Текст книги "Герой на героине"

– Колодец. Что же это, вены все погорели? – осуждающе взглянул старик, но бросив поучительный тон серьезно продолжал. – СПИД, ВИЧ, гепатит?

– Не знаю. Впервые в больнице.

– Шприцы индивидуальные, чистые? Давно колешься?

– Пятый год. Шприцы индивидуальные, но многоразовые.

– Молодой человек, – стянув очки доктор глядел на Ивана сверху вниз и грозно жестикулировал. – Шприцы не бывают многоразовыми. Последний такой я видел тридцать лет назад, и его кипятили и дезинфицировали в спирту. А то, что вы купили в аптеке, можно использовать один раз, а затем безжалостно бросать в урну, ибо после первого применения это уже не шприц, а мусор. А рану мы будем вскрывать, и прямо сейчас. Будет больно, и колоть в это место вы не сможете уже никогда.

Иван послушно снял кофту и протянул руку на стол, обтянутый коричневой клеенкой. Доктор облил руку спиртом, надел перчатки и взял скальпель.

Не прошло и двух секунд, как гной брызнул на стол и потекла из вены алая кровь. Доктор зажал пинцетом кожу и долго ковырял в вене, а кровь стекала в металлическую ванночку и проливалась на клеенку. Иван с интересом разглядывал свою кровоточащую рану, а я давился подступающей к горлу рвотой.

И наконец вену зашили, перевязали руку и Иван признал, что рука теперь не сгибается в локте. Доктор на секунду усмехнулся, и в уголках его глаз добродушно засияли морщинки, но тут же он вернул свой суровый образ и продолжил работу.

Ивану прописали антибиотик и дали очевидные рекомендации, среди которых, заметил я, не было запрета колоться. Что ж, вероятно этот врач понимает что эти слова были бы совершенно бесполезны.

И вот поздний вечер. Мы идем по темной улице, шаркая рваными кедами по сухому асфальту и болтаем о чем-то пустом. Но к чему нам эти разговоры? Мы молча друг другу говорим гораздо больше, одним лишь тем что проводим наши короткие, ничтожные жизни бок о бок уже больше полугода. Мы понимаем все без слов, ибо за исключением индивидуального строения ДНК и индивидуального образа мысли мы с ним практически идентичны. И по судьбам, и по ценностям.

– Как ты впервые сделал это? – спрашивал я, когда мы уже были в гостях у Ивана и готовили свой яд.

– Впервые? В утробе. Моя мать кололась. В те времена, когда она, нося меня под сердцем кололась морфием и подрабатывала проституткой, еще не было такой трагедии как массовая зависимость. Она была редким исключением. Нет, проститутки безусловно были, и были всегда. А вот морфий достать было сложно. СССР все таки. Она умерла в родах. А рожала вмазанная. Меня с первых дней мучил синдром отмены. Я, младенец с розовыми пяточками требовал очередную дозу и отказывался от молока. А потом я попал в детский дом, инвалидом. Я плохо ходил и до семи лет молчал. А в пятнадцать я впервые пил водку и курил анашу. В двадцать был первый укол первитина.

– А ты не думал все исправить?

– Думал, но моя судьба была решена задолго до моего рождения. И даже когда я еще находился в яйцах моего отца, я уже был тяжело болен и зависим. Он тоже был торчком.

Часть 3. Глава 17.

Не помню как мы заснули той ночью, но проснулся я задолго до рассвета от того, что у меня отнялась рука. Я не чувствовал ее ниже локтя, и двигать пальцами было очень сложно. Первым делом я поднялся, и только затем бросил взгляд на руку, опасаясь увидеть что-то страшное. Но к моему великому счастью рука была всего лишь перетянута веревкой. Я забыл снять жгут. Я принялся разминать руку и двигать пальцами, чтобы кровь прилила. Иван, лежащий рядом сонно потирал глаза и пожелав доброго утра ушел на кухню. Я услышал как друг ставит чайник, и очень сильно, страстно и дуряще захотел выпить чашку черного, крепкого кофе. Я не пил кофе почти десять лет. Я посчитал деньги и умывшись, почистив зубы ушел в магазин. Вернулся я счастливым, и гордо держал в руках две пачки сигарет и два пакетика быстрорастворимого кофе.

