Текст книги "Операция «Наследник», или К месту службы в кандалах"

Глава 2
Черевин

Летом население столицы уменьшалось и мировой суд действовал в половинном составе, отчего в Арестном доме на набережной Монастырки было достаточно свободных мест. Два таких места достались на ночь по распоряжению Селиверстова Владимирову с поляком. По распоряжению того же Селиверстова их вымыли в бане и даже накормили. Единственное, чего им не удалось, так это толком выспаться, потому что уже утром за ними приехал жандарм и отвез прямо к поезду на Балтийский вокзал, где их ждал Селиверстов.

Оба бывших ссыльных вместе с жандармом поместились в вагон третьего класса, а сам Селиверстов предпочел первый класс, но когда все четверо вылезли на дебаркадере Петергофского вокзала, ему пришлось смириться с тем, что один из ссыльных поедет с ним в экипаже. На привокзальной площади после долгой торговли он взял двух извозчиков. Себе в попутчики он выбрал поляка, а Артемий Иванович, как представляющий опасность, поместился на синем суконном сиденье рядом с жандармом.

Извозчики покатили вдоль Александринского парка, мимо дач в сторону уланских казарм, и Селиверстов завел разговор о достоинствах женщин и о возможном разрешении городской управы ездить им на империалах. Генерал никогда не ездил на конке, но сама мысль о том, что можно будет, стоя внизу, заглянуть под юбку поднимающейся на империал даме, возбуждала старого сластолюбца до крайности. «Представляете, какие можно будет увидеть виды!», – говорил Селиверстов Фаберовскому, причмокивая губами, и глядел на него, ища сочувствия. Это он называл «Привлекать на свою сторону молодежь».

Но тактику привлечения на свою сторону Фаберовского он выбрал неправильно. Поляк и так был зол на него за его полнейшую никчемность и беспримерную неспособность, из-за которой пришлось провести целый год в Якутске. А тут еще эта неуемная старческая болтливость и нестерпимый запах помады, исходивший от седых бакенбард. Он старался не смотреть на генерала, тем более что никогда не бывал в Петергофе и ему было что разглядывать, кроме Селиверстова.

Зато Артемий Иванович нашел себе достойного собеседника. Жандарм оказался словоохотлив и с удовольствием втянулся в разговор о местных достопримечательностях, среди которых Владимиров числил «монопольку» на Петербургском проспекте рядом с Торговой площадью и трактир «Вена» неподалеку.

Они проехали мимо громадного уланского манежа из красного кирпича, обогнули пятиглавый полковой собор на площади и затем по Ольгинской покатили в сторону Петербургского проспекта, пересекли его и проследовали дальше вдоль готических, исполненных в английском вкусе, дворцовых конюшен, занимающих своими красными корпусами с белыми крепостными зубцами по стенам и на квадратных башнях целый квартал.

У ограды Нижнего парка на углу Конюшенного корпуса Селиверстов остановил извозчика и ввел Фаберовского и Владимирова в ближайшую дверь, велев дежурному офицеру доложить о его прибытии заведующему канцелярией главного начальника охраны, камергеру двора Федосееву.

Вскоре они уже поднимались по резной дубовой лестнице на второй этаж. Селиверстов задержался у большого зеркала, причесывая бакенбарды, и в светлый кабинет с большими окнами поляк с Владимировым вошли одни. Слабый казарменный запах, крепкое амбре кожаной амуниции и фимиам, исходивший от тигля с расплавленным сургучом, заполнял все помещение. В углу рядом с окном висела позолоченная клетка, в которой сидел старый белый какаду и в кормушку которому подливал воду из серебряного кофейника похожий на церковного старосту человек с бледными, худыми руками, торчащими из белоснежных манжет. У человека был нездоровый вид и черные глаза бусинками, которые совершенно не соответствовали расхожему представлению о камергере двора Его Величества.

– Что вам угодно? – тихим бесцветным голосом спросил камергер, беззвучно ставя на стол кофейник.

