Текст книги "Герой на героине"

Пять человек, кроме меня в закрытой серой комнате со шконками с интересом глядели на меня, когда я вошел.

– Вечер в радость, чифир в сладость! – прокричал я с идиотской улыбкой, и тут же понял что сморозил отвратительную глупость. Я ждал удара кулаком по лицу, а услышал смех.

– Это ты парнишка ошибся, – сказал седой татуированный мужчина в углу. – Тут СИЗО а не зона. Это что-то вроде “передержки”. Мы тут суда ждем, а не срок мотаем. Какой то процент из присутствующих не является ни вором и любителем чифира, и скорее всего будет оправдан и вернется на свободу.

– Прошу прощения. – смущенно ответил я и прошел к свободной койке. Мужчина закурил и подошел ко мне.

– Ты по какой статье?

– 228.

Это ты зря. – с разочарованием ответил мужчина и отошел в угол.

– Все не так было. Ты не поверишь, но я скажу правду.

– Чего же не поверю? Говори.

– Я конченный наркоман. Торчу с семнадцати лет. Я продал все что мог, спустил на героин. И у меня были приятели. Молодые, глупые. Они оставили у меня пакет с десятью граммами, а ночью меня приняли. Я не торговал. У меня за всю жизнь больше трех граммов не было. А тут… Я не барыга. Я полумертвый торчок, не более.

– Не сладко тебе будет. У нас тут кроме чая и сигарет нет ничего. Ломать будет. А врачам до пятой точки твои муки. Будешь терпеть и страдать. Один такой пару дней назад уехал на кладбище. Сердце не выдержало. Ты браток крепись. У тебя впереди не меньше трех лет, и первая из них неделя будет тебе сущим Адом.

– Ты веришь мне?

– Я ненавижу ложь. – сказал мужчина ковыряя ноготь. – И если мне лгут, нагло и в глаза – я бью в морду. Но ты не лжешь. Взгляд у тебя потухший, убитый. Я наглости в тебе не вижу. Барыгу, убийцу детей, хладнокровную тварь от его же жертвы очень легко отличить. Ты не палач. Ты, – жертва отравы, за которую теперь сидишь. И будь Богу благодарен за этот срок. Это тебе шанс. Года три чистоты на нарах, и выйдешь новым и сильным. А там уж твой выбор, заново на дно, или вперед и к вершинам.

– А ты за что сидишь?

– Тяжкие телесные. За девушку не заступался. Просто по пьянке в одной забегаловке подрался, силу не рассчитал. Пацан жив, но побит сильно.

– Значит мы с тобой точно не попадаем в тот процент оправданных.

– Тюрьма не так страшна как свобода. Особенно в твоем случае. Я может тоже пить брошу. Чифирком заменю беленькую. Тогда и драк не будет. Трезвый я очень тихий.

– Тебя как звать то?

– Анатолием. А тебя?

– Родион. А знаешь, имя у тебя такое… У меня оно ассоциируется с добротой. Друг у меня Анатолий. Уехал учиться за границу. Будь он рядом, я бы на дно не опускался. Молюсь за него часто.

– Ты теперь и за меня молись.

– Обязательно.

Анатолий подал мне сухую, синюю от наколок руку и крепко сжал мою, исколотую кривой иглой.

Часть 3. Глава 2.

Первую половину ночи я спал глубоким сном, но при полной луне проснулся от холода. Меня настиг озноб, и руки и ноги мои тряслись как в припадке. Я спустился со своей кровати и прошел к столу, за которым теплилась полуразвалившаяся батарея, тепла от которой было не больше чем от тонкого одеяла. Зубы мои стучали, и я боялся раскрошить их. Из носа текли жидкие, как вода сопли и я вытирал их рукавом своей потасканной пижамы. Холод был не так страшен, ибо спустя минут двадцать у меня стало ломить кости, словно сводя судорогой. Я не мог найти себе места и прыгал с одной табуретки на другую, стараясь массировать застывшие как бетон мышцы.

Я нервно, в полной темноте взял чью-то сигарету и схватил губами, но она выпала из дрожащего рта. И вдруг за спиной у меня появилась сухая, старая рука, которая взяла мокрую от слюней и соплей сигарету, и за спиной щелкнула гильза зажигалки. Рука вновь появилась из темноты и аккуратно поднесла дымящуюся сигарету к моему рту. Я жадно затянулся, а из темноты вышел Анатолий.

