Текст книги "Осенний август"
Автор книги: Светлана Нина
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
25
– Я ухожу воевать, – сказал Матвей с безмятежной улыбкой, как будто поведал о том, что прикупил новый выходной костюм.
Вера почувствовала, как ей жарко, но как холодно и точно брызгает внутри сердце.
– Представляешь, меня возьмут военным журналистом – какая удача… Редкость! Где Полина? – продолжал Матвей, безалаберно не замечая ее состояния.
– На собрании… Не знаю.
– Вечно так. Загляну потом. Может, приду на ужин.
Он встал, ожидая, что она ответит хоть что-то. Но Вера молчала, рассеянно глядя на камин. Ее нижняя губа отошла от верхней.
– Я бы…
– Я провожу, – поспешно и глухо произнесла она, поднявшись и демонстрируя струящуюся серую юбку.
Матвей засмотрелся на ее грациозно изогнутое тело. Когда ему еще доведется прикоснуться к такой красоте? Теперь придется собраться и полностью забыть прошлое, оставив ему маленький кусочек мозга на случай возвращения. Странное дело – готовиться отрезать эмоции, привязанности и подвергать себя опасности ради чего-то эфемерного, нереального.
Они молча спустились по широкой не вычурной лестнице, преодолевая нескончаемый поток ступеней и вышли в холодеющий от подступов октября сад. Для Матвея это был живописный отрезок земли, занесенный сочащимися желтым и золотым деревьями с россыпью просвечивающихся через них лучей. Дорогой отрезок, где он провел столько замечательных минут с обеими сестрами. Вера же чувствовала что-то неотвратимо преследующее ее уже не первый месяц – скребущее ощущение конечности жизни. Конечности той жизни, что знала она. Той жизни, которую она научилась проживать и которая приносила ей столько радости. Непостижимое чувство удивления от того, что жизнь, еще недавно совсем свежая, невесть откуда взявшееся чудо, может закончиться. И что политика, которая, сказать честно, всегда так мало интересовавшая ее на фоне остального мира, вдруг начала навязывать ей свои условия и даже покусилась на святое – на людей, которых она любила.
Она жила, неслась сквозь время, заботясь лишь о решении своих маленьких по масштабам бурлящей империи проблем, но как только это окуналось в прошлое, Вера понимала, насколько была счастлива своей обыкновенной жизнью, ее отстраненностью, такой типичной для их сословия. Ее свободе и неспешности, дающей главное – время осознавать. Она вспоминала себя крошкой, прячущейся в густой глубине этих крон и не могла сопоставить себя ту с собой настоящей. Не могла отделаться от чувства, что, хоть ничего еще не изменилось, той, старой прекрасной жизни уже нет и не будет. Она испарилась, застряла где-то по мере углубления в двадцатый век и в большей мере ее собственного взросления – Вера не могла застопорить себя. Дальше она, может быть, проживет еще три четверти века, но уже иначе, весело, наполнено, но не так глубоко, прыская по поверхности… Вера уже бешено скучала по своему прошлому, по людям, которые ушли, развеялись, оставив только бесценное – свой вклад в нее, свой дух в ее воспоминаниях – самом волшебном, чем дано обладать человеку. Воспоминаниях как отражении духа, том, что и формирует его. И что так подводит, становясь со временем больше фантазией, чем правдой. Все, что человеку дано иметь в его неописуемом существовании, оказывается лишь бесплотным духом, который нельзя сделать осязаемым, будь то его собственная душа или душа близкого, надежды и ослепленность. Единственный путь хоть часть бытия сделать настоящей – творчество, непрерывная игра воображения и опыта, выплескиваемая на бумаги и холсты.
– Мне кажется… – протянула Вера вдогонку будоражащему, но не сильному ветру, обдумывая эту мысль, – есть люди, которые не умеют любить. Это дар не слишком частый.
– Я вообще считаю, что у некоторых людей даже нет души.
Вера увидела, как Матвей относится к Полине и поняла, что у него интенсивно пульсирующая душа. Еще не обретшая опыта, она восхитилась. Влюбленность в Матвея была лестницей к сестре.
