Текст книги "Восстание Спартачка"

II. Эпоха одиночества

Через пару недель после того, как Подкидыш ушла из школы насовсем, я в выходные вечером смотрела с родителями телевизор в общей комнате.

Случай, конечно, удивительный для пятиклассницы. Но дело было в том, что интернет у меня закончился и на ноуте, и в айфоне, а мама и папа категорически отказались за них платить.

– Завтра заплатим! А сегодня посидим вместе. Как раньше! – попросила мама. – Ты от нас совсем отдаляешься! Давно уже проводишь все вечера в своей комнате за интернетом!

Папа промолчал. Но я знала, что мама никогда ничего не говорит и не делает без предварительного одобрения папы. Так что мой завтрашний инет зависел от того, соглашусь ли я мысленно надеть на себя панамку и сыграть перед родителями роль привычной им любимой малышки.

Таким образом, мы всей семьей в этот вечер смотрели документалку про макак.

Да-да, не комедию, не ситком, не боевик на худой конец, а часовой фильм про то, как один энтузиаст – житья нет человечеству от энтузиастов! – пятьдесят лет подряд вел наблюдения за макаками. На одном и том же кусочке леса. Некоей жаркой страны – какой именно, я не запомнила.

Папа настаивает, чтобы я смотрела фильмы про природу. И про науку. Макаки были все-таки лучше, чем атомные ядра, поэтому я не просила, чтобы канал переключили.

Ну, а мама всегда смотрит то, что хочет смотреть папа.

В конце концов эти макаки меня даже заинтересовали. У них оказалось много общего с людьми. Например, у них, как у нас в классе, были лидеры и отверженные. Лидеры бегали, где хотели, а отверженные паслись на окраине леса. Как самые крутые ребята в школе на переменках носятся по коридорам, а стеснительные, в том числе и я, сидят за партами, делают вид, что чем-то заняты.

Когда обезьяны хотели есть, то лидеры забирались на верхушки веток, срывали там бананы и ели. А отверженные сидели внизу. Лидеры их не пускали к еде. Прямо как у нас в столовой на обеденной перемене. Если в столовку приходит лидер, например, Ванька Петров, а у прилавка стоит отверженный, например, Вадик Левенштейн, то Ванька отодвинет Вадика и встанет перед ним. А, если к очереди подойдет восьмиклассник, тот отодвинет Ваньку Петрова. Одиннадцатиклассник – животное, высшее надо всеми, этот подвинет и восьмиклассника, и всех, кого отодвинул восьмиклассник… Таким образом, если переменка короткая, самые бесправные остаются вообще без еды; например, полкласса четвероклашек.

– Почему тот, кто сильнее, обижает того, кто слаб? – воскликнула своим женственным тоненьким голоском мама. – Почему не может быть равенства?

– Потому что тот, кто сильнее, способен забраться наверх и сорвать там еду! – ответил папа. – А слабак туда не заберется.

Одна из макак посмотрела на другую макаку и тут же отвела взгляд на кусты. Комментатор объяснил:

– Животное отводит глаза в сторону. Тем самым оно показывает свое уважение и признает лидерство второго животного.

От сильных прыжков лидеров на верхушках деревьев вниз посыпалось несколько бананов. Отверженные их быстренько подобрали с земли и съели.

– Ну, вот видишь! – сказал папа маме. – Сильный добыл еду, а слабый ее получил от сильного. Прям как ты. Ты же у нас не работаешь…

Он посмотрел маме в глаза. Мама отвела взгляд в сторону.

Периодически между обезьянами вспыхивали короткие ссоры. Тогда они кричали и показывали друг другу рожи, как Ванька Петров и Костя Печенкин на перемене.

Это обезьянье сообщество жило на одной территории, но некоторые молодые самцы, как сказал комментатор, уходили в другие, соседние обезьяньи стаи. И там начинали жить. Это было хорошо с точки зрения оздоровления генофонда всех стай, считал комментатор. Те, кто перешел в другую стаю, часто обижали там слабых. Они так завоевывали авторитет. Прямо как десятеро «бэшек» – Миланка с подружками и пацаны, перешедшие год назад в наш класс.