– Ваше высокоблагородие, – начал Артемий Иванович. – Его превосходительство внизу волосы чешут, так что мы…

– Господин Федосеев, это те самые люди, – сказал Селиверстов, тоже входя в кабинет.

От голоса Селиверстова попугай в клетке проснулся, повис на перекладине вниз головой и проскрипел, томно закатив глаза: «Дуррак».

– Вот, уже узнает меня, – самодовольно проговорил Селиверстов.

– Селиверрррстов дурррак, – повторил какаду. – Федосеев дурррак. Камерргеррр. Имперрраторр Александррр… – Какаду схватился клювом за кольцо, болтавшееся в клетке на веревочке, и кокетливо закачался. Все находившиеся в кабинете замерли в ожидании, а Артемий Иванович даже верноподданнически выпучил глаза. Выдержав паузу, попугай перестал качаться и, сев обратно на жердочку, внятно сказал в тишине: – Мирротворрец.

– Опытная птица, – с облегчением сказал Федосеев и пригладил зализанные и расчесанные на прямой пробор волосы. Какаду с презрительным видом пересел на жердочке спиной к Селиверстову и тут увидел Артемия Ивановича.

– Дурррак, дуррак, дуррак! – заорал попугай и забился в истерике.

– Сам дурак! – сказал глупой птице Артемий Иванович и Селиверстов поддержал его:

– Действительно, Григорий Ардалионович, держите тут всяких птиц, а они оскорбляют достойных людей.

Федосеев снял с высокой резной спинки своего стула черную тряпку и поспешил накрыть ею клетку, после чего попугай умолк.

– Эта птица распоряжением министра императорского двора приписана к моей канцелярии из Фермерского дворца за старостью лет и болтливостью, – Федосеев искоса взглянул на Селиверстова, – не знаю, жил ли он уже при Петре Великом, но по тому, как он называет покойного императора «отроком» и рассказывает о первом интимном свидании Александра Николаевича с будущей княгиней Юрьевской в Монплезире, ему по крайней мере лет пятьдесят. Однако давайте приступим к делу, – предложил камергер. – Генерал Черевин просил составить протокол всего, что здесь будет говориться, и затем передать ему. Кто будет писать, Николай Дмитриевич?

– Может, не стоит писать… – усомнился Селиверстов. – Мы ему так, на словах передадим.

После нескольких скандалов с записками к замужним дамам, произошедших еще во времена его пензенского губернаторства, Селиверстов очень не любил оставлять на бумаге следы своей деятельности.

– На словах невозможно, – покачал головой Федосеев. – К тому же полковник Секеринский тоже, как вы помните, хотел знать все подробно, и мы будем должны предоставить ему копию.

Фамилию Черевина Фаберовский знал: так звали генерала, когда-то бывшего адъютантом у Муравьева-Вешателя после подавления Варшавского восстания и потом короткое время возглавлявшего Третье отделение до его упразднения, а вот фамилию Секеринского слышал впервые. Он бросил взгляд на Артемия Ивановича и по его посеревшему лицу понял, что ныне люди, скрывавшиеся за этими фамилиями, представляют собой важные персоны в России. А Владимирову было отчего посереть. Генерал-майор Петр Черевин возглавлял охрану царя, а полковник Секеринский был начальником Санкт-Петербургского охранного отделения и по прежним меркам мог считаться равным начальнику Третьего отделения.

– Ну если писать, то вам и карты в руки, Сергей Григорьевич, – сказал Селиверстов. – У вас почерк хороший, не то что у меня, старика.

Федосеев сел за стол, царственным жестом достал чистый лист из кипы бумаги и положил перед собой. По тому артистизму, с каким он проделал это, по порядку и заботе, с какой были расставлены по столу бронзовые чернильницы, ножи для разрезания книг, клякс-папье и валики для промакивания чернил, пресс-папье разных форм, машинки для заточки карандашей, сшиватели и дыроколы, было видно, что общаться с бумагами и канцелярскими принадлежностями он умеет и любит, и что такое общение составляет одно из главных удовольствий в его жизни.

– Ну-с, рассказывайте, – Федосеев взял с изящной подставки ручку с английским пером и макнул ее в чернила.