Матвей не чувствовал к Вере ни толики физического влечения. Она была феей, сестрой, подругой, сгустком понимания на уровне жестов и теплоты. Она была красива, и красива безмерно, но как-то по-детски, трогательно. Вера казалась ему совсем отстраненной, жительницей сказок, сказаний, легенд. Ему даже совестно было думать о ней как о любовнице. И безмерно хотелось влиться в эту семью, не расколотую, как его, семью, имеющую историю и круговую поруку друг за друга.
А вот Полина… Полина брызгала притягательностью, пусть и не понимала этого. Может быть, как раз потому, что не понимала – она относилась к этому наплевательски. Обе сестры были поразительно добродетельны, сосредоточившись, как очень развитые девушки своего времени, на интеллектуальном, внешнем, духовном, тщательно обходя стороной все, касающееся тела. Никто им ничего не рассказывал. Неоткуда было брать информацию. Матвей, напротив, относительно физиологических проявлений неосознаваемых инстинктов был осведомлен прекрасно и, общаясь с Полей, взгляды и свобода которой его мобилизовывали, все больше понимал, что с это женщиной он хочет не только спать и весело проводить время, как с многими другими, но и говорить часами в полутемной гостиной, когда гости уберутся восвояси. Он не испытывал ни малейшего дискомфорта от того, что его невеста (еще не давшая согласия, ну да кто мог устоять перед ним?) мыслит так свободно. Напротив – это внушало ему гордость за себя, потому что мужчины, возвышающие себя в собственных глазах путем женитьбы на бессловесных глупышках, вызывали у него иронические усмешки.
Матвей производил на окружающих смешанно-странное впечатление – весельчак, глубоко понимающий страдания людей; охотник до женской красоты, уважающий сестер Валевских. Добряк, нещадно расправляющийся с врагами. Журналист, без страха обличающих неугодных, не важно, полезны они ему или нет. И при всем этом мудрый молодой человек, невзирая на свой приятный внешний вид, жестоко и нещадно обличающий и несправедливость, и ее вершителей. Юноша, по первому взгляду на которого и нельзя было заключить, что он так интенсивно живет мечтами, которым едва ли суждено сбыться – мечтами переделать мир, добиться влияния на умы. Вера понимала его грани и все больше к нему привязывалась, совершая то, что необходимо каждому – найти во вселенной живое существо, на которого можно не только обрушить тлеющее в себе неистовое желание выплеснуть, объять, но и получить то же взамен. С последним у нее как раз не ладилось.
Украдкой Вера смотрела на его щеки, очень нежные для мужчины, на легкую небритость, отголоски которой так странно отдавались внутри нее, на эти темно-серые глаза, так похожие на черные, особенно в тени смыкающейся кверху листвы. Вера пыталась вспомнить, когда именно и почему она начала бредить этим человеком и не могла, в очередной раз поймав себя за скребущей, отвратительной в своей необратимостью мысли, что жизнь с каждой минутой ускользает все дальше, что она не может не только заставить ее приостановиться, но и собрать разрозненные кусочки прошлых лиц и событий. Она забывала. Неотвратимо, страшно. Она переставала думать о себе и том, куда движется. Ей было семнадцать лет, а она уже тосковала о прошлом, словно оставалось ей не так много времени на этой земле. Верина легкость уходила с приближением краха эпохи, обременяясь то ли опытом, то ли тем, что она видела кругом. Для грусти вроде бы не было причин. Как и для ее частых улыбок в никуда.
Почему-то пока ей не было особенно больно оттого, что он сказал наверху. Она никогда ярко не воспринимала события, произошедшие совсем недавно. Они интенсивно окрашивались лишь во вторичном восприятии, в перечтении. В последнее время жизнь казалась Вере чем-то вроде сменяющихся картинок синематографа или отвлеченными страницами, выпавшими из разорвавшегося романа. Она не могла сосредоточиться, ей все хотелось лечь и забыться. И вместе с этим бежать, сделать что-нибудь, защитить Матвея. Ощущение бессилия было худшим из всего. Ощущение, что с ней играют, что все происходящее нереально. Проснется она завтра поутру в своей уютной светлой спальне, расплывающейся в запахе засушенных цветов – и все они рядом с ней, мать, еще не хворающая, Полина без своих тревожащих отношений с этим Игорем. И Матвей, пусть не ее, пусть Полинин, зато рядом и в безопасности. Она согласна была не обладать им, но хотя бы часто видеть. И решила ничего не говорить о сомнительном поведении Полины, надеясь, что все образуется.
