Текст книги "Операция «Наследник», или К месту службы в кандалах"

– Папа, а лошадей мы с собою повезем? – спросил Николай, осматривая громадное пространство почти не освещенной палубы, в котором темными непонятными силуэтами чернели исполинские шестидюймовые орудия. – Вон там между пушками можно было бы устроить денник для моего Ворона.

– И ты будешь совершать на нем каждое утро прогулки верхом вокруг мачты, – сказал Александр, похлопав по маслянистой поверхности казенник ближайшего орудия. – Научи его плавать. Адмирал, покажите мне, где будет жить Георгий.

– Нам нужно будет для этого вернуться в библиотеку и оттуда спуститься на жилую палубу, ваше величество, – сказал Басаргин.

На жилой палубе в кормовом кубрике кроме положенных по проекту кают младших офицеров и кондукторов, занятых теперь выселенными свитой старшими офицерами, была устроена выгородка на двадцать кают из каютных щитов, еще одна выгородка включала временную офицерскую кают-компанию и несколько устроенных прямо позади кают-компании кают, в том числе для Георгия, устроенной прямо позади кают-компании.

– Вот видишь, папа, а ты смеялся надо мной! – сказал Ники и похлопал рукой по фанерной стене выгородки. – Здесь уже сделали денники для лошадей. А вот в той отдельной я поставлю Ворона!

– Нет, ваше высочество, в той каюте будет проживать ваш брат, его высочество великий князь Георгий Александрович, – смущаясь императора, подобострастно сообщил Басаргин.

– Ты, Ники, мне про свою Алиску талдычишь, – сказал Александр, заглядывая в каюту Георгия, – а твой брат будет целый год в деннике жить! Да у него тут даже нужника нет.

– Но почему Ники сделали сортир, а Георгию – нет? – возмутилась Мария Федоровна. – Александр, скажи им, ты все-таки император!

– Почему в каюте у великого князя нет нужника? – повинуясь просьбе жены, спросил царь.

– Это невозможно, ваше величество! – вытянулся Ломен. – Технически невозможно.

– Алексей, когда ты плавал на кораблях, у тебя был свой нужник? – спросил император у своего брата.

– Какой, к черту, нужник! – воскликнул генерал-адмирал. – Когда я плавал в Атлантике на фрегате «Александр Невский», мне приходилось пользоваться горшком, а матросы гадили прямо в море, повиснув на гальюнных сетках. И на «Светлане» срали, кто как может, некоторые даже с реи. Потому она так и называется – «рея». Простите, ваше величество.

Алексей Алексеевич улыбнулся императрице и пошевелил завитыми вверх усами.

– Ну что я могу сделать, Минни? – развел руками Александр III.

– Вот видишь, технически невозможно. Даже Алексей говорит об этом.

– А какие еще удобства предусмотрены для моих сыновей? – спросила императрица.

– Первоначально предполагалось во всех каютах установить телефоны системы лейтенанта Колбасьева, – сказал Басаргин. – Однако на испытаниях они оказались слишком сложными и ненадежными. Приходилось посылать вестового к тому, кому звонишь, чтобы он снял трубку. Зато в каждой офицерской каюте есть электрический звонок, чтобы в любой момент можно было вызвать к себе вестового.

Осмотр фрегата закончился жилой палубой, причем императорское семейство и свита посетили лазарет, в котором находилось несколько больных, и царь с царицей задали им несколько вопросов. В начале пятого Александр III с женой и сыновьями вернулись на верхнюю палубу. Прежде чем направиться к правому трапу, император встал перед фронтом нижних чинов и, нащупав глазами Курашкина, который уже вернулся в строй, мрачно вперил ему в лицо свой взгляд и сказал обомлевшему от ужаса и благоговейного страха хохлу:

– На вот тебе на водку, братец.

Царь отдал монету Черевину, которую тот сунул матросу, шепнув:

– Я буду разговаривать с Басаргиным и Ломеном, чтобы завтра же тебя списали на берег. Мы должны найти ту бабу и прекратить всякое распространение подобных слухов. Явишься прямо ко мне лично во всякое время, а больше ни к кому!

Курашкин благодарно спрятал царский полтинник в бескозырку, когда мимо него прошел Басаргин.