Вдруг я вздрогнула. Так жаль мне стало одну обезьянку! Она была с красным грустным морщинистым личиком. Комментатор объяснял:

– Это старая самка, ее зовут Поппис. Поппис только что наполнила свои защечные мешки пищей. Но вот к Поппис подбегает вторая макака. Поппис относится в своей стае к непопулярным особям. Вторая макака, как вы видите, сейчас подбирается ко рту Поппис и старается открыть рот, чтобы достать еду из защечных мешков Поппис.

Защечные мешки этой бедной Поппис висели по обеим сторонам рта, чем-то набитые. Поппис почему-то никуда не убегала. Она сидела и терпела. А вторая наглая макака острыми ногтями, похожими на человеческие, только очень длинными и широкими, драла ей рот, чиркала по зубам и пыталась их разжать. Поппис было наверняка очень больно. Почему она не убегала?

– А куда убежишь из стаи? – произнесла мама. Видимо, ей пришел в голову тот же вопрос. – Убежит – та ее догонит. И никто за Поппис не заступится. А вдруг заступится?

– Нет, – ответил папа. – Это люди друг за друга заступаются. И то весьма редко. А здесь – голая, пардон за каламбур, эволюция. Безжалостная. Но справедливая. Выживает сильнейший. Обезьяны могут заступиться только за детеныша. Ну, тебе это чувство материнской гиперопеки известно, – подколол он маму.

– У Поппис шрамы в области рта, свидетельствующие о том, что у нее часто пытались выдрать еду из защечных мешков более популярные особи, – сообщил бесстрастно комментатор. – Поппис живет в этом сообществе уже двадцать лет.

– Почему люди ей не помогут?! – снова пожалела Поппис мама.

– Потому что это эксперимент. Нельзя вторгаться в природу, – объяснил папа. – Потом: за всех же не заступишься. Либо эта Поппис сама за себя повоюет, либо будет терпеть. Она терпит.

Глядя на наглую жестокую обезьянку, раздирающую рот Поппис, я опять вспомнила Миланку.

А кто мог бы быть в роли Поппис?

Алла Селиванова? Маша Баграмян? А, может, не только они? Любая из девочек нашего класса, кроме Миланкиных подружек? Просто случай до сих пор не ставил нас на место Поппис.

Где была бы я в той обезьяньей стае в фильме? Я точно не наглый лидер, это понятно. Я – где-то среди тех, кто сидит, занимается своими делами и не смотрит на страдания Поппис. Среди большинства. А если бы я оказалась на месте Поппис? Я могла бы заступиться за себя или нет?

Лениво рассуждать так можно, если валяешься на диване рядом с мамой, а папа рядом, в кресле, смотрит пристально на экран сквозь очки и отпускает едкие замечания.

– Но вот что любопытно! – продолжил комментатор. – У Поппис гораздо больше внуков, чем у той макаки, которая сейчас раздирает ей рот, пытаясь достать еду. Между тем, эти две особи – одного возраста.

– Поучительно! – отреагировал папа. – Надо подумать. Что если провести аналогию между стаей макак и человеческим сообществом?

Я продолжила с дивана:

– Тогда получится, что те, кто позволяет залезть к себе в рот и отобрать свои запасы, составляют основную массу человечества!

– Господи! – воскликнула мама. – Какая она у нас умная, а, отец? Но ты лучше такого не говори больше никому, доченька, хорошо?

– Не пугай ты нашу мать! Она жутко трясется за своего детёныша! И вообще всего боится! – опять подколол папа.

Эта Поппис и обезьянье сообщество засели у меня в голове. Мне даже приснилось однажды: Миланка Королёва лезет какой-то девочке в рот своими ухоженными ногтями с маникюром, а у той за щекой – шоколадка. И я не могу во сне разглядеть лицо бедной жертвы. Кто она?