– Началось? – тихо спросил он, сев напротив меня.

– Ага. – сказал я, чуть громче, ибо боялся не суметь понизить голос от дрожи.

– Ты тише, тише. Тут спят все. Их не тревожь. Могут невзлюбить тебя за это. У нас тут ломка, – причина не уважительная. Надо ее переносить почти в одиночку. Почти, – потому что я с тобой. Я не пробовал эту отраву, но брат мой помер от передозировки. Я не могу быть равнодушным и осуждать, хотя иногда стоило бы. Ты как?

– Лучше. Ты отвлекаешь, временами отпускает.

– Это еще только начало. Два-три дня, не меньше. Есть надо много и пить. Чайник ставить не будем, потерпим до утра. Пей воду и закусывай печеньем. Оно сухое, рвать и тошнить не должно.

– Кусок в рот не лезет.

– Тогда, прости, залезет в задницу! Жрать! – крикнул Анатолий и глаза его сверкнули. Я взял печенье и стал грызть его с обидой.

Близилось утро. Было темно и холодно, и кто-то уже встал с постели и лениво стоял в очереди у ржавой раковины. Я тоже решил умыться, преодолевая озноб и слабость.

В шестом часу утра я пил чай с сахаром, но не крепкий. Почти кипяток, хоть и едва желтый. Затем давился кашей, сидел у параши и ждал рвоты, но не дождавшись ушел назад к батарее. Анатолий все это время читал книгу и поверх страниц “преступления и наказания” глядел на меня временами и тяжело вздыхал.

Своих сигарет не было, но все охотно делились со мной. Казалось что в серой, сырой камере СИЗО каждый сострадал мне и был невольным соучастником моих мук.

К вечеру стало совсем худо и я у параши уже лежал, плакал и стонал. Анатолий поднялся велел мне лечь на койку и молчать. Затем вынул ржавый гвоздь из стены, оставив в дереве темную дыру, из которой несло гнилью и плесенью и хотел уже что-то с ним сделать, но тут же бросил его в помойное ведро и велел мне лечь на пол. Тут же поднял ножку двухъярусной кровати и стукнул ею по полу. За дверью послышался шум, а Анатолий подошел к ней и стал кричать

– Начальник! Пацан со шконки упал! В лазарет его! Башкой ударился, сейчас коньки отбросит.

Дверь отворилась и вошли двое надзирателей, третий стоял в двери с заряженным автоматом.

Меня подняли и потащили под руки к выходу. Ноги мои волоклись по полу, а глаза благодарно глядели на нового друга. Он улыбнулся и подмигнул мне. Я попал в серый, бетонный коридор и дверь камеры закрылась за моей спиной.

Часть 3. Глава 3.

Миновал этот вечный каменный коридор, по которому меня матерясь волокли двое с оружием, а я стонал и не силился облегчить их ношу. И наконец долгожданная левая, десятая по счету дверь отворилась и меня забросили на кушетку. Еще не старый, но уже лысый врач в белом халате читал газету и жевал бутерброд, роняя крошки на страницы. Он обратил меня свой взор и понял с первого взгляда мою беду.

– Э, ребята, это не ко мне! – кричал мужчина в белом, роняя бутерброд. – У него ломка! Идет он к черту! Я не буду возиться с этим отбросом!

– Слушай, дядя доктор! – кричал в ответ один из надзирателей, пока второй кивал в согласии с первым. – Нам его назад тащить прикажешь? У тебя может должность какая, что ты нам будешь приказы отдавать? Он со шконки свалился и ударился башкой! Если он здесь Богу душу отдаст, кто отвечать будет? Мы вот предпочли бы, чтобы ты. Бросай свой внеплановый обед и занимайся пациентом.

Доктор обиженно, но послушно проводил ушедших и стал раздевать меня.

Было холодно, а я лежал на липкой, кожаной кушетке совершенно голый, дрожал и стонал. Доктор осмотрел голову и не найдя следов удара вернулся к трапезе. Доев и выпив чай, хлюпая им он позвонил куда то и пришли двое санитаров. Меня бросили в тюремной палате у самого порога и до свободной койки я дошел сам.