– Давненько я не пил этот драгоценный напиток. – говорил Иван, разбавляя порошок кипятком.

– Я тоже.

– Откуда деньги?

– Друг помогает. Он за границей, и мы общаемся редко, но он помогает мне.

– А я работаю. – сказал зачем-то Иван и опустив голову сел на табуретку.

– А чего я не знал? – спрашивал я, не подозревая какую трагедию мне сейчас озвучат.

– Я мальчик по вызову. Я отпетый натурал, но чтобы набрать на дозу подставляю старым богачам свой зад.

– Зачем тебе это? – выпучив глаза от ужаса спрашивал я, севшим голосом.

– Первитин вещь не дешевая. Да к тому же еще и везут его из европы. Я не достану сам.

– Надо бросать!

– Нет, дружище. Я это никогда не брошу. Я был шлюшкой еще с детского дома. Меня, двенадцатилетнего мальчишку старшие пускали по кругу, а выйдя оттуда я нашел себе покровителя, который познакомил меня еще с десятком таких же, как он.

Я молча глядел в пол и плакал. Двенадцать лет, это слишком ребенок. Ребенок, который никогда уже не вырастет. Маленький, беззащитный инвалид стал шлюшкой для детдомовцев, стал игрушкой для старых извращенцев. А к тому же, этот ребенок, который повторюсь, никогда не вырастет, страшно болен. Болен зависимостью, которая губит его ничуть не меньше поворотов его жестокой, безжалостной судьбы.

Я потерял интерес к кофе. Вышел на балкон, закурил и смотрел вниз. На площадке играли дети. Кому-то из них двенадцать. Через пару часов их поочередно заботливые матери позовут на обед. А Ивана никто не звал. Никого по сей день не волнует обедал ли Иван, хорошо ли он спал и беспокоит ли его что-нибудь. Никого. Даже меня.

***

Мы все-таки допили свой кофе. Когда спустя пару часов мы отпили по глотку, уже изрядно остывшим, мы решили слить его в большую, железную чашку и согреть на плите. И когда наконец снова горячий мы стали пить столь желанный прежде напиток тут же разочаровались. Мало того что кофе был дешевый, так еще и разогретый. Делать нечего, пришлось как и всегда довольствоваться тем, что мы, падшие, по воле судьбы имеем.

– Давай бросим? Лечиться будем? – говорил я с надеждой услышать “да”, и зная, что не услышу.

– Лечиться… Нас, горбатых, исправит только могила.

– Не веришь врачам?

– Российским то? Отчего же не верю? Верю.

Пораженный неведомым мне патриотизмом я удивленно уставился на друга.

– А чем это российская медицина тебе так по духу?

– Ну во-первых не вся медицина, а исключительно наркология. Что же касается лечения зависимостей, то тут все просто. Нас в наркологии первым делом привяжут к койке не менее чем на три дня. Мы будем ломаться, и дадут нам исключительно анальгин и димедрол, чтобы обезболить и восстановить сон. А потом нас закроют где-нибудь, и станут учить трезвости. И в первую очередь труду. Выйдем мы сильными не только духом, но и телом. А боль и труд нам будут не страшны. Что же Европа? У них на каждом углу пункты выдачи метадона. Что же такое заместительная, она же метадоновая терапия? – Это государство, которое становится твоим легальным дилером. Твою зависимость попросту узаконивают в пользу государства и подвергают контролю. Ты приходишь в аптеку и берешь свой яд, а они записывают об этом факте в свою тетрадь и ощущают себя добродетелями, а на деле ты продолжаешь умирать, и никто не стремится тебя воскресить, вылечить, исправить. Ты умираешь, и это стабильность. Получил метадон, отметился, – ставят галочку. Умер, не пришел, – ставят крестик.

– Выходит, нам повезло что героин нам продают цыгане, а не черные, и государство нас приковывает наручниками и лечит принудительным трудом?

– Именно так. – отметил Иван и вышел на балкон с сигаретой.

Чиркнула зажигалка, хлопнуло стекло и я услышал через открытое окно чей-то крик прямо под балконом. Я вышел на балкон, где дымился окурок, а Ивана и след простыл.

Часть 3. Глава 18.

