Текст книги "Герой на героине"

– Ты, дядя, на китайского мудреца похож. Сидишь без дела, болтаешь чего-то, и лицо каменное держишь. Но ты же не такой, верно?

– Какой я на самом деле, я сам уже давно перестал понимать.

Добив четвертый сухарь и слизав крошки со стола мой новый знакомый пошел осматривать мое жилище, а я откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. И ясный, громкий звон кастрюль в кухне вырвал меня из усталой дремоты. Я бежал на кухню словно она горела, а я силился ее спасать голыми руками.

Ворвавшись в кухню я застал пацана слизывающим налет с кастрюли с дезоморфином, и тут же схватил его за грудки, выбросил назад в комнату и запер за собой межкомнатную, хлипкую дверь.

– Ты, поганец такой, за этим сюда напросился?! – кричал я, не силясь скрывать гнева.

– Поесть хотел, согреться. А кастрюля, клянусь, случайность!

– Тогда, братишка, я тебе помогу. – сказал я и стал собирать оставшиеся сухари и бич пакеты в сумку, и отыскав две пятилитровые тары наполнил их водой. – А теперь вон отсюда! – кричал я, указывая на дверь.

Малец обулся, и выходя в коридор прихватил все мною переданное. Я провожал его взглядом, и в последний момент задержал, вернулся в комнату и вышел в коридор с кипятильником.

– Если розетку найдешь, будет кипяток. Бич пакеты заваришь. Не ешь сухими, желудок заболит.

– Добрый ты дядя. Только сироту на улицу гонишь, а ведь вечер уже.

– А что, тебе разница есть, где спать? Поднимись на пятый этаж, и под лестницей, что на чердак ведет и укладывайся. Моя халупа все равно что подъезд. Иди, малец, не хочу брать на свою гнилую душу еще смертных грехов. Иди.

Дверь закрылась, шаги утихли. Кажется парень поднимался наверх.

***

Шла ночь, и я варил. Близилось утро, засыпал темным сном. Наступал новый день, и я силился забыть ночные грехи.

И длилось это все черт знает сколько дней и ночей, но сугробы становились все выше, из форточки дул ветер все холоднее, и по-моему, в какой-то момент я даже стал замечать что вывески городских магазинов горят ярче, а люди тащат на спине живые и искусственные елки.

Руки мои, от кончика пальцев и до плеча исполосованы черной паутиной, а в местах уколов воспалились язвы. Ран было все больше, вены горели, пока наконец я не дожил до того дня, как ни в левой ни в правой руке ни одной толстой вены я не нашел, и стал колоть под колено.

Часть 4. Глава 3.

Февраль был морозный. Отопления не было, и приходили на почту повестки о том, что скоро и холодную воду отключат. Я кололся в ноги, и язвы покрывали теперь все мои конечности.

Я осмелюсь рассказать позорную тайну. Я стал импотентом. Мой член не поднимался по утрам, и всегда теперь оставался в бездействии. Казалось, он даже стал в два раза меньше и жалко сморщился. Мочиться было больно, текла словно ржавая, темная моча.

Я плевался в раковину, забывая временами смывать, и в слюне ярко выражались кровавые прожилки. Лихорадка, кашель. Дезоморфин успокаивал эти симптомы на какое-то время, но не избавлял от них. Я бы даже сказал что он их скорее усугублял.

Я был оборван, казался грязным, несмотря на холодный душ, зубы мои гнили и шатались. Под ногтями все яснее виднелись пустоты. Ногти попросту отходили от ногтевого ложа. Под ними временами скапливались кроваво-грязные сгустки, которые я выковыривал спичкой. Руки и ноги дрожали, я ослаб и мне тяжело было передвигаться.

Я выходил два раза в неделю. Покупал пару пачек сигарет, пять коробок кодеинсодержащих и йода, и спешил домой. Иногда я осмеливался зайти в магазин, набрать акционного хлеба на сухари и пару пачек бич пакетов. Съедал я все это за неделю, от чего сильно худел.

Я скрывал свою дистрофию под одеждой, и мне было жалко себя, когда я раздевался чтобы помыться.

Шли дни, недели. Я утопал в заботах о своей зависимости и ждал смерти. Я знал что этот день настанет еще на кокаине, но теперь от конца меня отделяет только луч солнца, обжигающий тонкую, синюю кожу.