Через час пришел медбрат, стянул синюю от уколов руку жгутом и долго искал вену, браня меня по матери. Найдя наконец тонкую вену на кисти руки он ввел иглу, и по сожженным артериям потекло что-то совершенно новое для меня. Это был какой-то нейролептик или сильное успокоительное. Я заснул сладким, младенческим сном и видел свое детство. А в себя пришел только утром вторых суток, и осознал облегчение.

Я ел жидкий суп, больше походивший на овощной бульон без соли, грыз сухой хлеб и пил кипяток. Но к вечеру опять настигла тошнота и я закрылся в уборной. Отмечу, что несмотря на вечную тошноту я почти не блевал, а в уборную или до параши ходил на всякий случай.

И опять сопли, опять дрожь и стук зубов. Опять тонкая вена, опять успокоительное и сон. Опять детство и я почти умер, но ожил в Аду и четвертые сутки страдал.

Наконец настали уже пятые, и мокрая пижама высохла, сопли перестали течь и от ломки осталась лишь слабость.

– Ну что, поганец, плохо тебе? – сквозь хрипоту визгливым голосом сказал любитель бутербродов, сев на край моей скрипучей койки.

– На самом деле уже намного лучше, и я готов вернуться в камеру. – отвечал я, стараясь не выдать злость и обиду на колкие слова.

– В камеру то ты вернешься, только вот прощаться мне с тобой совсем не хочется. Я таких как ты, барыга, хотел бы приговорить к смертной казни, а вынужден лечить.

– Зачем вы работаете в тюрьме, если ненавидите своих пациентов? Принимайте роды, оперируйте, в поликлинике на участке сидите в конце концов. Зачем же так? Вам тут не место.

– Ошибаешься. Я тут, потому что я гений. И еще потому, что намерен воздавать каждому по его заслугам. Скольким детям ты продал отраву, за которую сидишь?

– Я не продавал, а покупал и употреблял.

– Врешь с*ка! – заорал безумец в белом и вскочил с кровати, и окинув злобным взглядом меня на прощанье вышел из палаты.

Я опустил голову на подушку и глядел в потолок, с которого падала побелка прямо на лица пациентов.

Я знал правду, но все же испытывал стыд за свою жизнь и то, как глупо я ею распорядился. Но совесть моя недолго грызла мою душу, ибо вернулись те же двое, что тащили меня по коридору и забрали из палаты.

Я шел обратно, а в спину мне, смеясь, говорили что выгляжу я гораздо лучше, и тюрьма с болезнью мне на пользу.

Часть 3. Глава 4.

Когда дверь камеры закрылась за моей спиной я грустно глядел на улыбающиеся мне лица, а Анатолий подошел и здоровался со мной за руку.

– Ну как браток, легче? – улыбаясь спрашивал меня ставший родным сосед по камере.

– Вашими молитвами, – громко отвечал я, улыбаясь встречающим. – Анатолий, спасибо тебе, – смущенно и глядя в пол отвечал я другу.

– Больно глядеть на боль молодых и славных ребят. – грустно отметил старик. – Расскажи браток, ты с адвокатом говорил? У тебя местный?

– Местный. Плевать он хотел на мою судьбу. Я сяду, и это точно.

– Верно говоришь, – Анатолий заваривал мне чай и был хмуро задумчив. – Денег то на частного верно нет?

– Нет. Квартиру матери не продам. Не на то она в нее столько сил и времени вложила. Отсижу, вернусь и заживу по новому.

– А родственники что же? Никого?

– Брат есть. Любил меня в детстве сильно. Потом женился, уехал. Письма писал. Мать перед смертью ему о моем недуге написала. А на третий день от похорон я получил телеграмму “Разочарован, но по-прежнему Люблю.” От стыда чуть не убил себя. В глаза ему посмотреть я уже никогда не решусь.

– Он знает что ты здесь?

– После той телеграммы на связь не выходили. Не знает наверное.

– А ты не печалься, – двигая в мою сторону железную чашку говорил с участием заботливый друг и без осуждения, но с сочувствием глядел на меня. – Ты тюрьмы не бойся. Она время не отнимает, а дарит. Вот что жизнь? Бежит, вечно куда-то торопит. А тут время замирает, и ты многое можешь решить, изменить. Столько всего обдумать успеешь, успокоить душу, сердце и разум. Тут глядишь и к вере придешь. Ты как к Богу-то?

