Текст книги "Исход"

– Ну что заладила?.. Чистая, красивая…

– Да? А ты бы с моё в грязи поковырялся, не то бы запел… Не-ет! Говорю же: особенный кавалер. Так-то ваш брат любит, чтобы ему плакались. А вам, я гляжу, этого и не надобно вовсе. А коли правду хотите знать, так некуда бабе идти. Шли бы вон сами рожать да работать, да побои мужнины терпеть – посмотрела бы я на вас… Нет уж, лучше так, – она махнула рукой. – Чего там…

Садовский хотел было ещё что-то сказать, но понял, что разговор ему наскучил, и промолчал. К тому же пора было уходить.

Перед тем, как явиться домой с фотографией Ольги, Сергей снова был у Олимпии, называвшей его с недавних пор своим студентиком. Уже несколько дней подряд Садовский хандрил и раздражался, время от времени его лихорадило. Он связывал своё состояние с предстоящим приездом матери и суетой, от которой они с Ольгой изрядно устали. «Вот несёт же её нелёгкая, – злился Сергей. – Сидела бы дома, так нет… Выдумала Морской корпус…» С утра болела голова, и пришла вдруг мысль, что раз уж он так устал, стоит наведаться к Олимпии. Он так и сделал, придя часам к семи к дому Максимовича. Он рассчитывал быть первым у Олимпии, но хозяйка сказала, что она занята. «Опять не везёт…», – подумал Садовский и решил, во что бы то ни стало, дождаться Олимпии. Но к нему тут же подсели Луиза и Марта и попросили угостить пивом. Принесли три бутылки, стаканы, заветренную ветчину на толстой белой тарелке, похожей на телеса здешних женщин.

– Что же, студентик, Олимпию будете дожидаться или, может быть, с нами пойдёте? – спросила, улыбаясь, Луиза.

Садовский внимательно, с каким-то странным смешанным чувством отвращения и любопытства посмотрел на неё и подумал, что именно так и должна улыбаться проститутка. Что именно по такой улыбке можно вычислить проститутку в толпе одинаково одетых женщин. Луиза и Марта были примерно одного возраста – лет двадцати, обе тёмно-русые, худенькие девушки, чем-то даже похожие между собой. Хозяйка обеих недолюбливала, потому что выбирали их реже из-за худобы, а откормить ни ту, ни другую никак не получалось. Их нарочно кормили жирным, запрещали гулять, но толку не было никакого. И хозяйка, называя обеих дармоедками, случалось, их покалачивала.

– Да, я буду ждать, – сказал Садовский, с тем же чувством разглядывая лица девушек.

– Какой верный кавалер, – улыбнулась Марта. Садовский заметил, что у неё плохие желтоватые зубы, а вместо левого клыка и вовсе зияет дыра.

Марта, перехватив взгляд Садовского, захохотала.

– Кавалер один попался – ревнивый, страсть!.. Может, со мной пойдёшь, студентик? Я для тебя завсегда свободная и на всё готовая. И особый гонорар не спрошу за особые пожелания…

Обе девушки опять расхохотались. Сергею стало не по себе. В это время показалась Олимпия, и он даже обрадовался ей. Она тоже оживилась.

– Ну… соскучилась я, – сказала Олимпия, улыбаясь и качая головой. – Бросил, думаю, меня мой кавалер суженый…

Садовский поморщился от слова «суженый», но ничего не сказал и пошёл по направлению комнаты Олимпии. Комната была небольшая: кровать и комод, туалетный столик с зеркалом и несколько стульев, кресло и круглый маленький стол – всё это стояло впритык, так что повернуться негде было. Под зеркалом неизменно лежали расчёски и щётки с увязшими в них спутанными волосами. На стене над кроватью висели фотографии каких-то женщин. Садовский знал среди них Вяльцеву и Кшесинскую.

В этой комнате, оклеенной жёлтой бумагой, с вечно смятой постелью, Сергей чувствовал себя на удивление спокойно и раскованно. Войдя, он тут же растянулся, одетый, на кровати и уставился в потолок. Потолок был грязным, серым, с чёрными мушиными точками. Над окном, с переходом на стену, сидело большое серое пятно. «Натекло как-нибудь», – лениво подумал Садовский, скользнув глазами по стенам, оклеенным жёлтой бумагой, и остановился на зеркале, стоявшем на туалетном столике. Зеркало было в толстой деревянной раме, к которой Олимпия также крепила фотографии неких женщин.