***

Не верь слезам наркомана, дружище. Такие как мы, как я, всегда себя жалеем, но ни черта не делаем чтобы освободить себя. Мы лишь утешаем потребности своих чресел, поощряем свою тягу к сладкому яду. Нам, на деле, страшна продолжительная ломка, а не язвы на конечностях, распухшие пальцы, гниющие раны и зловонные, желтые зубы. Мы пронзаем кожу иглой, но боимся лихорадки и тошноты. Мы идиоты, дружище. Поэтому верить таким слезам – медвежья услуга.

Не подавай слепым в переходе, ибо это бизнес, пожираемый бандитами. У той старухи что просит копейку ради Христа есть крыша, которая скупает на свое удовольствие редкие предметы роскоши.

Не корми бездомных псов, ибо они начнут плодиться, соберутся в стаю и покусают твоих детей.

Не жалей наркомана. Он все равно сдохнет. Так пусть же это случится как можно скорее. Не открывай свое сердце тому, кто продаст его за дозу.

Проститутки, торчки, убийцы и просто потерянные люди, – мы собираемся в грязных трущобах, поощряем свои грехи, заражаем друг друга СПИДом и пьем кровь наших матерей, отцов и детей.

***

Весна. Грязная, мокрая. Она растопила сугробы, согрела их, чтобы черная грязь потекла по асфальту и разлилась по сверкающим на солнце лужам. Обнажились трупы замерзших кошек и собак, и стали вонять. Дети в резиновых сапожках ковыряются в грязном снегу и ищут там потерянные кем-то монеты, чтобы потратить их на мороженное и слечь с больным горлом прямо в разгаре каникул. Бомжи выбрались из своих зимних убежищ и расселись по мокрым лавкам. Они пьют пиво и доедают брошенный кем-то хлеб. Ветер дует холодный, а солнце уже греет мое небритое лицо. Близится лето, но мне кажется что я не доживу до зеленой травы. Мне кажется что я умру в самое грязное время года, где-нибудь рядом с кучей собачьего дерьма, или возле помойного ведра, забрызгав кровавой рвотой асфальт.

Не осталось более вен в моих конечностях. Погорели, как плохо заземленные провода. Я покрылся флегмонами, язвами и кровавой коростой, и единственная вена, в которую я еще не колол – паховая.

Часть 4. Глава 4.

Ночь была холодной и мучительной. За окном выл ветер, а среди холодных стен выл от боли я. Флегмона под коленом, которое я застолбил колодцем ныла, и болела. Я мучился от пульсирующей, судорожной боли. Грязная, старая простыня пропиталась льющимся из открытой раны гноем. Я потирал больное место рукой, и чувствовал как между пальцев растекается зловонная, желтая жижа с кровавыми вкраплениями. Руку вытирал все о ту же простыню.

Я открыл пах, что является заведомо купленным билетом к смерти, причем на ближайший рейс. Член после укола поднимался на несколько минут и утомленный падал в пространство растянутых брюк. Я испытывал дикий кайф пару минут после инъекции, а затем лишь облегчение кумаров и снижение потливости, течения из носа и озноба.

Этой весенней, ветренной ночью я встал, погруженный во мрак со своего предсмертного одра и хромая пошел на кухню, варить лекарство.

Но новая доза никак не облегчила моих мук, и боль, от которой всякое движение становилось невыносимым вынудила меня все же собраться и пойти на улицу. Я не бродяжничал, и чаще кололся дома, поэтому мои документы все еще не были утеряны, и взяв потрепанную папку с бумагами я пополз, как побитый пес в сторону спасительной больницы, что в двух кварталах от меня.

***

В конце темной улицы я заметил яркий свет и скопление людей, некоторые из которых были в полицейской форме. Освещенные фонарем стояли в стороне карета скорой и ментовской “бобик”. Я хотел пройти мимо, но один в форме задержал меня.

– Молодой человек! Будь понятым! – неуверенно сказал парень с папкой в синем мундире.

– Не могу. Нога гниет. Я до больницы.

Взгляд молодого милиционера резко стал осуждающим.