Страшный крик, пронзивший мою душу сделал меня замершей над гробницами мраморной статуей. Я окаменел и в великой скорби и животном страхе стоял посреди балкона, пока наконец истошный крик не сменился отборными матерными ругательствами и старуха внизу не стала тыкать палкой вверх, на наш этаж и бранясь угрожать полицией. Я не увидел внизу никого, кроме старухи и услышав слева от себя шорох обернулся, и увидел на соседнем балконе Ивана с магнитолой, который уже начинал перебираться обратно. Магнитолу эту, изрядно выпивший и теперь мирно спящий сосед нарочно вытащил из своей “девятки”, спасая богатство от воров. И по иронии судьбы, именно с этого балкона магнитола была украдена.

– Иван, ты идиот. – говорил я, подавая другу руку, чтобы он по случайности не свалился вниз

– Нам нужны деньги, Родион. Мы все потратили. И твои пятнадцать тысяч, с течением времени превратились в двадцать рублей, на которые ты можешь купить проездной на троллейбус, две булки хлеба или три пачки сигарет. Но уж точно не героин.

Мы поспешно собрались и вышли из дома. Старуха ушла, а Иван с магнитолой под спортивной курткой быстрым шагом завернул за угол дома и вышел на большую улицу. Я бежал следом, поражаясь скорости спутника и задыхался.

И наконец мы спустились в темный переход, освещенный флуоресцентной, бледной лампой. Один из таджиков, торгующих всякой ерундой по дешевке узнал Ивана и бросил спичку, которую жевал явно не первый час.

– Магнитола. Пятьсот рублей.

– Дай посмотреть, – протянул таджик руки, но Иван отодвинул товар.

– Я буду держать и показывать.

– Аа, боишься украду? – смеялся таджик.

– А-то ты не крал у меня товар и не угрожал сдать меня ментам?

– Ээ, брат! Прости и забудь! Я тебе гарантирую что дам пятьсот рублей, но я должен убедиться что магнитола того стоит. Дай проверю.

Иван недоверчиво подал товар, и спекулянт осмотрел его, кося свои маленькие, карие глазенки на меня и положив магнитолу под прилавок отсчитал пять мятых сотен и достал новую спичку.

Мы вышли на улицу, и я знал что шли мы не домой, а за новой дозой.

– К цыганам? – спрашивал я, привыкший уже что туда мы обычно идем.

– Нет. Есть у нас в городе место, где можно достать дешевле. Цыгане правда торгуют чистым, но тут ближе и дешевле. У нас по триста пятьдесят рублей. Если рискнем и возьмем здесь, то хватит на два раза.

Я послушно шел следом, но меня мучил страх отравиться.

***

В грязном подъезде, на забытой всеми окраине было сыро, пахло плесенью и доски прогнили от влаги. Мы с Иваном поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в квартиру, которую отчего-то никто не запирал, и запах плесени сменился запахом пота, мочи, аммиака и ацетона. В коридоре, у входной двери лежало стонущее тело с пустым взглядом, и нам пришлось перешагивать через худые ноги, чтобы пройти. В комнате, мимо которой мы прошли стоял шум от стонов, и двое сидели опустив головы, а один лежал на диване и из его груди вырывались хрипы. Во мне разрастался страх, который стал частым моим спутником и ноги мои задрожали, но я скрывал это и пытался вести себя уверенно и обыденно. Мы прошли в кухню, где сидел парень с мобильным телефоном “моторола” в руке и крутил его, перебрасывая из одной ладони в другую. Рядом сидела девушка лет тридцати, худая, с банкой пива в руке и почти раздетая. Иван пожал руку мужчине и кивнул женщине, а потом положил на стол все пять купюр и попросил себе как всегда, а другу, то есть мне, “черного”. Мужчина отошел к кухонному шкафу и вытащил два пакета из банки с кофе, и два из сахарницы. Поспешно попрощавшись мы ушли домой.

Этот вечер был последним, который я провел с Иваном.

Он поставился двумя дозами в своей ванной и умер от передозировки. Возможно я мог спасти его, если бы вовремя открыл дверь и вошел, но я остался в комнате, ссылаясь на то, что он в наркотическом сне и от того не слышит меня. И когда через два часа я выбил дверь, то нашел уже не друга, а брошенное им мертвое тело.