– Почему я должен тебя помнить? – спросил он.

– Не могу знать, ваше превосходительство! – вытянулся Курашкин.

– Совершенно не помню, – пожал плечами в серебряных эполетах контр-адмирал и прошел дальше.

Последним из приезжих, кто обратил на Курашкина внимание, был наследник.

– На вот тебе, снимись у какого-нибудь фотографа и пошли карточку своей Оксане, – сказал он, засовывая в руку матросу пять рублей. – Может, она еще не замужем, может, тебя дожидается.

– Есть, ваше величество!

– Ну, Курашкин, завтра, тебя, может и спишут на берег, а пока я еще тебе начальник, – сказал боцман, когда наследник удалился на порядочное расстояние, и намотал на кулак цепочку от дудки. – Давай мне пять рублей и марш на рею «ура!» кричать. Я за тебя сфотографируюсь.

Остановившись у трапа, император пожелал офицерам счастливого плавания. Прозвучала команда вахтенного начальника «Катер к правому борту!», после чего августейшая чета, их сыновья и генерал-адмирал Алексей Александрович с Басаргиным проследовали на стоявший у борта паровой катер «Петергоф». Проходя мимо брата, стоявшего на нижней площадке парадного трапа в ожидании момента, когда надо будет отдать швартовы императорского катера, Николай, не поворачивая головы, сказал так, чтобы его слова могли быть услышаны только тем, кому они предназначались:

– Да, Георгий, в такую маленькую каютку, как у тебя, и даму приличную пригласить стыдно. Маленькая, словно денник, и нужника нет. Да и то сказать – пригласишь даму, а все в кают-компании услышат. Так и останешься девственником.

Отвалив от борта, «Петергоф» под брейд-вымпелом императора направился к броненосному кораблю «Император Александр II», провожаемый единодушным «ура» нижних чинов, посланных по реям, и при громе установленного салюта.

Когда катер пошел вдоль высокого черного борта крейсера, так близко, что на нем можно было рассмотреть все заклепки и даже дотронуться до них рукой, наследник поднял глаза вверх и увидел на ноке рея Курашкина, который среди прочих матросов кричал «ура!».

«Не только у меня, но и у всего простого русского народа в любви не все складывается», – подумал он.

15 сентября, вторник

Отъезд Николая в Спалу. «Много думал о том, позволят ли мне съездить в Ильинское или нет после маневров».

Глава 9
Курашкин и Продеус

24 сентября

Супруги Стельмахи и их кухарка Февронья съехали с дачи сразу после наводнения. Причиною тому был страх повторения бедствия, возможность которого подтвердило поднятие воды через день, и совершенная невозможность жизни в разоренной даче, потерявшей не только крышу, клумбы и обвивавшие стены гортензии, но и часть мебели, вывезенной кем-то до их возвращения от Рубинштейна и найденной потом покоробившейся и растрескавшейся вместе с соседским обеденным столом на Ораниенбаумском спуске прямо под Собственной дачей. Артемий Иванович, спаситель и всеобщий герой, который не только спас надворную советницу Стельмах, но и сумел поставить на место нахального жида и выкреста Рубинштейна, остался в Бобыльской чинить дом, пообещав Февронье приехать в город, как только все закончит, и сразу же отправиться с нею под венец.

Ему были оставлены для пропитания все припасы, которые не были подмочены водою или могли быть высушены, кроме того он в изобилии пользовался рыбой, так как знал, почему и чьими усилиями мебель Стельмаха заплыла так далеко от дома. Кроме продуктов, Стельмах оставил ему денег на ремонт, и Артемий Иванович еженедельно совершал поездку в город с докладом о ходе работ, расписывая наведенную на дачу красоту, непромокаемость высокой черепичной крыши, резные балясины перил и высаженные на клумбах озимые чилибухи – других экзотических растений, равно как других сельскохозяйственных терминов Артемий Иванович не знал. Обычно после каждого приезда надворный советник, поражаясь трудолюбию Владимирова, угощал его наливкой и, дав на водку рубль, отпускал назад в Петергоф.