– Торчок. – с отвращением бросил он мне в лицо и потащил под локоть в сторону помойного контейнера, у которого я совсем недавно встретил того любопытного, молодого парнишу.

Взору моему предстала страшная картина. Контейнер был перевернут, пакеты с отходами валялись на земле. И среди горы вонючих помой лежало уже почти черное тело того самого бродяги.

Он умер три дня назад. Кровь у его черного, застывшего полуоткрытым рта свернулась и засохла. Руки были вывернуты, словно у брошенной ребенком шарнирной куклы. Он лежал с открытыми от ужаса глазами, чьи яблоки высохли и сморщились и глядел на лампочку яркого фонаря.

Я упал на землю и долго блевал. После того как я извергнул из себя всю желчь меня выгнали с места происшествия, проводив отборным матом.

Я шел, оглядываясь, и хотел вернуться. Что-то тянуло меня к черному телу, но притяжение больничного спасения тянуло меня магнитом боли под коленом сильнее, и я все-таки шел туда, куда и планировал идти.

***

Слепящий, после ночного сумрака свет больничных ламп ударил в глаза, словно луч солнца, обжигающий кожу вампира. Коридор был пуст. Я прошел к кабинету экстренной хирургии и постучал в дверь.

– Войдите. – проговорил голос за дверью, и я вошел.

Я был приятно удивлен. В кабинете сидел все тот же врач, который вскрывал колодец Ивана.

– Что беспокоит? – спрашивал доктор, заполняя бумаги.

– Нога гниет. – стыдливо промолвил я и опустил голову. А доктор свою поднял, и поверх очков на меня поглядел. Изучил, осудил и стал надевать перчатки.

Я обнажил ногу и смущенно продемонстрировал свою флегмону.

– Дезоморфин? – спросил доктор, изучая рану.

– Да.

– Давно?

– Почти год.

– Помогу, но результата это никакого не даст. Рану прочистим, нарыв вскроем. А потом ты опять растворитель по вене пустишь, и ногу тебе все равно ампутируют. А если вовремя не обратишься, живьем сгниешь, как труп в могиле. Пах открыт?

– Открыт.

– Снимай портки. – приказал доктор и стал изучать колодец на правом бедре. – Я тебе ложных надежд, парень, давать не буду. То что ты пах открыл, – это тебе все ниже пояса скоро потерять придется. Обрубком будешь.

– И что же делать? – спрашивал с отчаянием, настигшим меня от того, что я услышал из верного источника все то, что знал прежде, но чему не придавал значения.

– Вскрываем все нарывы, и ты идешь домой. Я исполню свою клятву, а ты… а что с тобой будет за пределами моего кабинета, – все твоя воля.

– Вскрывайте. – с досадой и отчаянием, скрывая слезы и моля об облегчении забытого мною Бога прошептал я, и прикрыл глаза.

Доктор взял скальпель, и сталь блеснула под электрическим светом хирургической лампы.

Часть 4. Глава 5.

Мы дохнем, дохнем, как бродячие псы, в канализационных ямах, в оврагах, подъездах и темных углах забытых Богом улиц, разящих мочой, дерьмом и отходами. Мы становимся частью хаоса, свалок и отхожих мест. И никто не различит кто перед тобой, передознувшийся торчок, или очередной мусор. Мы гнием заживо, облегчая трупным червям их нелегкую задачу. Мы летим, возвышаясь над собственной ничтожностью, но крылья наши галлюцинаторны, и летим мы не долго. Как мотыльки, стремящиеся к свету – сгораем, не достигнув цели. Складываем крылья и падаем замертво. Падаем, хоть минуту назад и полагали что возвышаемся над миром как нечто великое.

Знаешь ли ты, читатель, почему мой яд прозвали “крокодилом”? Это от того что в местах, которые пронзала игла кожа становится толстой, и покрывается каростой, подобной крокодильей чешуе. И словно прокаженные, мы обдираем эти чешуйки, выпуская отравленную кровь, а отсутствие гигиены, антисанитария, спертый воздух и яд в венах вызывает воспаление, и раны сочатся гноем. Это, пожалуй, гораздо больше чем рептилия. Кто-то говорил что дезоморфин зовут крокодилом потому что он похож на хищника, пожирающего тебя заживо. Мы, – еда. Полуфабрикаты смерти.