– Далек я от Бога. Он брезгливо от меня взгляд отводит.

– Не прав ты, друг. На кресте распятым он глядел на разбойников с ним рядом, и одного прощая с собой звал, а по второму тосковал и молился. И тот и другой ему были дороги, хоть жизнь свою и загубили.

– Интересная это история, про кресты и разбойников. – говорил я допив чай и стукнув пустой кружкой по столу. – Только вот была ли она на деле? И кто он, тот кто висел на кресте? Сын Божий, или чудак-безумец, помешанный на добродетели и святости?

– Ты это брось! – вскрикнул собеседник. – Ты себя такими речами еще больше губишь! Страх, страх Божий! Его ищи! Ни Любви ни счастья, а страха и трепета! Ибо бесстрашные перед лицом Бога обречены на гибель!

– Да брось ты, дружище! – смеясь отвечал я, но с неким опасением.

– Опять проповедуешь! – крикнул из угла молодой парнишка и засмеялся, но словив строгий взгляд моего визави опомнился и принялся дуть в ручку, в которой уже давно кончились все чернила.

Анатолий закурил и злобно глянув вернулся ко мне, хотя прежде намеревался уйти.

– Не боишься Бога?

– Смерти боюсь, а Бога не боюсь.

– У Бога мертвых нет. Его бойся, и смерть не грозит.

***

Вечер прошел тихо, ужин подавали через окошко в стальной двери. Овощного супа не было, как в лазарете. Подали опять кашу на воде и сухой хлеб. Кипятка не давали, ибо в камере стоял чайник. Чайник, который воду грел по тридцать минут, ибо изжил себя еще долгие годы назад.

Играли в нарды, раскладывали покер на сигареты. Я читал “Граф Монтекристо” и жевал сосновую смолу, которой меня любезно угостил молодой парень, делившийся прежде заваркой и сигаретами.

К ночи, когда велено было гасить свет я сходил до параши, а вернувшись нашел на шконке потрепанную библию с крестом на обложке. Я глянул на Анатолия, а он взглядом велел мне прочесть и вернуть в прежнем виде. Я открыл первую страницу в десятом часу, а к пяти утра закрыл последнюю, когда стало совсем светло а в фонарике сели батарейки.

Часть 3. Глава 5.

Утро было тяжелым. Я хотел спать, но эти сутки решил бодрствовать. Библия меня не научила ничему новому. Все, что я там прочел я слышал в детстве от матери. Она часто приводила обрывки из евангелия как утешение в любых бедах. Временами она стояла под образами и осеняя себя крестом падала на колени, билась головой об пол и слезно просила о чем-то, вероятнее всего для нас с братом. Я был зол, что моя мать, величественная и сильнейшая женщина падает на колени перед изображением какого-то бродяги. Я не стыдился этих мыслей, ибо был редкостным и отпетым атеистом. Но что удивительнее всего, – я верил. Я верил что Бог есть, верил что Сын Человеческий приходил на землю и был распят. Просто я не Любил его, не боялся его и перед ним не трепетал.

Я был посредственным и приземленным. Я не хотел вечности, но спустя многие годы от того дня когда я писал это, некто скажет “мы вечны, даже если этого не хотим”. И будет прав.

Вечера я ждал, и когда наконец погас свет я бросился на свою койку и тут же провалился в сон.

***

Мне снова чуть больше двадцати. День солнечный, лучи слепят глаза. Я закрываю плотную штору в том доме, из которого еще не успел вынести все ценное. На белом холодильнике, который не мыли уже очень давно мутно, но все-таки зеркально отражались лучи, и падали на столешницу из лакированного дерева. На столешнице, рядом с раковиной громоздилась куча грязной посуды, а совсем немного чистой было спрятано за прикрытой дверью пыльного шкафа. Я шел мимо и всякий раз думал что наконец я вымою эту чертову кучу, и совсем скоро. Но клятвы, данной себе так по-прежнему и не исполнил.

На пыльном, черного стекла журнальном столике я взял из пачки “камеля” сигарету, прикурил и взялся за чайную ложку, второй рукой доставая из кармана спичечный коробок с бело-серым порошком.