– Кто это? – безразлично спросил Садовский, кивая на карточки, уголки которых деревянная рама прижимала к стеклу.

Олимпия, сидевшая перед зеркалом и что-то там поправлявшая в причёске, повернулась. Садовский снова кивнул на карточки.

– А-а! Это?.. Подруги мои, – ответила Олимпия. – Ну, некоторые девушки из наших.

– Я их знаю? – спросил Сергей, чтобы не молчать.

– Нет! Они теперь не здесь, – объяснила Олимпия.

Фотографий было восемь штук. На каждой действительно была девушка, причём ни одна из них не походила на проститутку. Это не были фривольные карточки – обычные дамские фотографии. Вдруг одна из фотографий – в правом верхнем углу – показалась Сергею знакомой. Он приподнялся, потом сел, не спуская с карточки глаз. Потом он вскочил и выдернул её из-под рамы. С небольшого куска картона смотрела на него Ольга, опиравшаяся одной рукой на столик с винтовой ножкой, а в другой руке сжимавшая сложенный веер.

– Кто это? – спросил он севшим вдруг голосом.

– Где? – испуганно переспросила Олимпия.

– Да вот же, вот! – он сунул снимок ей под самый нос.

Она чуть отодвинулась и взяла фотографию в руки.

– А-а! Это?

– Да! Да! Эта… – Сергею казалось, что ещё чуть-чуть, и он накинется на Олимпию.

– А что, понравилась девушка? – Олимпия заулыбалась своей коронной улыбкой, как улыбались все в этом заведении. – Красивая!.. У меня все тут красивые…

– Кто эта девушка? – крикнул Садовский.

– Ну… из наших девушка… – удивлённо глядя на Сергея, объяснила Олимпия.

– Врёшь! – закричал он, вырывая фотографию. – Ты… ты грязная шлюха… дрянь!..

Та в недоумении смотрела на Садовского.

– Ничего не вру…

– Нет, врёшь, – опять закричал Сергей и ударил Олимпию по щеке. – Врёшь! Грязная, мерзкая потаскуха…

Олимпия ахнула и схватилась за щёку.

– Вот вы какой… Кавалер!.. – зло сказала она, прищуривая маленькие серые глазки и отбрасывая рукой светлую прядку, упавшую на лицо после удара. – А я, между прочим, жениться на мне не просила… Ишь ты, студентик… взъерепенился… То ходил – не была грязной… А то вдруг грязная стала?.. Погоди вот… закричу – спустят с лестницы… Девушек у нас бить не полагается…

– Я сам уйду, – хмуро сказал Садовский, поднимаясь.

И уже в дверях обронил:

– Прости…

* * *

Он отлично понимал, что Ольга не могла быть подругой Олимпии. Но и объяснения, как фотография Ольги попала в дом Максимовича, Сергей тоже не находил. Чувствовал он себя ужасно и готов был кинуться на первого встречного, чтобы бить, бить, нещадно бить!..

С Невы дул резкий, холодный ветер. С канала неслось зловоние. Низкие тучи застилали небо, отчего улицы казались Садовскому закрытыми гробами. Он торопился домой, чтобы скорее узнать, как фотография Ольги попала в дом Максимовича, почему Олимпия назвала Ольгу «нашей девушкой».

Но когда Ольга сказала «опомнись», он понял, что дело не в фотографии. Да, всё это, конечно, любопытно, но нет никаких сомнений, что совпадение случайное – не могла Ольга быть своей в доме Максимовича. Зато самому Сергею хотелось почему-то продолжить начатое там, в комнате Олимпии, которой он влепил пощёчину. Да, ему хочется истязать, мучить Ольгу, как было бы хорошо и ей дать пощёчину. Но всё это пронеслось и исчезло, а Садовский снова стал убеждать себя, что оскорблён и хочет знать, что связывает Ольгу с Олимпией.

– Я всего лишь хочу знать, где ты познакомилась с Олимпией, – сказал он, стараясь быть спокойным.