***

Нога не заживала, а я продолжал варить. Простудная лихорадка настигала меня, как только я опаздывал с введением дозы. Поэтому варил я заранее, от чего, соответственно, раньше колол и тем самым за пару месяцев увеличил дозировку вдвое.

Я окончательно остался один. Не было у меня ни друзей, ни подруг, ни родственников. Я не мог завести даже кошку, боясь что сдохну у нее на глазах и от голода она станет пожирать мое отравленное тело. Да, и более мрачные мысли приходили мне в голову. И я часто представлял себя падалью, которую кто-то голодный обгладывает до костей. И травится.

Настало лето, которого прежде я всегда ждал. Теперь же это было мое последнее лето, и я встречал его в тревоге.

Я тратил деньги не думая о будущем, потому что его у меня не было. Я продал оставшиеся ценности и облегчил тем самым свою жизнь. И “летать так летать”, – я вернулся в магазин музыки и купил два альбома Агаты Кристи и один Машины Времени. Уже по дороге домой я вспомнил что продал магнитофон и в магазине радиотехники приобрел самый дешевый. Продавец осуждающе смотрел на меня и вдруг спросил:

– Зачем тебе магнитофон? Ты же все равно сдохнешь.

– Я хочу умирать с музыкой. – ответил я с улыбкой.

***

Я крашу губы гуталином

Я обожаю черный цвет

И мой герой, он соткан весь

Из тонких запахов конфет

Напудрив ноздри кокаином

Я выхожу на променад

И звезды светят мне красиво

И симпатичен ад

Не прячь музыку, она опиум

Для никого, только для нас

Давай вечером умрем весело

Поиграем в декаданс

Убей меня, убей себя -

Ты не изменишь ничего

У этой сказки нет конца -

Ты не изменишь ничего

Накрась ресницы губной помадой

А губы лаком для волос

Ты будешь мертвая принцесса

А я твой верный пес

***

Ох, родная ты моя душа, братец Самойлов. Как же отвратительно пел ты свой “опиум”.

Мы не красим губы гуталином, и черный нас пугает. Вот только песня о другом. О другом совершенно.

Песня о эпохе декаданса, черных фраков и напудренных кокаинеток. Но теперь, дружище, все совершенно иначе. Что ты знаешь о мотыльках? И все же, ты, – талантище.

Накрась губы гуталином, пока сие не сделал омыватель, стоящий в изголовье твоего гроба.

Часть 4. Глава 6.

Тело ныло от боли, а магнитофон орал, в унисон с моим болезненным стоном.

Голос Макаревича, приправленный его персональным оркестром обнадеживающе пел свой “поворот”, а я курил и прощался с музыкой.

Восемь пачек кодеинсодержащих в день, разбавленные йодом и муравьиным спиртом, вываренные на газовой плитке, в грязном жестяном ковшике делали свое дело.

Ноги и руки распухли, нарывы и кровоточащие раны покрывали худое тело. Места уколов не заживали, а лишь воспалялись и набухали. Кожа была сухой, жесткой, как наждачка. Шея стала поразительно длинной и худой, и жилы выступали на ней, словно под вечным напряжением. Десны гнили, и я часто выплевывал черные зубы в раковину. Однажды выплюнул два передних. Кашлял кровью, задыхался. Тяжело и больно было ходить на распухших, сухих ногах. Нос был заложен, горло воспалено. Половину ногтей я потерял, и ногтевое ложе оголилось, ныло и кровоточило.

Шли дни. В самом разгаре лета я часто забывал открыть окно и дышал испарениями своего варева. Я выходил теперь реже и необходимого закупал втрое больше, чтобы хватало на длительный срок моего добровольного заключения. Шел тяжело, плевался кровью на асфальт, временами садился на тротуар и подолгу смотрел в небо, набираясь сил.

***

Кто-то стучал в дверь, и я медленно поднялся со своего потасканного, скрипучего дивана, и преодолевая боль пошел открывать, скрывая от самого себя накативший вдруг страх. .

– Сосед, совесть имей! – сказал толстяк в спортивном костюме и откусил яблоко, которое держал в левой руке.

– А что я сделал? – удивление было скрывать очень сложно, ибо за ним дикий страх рвался наружу.