Но разве не происходило всё это в действительности, наяву, каждый день в нашем классе? Разве все девочки, и я сама, и даже отверженная Маша Баграмян не перестали, по указке Миланы, разговаривать и просто подходить к Алле Селивановой, которой Миланка объявила бойкот из-за планшета? Чем же мы отличались тогда от стаи обезьян, которые преспокойно занимались своими делами в то время, как наглая макака раздирала рот Поппис?

Если люди издеваются над другими людьми, физически или морально – значит, весь путь человечества пройден зря? И мы по сути то же обезьянье сообщество, в котором сила важнее всего?!

Так я думала, сидя в своей комнате над уроками в тот день, когда мне приснился сон про Миланку и девочку с шоколадкой. Вспоминала урок истории, на котором Спартачку надели ошейник раба. Думала про страничку Вконтакте «Приколы о Спартачке». Про Машу Баграмян, Вадика Левенштейна, анекдоты на чаепитии… Я размышляла примерно так. Над всеми время от времени в жизни шутят. Но, когда шутят только над определенным человеком, и всей толпой, и постоянно, то это уже выходит за границы шутки. И этому человеку наверняка живется не очень…

Я вспомнила улыбку Спартачка с ошейником раба у доски, и, как тогда, почувствовала досаду. Почему он не защищается? Почему Вадик Левенштейн и Маша Баграмян, и Алла Селиванова не могут постоять за себя? Почему такое стало возможно? Ребята ведут себя так, будто они выше насмешек? Но даже небесные птицы вынуждены порой касаться земли, и те, кто витает в облаках, должны быть готовы, спустясь вниз, очиститься от налипающей грязи…

Я пришла к маме:

– Мам! А у вас в школе… Что, совсем не было никакого буллинга?

– Это что такое? Новомодное словечко. Булки, что ли? Продавали в буфете.

– Ну, это такое… преследование человека. Травля что ли. Если сильное. А, если не сильное, так это вроде как и не травля. А так… просто что-то неправильно.

– Тебя что, травят в школе???

Мама схватилась за сердце.

– Меня – нет. Да не волнуйся. Ни меня, никого не травят. Я так, теоретически. Помнишь… Ты говорила, что у вас в школе над людьми не смеялись по национальному признаку! А по какому-нибудь другому признаку смеялись? Все равно же, наверно, прикалывались над кем-нибудь? Шутили. Немножко…

– Нет-нет. Не помню. Ничего такого. Ты ведь скажешь мне, если что-то? Да???

– Скажу, конечно.

Я вернулась в свою комнату.

Все книги нашей семьи собраны в моей комнате в гигантский шкаф с застекленными дверцами. Он длиной в целую стену. Шкаф папа сделал сам. Мои родители покупают уйму книг (мама в основном для моей учебы), а две трети этой домашней библиотеки достались маме по наследству от моей бабушки-учительницы.

Почему книги разместили у меня? Подозреваемый здесь мной расчет родителей работает на сто процентов. Едва я захожу в комнату, эта распечатанная на бумаге мудрость мира укоризненно взирает на меня из-за стекол, как из-за очков, и призывает, словно надпись на маминой советской перьевой ручке для начальной школы: «Учись на отлично!»

Я достала из книжного шкафа мамин школьный альбом с еще черно-белыми фотографиями. Только одно фото было цветное. Снимок маминого десятого выпускного класса.

На этой фотке я разглядела черноволосого и черноглазого парня, улыбавшегося, как наш Спартак, – наверно, это был Гурик Маградзе. Самая красивая девочка была, видимо, Таня Мирошник. Лица у всех выпускников выглядели веселыми. Может, правда тогда им всем жилось хорошо?

Я закрыла альбом. Рядом на книжной полке – привычная пластиковая коробочка с прозрачной крышкой. Не лежит, а стоит, прислоненная к корешкам книг. На красной бархатной подложке внутри – мамина школьная медаль. Она тоже глядит на меня каждый день, едва я сажусь за письменный стол, круглым серебряным укоризненным глазом. Надпись вдоль края медали переводит этот немой укор в слова, напоминая, что мама получила эту награду «За успехи в учении, труде и за примерное поведение».