Но на этот раз все было как-то не так. На привычный вопрос Стельмаха о делах он ответил с сияющей улыбкой:

– Башня теперь у нас на даче повыше чем у этого жида Рубинштейна.

– Башня?! – поразился Стельмах, даже охрипнув от волнения.

– Папенька! Папенька! Можно у меня в этой башне светелка будет? – захлопала в ладоши младшая дочь с толстой косой.

– Нет, папенька! – заголосила старшая. – Почему всегда ей достается все лучшее? И платье самое красивое ей, и к Антону Григорьевичу на прослушивание ее возили, и шляпку ей на Троицу вы подарили, а мне веер какой-то китайский! И куда я его засовывать, по-вашему, буду?

Артемий Иванович хотел было услужливо подсказать, куда она может его засунуть, но не успел, так как советник велел убраться своим дочерям вон и не приставать к нему с глупыми вопросами. В этой башне он сделает себе кабинет, как у Антона Григорьевича, и будет оттуда в телескоп смотреть на Кронштадт.

– На соседние дачи ты будешь пялиться! Разве я не видела, как ты на цыпочках у окон Анисьи Петровны стоял и туда заглядывал, когда она натирала поясницу гусиным салом?! – сварливо сказала его супруга и тут же была выставлена вслед за дочерьми.

– Ну, рассказывайте, любезный, рассказывайте мне про башню. Эти бабы ничего не понимают в башнях. На кой черт мне сдалась ее Анисья Петровна, если мне в телескоп петергофский пляж будет видно!

– Да что там телескоп! Моя башня не простая какая-нибудь жидовская, а с колокольчиком да с позолоченной маковкой!

– С золоченой маковкой? – перехватило дыхание у Стельмаха. – Неужто денег хватило?

– Еще как хватило! Мне батюшка из Троицкой церкви сусального золота одолжил, что у него после ремонта осталось.

У Артемия Ивановича действительно были деловые отношения с настоятелем кладбищенской Свято-Троицкой церкви. Стельмах велел ему ходить по воскресеньям к батюшке и заказывать благодарственные молебны за чудесное избавление от гибели его благоверной супруги, а также пожертвовал сто рублев на восстановление и украшение храма, пострадавшего от стихии. Артемий Иванович посчитал богохульством обманывать святого человека и присваивать себе все деньги. Он решил, что будет чист перед Богом и людьми, если выплатит церкви за десятину со своего дохода, как это исстари повелось, и отнес десятую часть денег священнику.

Тот долго мусолил в руке бумажки, жевал седую бороду, проницательно глядя на Артемия Ивановича, потом сказал, хлюпая простуженным носом:

– Знаете что, господин Гурин? Давайте мы эти деньги в приходную книгу записывать не будем, а вы уж будьте добры, скажите господину Стельмаху, что молебствие вы прослушали и все нужные требы мною совершены. Вот вам за это свечка бесплатно, помолитесь за избавление Господом души нашей от грехов и мирских соблазнов.

На том их отношения и прервались. Золота же сусального ни тот, ни другой никогда и в глаза не видели.

– Так вы, стало быть, золотить умеете? – спросил Стельмах, восхищенно заглядывая в глаза Артемию Ивановичу.

– Я, папаша, всем золотарям золотарь! – покровительственно похлопал надворного советника по плечу Владимиров.

– Господи, какое чудо! Может вам, Артемий Иванович, не торопиться с Февроньей, может мне выдать за вас мою младшенькую, любимую, которая с косою?

– Как это с косою? – не понял Артемий Иванович, который уже выпил наливку и собирался уходить, ожидая только рубля на водку.

– Косуху что ли, маленькую? Ну выдайте, на неделю мне хватит.

– Но почему только на недельку? Священный брак – это на всю жизнь.

– Одна бутылка – на всю жизнь? – фыркнул Артемий Иванович.

– Лучше уж рубль.

– Ну вы, батенька, и шутник, – принужденно рассмеялся Стельмах. – Я вам про свою дочь говорю.

– Да при чем тут дочь! Вы мне рубль выдайте и я поехал, – сказал Артемий Иванович и пошел в коридор.