– Музыку потише сделай. Пять утра. Я то ладно, но кому-то на работу, кому-то в школу. Убавляй свою шарманку. – толстяк уже почти ушел, но я остановил его.

– А ты чего не спишь?

– Кто рано встает тому Бог подает.

– А я не ложился. – зачем– то сказал я, оперевшись о выкрашенную в зеленый стену подъезда.

– Тогда вырубай свой рок-концерт и ложись. А чего воняет так?

То, чего я боялся случилось именно в этот момент, и я молча забежал в свою квартиру, запер дверь на два замка и смотрел в глазок около получаса, хоть подъезд уже давно и опустел.

***

Кроме болезни и слабости моего тела погибал и дух мой, и разум.

Я слышал голоса, зовущие меня куда-то, куда мне решительно не хотелось идти. Я видел насекомых с красными глазами, призраков и демонов, пляшущих за моей спиной, и словно целясь меня пристрелить в этом безудержном, безумном танце.

Электричества не было, а я боялся темноты. Но я вынужден был погружаться в нее всякий раз, после заката. Однажды у меня закончились свечи, а коробка спичек хватало на тридцать минут света, и я погружался во мрак, сквозь который меня настигали самые злостные мои страхи и опасения.

Порой я просыпался от ужаса, и оказывался в гробу. Это был двухслойный сон. Увидев что-либо пугающее я открывал глаза, но перевести дух не успевал, ибо скоро осознавал что я в тесном пространстве, где сложно было вдохнуть полной грудью, а кислорода было мало. Я бил в крышку своего гроба, орал, надрывая горло, но крик достигал только моего собственного слуха, и на меня падали комья земли, из пробитых мною щелей в дереве. И наконец, когда воздух кончался, а рот мой был полон земли, я оживал в полной тьме, и маленькая моя квартира казалась очень большой и свободной. А потом я вспоминал, что до того самого гроба осталось совсем немного. И тогда тоска, – хоть стреляйся. Была бы только пуля.

***

“И пугаться нет причины, если вы еще мужчины, вы,

Кое в чем сильны.

Выезжайте за ворота,

И не бойтесь поворота.”

Судьба моя всегда оборачивается благом. И возможно величайшее из этих благ, – мое скорое исчезновение с лица земли, которую я отравляю своим паразитизмом. Я присосался к обществу и пожираю плоть и кровь каждого и каждой. Я, – болезнь, на теле земли.

Часть 4. Глава 7.

Рассвет слепил глаза. И хоть солнце вставало медленно, все же в восемь утра я был ослеплен, ибо чуть больше часа назад я был погружен в черноту ночи.

Я попытался встать, но своей левой ноги я не чувствовал. Я скинул ее, как балласт на пол и попытался встать, но тут же упал и ударился о спинку дивана. Я снял штаны, чтобы осмотреть ногу. Я был в ужасе. Нога была черной, и от нее несло падалью. Еще сочился из черной кожи желтый гной, и я сглатывал рвоту.

Я понял, что ногу свою этой ночью окончательно потерял. Ее нужно бы теперь ампутировать, но телефона нет, а до больницы я не доберусь.

Я пополз в кухню, сварил крокодил и укололся в пах, чуть выше границы пораженной ноги. Вернулся на диван.

Солнце грело мое изуродованное лицо, и жар от него помогал ноге разлагаться. Я смотрел в окно и плакал.

“Боже, как жить то хочется”.

***

Винт, ширка, черняга. Черт бы их побрал, еще тысячи видов отравы и оружия против общества. Черно-белая смерть, отдающая иногда желтым и красным. Любое ширево, – жидкость, порошок, дым, – всегда попросту средство для снятия трусов и обнажения причинных мест.

Ты продаешь тело и душу. И этот Дьявол под черным капюшоном в ответ отдает тебе слишком дешево.

Девочки, с двенадцати лет сосут на вокзалах за дозу. Слабовольные пацаны подставляют свой спидозный зад под маленькие, потные, вонючие члены и мешают сперму с дерьмом.

Этот Содом не сожжет рука Великого. И люди продолжат продавать себя и свои души, продолжат травиться и дохнуть как мухи, становясь пищей для себе подобных.