– О Боже! Я не знаю никакой Олимпии! Клянусь!.. Я впервые слышу это имя…

– Ну что ж… Я расскажу тебе, кто такая Олимпия. Это проститутка, которая уверяет, что знает тебя, что ты её подруга и сама – слышишь? – сама подарила ей эту фотографию. А ещё она говорит, что ты одна из тех, кто бывает там.

– Но это ложь! – воскликнула Ольга. – Ты же понимаешь, что этого не может быть…

– Ложь?! – закричал Садовский. – А как твоя фотография попала к ней? Как?!

– Я не знаю! – разрыдалась Ольга, закрывая лицо руками. – Сикорский врёт, он всегда врёт! Он хочет поссорить тебя…

– Не говори глупостей! – перебил её Сергей. Сикорский здесь не при чём, и ссорить ему нас незачем. Олимпия сама мне сказала: это из наших девушек…

Но тут Ольга, отнимая от лица руки, размеренно и тихо произнесла:

– Что это значит – «сама мне сказала»?

Садовский сообразил, что сболтнул лишнего, и растерялся. Заметив это, Ольга всё поняла.

– Другими словами, – холодно сказала она, – если я правильно тебя поняла, это ты – один из тех, кто бывает там… Не так ли?..

– Да нет же… – неуверенно начал Садовский, досадуя, что так глупо выдал себя.

– Значит, ты ходишь к таким женщинам, а смеешь обвинять меня?.. Да ты же сам и потерял мою фотографию. Ты сам оставил её у своей Олимпии… мерзавец… Да ты просто мерзавец! – и Ольга отвесила Садовскому оплеуху.

– Да как ты… – он схватился за щёку, но в следующее мгновение ответил Ольге таким же ударом. Началась драка.

Посыпались звонкие шлепки, потом глухие кулачные удары, потом Ольга изловчилась разодрать Садовскому лицо, а он в ответ, прикрываясь от неё одной рукой, схватил висевший на стуле ремень, предназначавшийся в подарок Мике, и хлестнул Ольгу по плечу. Она завизжала и бросилась вон из комнаты, а Садовский побежал за ней. Они метались из комнаты в комнату по квартире, и он охаживал Ольгу при каждом удобном случае. Она пыталась вырвать ремень, кричала, потом упала на диван, застеленный для Натальи Максимовны, закрывая лицо и голову руками. А он всё не мог остановиться и хлестал её по спине, по оголившимся ляжкам… Наконец он в изнеможении опустился рядом, вспоминая слова Олимпии о полене. Голова болела нестерпимо, и опять лихорадило.

На другой день Ольга оставалась в постели, а Сергей как-то вяло просил простить и бормотал что-то о замучившей его ревности и страшной усталости. Об Олимпии они не вспоминали.

В день, когда приехала Наталья Максимовна, Сергей чувствовал себя ужасно: голова опять болела нестерпимо, недавнее раздражение сменилось апатией, перед глазами, изнемогавшими от света, то и дело проплывали зелёные медузы. Хотелось лечь и ни о чём не думать. Вместо этого пришлось одному ехать на Николаевский вокзал, толкаться на перроне, изображать радость встречи, а потом трястись на извозчике до дома. И всё это время, превозмогая себя, слушать глупую болтовню Мики и отвечать на такие же глупые вопросы Натальи Максимовны.

– Что же это Ольга Александровна не приехала нас встречать? – осторожно спросила Наталья Максимовна уже в пролётке. Вопрос был задан таким тоном, как будто спрашивая об одном, Наталья Максимовна имела в виду что-то совершенно другое. Как ни плох был Сергей, но это услышал.

– Она, видишь ли, заболела. Нам обоим нездоровится последнее время, – нехотя ответил он.

– Что же она, в положении?

– В каком ещё положении?.. Ах да… Если бы она была в этом положении, я бы так и сказал…

– А где жил Пушкин? – вдруг перескочила Наталья Максимовна, желая, очевидно, показать, что ей нет никакого особенного дела до положения Ольги Александровны.

– Там, – махнул Сергей рукой, усмехаясь про себя мамашиной хитрости.

– А это что?

– Церковь.

– Это я вижу, мой друг. Что за церковь?

– Единоверческая… вроде.

– Мамаша, вы должны знать, я же вам рассказывал, – вмешался Мика, сидевший рядом с извозчиком.