Все было слишком правдоподобно, ровно так же как и всякий раз когда я прежде делал это.

Я нагреваю ложку со всем содержимым и набираю в пожелтевший шприц темную, полупрозрачную жидкость. Перетягиваю руку жгутом, и нахожу одну, уже исколотую, но пока не сожженную вену, и ввожу в нее тупую иглу.

Тепло онемением разливается по телу, отравляя кровь. Я расслабляю жгут и бросаю на пол шприц с обнаженной иглой. Дикое удовольствие, которого я в будущем уже не испытаю.

Холодеет кровь. И вдруг удовольствие во мне превращается в страх. Я пустил по венам смерть, яд, отравивший меня. Я чувствую приближение конца. Паралич охватил тяжелыми цепями все мое тело, и даже глазницы замерли, словно я глядел на Медузу Горгону и стал каменеть.

***

Луна светила ярко, прямо в открытое, зарешеченное окно. Двое поднялись с коек, а я, все еще каменный тянул к ним руки. Один был молод, второй стар. Анатолий просил парнишку вернуться ко сну, а сам подошел ко мне и положил голову на лоб, вытирая сухими пальцами испарину.

– Чего там тебе снилось?

– Друг, брат! Отрави меня! Клянусь, эта жизнь мне в тягость! Я страдаю, я болен и слаб. Мне лучше умереть. – молил я своего спокойного друга.

– Это ты брось. Всякий ночной кошмар будешь ядом лечить? Что тебе сон, если ты уже проснулся?

– Этот сон будет преследовать меня наяву еще целую вечность, пока я не сгину в могилу.

– Вечность страдая все еще имеешь шанс многое изменить. Из могилы не восстают. Не торопись туда. Ты упускаешь кучу возможностей, лишаешь себя спасения. Сдохнуть, как пес под забором успеется. Да и какая в общем-то разница, под забором ли, в тюрьме ли, в реанимации или в собственной ванне. Главное успеть пожить. Раз наши матери не выкинули нас из утробы, раз кормили нас грудью и учили жить, а потом отпустили к свободе, значит зачем-то нам это было нужно. И разве тебе не интересно, собственно, зачем?

– С того дня, как я отведал свою первую порцию яда прошло много лет, и ни дня из них я не жил. И теперь едва ли что-то изменится. Я выйду на свободу и снова затяну жгутом руку.

– Ну и затянешь, и чего? Ты сейчас-то хоть поживи, погляди трезво на мир, на людей, пообщайся с ребятами, мемуары напиши, дневник свой например. Пиши браток, пока руки не сгнили. Сдохнуть успеется. Но сейчас, когда ты трезв и почти здоров, я знаю, ты должен жить. Утопающий хватается за всякую соломинку, а ты хочешь за двадцать метров от берега потонуть.

Я словно ребенок, послушно положил голову на подушку, а под подушку две ладони, согнулся в коленях и благодарно глядел в освещенное лунным светом лицо Анатолия. Он накрыл меня одеялом и прошел до своей шконки, а я закрыл глаза и думал о том, что впереди у меня не меньше трех лет жизни, трех лет свободы, трех лет трезвости.

И если я услышу на суде “виновен”, – я обрету свободу.

Часть 3. Глава 6.

Ночей я боялся, как черт ладана. Темнота душила, даже если непроглядную темень освещала слабо и бледно полная луна и яркие звезды. Здесь, за стальной решеткой, за бетонными, нерушимыми стенами и под вечным надзором я боялся больше, чем боялся бы на кладбище, увидев явившегося из-за каменных плит призрака, оккультиста или маньяка.

Я боялся не столько тьмы, сколько того что в ней укрывается. А мне казалось что за темной пеленой сотни загубленных, как и я душ. Мне казалось что я слышу как по коридору, стуча обнаженными костями идет за мной сама Смерть в черном саване. Мне казалось что мир стремится меня загубить и уничтожить. Я искал подвоха во всяком участии и всякой доброте. Один лишь старик Анатолий мой страх успокаивал. Он часто играл со мной в нарды, часто гадая кроссворды уточнял у меня неизвестное ему слово. Часто он утешал меня, и часто ночами вытирал пот со лба и тихо говорил о том, что самое страшное уже позади.