***

А жить хотелось страшно, с жадностью, со страстью вдыхать воздух, боясь что сердце замрет. И нога эта была уже не так страшна. Только бы жить. Хоть обрубком, хоть бомжом на теплотрассе. Я отдал бы все, за жизнь. И непременно стал бы трезвым, чистым, милосердным. Я бы целовал ноги Сыну Человеческому, чтобы хоть часть меня, хоть только один разум остался жив, и познал всю радость пребывания на бренной земле.

Я отдал бы все. За Веру, за Любовь, за Надежду, за воздух и бьющееся сердце. За кровь, текущую по венам, за солнце на коже, за воду, успокаивающую жажду. Я отдал бы все за то, чем никогда не дорожил. Я начал бы все сначала, и прежних ошибок ни за что бы не повторил.

Но я слаб, болен, и часть меня уже обратилась прахом. Я пролежал на солнце до заката, страшно устал, устал от жары, от вони, от страха и отчаяния. Но я не смог бы заснуть. Ни за что не смог бы.

Я снова варил, предчувствуя что сей раз будет последним, и просил смерть, что дышала мне в спину еще чуть-чуть подождать. Но она не обладала терпением, и торопила меня. Торопила так, что я не попадал по вене и вколол “мимо”, а на месте укола раздулся знобящий шар. Я чувствовал как последняя вена сгорает, прямо под моей кожей. Но к черту все это! Укол этот был окончательным. Я прощался с крокодилом, прощался с наркотическим прошлым, с развратом, с преступностью, с продажностью и трусостью.

Я бросил обнаженный шприц на пол, и капля крови брызнула на пыльный паркет. Я разделся, потому что одежда давила на покрытую язвами кожу. Зеркал в моем доме не было, но я знал, что тело мое было уродливым. Особенно черная нога. Я был худым, исколотым, израненным и грязным.

Я лег на диван, накрылся простыней и ощутил себя ребенком.

Мне казалось что сейчас подойдет Мама, поправит простыню, поцелует в лоб и положит какую-нибудь игрушку рядом со мной, чтобы если я проснусь ночью мне не было страшно. Мне хотелось молока и хлеба. Хотелось свободы, объятий Матери, защиты брата. Мне хотелось вернуться туда, где все начиналось. На тридцать, или уже сорок лет назад. Я забыл свой возраст и текущую дату, но полагал себя чертовски старым.

Открытое окно хлопнуло от ветра, я дернулся, накрылся простыней с головой. Окно все билось и билось о раму, ветер завывал, как плачущий призрак, и что-то легкое со звоном билось о паркет.

Последнее, что я помню, – страх и жалость к себе.

Часть 4. Глава 8.

Толстяк спускался по лестнице, зажав в руке бьющуюся о ступени лестницы скакалку. Он шел весело, представляя как наконец разгонит жир и станет подтянутым и спортивным. Он напевал что-то себе под нос и глядел под ноги, но собираясь уже выйти из подъезда учуял что-то, сморщил нос и стал оборачиваться вокруг себя. Огляделся, в поисках дохлой мыши или крысы, и не найдя ее подошел к мусоропроводу и осмотрел его на предмет застрявшего тухлого мяса. Мусоропровод был чист, и толстяк уже хотел уйти, но проходя мимо двери Родиона запах вновь резко ударил ему в нос. Он стал стучать, и с каждым разом все громче.

– Сосед, неси на помойку свою гадость! Нечего в подъезде антисанитарию разводить!

За дверью была звенящая тишина. Никто не отозвался.

Толстяк вышел во двор, сделал десять прыжков и засунул скакалку в карман, а до полицейского участка бежал, и по лбу его стекали капли соленого пота. Вытерев лицо носовым платком он зашел в кабинет и приветствовал участкового.

– Там в подъезде.. – задыхаясь и торопясь говорил ответственный сосед. – Падалью несет. Кажется из шестой квартиры.

– Точно падалью? – прищурив глаз спрашивал представитель закона. – Не растворителем, не химозой какой, а точно падалью?

– Точно падалью. Боюсь, как бы там не было трупа.

– А это вполне возможно. – отвечал он надевая фуражку. – Там где Родион, там часто находятся трупы.