– А я вот взяла да и позабыла, – капризно отозвалась Наталья Максимовна. И тут же добавила:

– А чем же больна Ольга Александровна?

– Не знаю… – поморщился Садовский. – Должно быть, эта… инфлюэнца, – и он назвал первую пришедшую на ум болезнь.

– Скажи, пожалуйста! – вздохнула Наталья Максимовна.

Наконец приехали.

– Так это ваш дом?.. – посыпались новые вопросы.

Садовскому захотелось сказать: «Нет, не наш». Но говорить было тяжело, и он ответил кратко:

– Да.

* * *

Ольга возлагала большие надежды на приезд Натальи Максимовны. Появление её в Кузнечном переулке значило для Ольги слишком много. Если уж Серёженькина мать не побрезговала поселиться в комнатах с любовницей – чего скрывать! – любовницей сына, то, скорее всего, она не воспринимает Ольгу как любовницу. И Серёженька не посмеет бросить Ольгу, потому что тем самым ему придётся признаться в непочтительности. Он попросту оскорбит и опозорит свою мать, поселив её рядом с любовницей, рядом с подлой и павшей женщиной. Нет! Раз уж Серёженька решился свести их вместе, раз уж Наталья Максимовна приняла это сожительство, значит, речь идёт о будущей свадьбе. Закончится наконец-то эта двусмысленность! И как только Сергей не понимает, что оставаться в любовницах для Ольги – это всё равно, что Сергею быть вечным студентом. А то и хуже. Но если положение Сергея зависит от самого Сергея, то положение Ольги зависит от него же. Ведь это придумано и заведено не Ольгой. Но почему же те, кто породил эти порядки, не торопятся их исполнять? И ведь прав, пожалуй, Аполлинарий Матвеевич: любовниц они презирают, но и жениться на них не спешат, как будто не понимая, что презирают женщин, которых сами же сделали презираемыми…

Но подошёл день приезда Натальи Максимовны, а Ольга осталась безучастной. После вчерашней драки в квартире был беспорядок. Хоть Сергей и собрал разбросанные вещи, но на полу заметны были грязные следы, а кремовые кисти ковра замялись, и казалось, что ковёр ощетинился. Обед подали холодным и совсем не в той последовательности, какую воображала Ольга. А главное, пока Сергей ездил на вокзал, принесли письмо от Искрицкого, и Ольга прочла: «…Ты пишешь, что ждёшь-не дождёшься приезда маменьки своего мерзавца. Так вот, зря и рано радуешься, голубушка. Девицам от маменек сожителей добра ждать не приходится. Я буду молить Бога, чтобы ты не оказалась в ближайшее время на улице или, чего доброго, в участке. Когда-то я говорил тебе, что таких как ты любовь доводит до цугундера. Думаю, ждать осталось недолго…»

Даже обмен подарками – Ольга получила серебряную брошь, а в ответ преподнесла Наталье Максимовне голубую шёлковую косынку, а Мике – тот самый ремень, правда, несколько помявшийся, и совершенно особенные шахматы, умещавшиеся в кармане – так вот, даже обмен подарками не скрасил мрачного впечатления от встречи. Один Мика был рад. Зато Наталья Максимовна, сразу отметив натянутость, насторожилась. За обедом она сообщила, что квартира для неё в доме номер пять по Казначейской улице должна быть готова завтра и что она сразу же переберётся туда. А Мика сегодня же после обеда отправится к дяде – брату покойного отца, занимающему квартиру на Литейном. Ни молчавшая всё время Ольга, ни вяло поддакивавший Сергей, вдруг как-то осунувшийся и поминутно ёжившийся от озноба, не возражали. От кофе Сергей отказался. Он уже не сомневался, что болен, и мечтал только досидеть до конца обеда, чтобы упасть на кровать, завернувшись во что-нибудь тёплое. Временами он даже не понимал, о чём говорили за столом, зато слова, как будто маленькие молоточки, били его по голове, причиняя настоящие страдания. Он хотел просить, чтобы все замолчали, но сил не было.

– Что это с тобой, мой друг? – спросила Наталья Максимовна, допивая вторую чашку кофе.

Откинувшийся на спинку стула Садовский молчал, бессмысленно глядя перед собой остановившимися глазами.