Осень рассыпалась перед ними. Матвей не спешил ничего говорить и просто шел рядом, глотая холодеющий воздух.
– Ты же вернешься? – задала она глупый вопрос, обычно звучащий фальшиво, который казался ей уместным и донельзя необходимым.
Матвей выдохнул воздух, сводящий ему зубы, и нежно посмотрел на Веру.
– Вернусь. Такие, как я, не пропадают.
Вера сделала легкое движение вперед, как будто порываясь что-то сказать, но передумала на начале. Вместо этого она зажмурила свои небесно-зеленые глаза и обняла его. Крепко, так доверчиво и с такой искренней заботой, что даже никогда не унывающий Матвей погрустнел и оставил ладони на спине сестры своей возлюбленной. На него накатил знакомый страх обнять кого-то хрупкого и сделать ему больно. Складки ее платья перемежались, вклинивались в пространство между его рубашкой и пиджаком, пышные волосы щекотали щеки. Матвей заметил, что левый рукав ее платья чуть задран. И этот факт произвел на него странно сильное впечатление – она же просто беззащитная девочка, которая все видит так ярко и окрашивает силой свой души… Он ощутил хлопок и кружева ее светло-серого платья, нежный запах травы от волос. И ему стало так хорошо, как будто он вернулся в теплую уютную усадьбу с матерью, с которой всегда было светло и свободно.
Отщепившись от него, Вера отвернула наполненные грустью глаза и ушла по осыпающейся оранжевым и золотым аллее к дому. Матвей с новым странным чувством опустошения смотрел на ее тоненькую талию, обхваченную поднимающейся снизу юбкой, на соблазнительные изгибы шеи, прерывающиеся распухшей рыжиной прически цвета ускользнувшего лета. А вслед ей неслись сморщенные увяданием листья и легкий, но бьющий октябрьский ветер, похожий на пробирающую ночную свежесть со своей ущербной, почти устрашающей тишиной.
Вслед за отмерзающими листьями неслось странное ощущение какой-то конечности, невозможности начать после расставания. Веру рвало от мысли, что она может больше его не увидеть. Она готова была сделать что угодно, чтобы он не уходил – гнаться за ним до самого фронта, рыдать и хвататься за его одежду. Впрочем, это было унизительно, и она передумала. Что за нелепая оговорка судьбы? Она не может ни претендовать на него, ни отговаривать – у каждого своя воля.
Вера ни за что не могла взяться после ухода Матвея – все было слишком обычно по сравнению с тем, что они говорили друг другу. И особенно по сравнению с тем, что было невыразимо словами. А лежать на кровати в перевернутом состоянии и мутно смотреть то в потолок, то на собственные ногти, хоть и надоедало, но было как-то весомо.
26
Вера непонимающе воззрилась на Игоря, переступившего порог их гостиной. Иван и Мария отправились в деревню, успокаивать подкатывающие крестьянские бунты, Вера должна была двинуться вслед. Старшая дочь наотрез отказалась покидать столицу, где бушевала, пусть и голодная уже, бессмысленно военная, но жизнь. И, пользуясь тем, что прислуга боялась ее, привела домой Игоря.
– Помнишь Игоря Михайловича, Вера? – весело спросила старшая сестра, вбегая в комнату и шаря по дну вазы в поисках печенья. Его не было – война потихоньку отбирала кусочки прежнего бытия.
– Помню. Очень приятно, – Вера позволила господину с прищуренными от скрытого смеха глазами поцеловать себе руку. Сама охотница до веселья, закатывающаяся порой до хрипа, она не почувствовала желания даже улыбнуться.
– Как погода? – тихо спросила Вера.
– Умоляю! – вскричала Полина. – Не будем тратить время на ерундовые разговоры!