Я закрыл ему широко раскрытые глаза, забрал свои вещи и покинул его квартиру навсегда. Найдя два рубля на таксофон вызвал скорую на адрес, который навсегда останется в моей памяти, как пристанище двух одиноких сердец, которые были судьбою, болью и одиночеством связаны друг с другом до самого обыденного, предсказуемого конца. Конца, который ждет всякого, чьи вены отравлены опьяняющим ядом.

Часть 3. Глава 19.

Тюрьма, смерть, безденежье и бродяжничество. Сколько всего я пережил, и сколько раз взгляд мертвеца терзал мой пьяный взор. Я никогда не забуду как смотрят в пустоту замершие зрачки. Я никогда не забуду каким холодным и жестким становится мертвое тело. И эта память погубит меня скорее, чем мое отравительное, порошковое зелье.

Я брел по улице и не хотел возвращаться домой. У каждого таксофона я замирал, глядел на черную телефонную трубку, грустно вздыхал и шел дальше. Я наворачивал круги по давно изученному мною городу, возвращаясь к началу своего пути и обойдя каждый угол всякий раз возвращался туда, откуда начал свое скитание. И я видел, правда издалека, как тело Ивана, накрытое простыней грузили в карету скорой.

На пятом круге, уже поздним вечером за спиной у себя я услышал как меня звали по имени. Я обернулся, и увидел участкового. Он прибавил шагу и поравнялся со мной.

– Я же отмечался уже.

– Во-первых ты отмечался вчера, а не сегодня, а во-вторых, дружище, я подметил странную закономерность. То в твоем подъезде кто-то дохнет, то ты вызываешь скорую на труп человека, с которым таскался по городу.

– Вы подозреваете меня? Оба передознулись, а я наркоман, но не барыга. Да и посудите сами, – у меня судимость и условный срок. На кой черт мне травить себе подобных? А сообщаю я о них исключительно из чувства долга. Я мог бы сбежать, но по закону то положено сообщить.

– В том и дело Родион, что я тебя прекрасно понимаю и уверен что ты не лжешь. Однако факты, черт бы их побрал. Подозрительно все это.

– Арестуете?

– Возможно допрошу, но не более. Бросил бы ты это дело. Будешь таскаться с наркошами, попадешь в беду. Они, вы то есть, дохнете быстро и неизбежно. А если ты превратишься в “кровавого короля”, которого окружает куча мертвых тел, пусть в их смерти ты и не виновен, но в тюрьму ты поедешь непременно. Да еще и по сути невинно.

Я пожал руку участковому, он надел свою фуражку и ушел по делам. Он прихрамывал на одну ногу, и даже когда силуэт его скрылся в толпе, я все еще видел хромающую фигуру, пока почти за километр от меня фигура не свернула за угол.

***

Утром следующего дня я проснулся в своей квартире, выпил чаю и выходя из квартиры заметил письмо в почтовом ящике. От Анатолия. Я вернулся домой, снял ботинки и забрался на диван. Конверт был толстым, значит письмо большое.

“Дорогой друг!

Ты знаешь, из страны меня увез отец, чтобы я бросил кокаин и учился. Я провалил все экзамены, и ничто с моим отъездом не изменилось, – я по-прежнему кокаинист. Отец узнал об этом, и отправляет меня на лечение не то в наркологию, не то в дом скорби. Он заблокировал все мои счета, а наличные заканчиваются. Я уезжаю на три года в заточение, и поэтому последние десять тысяч разделяю с тобой. Я отправлю тебе пять, а на остаток попрощаюсь с порошком.

Я не знаю, позволят ли мне писать тебе из лечебницы, поэтому расскажу в этом письме все, что случилось со мною за последние несколько лет.

Я почти женился на Катрин, но она изменила мне с черным. Я нашел друзей, но мы так и не сблизились. Нас было пятеро, и все мы дети нуворишей, которые давно променяли свои души на деньги, кайф и красивых, продажных женщин. Я пытался пересечь границу между Германией и Францией и был задержан пограничниками, и отцу пришлось выкупать меня из федеральной тюрьмы. Он не ругал меня, потому что моя тяга к путешествиям была ему более по духу чем все остальное, что я творил. А что же я творил? Таскался по клубам и барам, покупал женщин, пил дорогой виски и манипулировал всяким, кто смел перечить мне, сыну богатого отца, чья жизнь по сути и гроша не стоит.