– Мне хотелось бы прояснить один вопрос, – сказал Фаберовский.

– Генерал Селиверстов всю дорогу от вокзала оповедовал мне о своей любви к молоденьким пухленьким хористкам и балеринам в кружевных розовых панталончиках. Но он так и не удосужился мне поведать, что же на самом деле произошло тогда в Остенде, когда нас захватили люди Рачковского, почему мы оказались в Якутске, а затем вдруг были вызваны обратно до Петербургу.

– А вы мне о кружевных панталончиках никогда не рассказывали, Николай Дмитриевич, – сказал Федосеев, с любопытством взглянув на сконфуженного Селиверстова. – Полагаю, эти господа имеют право знать, что с ними произошло.

– Ну что ж, извольте, – нехотя согласился Селиверстов. – Мы действительно не рассчитывали, что Рачковский окажется так скор и когда вы, господа, прибудете на шхуне из Англии, он уже будет ждать вас на пристани. Личная агентура директора Департамента полиции, инспектировать которую ежегодно я имею честь, находилась большей частью в Париже, где следила за самим Рачковским и всеми его французскими агентами. Однако он обхитрил нас, послав в Бельгию еще до того, как мы установили за ним и его людьми слежку, своего агента Продеуса. В Бельгии у нас не было своих людей и когда я приехал в Остенде, мне пришлось обращаться в бельгийскую полицию, которая была слишком нерасторопна.

– Сдается мне, ваше превосходительство тоже не очень спешился, – резко сказал Фаберовский.

Артемий Иванович в отношениях с начальством обладал чутьем и знал, когда можно себе что-нибудь позволить, а когда надо поцеловать ему ручки. И он сразу почувствовал, что поляк начинает зарываться, что если сейчас же не унять его, их могут отправить обратно или еще чего похуже.

– Вы несправедливы к его превосходительству, господин Фаберовский! – набросился Владимиров на поляка. – Если бы вы не опоили на шхуне всех каким-то сонным зельем, мы смогли бы дать достойный отпор людям Рачковского и они не смогли бы помешать планам его превосходительства в отношении нас. А из-за вас нас взяли голыми руками!

– Полно, полно, господин Владимиров, – успокоил Артемия Ивановича Селиверстов. – Господин Фаберовский имеет право сердиться, ведь я действительно не нашел вас на пристани, когда приехал туда.

По тону, каким это было сказано, поляк понял, что у него не было никакого права сердиться и он должен быть благодарен Селиверстову хотя бы за то, что навечно не остался гнить в Сибири. Фаберовскому стало ясно, что этот старик очень злопамятен и при случае еще припомнит ему и кружевные панталончики, и обвинение в неторопливости. Поэтому поляк почтительно поклонился и предоставил Селиверстову продолжить рассказ.

– Я не знаю, каким образом Рачковский доставил вас в Россию через границу, – сказал Селиверстов. – Мне известно только, что потом он через свою давнюю приятельницу княгиню Радзивилл, которая, как бы это сказать… живет maritalment[5]5
  (англ) в качестве жены.


[Закрыть] с генералом Черевиным, добился от Черевина вашей отправки в Сибирь в административном порядке.

Селиверстов перевел дух и налил себе в стакан воды из стоявшего на столе у Федосеева кофейника. Камергер дернулся, но генерал не заметил, что в стакане была вода для какаду, и Федосеев успокоился.

– Как я и говорил вам у Дурново, – возвратил Селиверстов на стол стакан, – после смерти графа Толстого мы с Григорием Ардалионовичем упросили Черевина добиться у назначенного по черевинской протекции министра внутренних дел вашего возвращения в Петербург. Мы пытались сделать это еще в прошлом году, но ваш этап уже прошел Омолой и дело пришлось отложить до нынешней весны.

– И для чего же потребовалось нас возвращать? – спросил Фаберовский. – Неужели замучила совесть?

– Нам с камергером Федосеевым и полковником Секеринским нужен был процесс против Рачковского по лондонскому делу Джека Потрошителя. А без свидетелей мы ничего не могли сделать.