– Что это с Сергеем? – строго и в то же время испуганно спросила Наталья Максимовна, ставя на стол чашку и оборачиваясь к Ольге.

Ольга молча пожала плечами.

– Да что здесь происходит?!. – воскликнула Наталья Максимовна, переводя глаза с Сергея на Ольгу.

Оба молчали.

– Сергей сказал, что вы больны, – сказала Наталья Максимовна, обращаясь к Ольге. И в голосе её послышался упрёк. – Но я вижу, что это неправда… Это он болен…

Наталья Максимовна коснулась лба старшего сына, сидевшего справа от неё, и отдёрнула руку.

– Да он раскалённый! – воскликнула она. – Надо уложить его… Где… где тут кровать? Где он спит? О, Господи!..

Она вскочила и засуетилась вокруг Сергея, пытаясь поднять его со стула.

– Серёжа, – бормотала она, – вставай… Вставай, Серёжа… пойдём, я тебя уложу…

Тем временем Ольга молча направилась в спальню. При этом весь вид её говорил о том, что она ни на секунду не верит этому спектаклю.

Наталья Максимовна с Микой привели Сергея в спальню, где кое-как раздели и уложили его. Он, казалось, был в бреду: не узнавал никого, бормотал что-то неясное и просил вернуть ему какую-то фотографию.

– О чём это он? – спросила Наталья Максимовна, кутая Сергея синим клетчатым пледом.

Но Ольга опять только пожала плечами и отошла к окну, словно её вдруг привлекло что-то интересное на улице. Наталье Максимовне показалось, что лицо Ольги стало злым.

А за окном висела серая дымка, сыпал мелкий колючий снег, с шуршанием касавшийся окон, словно кто-то царапал стекло тонкими коготками.

Что-то происходило в доме, но что – Наталья Максимовна не могла понять. Её обуревало любопытство, но как можно было выяснить, в чём тут дело, когда Ольга молчит, как в рот воды набрала, а Сергей и вовсе перестал соображать. Оставалась служанка, но эта босоногая фефёла производила впечатление тупой и упрямой особы – нет, на неё Наталья Максимовна не возлагала надежд. Самое верное было найти подход к Ольге, как-то вызвать её на откровенность, задать такой вопрос, чтобы она разговорилась. Наталья Максимовна даже пожалела себя: приехала, называется, к сыну, в чужой город, где словом не с кем перемолвиться. Сын прямо на глазах свалился, а эта… Наталья Максимовна, ещё недавно и в самом деле воспринимавшая Ольгу едва ли не как будущую невестку, теперь бросала на неё косые взгляды. Ишь, стоит истуканом. Нечего и говорить: что-то случилось. Но что же такого могло случиться, чтобы она так дулась? Ничего такого, чтобы так дуться, Сергей сделать не мог. Да и вообще ничего такого не могло случиться, а просто Серёженька избаловал эту особу, вообразившую о себе невесть что. Да если уж положить руку на сердце, Серёженька её облагодетельствовал. Ишь, строит из себя барыню. Да где бы она была и чем бы она была, если бы Серёженька не увёз её?..

Характер Натальи Максимовны всегда отличался непостоянством. При видимой покладистости она в одночасье могла сделаться вздорной. Производя впечатление строгой, она вдруг становилась жестокой. Стоило только слегка раззадорить Наталью Максимовну – да что там! – стоило ей только саму себя «накрутить», как из приятнейшей дамы она превращалась в даму невыносимую. Только что Наталья Максимовна думала, как бы поделикатнее вызвать Ольгу на разговор, но вместо этого, раздразнив самоё себя, вдруг выпалила:

– Что это за дом у вас такой – никакого порядка… Сергей заболел, а вам, Ольга Александровна, я гляжу, и дела нет… Вы за ним и не смотрите вовсе…

– Ваш сын, Наталья Максимовна, достаточно взрослый, няньки ему не требуются, ему бы другого чего…

– Это чего бы ещё другого?.. Да повернитесь вы, когда с вами говорят!

Ольга обернулась к Наталье Максимовне, обе, казалось, сцепились глазами. Несколько секунд они молчали, разделённые кроватью с бредящим Сергеем. Говорить было не о чем, но высказаться хотелось обеим. Первой не выдержала Наталья Максимовна.