Двое вышли из участка и пошли к подъезду Родиона. День был жаркий, солнечный, а трава после ночного ливня все еще оставалась мокрой.

***

– Открывай, Родион! Тебе же лучше, если выйдешь! Сдавайся! Я знаю, что у тебя там труп! Трупы, дружище, имеют свойство вонять! Оттого то и прятать их так сложно! – за дверью была все та же раздражающая тишина.

Через двадцать минут приехал наряд на арест. Дверь вскрыли. Толстяк глянул через плечо оперативника в комнату и вонь ударила в нос так резко, что любопытство тут же пропало. Он снова пошел на спорт.площадку, оставив заботы профессионалам.

Двое с автоматами вошли в комнату, и вышли через минуту назад в коридор.

– Скорую вызывайте. Арестовывать некого. Хозяин один. Надо зафиксировать. Еще свежий, но у него гангрена ноги. От того и вонь.

Еще двадцать минут Родион лежал как его и обнаружили, на спине, со скрещенными на груди руками и накрытый простыней с головы до ног. На белой ткани, в районе лица было красное пятно. Кровавая пена засохла на его лице, а глаза были широко открыты, и ужас, что отражался в зрачках усложнял участь всех, кому приходилось работать с телом.

***

Пока один патологоанатом вскрывал тело, второй читал журнал и жевал клубничную жвачку.

– Ногу режем? – спрашивал первый.

– А смысл? – отвечал второй, надувая розовый пузырь.

– Воняет же.

– Так он в любом случае вонять будет. Да и оставлять на бренной земле его никто не будет. В течение дня похоронят. А там уже что левая нога, что правая, – все одно будет. Причину нашел?

– Заражение крови, гангрена, сильное воспаление. Его организм, – самый настоящий просроченный фарш. Ни одной вены, мышцы распадаются, кости крошатся. К тому же явно у него был СПИД, однозначно гепатит и сильное токсическое отравление. Он еще когда дышал, уже трупом был.

– Так и запишем.

Записали. Через час Дмитрий, брат Родиона забрал тело.

***

Брата завернули в герметичный, прозрачный пакет, и Дмитрий с тоской разгладил пленку на лице, чтобы запомнить черты погибшего родственника.

Он сел рядом с водителем в катафалк и просил ехать медленно, чтобы до похорон обдумать и принять неизбежное.

***

Кладбище. Ближе к закату.

Мокрая земля пахла приятно, и летний вечер был облегчающе прохладен после душного микроавтобуса с гробом, стучащим о подставку на кочках, за спиной у Дмитрия.

Могила была вырыта, и двое могильщиков курили у пустой ямы, когда процессия из двух родственников по жене Дмитрия донесли гроб до могилы и стали опускать на землю.

Подъехал священник в рясе, на черной “волге”, прочел панихиду, и Родиона опустили в землю, и четверо, включая священника бросили по горсти песка, а могильщики закопали усопшего за десять минут, получили свои деньги и пожелав Небесного Царства усопшему ушли пить водку, которую один из родственников тайком передал им “за срочность”. Никто не хотел растягивать прощание, потому что Родион умер намного раньше, и теперь это не вызывает у свидетелей чувства потери.

Через два часа пыльный от ветра крест Родиона омывал очередной ливень.

Кладбище давно опустело, и только ветер, и льющее слезы небо оплакивали теперь навеки сгинувшего мужчину средних лет, тяжело больного и очень несчастного.

Часть 4. Глава 9.

Мокрое, холодное утро пробудило Дмитрия в седьмом часу. В квартире матери и брата было холодно, как в гробнице, и мрачно, грязно, как в городских трущобах, которые каждый честный человек обходит стороной.

Дмитрий закинул в раковину ковши и кастрюли, с остатками крокодила, собрал мусор, осторожно закрывая шприцы, чтобы не уколоть себя иглой. Сдернул грязную, серую штору с окна и запустил в пристанище ушедшего брата тусклый свет бледного солнца. Разогрел на плитке чай и добил два оставшихся от Родиона чайных пакетика. Чай был дешевым, мутным, и почти безвкусным.

Дмитрий принял холодный душ, жалея что брату жилось так тяжело, оделся и вышел за хлипкую дверь в серый подъезд.