Слушая, как Владимиров кряхтит, влезая в рубинштейновское пальто, которое Стельмаху пришлось выкупить у композитора, брезгливо отказавшего взять его после того, как оно было ношено полицейским агентом, надворный советник почувствовал, как спадает с его глаз наваждение и сомнения относительно башни с золотой маковкой тотчас прохватили его.

– Февронья, ты не хочешь на дачу с женихом съездить?

– Это еще зачем? – искренне удивилась та.

– На башню слазишь, а потом мне доложишь, видать ли оттуда в телескоп Петергоф.

– Да как же это – в телескоп?

– Ну, без телескопа. В кулак глянешь. Собирайся и езжай.

– А обратно я могу не успеть, – деланно смущаясь, сказала Февронья. – Может, мне и на ночь придется оставаться.

– Ничего не знаю, – сказал Стельмах. – Я что, по-твоему, без ужина сидеть буду? Взглянешь на башню – и назад.

Так Артемий Иванович нежданно-негаданно получил себе попутчика. Извозчик, который вез их на Балтийский вокзал, то и дело оглядывался на потемневшего лицом Артемия Ивановича и даже хотел свезти его к доктору, но Владимиров отказался. На поезд в Петергоф, отходивший в пять минут шестого, на котором обычно возвращался Артемий Иванович, из-за долгих сборов Февроньи они опоздали, но следующий, к счастью, отправлялся через двадцать пять минут и они сели на скамейку в вагоне третьего класса. Кухарка выпросила у Артемия Ивановича купить ей семечек и стала лузгать их, сплевывая в кулак.

– Разве вы не рады, что я поехала с вами? – спросила Февронья.

– Все время молчите, как пень. И то верно, чего радоваться, мне сегодня возвращаться надо. Посмотрю вашу башню – и сейчас назад тронусь.

В мыслях Артемия Ивановича царил совершеннейший кавардак. Он понимал, что эта поездка – полный его крах, что вот сейчас, менее чем через час, станет ясно, что все деньги Стельмаха он профукал, и ему останется только поспешно скрываться, а денег на бегство у него осталось рублей двадцать. И отвечать на вопросы Февроньи было нечего.

Желающих ехать в Петергоф было мало. В вагоне сидели несколько военных, рядовых конногренадер и улан, в дальнем конце сидели несколько женщин-паломниц в черных платках, а совсем рядом от Артемия Ивановича и его дамы расположился старый монах из Троице-Сергиевой пустыни с длинной сивой бородой и несколько молодых послушников, реденькие бороденки которых походили скорее на пародию на этот признак мужественности, чем на собственно бороды.

– Можна, ваше благородие, я тут рядом с вами сяду? – гнусаво спросил Владимирова вошедший в вагон господин в худом казенном пальтишке мышиного цвета и в морских сапогах поверх штанин. – Мени не далеко ехаты, тильки до Петергофу.

– Да сидите уж, – сказал Артемий Иванович, которому сейчас было совершенно наплевать, с кем им придется проделать путь до Петергофа. Он был озабочен поисками выходов из своего ужасного положения, а выходы никак не находились.

– Може, вы хотите отведать яблучек? – спросил их попутчик и, шмыгнув простуженным носом, протянул бумажный пакет с яблоками.

– Да подавись ты своими яблоками! – огрызнулся Владимиров. – Может, они у тебя отравлены.

– Зовсим и не отрувлены. Трохи червывые, так у нас на крейсери для матросив все червывое.

– Мозги у вас, сударь, червивые! – заявил Артемий Иванович.

– Дозвольте тоди вас угостыть, сударыня, – настырный попутчик вытер мокрый нос о шарф, обмотанный вокруг шеи, и протянул Февронье яблоко в черной руке с грязными обгрызенными ногтями.

– Артемий Иванович, можно мне скушать яблочко? – спросила кухарка у Владимирова.

– Скушай, скушай, Хавронья, может, подавишься, – пожелал ей Артемий Иванович, так и не придумавший, как ему избавится от нежелательной спутницы.

– Не ешь, дева, сие яблоко, – встрял в их разговор сивобородый монах, которому надоело поучать послушников, покорно кивавших на любую его реплику, – потому как этот зловредный хохол, козел смердючий, словно Диавол, принявший на себя вид змея, хочет соблазнить тебя сим плодом, как Еву искусил он плодом запретным, чтобы поссорить тебя с твоим муже, которого ты есть кость от кости его и плоть от плоти его, и оставил муж твой отца своего и мать свою и прилепился к тебе, чтобы были двое одна плоть.