– Я вам, голубушка, сына доверила, а вы…

– Сын ваш, между прочим, старше меня на несколько лет. И поехала я с ним потому, что он делал мне предложение… Ещё там… в Харькове…

– Мне об этом ничего не известно… – отрезала Наталья Максимовна и посмотрела на Ольгу с таким выражением, как будто хотела сказать: «Попробуй ещё докажи».

– В таком случае это может значить, что ваш сын, а может быть, и вы – раз уж вы мне его доверили – намеренно обманули меня…

– Я всё же, голубушка, советовала бы вам не забываться и помнить: кто вы, а кто – мой сын…

– Ах, вот как вы теперь говорите, Наталья Максимовна? А когда сына доверяли, то не просили не забываться…

– Я думала… я думала, вы порядочная девушка…

– Нет! Вы просто воспользовались мной! Впрочем… впрочем, я совершенно не удивляюсь. Только вот, что я скажу вам: ваша семья довольно надо мной издевалась! Я больше не намерена быть вашей… вашей жертвой… С меня довольно!

– Это вы-то жертва?! – всплеснула руками Наталья Максимовна. – Да вы, голубушка, хищница!.. Авантюристка! За сыном охотилась… Женить его на себе решила?..

– Что?! – воскликнула Ольга, уже не до конца понимавшая, что она говорит и что вообще происходит вокруг. – Да вы сами, знаете, кто?.. Да вы… Да такие как вы людям жизнь портят!..

– Откуда у вас Ольгина карточка? – вдруг отчётливо произнёс Сергей.

Обе женщины замолчали и повернулись к нему.

– О чём это он? – спросила Наталья Максимовна. – Какая карточка?

Ольга в ответ зловеще расхохоталась.

– Я же говорю, – кивнула она на Сергея, – только жизнь людям портите, отравляете… чужой век заедаете… Если долго человека мучить, он ответит однажды. О! Как он ответит! Только не надо будет винить никого! Себя… Самих себя во всём вините. Вы привыкли выдумывать, вокруг вас ничего настоящего – всё, всё придумано… Но однажды все так устанут от ваших выдумок, что всё рухнет. Вся жизнь рухнет из-за таких, как вы… Как вы все надоели со своей придуманной жизнью! Вы только и можете, что всех мучить: детей, кошек, друг друга, самих себя… Вы не умеете любить, вы – мертвецы, злые мертвецы, у вас одни правила кругом, а правила – одно другого глупее. Только вы и правил-то не выполняете!..

– Кто это «вы»? – хмуро спросила Наталья Максимовна, очень внимательно слушавшая, но ничего не понявшая.

– Да вы – все!..

– Каких кошек?.. Я вам про сына толкую, а вы мне про каких-то кошек… Сумасшедший дом… Вы, голубушка, сумасшедшая.

– Позволю себе напомнить, Наталья Максимовна, – совершенно спокойно, только устало произнесла Ольга, усаживаясь на край кровати, – что сын у вас не один.

В самом деле, Наталья Максимовна совершенно забыла про Мику, притаившегося у неё за спиной и прослушавшего перебранку от первого до последнего слова. Только сейчас Наталья Максимовна вспомнила о Мике и в поисках его резко обернулась. Увидев Мику тут же, она подбоченилась и объявила грозно:

– Ты что же это? Подслушиваешь?

– А куда мне деться? – пробормотал Мика.

И поскольку он был прав, Наталья Максимовна сказала только:

– Едем!..

После этого она бросила на Ольгу страшный взгляд, выражающий одновременно угрозу и торжество, и, подталкивая Мику, направилась к выходу. О том, чтобы остаться в этой квартире, не могло быть и речи.

Наталья Максимовна вернулась на другое утро. Правда, не с тем, чтобы остаться или примириться с Ольгой – она привезла с собой доктора, рекомендованного ей родственниками.

Ольга встретила их мрачно: за ночь Садовскому стало хуже, он весь горел и постоянно бредил.

– Тиф, по всей видимости, – сказал доктор, закончив осмотр.

Потом, как будто о чём-то вспомнив, он оглядел обеих женщин и добавил:

– Надеюсь, заразиться вы не успели…

После этого он ушёл, чтобы заняться организацией перевозки Сергея в больницу.