Он заменил мне отца, которого у меня, увы, не было.

И ничто темноты не нарушало. Солнце по-прежнему отворачивалось от меня, возвращая к порвозданной дрожи. Но многое, хоть и не все, – не вечно. И солнце рано или поздно возвращалось, и грудная клетка расслаблялась. Сердцу легче становилось качать кровь а кожа не чувствовала ни жара ни холода, становясь такой же мягкой, как прошлым вечером, до заката.

И одним утром, когда совсем отпустило и я вел псевдофилософские беседы с молодым Парнишкой Павлом, а он увлеченно слушал меня и грыз ноготь, окошко в двери отворилось за час до завтрака. Я услышал свою фамилию, и два пальца сквозь решетку протолкнули конверт, и он упал на пол, а окошко вновь затворилось.

Я не ждал писем и был удивлен. Прочтя же на конверте адрес и данные отправителя я ужаснулся, обрадовался и почти свихнулся, но вовремя взял себя в руки и дрожащими пальцами открыл конверт. Из него выпали три пятитысячных купюры и наполовину исписанный лист. Я положил деньги на стол, сел на табуретку и принялся читать.

“Здравствуй, Родион! Беспокоит тебя забытый тобою старый друг.

Я писал и звонил, слал телеграммы и не получил ответа. Дорожив тобою как братом решился не мириться с этим и связался с Ферхатом. Он друг наш, и вызвался тебя искать самолично, не дождавшись об этом моей просьбы. И нашел. Нашел не только тебя, сидящим за решеткой но и тех парней, что подставили тебя. Он их не бил и не пугал, но обещал твоею волей их судьбу решить и ждет ответа. Какой судьбы ты для них хочешь? Теперь о главном. Я оплатил тебе лучшего в городе адвоката, который добьется для тебя условного срока. Ты будешь ежедневно отмечаться и не сможешь выехать за пределы города, но ты ведь и не собирался покидать родной город, верно? Ты не окажешься за решеткой, в этом я тебе громко и честно клянусь.

Как только покинешь свою клетку, – напиши ответ. Деньги даю не в долг, и если будет нужно вышлю еще.

Обнимаю. Анатолий.”

Я дочитал письмо и заплакал. Анатолий, тот что был рядом, присел на вторую табуретку и спросив разрешения взял из моих рук листок, прочел и морщина исказила его лоб, словно разрезав надвое.

– Не хочешь выходить? – спрашивал брат по несчастью.

– Не хочу.

– Так напиши, и передай свою волю этому самому адвокату.

– Велик соблазн. Не решусь. Когда есть выбор, сложнее предпочесть свободе тюрьму.

– Справишься, если выйдешь? Или опять на дно?

– На дно. – честно отвечал я, глотая слезы и сопли.

– А ты попытайся. Духом воспрянь, наберись сил и борись. Тебе вещество, а ты – в морду! К тебе пришли, а ты – гнать их поганой тряпкой! А еще лучше в монастырь. Там не тюрьма, а свобода. В том числе и от любого рода зависимостей.

– Не пойду я в монастырь! – крикнул я, устав уже от проповедей.

– Иди тогда к самому черту! – разозлился друг и пошел к параше, а помыв руки вернулся. – Я тебе ничем помочь не могу. Могу только в тебя верить. В силу твою, дух и волю. А остальное в твоих руках, и никто тебя не спасет, кроме тебя самого.

Я выдрал листок из лежащего на столе блокнота, подул в шариковую ручку и стал писать ответ.

“Здравствуй брат! Благодарю за помощь. Ребят простить, что творили не ведали. Деньги принимаю, и возможно однажды сумею вернуть, но весьма нескоро. И снова кланяюсь, и молебно прошу, – помоги мне с реабилитацией. Я переломался в СИЗО, но боюсь по возвращению сорваться. Есть ли возможность не возвращаться домой? Если нет, то я бы лучше остался здесь.

Благодарю. Родион.”

Слезы текли по щекам, скатываясь по трехдневной щетине. Я вытер слезы, высморкался в салфетку и позвал друга. Он прочел ответ и улыбнувшись потрепал меня по плечу одобрительно. Улыбка украсила его старое, сухое лицо. Он показался мне самым добрым и безобидным человеком в ту секунду.