– Существуют иные свидетели. Дарья Семеновна Крылова, например, или сам Потрошитель, пан Коновалов.

– Господин Коновалов умер на Пряжке в больнице Николая Чудотворца во время эпилептического припадка незадолго до Успенского поста, – дал справку Федосеев, – а госпожа Крылова, которая проживала с ним в Лондоне под видом его сестры, ничего не знает.

– Так вы все еще хотите устроить процесс против Рачковского? – спросил у камергера поляк. – А ежели я не соглашусь давать показания? Наша с паном Владимировым роль в этом деле не самая благовидная и если мы будем болтать, то тоже можем оказаться на скамье подсудимых, только в уголовном суде.

– Какой там процесс, батюшка, бог с вами! – медленно проговорил Федосеев, откинувшись на спинку и разглядывая перстень на своем среднем пальце. – Он вызвал бы в Европе слишком недоброжелательное отношение к России и русской тайной полиции и помешал бы работе ее агентов заграницей. Но необходимость избавиться от Рачковского осталась и даже более того, усилилась. К сожалению, и министр внутренних дел, и директор Департамента полиции считают абсурдными обвинения Рачковского в провоцировании убийств в Лондоне.

– Вы, наверное, и сами могли заметить это по вчерашнему разговору у Дурново, – вставил Селиверстов.

– Оба считают Рачковского способным и деятельным агентом, который в качестве начальника Заграничной агентуры находится на своем месте. К сожалению, времена, когда Рачковский легко мог быть снят со своего поста, проходят. Пять лет назад, осмелившись вмешаться в дела царской семьи и написать императору донос на морганатическую мачеху того, княгиню Юрьевскую, жившую в Ницце, Рачковский едва вовсе не лишился каких-либо надежд на дальнейшую карьеру. Император долго помнил его наглость. Однако сейчас у Рачковского есть сильный покровитель в лице гофмаршала князя Оболенского, Рачковский лично возглавляет охрану императора во время его поездок в Данию, к тому же он попал в фавор за свое участие в аресте группы русских бомбистов в Париже, готовивших покушение на царя.

– Сегодня прочитал, Григорий Ардалионович, – сказал Селиверстов, – что французские газеты передают о пожаловании французскому министру внутренних дел Констану ордена Анны 1 степени.

– О причине такого благорасположения государя к Констану можно и не гадать. Люди полковника Секеринского перлюстрировали письма посла во Франции и узнали, что барону Моренгейму из надежного источника, каковым мог быть только Рачковский, стало известно о наличии в Париже тайной мастерской по приготовлению бомб. 21 мая барон узнал, что министры Констан и Карно уезжают на юг и приехал на вокзал, чтобы потребовать арестовать нигилистов. 28 мая были произведены аресты, что вызвало одобрение у Государя. Барон Моренгейм надеется на шумный процесс. Если отношения с республикой начнут налаживаться, Рачковского станет труднее свалить.

– Еще бы! – воскликнул Селиверстов. – У него уже есть достаточно высокие покровители не только в лице князя Оболенского, потому что нет для заезжих высокопоставленных особ лучшего чичероне по злачным местам Парижа, чем Рачковский. Он и меня водил однажды.

– Место заведующего Заграничной агентурой приобретает вес и от Рачковского надо избавляться быстро, пока он не приобрел влияния при дворе, – сказал Федосеев. – Кто знает, если дела пойдут у него в гору, то скоро он сможет занять место генерала Черевина. Мы должны добиться его отставки и посадить на место заведующего Заграничной агентурой лояльного нам человека.

– Григорий Ардалионович думал, что он сам мог бы занять этот пост или поручить его мне, – сказал Селиверстов.

– А вот этого, Николай Дмитриевич, – с нажимом произнес камергер, – можно было тут и не произносить.

Ни у кого из присутствовавших в кабинете не могло возникнуть сомнений, что Селиверстов специально сказал об этом, в отместку Федосееву за то, что при нем он был унижен Фаберовским. Но сам Селиверстов сделал невинное лицо и сказал:

– Вы правы, Григорий Ардалионович. Особенно я не доверял бы господину Владимирову. Я уверен, что это он сообщил Рачковскому о времени прихода шхуны в Остенде и из-за него мы потеряли столько времени.