Помнишь, однажды я сказал тебе что хочу уйти в монастырь? Эта идея мучила меня каждое утро, на пару с похмельем и синдромом отмены. Но с новой порцией стимуляторов эти мысли улетали из моей головы и я жил моментом, не думая о будущем. Я и теперь, признаться честно, о нем не думаю. Я думаю только о своей последней дороге и о том, что мне жаль оставлять тебя в бедности.

Дружище, я представить себе не могу как это тяжело, не иметь в кармане пачки зеленых, красных и серых купюр. Я не представляю как можно пить дешевый чай, курить “максима” и иметь на весь год одну пару туфель. Да, дружище, я знаю что мои пять тысяч ты потратишь так же, как трачу их я, но хотел бы, чтобы ты купил себе кроссовки. В них можно ходить и зимой, если приклеить на подошву пластырь. Будет холодно, но не скользко. Нет, не стоит Родион. Я не хочу чтобы ты лишал себя того, что тебе нужнее. Я пришлю тебе весь свой гардероб бандеролью. Чуется мне, что в лечебнице мне выдадут местную пижаму и резиновые сланцы. Ни к чему мне здесь ни туфли, ни рубашки, ни куртки и шарфы. Забери это все с почты.

В конверте твои деньги.

Я буду помнить тебя, Родион. Вернее друга у меня не было.

И ты меня не забывай. Я вернусь, и надеюсь застать тебя живым и трезвым. Хоть и бессмысленно нам с тобой в это верить. У тебя нет отца, который силой излечит тебя от смертельного недуга. Ты свободен, и в этом твоя гибель. Найди в себе силы самому себе заменить отца. Я не хочу пережить тебя.

Анатолий.”

Я дочитал письмо, вынул красную купюру из конверта и заплакал. Деньги положил в карман и ушел на почту, получать подарки.

Слезы лились ручьем. Я чертовски одинок. Будь проклята жизнь, которая забирает у меня все, что я Любил.

Часть 3. Глава 20.

Я вновь сидел в своей пыльной гостиной, окруженный туфлями, рубашками и пиджаками, которые были слишком хороши для моего изуродованного зависимостью лица. И душа моя разрывалась на части. Мне некому будет позвонить. И лечить меня некому.

Все рушилось. Я оставался один на один с мятой красной бумажкой и не знал как жить дальше. Шел 2005 год. Минули девяностые по календарю, а на улицах по-прежнему бродят бандиты.

Советский союз разрушился безвозвратно и жестоко. А я копался в его развалинах, и искал подобие прежней стабильности в обломках разбитых надежд, загубленных талантов и потерянных инструментов столь возвышенного, искомого счастья. Счастья, чей конец был детально продуман, но неизбежно стерт со шпаргалки.

Цой давно разбился и умер, а его голос все еще обнадеживающе кричал “перемен требуют наши сердца” из магнитол, радиоприемников и плееров. Мы ждали перемен, а их все не было. И это не мешало времени стремительно бежать вперед, забирая у нас драгоценные минуты бытия.

Я вышел на улицу и отправился в цыганский поселок. Я знал, что потрачу все до копейки. Мне меньше всего хотелось растягивать свои пять тысяч, продлевая страх. Я решил потратить все и приблизить безденежье, которого боялся, ведь ожидание страшнее итога.

– Ай Родион! Ай нахал! – кричала Рада из окна, когда я пришел к ней. – Знаю, брал в городе! Как не стыдно!? Я тут его расцеловать хочу, заворожить, а он на сторону ходит!

– Брал. Но всего один раз, и гарантирую тебе, что этот раз был последним. Но и к тебе я возможно больше не приду.

– Ай ты какой! Бросить решил?

– Я принес последние деньги. Больше их у меня не будет.

– Молодой, красивый, здоровый. У тебя то не будет денег? А хоть бы и женись на мне. Нам бы золота дали в приданое, свадьбу бы сыграли.

– А ничего, что твой муж сейчас в тюрьме? – подыгрывал я кокетке.

– Он там, ты – здесь. Приходи свататься.