И как этот добрый дядюшка мог нанести кому-то тяжкие телесные повреждения?

Часть 3. Глава 7.

Ответ отправить было чертовски сложно. За границу, из тюрьмы слать письма весьма непросто. Однако я нашел выход, написал письмо Ферхату, вложил первый конверт во второй и отправил, в надежде что Ферхат сделает все за меня. И был прав. Я получил ответ, в котором мне велели после суда и освобождения ехать домой, закрыться на замок, выбросить ключ в окно и ждать. В ближайшее же время за мной приедут и заберут в частную клинику, а затем, после курса детоксикации я поеду в реабилитационный центр.

Я был счастлив. И когда настал день суда я гладко выбрился, надел с вечера выстиранную и бережно высушенную рубашку, уложил волосы и начистил ботинки.

Приговор был тот, который мне обещал старый друг. Я вернулся в СИЗО прощаться, и адвокат договорился чтобы я вошел внутрь камеры и обменялся парой слов с приятелями.

Два конвоира стояли за моей спиной а у косяков трое надзирателей, все при оружии и в полной готовности. Я пожал всем руки и обняв Анатолия почти плакал, благодаря, но лишь стала просачиваться сквозь закрытые веки слеза, – мне велено было идти вон, не то грозились найти статью чтобы оставить меня здесь.

Свобода, прохладный воздух, яркие листья на ветках тополей и вишни радовали бы иной глаз, но не мой, и не теперь.

Лишь только глотнул я свободы, лишь только запах прокуренных, плесневелых стен и помойного ведра сменились запахом цветущей сирени и яркие тюльпаны заменили мокрые стены и скрипучую шконку, а эйфория, совершенно непохожая на наркотическую, но совсем иная и естественная для произошедшего события ударили мне в голову, я тут же вспомнил о своем диком кайфе и соблазн тащил меня по дороге, конечную цель которой я не знал. Но все-таки,опомнившись, на половине пройденного в неизвестность пути я развернулся и пошел обратно, к дому.

***

Дверь в мою квартиру кто-то запер. Вероятно это был кто-то из соседей. Ключ был там же, где всегда оставляла его моя мать. Откуда этот добрый человек знал о ключе в почтовом ящике? Откуда знал что там я и буду его искать?

Я вошел в комнату, ярко освещенную полуденным светом. Белое солнце гладило своими лучами пыльные поверхности ветхой мебели. Кто-то делал здесь уборку, ибо был порядок, но судя по слою скопившейся пыли довольно таки давно, вероятнее всего в самом начале моего заключения.

Вспомнив наставление я заперся изнутри, разгрузил сумку с бич-пакетами и хлебом, и бросил ключ в окно. Он упал в густую траву и затерялся. У тех, кто спасет меня есть дубликат.

Вытерев пыль и вымыв полы я принялся резать хлеб и оставил на подоконнике, под ярким солнцем, сушиться. Будут сухари, так мною любимые.

День прошел спокойно и я заснул на диване. Я думал что будет мне покой и отдых, но с ужасом сквозь сон услышал как кто-то сребется и шуршит возле окна. Я ведь был совершенно один! Кто мог пробраться сюда? Неужели меня вновь навещают демоны искусители?

Я поднялся, и смело, скрывая страх от самого себя зажег свечу и подошел к окну.

Две толстые, наглые, плешивые мыши грызли мой хлеб и свет не испугал их. Я был зол на них, и схватил одну за хвост. Вторая в ужасе бежала, а первая громко пищала и силилась вырваться. Я держал мышь за хвост и понятия не имел что делать с ней. Злость прошла, а я остался без сухарей. На миг промелькнула мысль разделать эту толстую поганицу, зажарить и съесть, ибо я не видел мяса почти год, но тут же я осознал что в рот эту гадость не возьму, как бы не был голоден. Не желая отпускать ее с миром, и не имея понятия куда ее девать я просто бросил ее на пол, так, что бедняга взвизгнула, и вернулся в постель.

***

Следующее утро я ждал своих спасителей, но шорохи за дверью со временем утихали, а в замке не звенел ключ. Тишина резала слух, а душевного настроя на музыку я не имел. И мысли, самые поганые и низменные испещрили собою мой возбужденный рассудок.