– В больнице будет уход, – пояснил он. – А дома – нет… это и опасно… Заразиться можете…

Но Наталья Максимовна так посмотрела на Ольгу, что было ясно: всё дело в том, что Ольга не умеет ухаживать за тифозными больными. Даже этого она не умеет.

Доктор скоро вернулся, и Сергея увезли в Александровскую больницу.

– Ехать сейчас не нужно, – сказал доктор.

Но Наталья Максимовна ушла следом за медицинской процессией. Ольга осталась.

* * *

Ольга вновь осталась одна. Но это было другое одиночество, непохожее на московское. Да и Москва с некоторых пор вспоминалась совсем по-другому – такая домашняя, тёплая, уютная своими двориками и закоулками, зовущая колоколами и галочьим граем. Петербург – совсем другое дело! У этого города нет сердца, а если и есть, то оно гранитное. Вот из того самого гранита, которым устланы набережные. А море… Какое оно холодное, серое, жестокое… В Бердянске море совсем другое…

Как одиноко в этом городе, какие чужие, безразличные здесь люди! Даже Сергей стал здесь другим. Ах, да – Сергей. Как это всё ужасно: Олимпия, драка, а теперь ещё и тиф… Как это всё отвратительно!

Ольга весь день то ходила по комнатам, кутаясь в цветастый шерстяной платок, то лежала на диване в столовой. Конечно, дай-то Бог, чтобы Сергей поправился. Но если он поправится, что делать дальше? Должна ли Ольга остаться с ним? И останется ли с ней Сергей? А ведь, пожалуй, прав Аполлинарий Матвеевич: наиграется с ней Сергей и бросит. И что тогда?

Да ведь и в ней же что-то изменилось после той отвратительной истории с Олимпией. Боже, что за имя: Олимпия… И он смел, приходя оттуда, прикасаться к Ольге! Да ведь это всё равно, что спать на помойке и питаться там объедками – это значит, не иметь никакой брезгливости. Но что это?.. Как это объяснить?.. Зато брезгливость есть у Ольги, почему Сергей и стал ей неприятен. Пожалуй, лучше было бы разорвать эти отношения, и пока ещё не поздно, вернуться в Харьков, к Аполлинарию Матвеевичу. Конечно, Ольге хотелось бы выйти за Сергея замуж, но заставлять его на себе жениться Ольге совсем не хотелось бы. Он делал ей предложение, именно поэтому Ольга поехала с ним в Москву. Если бы не было того разговора, если бы сразу было понятно, что она окажется в таком положении – в положении «барыньки», как говорит этот Сикорский (вот уж кто действительно мерзавец!), Ольга ни за что не убежала бы из Харькова. Но теперь она видит, что Сергей не любит её, потому что тот, кто любит, не заходит по дороге домой к Олимпии. А раз так, то стоит, пожалуй, написать Аполлинарию Матвеевичу и собираться в Харьков. Быть может, вексельный жених ещё не вернул деньги старику Искрицкому. Впрочем, даже если вернул, это, скорее, к лучшему. Главное, что оставаться в Петербурге Ольга не хочет, в Москву – некуда и не к кому ехать. Остаётся Харьков. Да и к дому поближе… Как знать, может быть, там простят и позовут её.

Ночью Ольга уже твёрдо знала, что с Сергеем и Петербургом она расстаётся. Вспомнив поутру, едва пробудившись, о новом решении, Ольга обрадовалась. Камень, давивший вчера грудь, куда-то исчез. А усаживаясь завтракать, Ольга даже напевала романс «Ночные цветы». Даже солнце ненадолго выглянуло в тот день, и город из окна показался Ольге непросохшей акварелью.

Она решила не выходить из дома, и с удовольствием ни о чём не думала, пила кофе, ела тёплый калач, принесённый Пашей, и читала на диване «Повести Белкина». Вечером она с удовлетворением отметила, что почти не вспоминала о Сергее. Наутро Ольга проснулась в хорошем настроении и подумала, что любовь – это какая-то странная болезнь, от которой она, кажется, начинает понемногу излечиваться. Во всяком случае, чувствует она себя лучше. Подумав о Сергее, Ольга поймала себя на мысли, что ей решительно всё равно, что с ним. Она обрадовалась, но тут же решила, что это нехорошо, и заставила себя не радоваться. Но всё же отметила: христианство никого не обрекает страдать от несчастной любви и мучиться ревностью, даже Церковь разводит прелюбодеев. Она снова подумала о болезни, вспомнив, как выздоравливала в доме Искрицкого. А потом сравнила себя с бурлаком, сбросившим лямку и отдыхающим с чувством выполненного долга и осознанием права на отдых. Впрочем, она не имела никакого представления о чувствах бурлаков.