– Давай мне на все, – сказал я протягивая Раде купюру

Она положила деньги в лиф яркого платья и отошла от окна. Вернувшись она заиграла темными глазами, но я поспешно ушел, забрав из смуглой руки большой пакет, перевязанный скотчем. Она красавица, да вот только убийца.

Я вспомнил Милену, которую так страстно и нежно Любил, и наверное продолжаю Любить по сей день. Но этот фрагмент прошлого покинул меня навсегда. Он так и останется дорогим воспоминанием, от которого слезятся глаза и давит в груди.

Я шел через поле и капли слез падали на пыльную дорогу. Я останавливался чтобы высморкаться в старый платок, от которого пахло сыростью и шел дальше. И уже в городе я выплакал все, что у меня было. Холодным и равнодушным я шел по знакомым улицам, и у меня кольнуло в сердце. Я вспомнил Любовь. Не та, что в сердце, а та, что в клинике, со сломанной спиной. Был вечер, но я верил что успею.

***

Запотевшая от перепада температуры бутылка водки гарантировала мне белый халат и пропуск в палату. И я шел навестить подругу.

Она лежала все в том же “гамаке” и рука ее, как и прежде, свисала над полом. Пахло хлоркой, спиртом и лекарствами. Любовь увидев меня улыбнулась своими белыми зубами и радостно заерзала в постели.

– Ты как? – стараясь держать лицо я тоже улыбался.

– В порядке. Уже встаю. Сидеть правда нельзя, но ходить уже получается. Как ты?

– Я жив, относительно здоров. Иван умер. Да и тот спидозный тоже.

На лице Любы улыбка сменилась холодом в глазах, но тут же огонь в них потух, и взгляд стал отрешенным.

– Я знала, что так будет. Царство им Небесное.

– Ты что, желаешь Небесного Царства тому подонку, из-за которого ты здесь?

– Я здесь, потому что хотела умереть. А он свое получил. Он гниет в могиле, а я по-прежнему дышу. И кому из нас хуже? И разве смерть не искупает грехов?

– Не искупает. Грехи искупает праведная жизнь, а не грязная, мучительная смерть, в которой ты сам виноват.

– Ты озлобился. Многих ты потерял. Но у тебя ведь есть я. Зачем ты позволяешь тоске и отчаянию править тобой? Опомнись. Мы не одни.

– Любонька, можно я тебе кое в чем признаюсь?

– Признайся. Только не в Любви. Я этого не переживу.

– Хорошо. Тогда я промолчу.

Я опустил голову на край железной койки и Любовь гладила меня своей худой рукой по голове и шептала что-то теплое, чего я не слышал. В ушах у меня шумело, а простыня, в которую я уткнулся была мокрой.

Сколько еще я буду реветь? Я мужчина. Но теряя все, теряешь и мужество.

Клянусь. Теперь слезам пришел конец, и я обрету истинно мужественное хладнокровие. Только дать бы последним слезам обрести свободу вне моего тоскующего нутра.

Часть 3. Глава 21.

И вот пять тысяч вновь превратились в двадцать рублей. Я собрал гардероб Анатолия и продал за копейки в секонд-хенд, оставив себе пару кроссовок, шерстяной пиджак и темные брюки с ремнем. Ремень, к слову, через неделю я выменял на пятнадцать рублей в переходе, и подвязал брюки веревкой.

Любовь уже ходила, и я гулял с ней по парку. Она отказывалась от сигарет и пива, и часто делилась мечтами о светлом будущем. Я же побирался на улице и продавал последнее.

Шла осень, приближалась зима и я достал с антресолей старый ватник и шерстяные носки. Они все еще мои, потому что ничерта не стоят.

Я кололся три раза в день. Это слишком часто, даже для меня. Пакет с порошком не давал мне покоя и сна. Я все стремился каким-либо образом ввести порошок в свой организм, и желание поскорее добить пакет было сильнее страха передозировки.

И вот настал день, когда в карманах стало совершенно пусто и выпал снег.

Я зашел к Любе, попрощался и пожелал удачи. Она сперва испуганно глядела на меня, а потом упала лицом на мое плечо и стала рыдать.

– Почему ты покидаешь меня?

– Я тебя не достоин. Ты сильная, ты хочешь жить, встаешь с постели и стремишься к вершинам. А я предпочту путь простой и короткий. Я знаю, что когда буду тонуть в океане кайфа и зависимости, – утащу тебя с собою на дно, и ты погибнешь.