Рядом с медалью между книжками торчала какая-то небольшая картонка. Наверное, она всегда была там, но я на нее внимания не обращала. Книжки из поучительного шкафа я, понятное дело, доставала нечасто. А медаль вообще лишала всякого желания глядеть на ту полку. Но в тот день у меня было особое настроение: мне хотелось узнать побольше про мамину школу. Поэтому я с любопытством потянула за край картонки и вытащила ее.

Это оказался архивный документ. Мамин аттестат о среднем образовании 1988 года. Обложка с тиснеными буквами и бумажный вкладыш с отметками. Русский, лит-ра, алгебра, геометрия… Сплошные пятерки. Вдруг я наткнулась на одну четверку. Точно! У мамы же не золотая медаль, а серебряная. Интересно! И на каком же школьном предмете споткнулся мой образец для подражания? Почему-то раньше я маму об этом не спрашивала.

География????

Вот уж я удивилась!

Нет, я понимаю, что можно не понимать – ну, вы понимаете, что! Иностранный язык, например – он ведь нам неродной и поэтому сложный. Алгебру или геометрию можно не догонять тем, у кого гуманитарные способности. Или, наоборот, – технарю можно русский недоучить. Но география??? Это второстепенный предмет всех в мире школ во всех веках! Чтобы получить пятак по географии, достаточно сдать реферат.

Я с любопытством подошла к маме и протянула ей аттестат с четверкой.

– Мам, ты что? Не смогла сдать географию? У тебя конфликт, наверное, был с учил… тельницей? Расскажи!

Мама вдруг смутилась. Очень.

Мне стало еще любопытнее.

– Ма-ам?! Если ты откроешь свою проблему, то этим поможешь… мне! Вдруг у меня проблема будет такая же! А ты меня предупредишь!

Я знала, чем воздействовать на свою маму. И она сдалась.

Оказалось, мама… нарочно получила единственную четверку! По географии.

Учительница ей сто раз предлагала написать реферат, чтобы исправить отметку. Но мама отказалась.

– Я боялась…

– Чего?! – не поняла я.

– Что, если я буду круглой отличницей, меня… станут дразнить зубрилкой.

Я прямо рот раскрыла. Ничего себе! Испортить аттестат из-за…

– Ага! Значит, и у вас был школьный буллинг! – вдруг сообразила я.

– Да нет. Меня бы чуть-чуть подразнили и всё. Но я этого не хотела.

Мама так смутилась, что отправила меня как будто прям очень срочно в магазин. С глаз подальше.

Я вышла на лестницу. Внизу у окна стоял и глядел на улицу Вадик Левенштейн. Вадик живет со мной в одном подъезде, этажом ниже, на четвертом. Лифта в доме нет – хрущевка. Миновать Вадика было нельзя.

Я хотела сначала пройти молча. Я уже говорила – в нашем классе девочки с мальчиками после начальной школы постепенно перестали разговаривать, так что дело было не в Вадике лично. Но, проходя, я взглянула на него сбоку. Он даже не шевельнулся, хотя слышал звук открывшейся и закрывшейся двери и мои шаги. Вид у него был какой-то… замороженный. Понятное дело – выскочил на площадку в свитере, без куртки. В приоткрытое почему-то окно дул холодный ветер и даже наметал снежок. Третья четверть, однако. Январь. Я подумала: в конце концов Вадик – один из пятерых ребят, кто учится со мной с первого класса…

Мы с Вадиком простояли на этой площадке, наверное, час. Закрыли окно. Говорили обо всем. Наверное, у обоих накопилось, о чем поговорить. Телефоны мы оба оставили дома, так что целому миру до нас не было дела…

Вадик – реальный гений. Знает в сто раз больше училок. Когда-нибудь за что-нибудь он получит Нобелевскую премию.