– Вчера я видел Аглаю, – сказал Игорь, ни на кого не смотря.
– Что же она? – вопросила Поля, дожевывая найденное яблоко.
– Завербовалась.
– Аглая?
– Она.
– Вот это новости… – погрустнев, произнесла Полина.
Вера внимательно смотрела на Игоря. Как обычно при разговорах, которые ее собеседники считали значительными, она терялась и предпочитала делать выводы о говоривших. Как она ни старалась отыскать в госте что-то кроме хорошего сложения и умения себя подать, не находила ничего.
– Вот это я понимаю. Она делает, что хочет. Не чета остальным. Настоящая, лучшая женщина, – обронила Полина, обдумывая что-то.
Она застенчиво погладила свой рот, словно закрывая его. Вере в голову забрела догадка, что все люди стеснительны, даже если выглядят истуканами. Всем в конечном счете присущи одни и те же эмоции, только распределяются они с различной интенсивностью.
– Но женщины и так могут делать, что им хочется в современной России… – неуверенно протянула Вера.
Полина иронически засмеялась.
– Ты такая идеалистка…
– А ты сгущаешь краски.
– Сгущаю? Неужто.
– Да! У тебя вечно все болеют, умирают… И все несчастны.
– А кто счастлив? Покажи мне этого человека.
– Я.
– Ты счастлива, потому что глупа.
– Я хотя бы не…
– Что ты не, душа моя?
– …не привела… при женихе на фронте…
Полина скривила рот.
– Слишком ты стала остра на язык. Да еще при мужчине.
– Сама хотела, чтобы я стала жестче. Ты уж определись – остра я на язык или глупа.
Вера разволновалась, но как могла скрывала это.
– Всячески являясь за равноправие полов, я, не кривя душой, могу позволить себе быть мягкой. Потому что мне так хочется, с моей точки зрения это и есть свобода женщины – делать, что хочется. Борьба за права у всех разная, хоть и цель одна.
– Но женщина не может делать все, что ей хочется, дитя мое. Порой приходится чем-то жертвовать ради собственной безопасности. Где ты можешь получить высшее образование сегодня? Только в женском медицинском, да и там тебя поджидают превратности. Денег же им империя не жалует. Да и к медицине ты не тяготеешь.
– Ты думаешь, я этого не понимаю?
– Она не суфражистка, – с легким покровительственным презрением констатировала Полина, обращаясь к Игорю. – Отсюда несоответствие.
– На чем, собственно, основан этот выпад? – повысила голос задетая Вера. – Тебе просто необходимо задирать меня! А ты знаешь, что задиры потому и показывают свою вредность, что чувствуют собственную ущербность в чем-то?!
– Угомонись! – повелительно бросила Полина, недобро морщась.
Удовлетворенный Игорь, сидевший в кресле, вскочил со словами:
– Ну же, пора идти.
– Уже? – разочарованно протянула Полина. – Зачем ты просился?
– Увидеть мебель.
Его прямолинейные, порой даже однобокие суждения, произносимые с видом абсолютного знания, поражали Полину своим лаконизмом, и она отбрасывала амбивалентность сестры, как что-то безжизненное. Вера же, по первой тоже купившись на них, не могла отделаться от ощущения их наивности и незрелости в скрытой попытке поразить. В голову ей пришло, что можно поражаться некоторым цитатам, а их автор, может, хотел немного преувеличить собственные чувства ради красного словца.
Они вышли, попрощавшись. Вера продолжала сидеть на том же месте. Ей отчаянно захотелось рассказать все Матвею. Но Матвей где-то там, в холоде и грязи отрекался от прежней жизни, чтобы никогда уже не вернуться в нее прежним, чтобы донести до людей достоверную информацию о войне… Которую уже ненавидели все. Пока его невеста уходила с другим… Для Веры это был отличный шанс разрушить их помолвку, но она предпочитала не пятнать свою совесть. Кем ей быть в его глазах – гонцом плохих вестей… или обманщицей?
Полина считала, что Вера не понимает, что такое борьба за женские права… но разве она обязана? Ведь все разные, с разным мироощущением. Что для кого-то вся жизнь, для других – лишь название.