– Это не я к ней прилепился, это она ко мне пристала, как дерьмо к ляжке! – гневно возразил монаху Артемий Иванович.

– А вы, святой отец, замовчите, тому як видкиля вам знаты про плоть, и до ниж вона прылепляется, – набросился на монаха хохол.

Встав, он опустил окно и высморкался на ветер, несший мимо густой черный дым из паровозной трубы вперемешку с огненными вкраплениями искр. – У нас в Лондоне за таки мовлення в суд ташшыли!

– Я до пострига служил в Преображенском полку и не одну девку испортил, прости Господи! – обиделся монах в свою очередь, тряся бородой. – Каковые грехи теперь и замаливаю слезно, – добавил он, заметив изумленные взгляды послушников.

Они проехали станцию «Лигово», потом «Сергиевскую Пустынь», где монах с послушниками вышли. Артемий Иванович, насторожившись при упоминании Лондона, все время внимательно разглядывал попутчика и теперь был уже уверен, что это тот самый беглый матрос Курашкин, которого он вывез на шхуне из Англии. Куда делся Курашкин в Остенде, после того как они все вместе попали в руки Продеуса и были доставлены к Рачковскому, он не знал. По его виду и по его подходам в разговоре можно было предположить, что хохол не оставил ремесло шпика и провокатора. А вдруг он столковался еще тогда с Рачковским и Петр Иванович подослал Курашкина после неудачной попытки Ландезена схватить Владимирова на Петергофском гулянии?

– Господи! Очам своим не верю! – вскричал вдруг Курашкин и хлопнул Владимирова по колену. – Товарыш Гурин! Вы мени не дознаетеся? То ж я, Курашкин! Давно мы с вами не бачилыся, скильки лет мынуло!

«Все, пропал! – подумал Владимиров. – Вляпался как между молотом и наковальнею».

Он оглянулся на наковальню, которая плевалась семечками и недоуменно переводила взгляд с жениха на Курашкина.

– Я бачу, вы добре пристроилыся, – улыбался во всю пасть Курашкин. – И пальте на вас с доброго сукна. Где же вы теперь подвызались? Чи знову просто так, товариш Артемий?

– Но-но, руками-то не лапь, – отвел руку Курашкина от рубинштейновского пальто Артемий Иванович. – Чай не казенное. Своего начальника можешь щупать.

– Мого начальныка зараз щупать не можна, – замотал головой Курашкин. – Мий начальнык самый полковник Секеринский.

– Подумаешь, а у меня сам Государь начальник! – не сдержался Артемий Иванович, видя такое неприкрытое бахвальство. И тут же испугался еще больше. Если Курашкин состоит на службе у Секеринского, то это еще хуже, чем Рачковский.

– Так чем же вы теперь займаетеся? – настойчиво поинтересовался Курашкин.

– Он у нас дачу ремонтирует, – вставила Февронья, когда Артемий Иванович безнадежно уткнулся носом в стекло, совершенно не в состоянии придумать выхода.

– Государю? – спросил Курашкин, пристально глядя на Февронью. Где-то в его голове бродила мысль, вызванная видом Февроньи, но поймать эту мысль ему никак не удавалось. Чертов боцман выбил из него последнюю способность соображать.

– Да нет, хозяину моему, надворному советнику Стельмаху, в Бобыльской.

– Заткнись, дура! – шикнул на нее Артемий Иванович.

– А я теперь снову по флотськой части, – сказал матрос. – Прызначеный служыти на крейсер «Память Азова».

– Заливай это кому-нибудь другому. Я своими глазами видел, как три недели назад этот крейсер из Кронштадта ушел!

– Вин-то пишов, це правда, але я його потом нагоню.

– Бегом, что ли?

– Навищо бегом? – обиделся Курашкин. – Меня через неделю вкупи со сменою матросив для «Владымыра Мономаха» до Одессы на поезди повезуть, а оттуды на пароходе в Средыземно море, до грекив в Пырей. А оттуды я пиду уже на крейсери до Японии.