Вадик умеет анализировать. На мой рассказ о разговоре с мамой он ответил, что, наверное, в школах СССР поддразнивали отличников, потому что отличная учеба не вела к особому успеху в жизни: ведь при социализме абсолютно все взрослые имели работу с совершенно одинаковой зарплатой и бесплатное жилье от государства. А в наше время отличников не дразнят: те поступят в вузы бесплатно и у них больше шансов найти высокооплачиваемую работу. Значит, они успешны. «И наоборот, – сказал Вадик. – В СССР не дразнили по…, – он замялся…. – национальному признаку, потому что с помощью государственной пропаганды был сформирован такой менталитет. Книжки там, песни про дружбу народов. Если такое читаешь с детства, оно невольно внедряется в голову. Учителя в школе вели пропаганду. Вон ты говоришь, твоя мама стенгазету рисовала. Про пятнадцать республик, пятнадцать сестер. Но она же не сама рисовала. Ее наверняка классная заставила. А классную – директор. А директора – комитет по образованию или что там у них было. Ну, и дальше по ступенькам вверх по лестнице…»

– Стенгазеты, да… Маму послушать: в советской школе прям каждый ученик что-нибудь делал, – сообщила я. – Сейчас попробуй заставь кого-нибудь стенгазету нарисовать!

– Да, мои родители тоже рассказывали. Что в школе много было мероприятий. Вообще я размышлял: государственная советская машина организовала в школе гениальную систему. Могу поделиться. Если тебе интересно.

– Валяй! – согласилась я. Я тянула время – не хотелось возвращаться домой.

– Из рассказов родителей я сделал такой вывод. Сплоченность школьного класса в СССР – помимо пропагандистской лестницы от учителя до самого верха – основывалась на четкой организации. В начальной школе собирали малышей в так называемые октябрятские звездочки: группы по пять-четыре человека. И те участвовали в мероприятиях всей звездочкой. В среднем звене октябрят принимали в пионеры. Это было серьезнее, людей примыкали друг к другу еще крепче. Проводилось собрание, на котором каждый ученик в классе выбирал себе какую-нибудь должность. Обязательно каждый! Не был упущен ни один человек. И каждому давалась своя власть. Он мог быть, например, физкультурным организатором – тогда он собирал ребят на матчи и другие соревнования. Или культмассовый сектор – если я правильно помню название – два – три человека этого сектора организовывали школьные вечера с дискотеками, например. За сбор макулатуры и металлолома тоже отвечали конкретные люди из класса. Политинформатор отвечал за подготовку выступающих еженедельно с политинформациями. Они рассказывали, что происходит в мире, зачитывая отрывки из газет. Интернета ведь не было. Мой папа, кстати, был политинформатором, – слегка улыбнулся Вадик. – Теперь смотри, что получается: каждый ученик имеет свой кусочек власти и постоянно организует на какое-то дело остальных ребят. Каждый из тех тоже имеет свою власть и организует всех уже на другое дело. Над всеми ними – училка-классная, которая всё это контролирует. Ну, и над училкой дальше вверх по лестнице… Потому что все эти мероприятия были в каждом классе, каждой школе каждого города всей страны. Я открыл для себя и хитрость этой системы. Система имела вид добровольности. Ведь каждый ученик выбирал себе свою должность в классе сам. Причем в начале следующего учебного года он мог сменить эту должность на другую по своему желанию. А то, что эти должности кто-то разработал для всей страны – упускалось из виду. Быть октябренком, потом пионером, потом комсомольцем воспринималось так же естественно, как звонки на урок и с урока в школе, так же принято, как принято, например, выходить на улицу не голым, а в одежде. И каждый, кто давал себе повязать красный пионерский галстук, не задумывался о том, что красный галстук навязан сверху…. Получился каламбур…

– И, главное – мне сложно решить однозначно, хороша эта система или плоха, – задумчиво продолжал Вадик. – С одной стороны – советский режим был плох, потому что людей заставляли жить в жестких навязанных рамках. С другой стороны – люди тогда чувствовали себя вместе. И потому более защищенными. Теперь у нас всё наоборот. Мы чувствуем свободу. И полное одиночество… Сменилась эпоха. Вместо одной пришла другая. Как зима сменяет осень. И дело не в том, как эпохи называются. А в том, как люди себя в них чувствуют.