– А может я тебя вытащу?

– Ты сильная, но хрупкая. А меня на дно потянет камнем. И ты не справишься, и я не справлюсь. Либо я гибну один, либо мы гибнем вместе. Я предпочел бы, чтобы ты осталась жива.

Я поцеловал Любовь в горячий лоб, коснулся ее руки и навсегда, не оглядываясь ее покинул.

***

Ночи были все темнее и холоднее. Я продал технику, одежду, зеркала и мебель. Я не продал еще разве что свое тело, но уже к этому был готов.

И одной из холодных ночей, умывшись ледяной водой я покинул дом и вышел во двор. В моем кармане было около сотни. Я сел на лавку и курил. Дым до рассвета наполнял мои легкие, и я уже провожал взглядом свободных людей, идущих на работу и по другим делам. Мне идти, кроме своей пустой квартиры было некуда и я тянул время.

Сущие копейки. До сотни не хватало семи рублей. И все, что мне оставалось, – это идти в аптеку.

***

Пять пачек кодеинсодержащих препаратов и два шприца в аптеке, растворитель и ацетон в хозяйственном. Я спрятал покупки под курткой и слышал как сердце мое ударяется о бутылку с растворителем, и с каждым шагом удар этот ощущался сильнее. Страх сковывал мне ноги и я шел неровным шагом, словно пьяный. Я знал что мой эксперимент с созданием недавно появившегося “крокодила” может убить меня.

Слушай, читатель. Знаешь ли ты что будет, если сделать глоток ацетона? Химический ожог горла и пищевода. Что же планирую делать я? Я планирую ацетон пустить по вене. И что забавнее всего, – это не способ самоубийства, а вынужденная мера. У меня попросту нет выбора.

Да, друг мой. Я перегоревший светильник. Я давно не дарю свет. Теперь я всего лишь пыльный, старый кусок железа, собирающий пыль. И будь я ценным, меня бы починили. Но нет. Зачем я нужен? Я мусор. И совсем скоро меня выбросят на помойку.

Чем ярче горишь, тем быстрее сгораешь и тухнешь.

Я сгорел.

Я умер.

Я встречаю у порога своего убийцу. Он уже отравил воздух испарениями аммиака, и кастрюля, в которой я варил дезоморфин уже хранит на своем дне темный налет, который я собираю пластиковым шприцем.

Часть 4. Глава 1.

Металлический звон в голове, мутная пелена в глазах. Я был словно пьян, когда варил отраву и еще более безумным и бесконтрольным я ощущал себя когда в шприце уже была темно-желтая жидкость, а вонь от испарений забила нос и воздух казался отравленным.

Я ждал до последнего, и когда уже ощущал начало ломки я решился затянуть руку жгутом.

Героин. Мой сладкий друг-убийца. Ты был мягким, как фруктовый кефир и дарил сладостное успокоение. Когда я пускал тебя по вене, – я погружался в яркий, мягкий и теплый сон.

Послушай, дружище дезоморфин. Какого черта ты обжигаешь вены и кровь по ним льется так чертовски болезненно? Какого черта ты жесткий и такой зловонный? А, трижды побрал бы тебя Дьявол, ведь ты состоишь на тридцать процентов из растворителя! А больно мне потому, что я болен.

Слушай, а не мог бы ты чуточку меньше обжигать? У меня горит рука. Я вроде снял ломку, но не ощущаю ничего более. А, нет, минуточку. Кажется началось. Я чувствую что-то, но пока решительно не понимаю что.

***

С семнадцати до двадцати трех я страдал обостренным чувством справедливости. Я решительно ненавидел наркоманов, рэкетиров и торгашей шлюхами. Я обвинял во всем не столько нижнее звено, то есть потребителя, сколько тех, кто за чужие беды получает свою копейку в карман. Я бил в морду не говоря слов, как учил меня “брат” * (фильм 1997г), и сам часто получал синяки и переломы. Я читал стихи проституткам, потому что считал гадким использовать их рабочее время по прямому назначению. Я предпочитал тогда книги, складной нож в кармане пиджака и общество Анатолия, который разделял со мною все мои беды и редкие, счастливые моменты.