– Уж не к наследнику ли тебя, Курашкин, Секеринский приставил?

– Ни, – испугался Курашкин. – Мени командыр наказав выполняти обязанности псаломщика при еромонахе Фыларете.

– Чего это ты так испужался, Тарас? – в отчаянии перешел в атаку Артемий Иванович. – Как же ты по флотской части, если служишь у Секеринского и ходишь в штатском? Или теперь на «Памяти Азова» Секеринский свое охранное отделение открыл?

Артемий Иванович увидел, что все сидевшие в вагоне паломницы и гвардейцы уже давно с интересом наблюдают за их перепалкой. Он умолк и почувствовал, как взмокла у него спина от пробившего его холодного пота, как потекли струйки по лбу, а испуганные удары сердца отозвались где-то в животе.

– А мой Артемий Иванович агентом почище вас будет, – в полной тишине, нарушаемой лишь ритмичным стуком колес, с вызовом сказала Февронья, сплюнув прямо на пол с языка черные лепестки шелухи. – Он знает такое, чего даже Государь не знает: что бунтовщики хотят убить нашего цесаревича с подводного аппаратуса, когда он поплывет в Эфиопии вверх по Нилу.

– Дура! – прошипел Артемий Иванович, окончательно падая духом. – Я тебе по секрету, а ты, свинья, на весь вагон!

Только тут Курашкин понял, что спутница Владимирова и баба, рассказывавшая на базаре о покушении на цесаревича – одно и то же лицо. А значит, ее жених, плававший на отхожем месте и поведавший ей о таких планах – и есть Артемий Иванович. Нужно было немедленно сообщить обо всем Черевину.

Помня о том, каким хитрым и коварным оказался в Лондоне Владимиров, Курашкин решил запудрить ему мозги пустыми разговорами, чтобы он не догадался ни о чем до приезда в Петергоф и не помешал ему.

– Эх, пан Гурин, – с ностальгическим всхлипом сказал Курашкин и опять высморкался в окно. – А памятати, як мы у нас в Лондоне седовали разом в трактыре? Чудные булы времена!

Февронья дернула жениха за рукав.

– Вот вы, Артемий Иванович, с этим субъектом в трактире сидите, а меня обещали сводить в «Бель Вю» и не сводили! А он скоро закроется на зиму.

Артемий Иванович просиял. Ему, конечно, надо было бы бежать к Черевину и сообщить, что теперь через Секеринского обо всем узнает Федосеев и Селиверстов, но он решил, что лучше промолчит, авось обойдется и так.

– Душечка, Хавроньюшка моя, да ты просто прелесть! – сказал он Февронье и поцеловал ее в щечку, отчего та зарделась, как маков цвет. – Конечно же, «Бель Вю»! Совсем запамятовал со всеми этими ремонтами! Прямо с вокзалу туда и направимся.

– А как же башня? – спросила кухарка.

– Вздор. Башня обождет. Скажешь хозяину, что башня отличная и весь пляж виден.

– А що така за башня? – оживился Курашкин.

– Это Артемий Иванович построил на даче в Бобыльском башню с золотой маковкой, – пояснила Февронья.

– И высока та башня буде?

– Сажен пятнадцать будет, не меньше, – с мстительной ноткой в голосе заявил Артемий Иванович.

– Це от земли?

– Да нет же, от крыши!

– Так цю башню с Петергофу да с Кронштадту видать повинно, а я ее на берегу щось не памятаю, – Курашкин озадаченно почесал потылицу.

Однако на разговоры у него уже не было времени, потому что поезд въехал под крышу Ново-Петергофского вокзала и, распрощавшись с Владимировым и даже поцеловавшись с ним троекратно по православному обычаю, Курашкин выскочил на дебаркадер.

В другом случае он пошел бы к Черевину пешком, но сейчас было не до экономии и он взял извозчика в надежде, что генерал оплатит ему проезд. Извозчик высадил его у зданий конюшни и потом Курашкин долго метался, спрашивая у всех встречных городовых и военных, где ему найти начальника царской охраны, пока какой-то полицейский не отвел его за шиворот в канцелярию Черевина и не сдал на руки дежурному офицеру.