Вера чувствовала, что предпочитает просто жить и любить, не размениваясь на шелуху войн и агитаций. Она не задумывалась о том, что это кому-то не понравится, пока ее собственная сестра, хотя ее никто не спрашивал, решила вытянуть из нее то, о чем она особенно и не думала до этого момента. И в этом были ее сила и упрямство, переплетающиеся с самобичеванием. И в этом была правда Полины – она требовала от людей осведомленности по всем вопросам… которыми владела сама. Вере же люди казались не каменными статуями с установленными шаблонами мыслей и поведения, а неопределенностью. Вечно с Полей было так – она ставила ее в заведомо проигрышную ситуацию. Проигрышную потому, что она была ее, Поли, моложе. Значит – никчемнее.
Вера давно размышляла на темы, которые теперь так страстно обличала ее сестра, но без ее безжалостности и прямолинейности. При этом Вера умудрялась хорошо относиться к людям всех прослоек и жалеть их. Она была предельно вежлива душой и думала о комфорте всех людей, не деля их по взглядам или социальному положению. Ее подтачивала однобокость сестры. Даже восхищение ее образом жизни не мешали Вере ясно видеть ее недостатки. Вера не видела в себе достаточно отваги, бесчестности и эгоизма, чтобы судить так же скоро, как ворвавшаяся парочка.
То, что Вера не бросалась в бой и спор, как Полина, говорило не о ее слабости или пугливости, а о желании уберечься от людского безумия, когда их мнение затронуто, пусть даже и тактично. Не дать их грязным сапогам потоптаться по своей душе. Матвей научил ее общаться с людьми, чего раньше она напрочь не умела. И способствовал раскрытию неосознанной порой жажды вникнуть в человеческую природу, которая прежде утолялась лишь прочтением чужих наблюдений или мнений Марии Валевской.
Вера застыла, всерьез размышляя об Игоре. Прежде те, кто с переменным успехом крутился возле Поли, нравились ей. Он был самоуверен, энигматичен и, пожалуй, даже привлекателен каким-то скрытым… скрытой… опасностью? злостью?.. Вера не могла описать противоречивость своих ощущений – доселе она не сталкивалась с подобным. В его влиянии на людей порой ощущалось что-то мистическое. Он всячески пытался вести себя в рамках общепринятой воспитанности, но холодные глаза выдавали его. Скромный парень с небогатым детством, которого едва ли не в юношестве усыновил обеспеченный бездетный граф… Темная, нелогичная история. Игорь, возможно, недополучил чего-то и теперь, дорвавшись до вершин влияния, расцвел. Скрытный честолюбец, что едва чувствовалось. Очень цельный и суровый. Возможно, кому-то он мог показаться скромником (от большого достоинства) и джентльменом… Быть может, Вера лишь в очередной раз уступила собственному миражу. Она не хотела поддаваться ощущениям – почти все ее первые впечатления были обманчивы, потому что она жила, скорее, иллюзиями и наблюдениями, молниеносно трансформирующимися в фантазии. Выводы о других были привлекательны, но имели слабое подспорье. Вера обо всем и всех строила какие-то догадки, воздушные замки. В мечтах играла в жизнях привлекательных людей заметную роль или хотя бы добивалась одобрения. А на деле начинала скучать после двадцати минут разговора. Поглощало ее Цветаевское одиночество несмотря на обилие людей, с которыми она искренне желала сблизиться, но к которым предъявляла слишком высокие моральные требования.
Но тем не менее Вера, обижаясь, негодуя, шла к собственному мнению обо всем.
27
Вера родилась хилой и стала источником страданий для Полины. Полина в детстве была послушна и воспитана (потому что по-аристократически в совершенстве впитала в себя искусство фальши и извлечения выгод из ситуаций). Но потом она поняла, что гораздо приятнее творить безумства. Ее непоколебимость и потребность отстаивать свои интересы, для которых мать создавала щедрую платформу, взяли верх. Она поняла, что крутить людьми силой своей личности и взрываться, когда что-то не по нраву, эффективнее скромности. Может, она осознавала, что переходила черту, но это доставляло ей невероятное удовольствие. Да и никто всерьез и не пытался ее осаждать.