Вадик помолчал.

– Одиночество – это да! – откликнулась я. – Такое ощущение, что всем на всех абсолютно пофиг! Моя мама говорит: раньше классные руководители обязаны были ходить домой к ученикам, смотреть, как они живут. А нашим классным на нас плевать. Миланка говорит – за классное руководство доплачивают копейки. Поэтому единственное мероприятие, которое проводят классухи – раз в четверть сходить в музей. Это прям фишка у них! Причем абонемент за наши деньги. В СССР еще учителя бесплатно помогали отстающим после уроков, – вспомнила я мамину информацию. – А не предлагали платное репетиторство. А классные заставляли учеников навещать больных! Если кто заболел, нужно было идти к нему домой, рассказывать, что было в классе, и передавать домашнее задание по всем предметам.

На этих словах я умолкла. Потому что вдруг вспомнила: Вадик, кажется, уже давно не приходил в школу. Неделю… Или две? Или три? Я не обратила на это внимания. Только когда не сделала домашку по инглишу, подбежала до урока к парте Вадика и обнаружила пустое место…

Вадик сосредоточенно смотрел в окно.

– Сосед по парте! Сосед по парте должен был идти к заболевшему передать домашнее задание! – поскорей уточнила я. И добавила, искусственно бодро: – А теперь-то всё проще! Есть Дневник. ру и всякие соцсети, и мессенджеры… Разные современные возможности!

С Вадиком в течение этого года постепенно перестал общаться весь класс. Только списывали у него охотно. А чтобы подойти поговорить – ни один не решался. Ему не объявляли бойкот, как Алле Селивановой. Просто игнорировали. Как будто все вдруг открыли, что Вадик заражен какой-то опасной болезнью, и лучше к нему не прикасаться. Так что вряд ли хоть один человек передал ему за эти недели домашку по соцсетям или позвонил или воспользовался другими прекрасными современными возможностями. А в Дневнике. ру училки часто выставляют не те задания, какие дают на самом деле. Или те, какие надо, но с опозданием на несколько дней. Да и не в заданиях вообще дело…

Я внутренне скорчила сама себе отчаянную рожу и спросила Вадика:

– Тебе помощь не нужна?

Я спросила это, имея в виду домашку. Но Вадик всё смотрел в окно, за которым наступали сумерки и падал такой густой снег, что люди и предметы превращались в тени, и думал о чем-то другом. И ответил потом как будто не на мой вопрос. А, может, на мой?

– Наше время следовало бы назвать эпохой одиночества. Незащищенность. Страх. Постоянный, ежедневный, как утренний кофе, стресс. Теперь игнорят, наверное, злее, чем раньше. И по большему количеству причин. Мой папа – еврей, но его не дразнили в советской школе. Твоя мама права. За что дразнят теперь? За всё! Ищут любые уязвимые места. Бедность, например. Все общество стало злее, и дети тоже.

– А толерантность? Нас же к ней все вокруг призывают…. И в школе тоже иногда училки говорят…, сказала я голосом, слегка осипшим от порыва то ли ветра, дунувшего в приоткрывшуюся форточку, то ли совести.

– Мы обсуждали тему толерантности недавно с папой. И я с ним полностью согласен, – отозвался Вадик. – Папа говорит: «толерантность» – искусственно придуманное слово. А искусственное слово отражает искусственное понятие. Толерантность – это вроде как терпимость. Но вдумайся в слово «терпимость». Оно произошло от слова «терпеть». Как правило, то, к чему нас призывают быть терпимыми, нас раздражает. Разве не так? Толстый пассажир в самолете занимает половину кресла соседа – сосед должен быть толерантным. Почему? Разве его права здесь не ущемлены? Мигранты совершают преступления в Германии – немцев призывают быть толерантными. Но разве мигранты не должны, как и все, соблюдать закон?