Я растерял жажду возмездия и стал тем, кого презирал. Я стал зависим от тех барыг, которым разбивал лицо до кровавого месива. Тогда это было легко, потому что рядом был друг, а у друга в кармане пакет кокса.

Теперь же я пресмыкаюсь, валяюсь в ногах и прошу крохи с богатого стола, чтобы утолить мучительный голод и ломку.

***

Пришел в себя я в восемь утра, и сразу вспомнил прошлый вечер. Я вспомнил как варил, стоял у окна и подозревал что меня за варку прикроют, пил чай, помешивал свое зелье, стоящее на газовой плитке грязной ложкой. Вспомнил как укололся и вены горели, стало жарко и больно. Я вытянул руку вперед и закатал рукав рубашки. Вся рука моя, словно татуированная была исполосована сеткой черных вен. Я был похож на зараженного зомби из популярных фильмов новой эпохи. Я видел каждый капилляр, – так отпечатались они на моей коже.

***

В девятом часу я отпер окно и проветривал, дышал морозным воздухом. К десяти умылся, даже в болезни своей не забывая о гигиене, и принял холодный душ. Сменил белье, застирал в раковине рубашку и серые трусы, с выцветшими пятнами. Нашел по карманам двадцать рублей на сигареты и вышел из дома.

Растворителя, йода и кодеинсодержащих в моем доме было достаточно, и я уже не размышлял о добыче новой дозы. Это единственное, что теперь радовало меня.

В полдень, идя по улице я заметил пацана лет шестнадцати, который увлеченно шарил в помойке.

– Что ищешь, дружище? – крикнул я, остановившись.

– В комиссионку сдать чего-нибудь. Слушай, мужик, мне восемнадцать есть. Угости сигареткой?

Я вытащил пачку из кармана, зная конечно, что пацан врет.

– Благодарствую. А ты не мент часом? – спрашивал парень прищурив с подозрением левый глаз.

– Еще чего! Я честный бродяга. А на кой тебе сдалась эта помойка?

– Да торчок я, дядя. Мать пьет, отец гуляет по стране. А я с двенадцати на системе.

– Вот как? – потирая бороду я опустился на ближайшую лавку.

– Дядя, ты меня не жалей. Я бы все равно сдох, или в тюрьму сел. С такими матерями, с таким детством не вырастают честные люди.

– Нет, дружище, еще как вырастают. А по твоему пути идут и дети богачей, и ученицы института благородных девиц. Вот у меня мать была золотая. Померла лет десять назад. И брат мой женат, счастлив и свободен, а я бродяга. Глядишь через пару месяцев и я на этой же помойке окажусь.

– А ты на чем сидишь, дядя? – с любопытством глядел на меня парень, от которого несло отходами и тоской.

– На дезоморфине.

– А я на винте.

– А, знаю. Ты еще помучаешься. Я то скоро в могилу, обрубком, с гангреной. А тебе еще лет десять, пятнадцать.

Парень жадно выдавливал из догорающего фильтра остатки табака, а свободную руку руку грел в рваном кармане.

Часть 4. Глава 2.

Молодой бродяга тем днем увязался за мной и ходил хвостом до самого вечера. Часам к семи, перед закатом он подбежал ко мне у подъезда, в который я собирался войти и просил дать ему ночлег, давя меня на жалость к его сиротству. И я позволил ему войти, раздеться, умыться и выпить чаю с сухарями. Отдавал последнее.

– Дядя, а варить будем? – весело хрустя сухарем спрашивал парнишка.

– Не будем.

– А почему?

– Рецепт держу в секрете. Вот покажу я тебе как варить, и ты будешь все знать. Я готовлю тебя, малец, к Аду. Потому что крокодил, – это быстрая смерть, и очень болезненная. Тебе я желаю помучиться, пожить, осознать какой ты глупый и умереть после тридцати.

– Жалеешь меня?

– Говорю же, к Аду готовлю. Ведь Ад, – это, по сути, что? Это вечность. Вечность мучительного ожидания. Ожидания того, что никогда не случится. Вот я тебе и продлеваю жизнь, чтобы привыкал. А десять лет для торчка, – это весомая часть вечности. И ты будешь ждать. И сам никогда не узнаешь чего ждал.