– Мени потребно до самого головного начальныка царськой охраны, – объявил Курашкин, но дежурный в ответ кулаком в перчатке дал ему в ухо.

– Ой, навищо вы деретыся, ваше благородие! – заверещал хохол.

– Вин же мени самый наказав до нього прямо заявытися, якщо я чого про слухы в Петергофе дознаюсь! А я не тильки про слухы, я и жинку ту самую знайшов!

Дежурный не получал никаких указаний насчет возможного прихода агентов со слухами в Петергофе, однако позвонил наверх Федосееву и через минуту Курашкин стоял посреди готического кабинета.

Черевин с заведующим своей канцелярии сидели за столом, перед ними была початая бутылка водки, икорка в вазочке, тарелка с солеными огурцами и капустой – они отмечали вчерашнее производство камергера Федосеева за отличие из советников коллежских в действительные статские.

– Чего тебе? – спросил Черевин, не узнав Курашкина и одарив его мутным непонимающим взглядом.

– Вы мне велели одному доложить, вот я вам одному и докладываю: тильки що я ехав в поезди с господыном Гуриным, що мени с Лондону два году тому украв. Я дознався ее!

– Вот чертов язык! – Черевин налил себе еще водки. – Не ее, а его.

– Якраз ее, а не його. Його то я по першести и не дознався. То есть я його дознався, тильки це був не вин. Я дознався ту жинку, що на базари про пидводну лодку казала. А ейный жених, що на гальюне плавав, и есть Гурин.

Черевин почувствовал, что весь хмель из головы как-то внезапно выветрился. Господи, этот хохол явился в присутствии Федосеева и даже не подумал попросить остаться наедине с начальником охраны!

– Молодец, матрос, – сказал Черевин, сдерживаясь. – Можешь идти. Я распоряжусь, чтобы тебе по возвращении на корабль дали как следует этого… водки.

– Ни, ни, ваше благородие, я ще не розказав, где вин живе! – никак не мог угомониться Курашкин.

– Мы сами это узнаем, – сквозь зубы сказал Черевин и встал, чтобы вытолкать матроса из кабинета, пока тот не наболтал еще чего-нибудь.

– Пусть расскажет, ваше превосходительство, – сказал Федосеев Черевину, подхватив вилкой ворох капусты. – Мы его несколько месяцев уже ищем и еще столько же искать будем.

– Я у них все спытав, – обрадовано сказал Курашкин, оборотившись лицом к Федосееву. – Гурин живе в селе Бобыльская на дачи якого-то Стельмаха. И дома цего легко дознатися, бо у нього высока башня в пятнадцать сажен да с золотой маковкой, а с башни цией видать пляж в Петергофе.

Федосеев отложил вилку и тоже встал.

– Я должен немедленно известить об этом Секеринского. Раз он только что ехал на дачу в Бобыльскую, значит у нас есть по крайней мере несколько часов, чтобы его схватить. А дачу мы быстро отыщем по башне.

Черевин в полном смятении чувств кивнул. Он не мог запретить Федосееву связаться с Секеринским, чтобы не раскрыть себя, но поимка Владимирова была для него смертельной опасностью. Оставив Федосеева на телефоне, Черевин быстро спустился вниз и направился к себе домой. Он увидел спину Курашкина, возвращавшегося обратно на вокзал, чтобы сесть на поезд в Ораниенбаум и добраться оттуда в Кронштадт. Черевин окликнул хохла и тот, обернувшись, радостно подбежал.

– Ваше превосходытельство, чи не изволыте вы заплатыти мени сорок копеек на извошшыка, що я вытратив, щоб скорише до вас добратыся?

– Я тебе сейчас заплачу! – всхрапнул Черевин и заехал Курашкину в еще не тронутое сегодня ухо.

– За що? – заорал Курашкин, хватаясь за голову, которая звенела, словно корабельная рында.

– Чтоб знал, кому и о чем можно говорить!

Черевин круто повернулся на каблуках и зашагал к себе домой. Здесь он подозвал денщика и отрядил его немедленно разыскать урядника Стопроценко и привести его.