Мать больше любила Веру, не такую своенравную, как она – в этом Полина была убеждена железно и навсегда. Даже если бы она научилась читать мысли и поняла, что намеренно утрирует отношение к ней матери, она не отказалась бы от этого заманчивого заблуждения. Слишком обширный простор для интерпретаций и обид оно отворяло. Отсюда, а так же от убежденности в собственной исключительности, в Полине росло непонимание женщин.
Полине казалось, что своими болезнями Вера крадет внимание взрослых. Поле была неинтересна младенческая Верина несамостоятельность. Маленькая Вере была убеждена, что Мария больше любит подающую надежды старшую дочь, для которой авторитетом была лишь мать, причем догадки эти исходили именно из речей Поли к младшей сестре. Мария была особенно сосредоточена на способностях Поли. Обе дочери считали, что мать что-то недодала им в пользу другой.
Полина была манипулятором и умело выставляла сестру виноватой во время детских ссор. Вера же сбрасывала с себя цепенеющую застенчивость и выплескивала обиды в истериках, а Полина потешалась над этим. Сначала она не могла давать сестре сдачи и оказывалась виноватой, замыкалась в себе и чувствовала себя преданной. Но потом, учась у Полины, Вера овладела тактикой давать отпор – сложная палитра чувств уживалась в ней без диссонанса.
Полина с удовлетворением захлопывала перед бегущей Верой дверь в свою комнату и не давала общаться со своими приятелями. При этом она с видимой долей раздражения и превосходства заботилась о Вере как о непутевой дурехе, всячески ее поучая. Вера казалась сама себе никчемной на фоне сестры. Но все равно втайне восхищалась Полиной и тосковала без нее. Но Полина и помогала, ничего не требуя взамен. Она искренне заботилась о Верином образовании и, повзрослев, уже пыталась ввести в свой круг, но Вера предпочитала оставаться дома, убежденная, что это сестра по-прежнему не допускает ее до своих знакомых.
В последнее время Полина старательно делала вид (или чувствовала так на самом деле), что она выше неприязни к младшей сестре. Но личина добропорядочности все больше надоедала ей, особенно на фоне революционного обнажения чувств и мыслей, которые пришлись ей по душе. Да еще и Игорь смеялся над ее попытками сгладить углы. Полине наскучило обуздывать свой вспыльчивый неугомонный характер.
К решительности сестры Валевские пришли разными путями – Вера этому училась, превозмогая не самый сильный темперамент и застенчивость напополам со страхом отторжения. Но, имея в самой тесной близи пример Полины, нельзя было оставить все как есть. Верин склад играл и положительную роль – она не теряла голову. Даже из страсти она быстро возвращалась в состояние безопасного безразличия. Для нее слишком опасно было любить без оглядки, да и скрытая склонность к собственному комфорту и не позволили бы ей это.
Вера была добра и лучиста, но абстрактно. Прикрывая это весельем, эгоизмом. Казалось, что даже Поля несмотря на свои методы более добра временами, потому что все знали, что она вполне способна взорваться, но оттого, что ей не все равно. Вера же поражала отстраненностью, попахивающей равнодушием и мало во что верила с первого раза. Врожденная Верина дипломатия не была ли лукавством? При общей искренности.
Несмотря на сильное мужское начало, потому что Мария никогда не препятствовала высказыванию дочерями собственных суждений, обе были истинными женщинами. Полина царственностью, манипуляциями, притягательностью, искусно сочетая это со спящим в себе желанием доказать, что она не хуже мужчин, но избегая аутентичности с ними, потому что это казалось ей унизительным. Вера противоречивостью, эмоциональностью и устойчивой миловидностью, не разорванной эротичностью, которую она еще не раскрыла и не осознала. Как потом оказалось, не обладая таким магнетизмом (она, скорее, была чистым небом, слишком незапятнанным, чтобы обращать внимание на землю, а Поля сгущенным, заполненным тучами), была более страстной и чувственной. Потому что ее мать не муштровала, да и отец любил за отсутствие колючести.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