Папа говорит: толерантность – разменная монета, у которой сияет, ослепляя глаза, одна сторона – свобода, но порой стёрта оборотная сторона – ответственность. Как часто у того, к кому нас призывают быть толерантными, нет ответственности, нет совести, нет раскаяния! Я не хочу быть толерантным к Брейвику, который расстрелял семьдесят семь человек, а теперь, сидя в тюрьме, кричит, что он ущемлен в правах, потому что ему подали негорячий кофе и мало каналов по его личному телевизору! В русском языке есть другие слова – «милосердие», «жалость». Папа говорит: если ты не можешь при разборе конкретной ситуации поставить знак равенства между «милосердием» и «толерантностью» – тебя обманывают. Папина фраза: «Каждый раз, когда меня призывают быть толерантным, я понимаю, что здесь скрыто ущемлены чьи-то права».

Толерантность искусственна и нам навязана, точно так же, как была навязана пропаганда в СССР. Милосердие же естественно и идет от души человека. Я милосерден к инвалиду, потому что так говорит мое сердце. Но я не буду милосерден к тому, что ребенок кричит в самолете два часа полета, а его мамаша в это время болтает по телефону. Пускай меня обвинят в нетолерантности. А я скажу: эта мамаша должна быть ответственна!

Я сам, уже без папы, открыл для себя вот что. Тот, кто придумал толерантность, сделал это для того, чтобы оправдать плохие поступки. И придумал очень хитро. Какие-то хитрые психологи-пропагандисты взяли и смешали в одну кучу с общей табличкой «толерантность» две вещи. Первая – то, что человек делает плохо, неправильно, то есть делает то, что от него зависит. Это – какой-то человеческий порок. А вторая вещь – то, что от человека не зависит, например, национальность. И, когда человека обвиняют в каком-то пороке, приверженцы толерантности кричат, что это равно обвинению в цвете кожи. Эти их слова абсурдны. Это обман.

– Ну да, – согласилась я. – Помнишь, в четвертом классе у нас был День толерантности в школе? И нас заставили рисовать плакаты. И кого мы нарисовали? Кто-то – негра, а кто-то – девицу в колготках в сеточку и мини-юбке, которой парень дает пачку долларов. А еще наркомана, и алкаша и…

– Я помню. Родители тогда прибежали возмущенные к директрисе. О чем же я говорил? Национальность, как цвет волос – то, что дается человеку от природы. А вот то, что человек делает со своей жизнью сам – это другое дело. Чтобы относиться к человеку другой национальности нормально, не нужно быть толерантным. Или милосердным. Нужно просто быть человеком.

– Да, наверно. Мой папа говорит, наше поколение очень разболталось из-за этого. Из-за того, что все качают права. И никто не говорит об обязанностях и ответственности. Моя мама с ним согласна. Она говорит: невозможно представить, чтобы в школе СССР ученик принес ружье и стал стрелять в одноклассников. Помнишь, в новостях передавали? – вспомнила я.

– Я это называю «синдром ружья», – непонятно отозвался Вадик.

– Что за синдром ружья?

– Я как-то сюжет смотрел. По познавательному каналу. Устроили эксперимент. Ехала легковая машина. У заднего стекла на полке было специально положено большое ружье. Его хорошо было видно машине, едущей следом. На перекрестке машина с ружьем останавливалась. И стояла, пока следующая за ней машина не начинала сигналить.

– И в чем суть эксперимента?

– В этом эксперименте пускали и другую машину. Без ружья. Та тоже останавливалась на перекрестке. И следующая за ней машина ждала-ждала и тоже в конце концов начинала сигналить. Так вот. Угадай. Кто начинал сигналить раньше? Те, кто ехал за машиной, в которой было ружье? Или те, кто ехал за машиной, где ружья не было?

– Я думаю, вариант «без ружья», – уверенно сказала я. – Они должны были испугаться ружья. Мало ли, какой идиот там едет – вдруг выскочит и выстрелит?!

– С ружьем! – ответил Вадик. – Вот такой парадокс! А вывод ученых следующий. Вид ружья провоцировал агрессию у людей.

Он помолчал и добавил:

– А ты представляешь, сколько ружей мы видим ежедневно по телевизору и в инете? Можно сказать – с ружьем ходит теперь каждый.