– Я думала, что вы с Федосеевым будете праздновать до утра, – удивилась его возвращению княгиня Радзивилл, читавшая на диване французский роман. – А потом еще поедете в город к Кюбэ.

– Ой, заткнись, Катенька, не до тебя, – отмахнулся от нее Черевин.

Стопроценко приехал через десять минут с двумя казаками.

– Вот что, Стопроценко, – сказал Черевин. – Помнишь тех двух людей, которых я вытащил из Якутска?

– А как же, ваше превосходительство, помню, словно сегодня видел.

– Видел?

– Де нет же, помню!

– Так вот один из них, Владимиров, объявился в Старом Петергофе.

Княгиня оторвалась от книги и заинтересованно взглянула на Черевина, а тот продолжал, не замечая этого взгляда:

– Тебе надо во весь дух мчаться в деревню Бобыльскую, найти там дачу Стельмаха с башней и увезти оттуда Владимирова, чтобы он не попал в руки людям Федосеева и Секеринского. Прежде я хочу сам с ними переговорить.

Спустившись вниз от Черевина, Стопроценко вскочил на своего жеребца и, лихо гикнув и стегнув коня нагайкой, понесся вдоль ограды Нижнего сада, через Верхний сад в сторону Ораниенбаума. Остальные двое казаков помчались следом. Когда они галопом миновали высокий мостик через Фабричную канавку и скакали по Знаменской улице, в районе двухэтажного каменного дома канцелярии конно-гренадерского полка и белой полковой церкви с зелеными куполами, им навстречу попалась мирно прогуливавшаяся парочка, в которой Стопроценко, разгоряченный скачкой, не узнал Артемия Ивановича и его барышню, шедших от Старого Петергофа ради экономии на извозчике пешком в «Бель Вю».

Добравшись до Бобыльской, они объехали опустевшую слободу, расспросили местных рыбаков, никогда и не слыхавших о башне, но честно показавших дачу Стельмаха, и спешились у полуразрушенного строения. Было совершенно ясно, что здесь никто не жил, да и не мог бы жить. Стопроценко обошел дом вокруг и, не найдя никаких следов человеческой деятельности снаружи, заглянул через окно внутрь. Там было пусто и голо, по полу бегали наглые мыши, а на столе рядом с керосиновой лампой, стеклянный колпак которой был почти черным от давней копоти и покрыт пылью, валялся заплесневелый кусок хлеба.

Не солоно хлебавши, казаки вернулись к Черевину.

– Не живет там никого, ваше превосходительство, – уверил начальника царской охраны Стопроценко. – Совсем дом пустой, и крыша повалена. А по огороду что табун лошадей проскакал. И башни там никто никакой никогда не видал. Набрехал вам все этот хохол.

Немного успокоившись, Черевин вернулся в канцелярию. Там уже собралось все петергофское полицейское начальство – сам полицмейстер полковник Вогак, двое участковых приставов, смотритель по наружной полицейской части при дворцовом управлении полковник Осипов, исправник уездного Петергофского полицейского управления Колмаков со становым приставом и только что привезший с собою из Петербурга от Секеринского пятерых филеров ротмистр Крылов.

– Вы, Владимир Константинович, как полицмейстер должны знать все приметные строения в Петергофе и окрестностях! – горячился Федосеев, глядя на полковника и передергивая узкими плечами. – Как же вы можете не знать башни в пятнадцать сажен высотой!

– Дурак, дурак! – поддерживал его попугай, взбудораженный всеобщим волнением и энергично бивший крыльями.

– Бобыльское по надзору не мне принадлежит, а уезду, – возражал полковник, показывая на уездного исрпавника. – Пусть Константин Николаевич скажет, где у него башня.

– Когда я был в Бобыльском этим летом на даче у купца Фишкина, там не было вовсе ни одной башни! – оправдывался исправник Колмаков. – Если в тех местах и есть какая башня, то на даче у господина Рубинштейна.

– В общем так, – подвел итог Федосеев и строго взглянул на исправника. – Вы, ваше высокородие, берете своих стражников, полковник Вогак выделит вам на подмогу десяток конных городовых из резерва, да еще агенты ротмистра Крылова – и едете в Бобыльское. Приметы разыскиваемого человека я вам сейчас составлю.