Соблазн окутывал меня предстоящей сладостью, и в мыслях я уже утопал в химическом удовольствии, нежился от сладкого успокоения. Тело мое просило хоть чего-нибудь, кроме погрызенных мышами сухарей и лапши быстрого приготовления да дешевого чая. Пятнадцать тысяч от Анатолия, береженных на случай новой жизни усугубляли порочное желание.

В пятом часу вечера я положил три красные купюры в карман рубашки и открыл окно.

Часть 3. Глава 8.

Два первых этажа, ухватившись двумя скользящими по гладкому металлу руками я миновал минут за десять. Далее перебросился на пожарную лестницу и спустился быстро. Прыгая с высоты половины нижнего этажа я ударился пятками, упал и завыл от боли, но увидев осуждающие взгляды прохожих встал и волоча ноги, криво-косо побрел по улице, что освещалась красным, предзакатным, прощальным светом уходящего солнца. И шел я прямой дорогой к цыганскому поселку, что в двадцати километрах от моего дома.

Миновав последнюю улицу я забрел на проселочную дорогу, что пролегала посреди цветущего чем-то желтым поля. Комары и мошки кусали лицо и руки, а я бил себя по щекам, сбрасывая на землю ошметки наглых насекомых. И когда небо уже стало темнеть и появилась луна я достиг своей цели.

Высокие, двух и трехэтажные дома красного кирпича с куполами и золотыми статуэтками во дворах. Высокие, медные, отливающие серебром ворота, и страшное запустение.

На грязной земле валялись обнаженные, ржавые иглы и шприцы с каплями крови. Я боялся сквозь подошву своих ботинок заразиться чем-то смертельным и аккуратно проходил мимо всякой иглы. Мусорные пакеты с гниющими отходами стояли у ворот ленивых цыган и извергали зловоние. Босые дети бегали по чистым, выметенным и асфальтированным дворам, и упаси Боже оказаться им босыми и любопытными за воротами. Уличные сортиры, в которые никто не рискнул бы войти кроме тех, кому нужно принять сиюминутно. И в этих сортирах лежали синие тела, витающие в наркотических снах, но по-прежнему находящиеся рядом с кучей вонючего, забродившего дерьма.

Второй дом по счету от проселочной дороги был конечной точкой моего пути, и с грязной улицы я ступил на чистый двор и встал возле окна, в которое дымила сигаретой обвешанная золотом цыганка с яркой шалью на плечах и пепельно черными волосами.

– Чего тебе? – спросила она, выдыхая дым и сию секунду затягиваясь снова.

– Не помнишь меня, Рада? – спросил я улыбаясь, и невольно флиртуя я развязной торговкой.

– Родион! Не признала, каюсь! – прокричала она улыбаясь золотыми зубами и протянула смуглую руку, всю в кольцах и браслетах. – Тебе как всегда? – продолжала она, потушив в трехлитровой банке окурок, и шаря по карманам нашла так нужный мне чек героина, и протянула мне, сжав фольгу в кулаке.

Я протянул одну красную бумажку и просил сдачи. Что поделать, у моей черноглазой не оказалось ни одной сотни или десятки! Что ж, взял чеков на пять тысяч и спрятав в чистых, с утра надетых трусах я вышел со двора, присел на камень и закурил. Ложка есть, шприцы найду, аптека рядом. Но в самом деле, не идти же мне со всем этим в вонючий сортир! И уж точно не домой, где придут спасать меня те, перед кем мне будет слишком стыдно показать свою слабость, с которой после весеннего заката я полностью смирился, сжился и стерпелся.

– Взял? – спросил меня голос из-за спины, вырвав из мира своих грез и мыслей. Я обернулся и со страхом, что ограбят, но боясь за свою жизнь тихо ответил:

– Да.

– Так чего сидим? – говорил нахальный парнишка с ирокезом, улыбаясь большими, как у зайца зубами.

– Негде.

– Дак пошли ко мне. Баян есть? – спрашивал гостеприимный незнакомец.

– Нет. Я почти год чистый. Срываюсь.

– Это конечно зря, но чего поделать. Судьба у нас, торчков такая. Идем, поднимайся. Тебя тут точно ограбят, если ночью станешь сидеть с десятью чеками в кармане у цыганского дома.