Что-то заставило его обернуться и заглянуть в почтовый ящик. Белый конверт торчал из него. Дмитрий забрал письмо и вернулся домой. Закурил и распечатал конверт.

“Здравствуй, Родион.

Я с приветом, из далекого прошлого. Ты помнишь свою Милену? Помнишь свою первую (надеюсь, это было бы очень лестно) Любовь?

Я постарела. Но и ты, сердце мое, не молодеешь. Что теперь с тобою? Женат ли, продолжил ли свой род? Чему посвятил эти долгие годы?

Я все еще в городе поэтов и самоубийц. Едва ли решусь покинуть город, чей дух сроден моему.

Я стала редактором одного женского журнала, родила красивую дочь, написала более десятка мемуаров, но моя постель по-прежнему холодна и пуста. Я делю ложе с воспоминаниями. Я давно не знала Любви мужчин. Более того, – восхищения. Восхищения, подобного тому, какое выражал мне ты, мой юный любовник.

Что теперь с твоим другом Анатолием? Казалось, вы связаны кровью. Я всегда видела в нем обостренную духовность. Его взгляд совершенно не соответствовал его деятельности. Ему бы отдаться искусству или религии.

Родион, я помню, декаданс влек вас своею порочностью и таинственностью. Надеюсь вы покончили с кокаином и светским обществом. Ибо первое и второе связаны неразрывно.

Я вижу тебя сильным, мужественным и успешным. Не разочаруй меня. Не говори что вино и тоска убили в тебе гения. Ты продолжаешь писать? Ты был бы великим автором, если бы не бросил. Однако о тебе я ничего не слышала. Может ты стал инкогнито и скрыл истинный лик за псевдонимом? Тогда прошу, скажи мне его. Я буду с жадностью поглощать твои строки.

Я старею, поэтому едва ли решусь увидеть тебя вживую. Морщины изрезали мои тонкую кожу, волосы я крашу, чтобы скрыть седину. Теперь я горжусь красотой дочери и редко смотрю в зеркало. А если и смотрю, то с тоской. Я потеряла драгоценную молодость, и обрети я мудрость, было бы легче. Но я по-прежнему юная кокетка, с ветром в голове и далекими от реальности мечтами и грезами.

Я буду ждать ответа. Обратный адрес напишу на конверте. Только молю, мой юный любовник, мой декадент, не беги на вокзал за билетом и не стремись к каменному городу на Неве. Тебе здесь не место. А если ты увидишь мое постаревшее лицо, – я покончу с собой.

Навеки твоя, надеюсь все еще живущая в твоей памяти,

Милена.”

***

Дмитрий вытер лицо от слез, потер глаза кулаком, сложил письмо в конверт, достал тетрадь и вырвал из нее чистый лист. Аккуратно переписал адрес на ладонь а на листе парой строк набросал ответ.

“Вы опоздали, милая незнакомка. Вы опоздали на много лет. Второй день Родион лежит в сырой земле, а последние его годы были подобны Аду.

Он был страшно болен, зависим и одинок.

Не вините себя. Но если бы вы остались с ним рядом, он жил бы.

И если бы я, родной ему по крови брат не бросил его в беде.

Милена, теперь кровью Родиона мы связаны друг с другом. На смертном ложе валите все на меня. Я был ближе и роднее.

Дмитрий. Брат усопшего Родиона.”

***

Дмитрий сложил записку, взял конверт и направился сперва на почту, за конвертом, а затем на кладбище, отнести адресату открытое письмо.

Под тяжелой ношей зеленых, искусственных венков, у изголовья Родиона, текстом к лицу лежали строки, которых несчастный не дождался при жизни.

Часть 4. Глава 10.

Эпилог.

Стол ломился от еды, которой Родион не видал при жизни. За столом сидели пятнадцать человек. И ни одного из тех, кто был с Родионом в последние его дни, месяцы, годы.

Шумела посуда, кто-то шептался. Пили водку, закусывали и прижимали ладонь к губам, морщась от горечи.

Дмитрий смотрел на толпу поминающих, и словно видел что-то большее, чем реальность. По правую руку от Дмитрия сидела его жена. Она держала руки на коленях, и только отпивала по капле вина вместе со всеми, стараясь не опьянеть ни на грамм.