День выдался солнечным, чуть морозным, народу на Невском, как показалось Ольге, было чуть больше обычного. Ольга влилась в этот нарядный гомонящий поток и поплыла, наслаждаясь нахлынувшим на неё чувством свободы. Как было бы хорошо скитаться по всему свету, смотреть на мир, ни от кого не зависеть… Почему нельзя так жить?.. И снова ей вспомнился Аполлинарий Матвеевич, и снова признала Ольга его правоту: уж кто-кто, а он-то прав, не связывая себя с толпой. Разве может толпа – в самом широком смысле этого слова, разумеется – понять восторг Ольгиной души или дерзновения ума Аполлинария Матвеевича. Нет, тех, кто захотел от неё оторваться – хоть в сторону, хоть вверх, хоть вниз – толпа не любит и никогда не поймёт.

Ну и пусть. Пусть! Разве стоит думать об этом в такой счастливый день? Нет, в такой день, в такой редкий день нужно наслаждаться жизнью.

Решив наслаждаться жизнью, Ольга тут же купила газету у похожего на воробья мальчишки и зашла в кондитерскую. Здесь она немного смутилась, поскольку не привыкла выходить одна. Но спросив кофе и пирожков, понемногу освоилась и забыла о смущении.

Народу в кондитерской было немного. За ближайшим к Ольге столиком сидели офицер с дамой и очень тихо переговаривались. Чуть в стороне у окна – гувернантка с двумя детьми – девочкой лет двенадцати в красивой широкополой шляпе и гладко прилизанным десятилетним мальчиком. Дети ели мороженное, а молодая строгая и неулыбчивая гувернантка объясняла им по-французски, как правильно это делать. Напротив сидели две полные хорошо одетые дамы, о чём-то тихо друг другу рассказывали и время от времени принимались довольно громко смеяться. Ольге вдруг стало скучно. Ощущение праздника, точно воздух, выходящий тоненькой струйкой из пробитого шара, покинуло её. Ольга развернула газету и, чтобы хоть как-то развлечь себя, принялась просматривать заметки. По-прежнему писали о сентябрьском убийстве. Был напечатан портрет убийцы, и тут же Ольга прочла: «…Выяснилось, что долгое время он был секретным агентом охранного отделения и членом французской террористической организации. Собственно, в театре он оказался в качестве агента, охранявшего особу Его Величества. В том, что тайный агент, являющийся иностранным террористом, охраняет царя, немало, однако, и символического. Здесь, в этом причудливом соединении отразилось наше причудливое время. Но зададимся на этом фоне простым вопросом: что может ждать страну…»

Далее приводились слова, сказанные убийцей на допросе, потом какие-то пространные рассуждения, потом отклик одного министра, другого… Всё это было скучно и вызывало зевоту. Ольга скользила по строчкам глазами, зацепившись взглядом, разве что, за фотографию убийцы. Это был неприятный человек с вытянутым лицом, массивной челюстью и разными ушами. Смотрел он томно, и было в нём что-то плотоядное. Ольге он не понравился, и она уже собралась отложить неизвестно для чего купленную газету, как вдруг на последней полосе заметила заголовок в подвале: «Капитан Дубровин готовится к плаванию на Северный Полюс».

Капитан Дубровин… капитан Дубровин… Это имя было как будто знакомо. Более того, что-то хорошее и весёлое было связано с этим именем. Ольга задумалась. Ну конечно! Как же она сразу не вспомнила! Ольга увидела красивое мужественное лицо, статную фигуру в белом кителе. В Москве у тётки Туманова был устроен приём в честь этого капитана. А ещё был настоящий бал-маскарад, куда Ольга, по приглашению Туманова, явилась одетая русской крестьянкой. И даже один из танцев танцевала с капитаном Дубровиным.