– Перед любым судом я готов рассказать, – с обидой заявил Артемий Иванович, – как Рачковский вовлек нас в уголовные злодейства и заставил укрывать от лондонской полиции найденного им нарочно в Париже маньяка-фельдшера, когда тот резал бабов, чтобы добиться отставки комиссара полиции и натравить на русских нигилистов эту самую полицию. Но я никому ничего не сообщал, вот так-с!

– Перед судом рассказывать не надо, – оборвал Владимирова Федосеев. – А вот нам сейчас вы все это и про Рачковского, и про фельдшера-маньяка изложите.

Следующие два часа Федосеев с Селиверстовым дотошно допрашивали поляка с Артемием Ивановичем, тут же перенося на бумагу любой новый факт, который им удавалось извлечь. Фаберовский изворачивался как мог, чтобы преуменьшить их с Владимировым роль в этом деле, но затем в дело вступал Артемий Иванович, сбалтывал что-нибудь в запале и Фаберовскому под напором Федосеева и Селиверстова приходилось идти на попятный, а затем опять врать и изворачиваться, чтобы исправить нанесенный Артемием Ивановичем ущерб. Со своей стороны, Артемий Иванович непрерывно добавлял все новые и новые фамилии и неслыханные подробности. Наконец, следователи выдохлись и поляку с Владимировым было велено подписать протоколы.

– Ну что ж, очень хорошо, – потер холеные белые руки Федосеев.

– Того, что вы здесь наговорили, да еще вкупе с расследованием по делу о незаконном использовании средств, отпущенных на создание швейцарской агентуры, должно хватить, чтобы стереть Рачковского в порошок. Дождемся, пока улягутся восторги в связи с процессом бомбистов, и начнем. А вы, господа, оставайтесь в Петербурге и ждите, пока нам понадобитесь. И не думайте убежать. Полковник Секеринский найдет вас даже под землей.

– Нижайше извиняюсь, – елейным голосом произнес Артемий Иванович, – но не могло бы ваше превосходительство дать нам хоть немного денег. По дороге из Якутска мы так издержались, что не только на ночлег, даже на еду средств не имеем.

– До завтра я определю вас в Официантский корпус, где вы сможете и столоваться, – улыбнулся Федосеев, – а там что-нибудь придумаем. Без денег и без ваших видов на жительство, каковые находятся сейчас у Николая Дмитриевича, вы от нас никуда не денетесь.

Объяснив, как добраться до Официантского корпуса, Федосеев приказал дежурному офицеру выпроводить посетителей вон и вскоре они уже стояли на улице.

– Курва мать! – в сердцах сказал Фаберовский. – Лепшей бы мы остались в Якутске!

– Может, драпанем? – предложил Артемий Иванович.

– На какие шиши? Мы не имеем даже документов. Полиция нас мгновенно сцапает.

Они огляделись. Справа в конце улицы виднелись ворота в парк Александрию с полосатой караулкой, от которых по направлению к ним скакал чернобородый казак в алой суконной черкеске и тяжелым смит-и-вессоном в кобуре на правом боку.

– Не вы ли, господа, будете Владимиров и Фаберовский? – осадил около них жеребца казак. – Генерал-майор свиты его величества Черевин хотел бы вас лично видеть.

Начальник царской охраны был при дворе величиной, тут и к бабке не ходи. Конечно, по просьбе Селиверстова и начальника своей канцелярии Федосеева он мог добиться их возвращения из Якутска, но зачем ему самому могли понадобиться два административных ссыльных?

– Он живет вон там, в Готическом доме на углу за Мариинской улицей. – Казак указал нагайкой на ближайший из вытянувшихся напротив парковой ограды невысоких ярко-желтых домов. – Только говорите громче, он плохо слышит.

Некоторое время казак ехал рядом с ними.

– Видали гадину белобрысую? – спросил он, показывая нагайкой в сторону окон канцелярии.

– Федосеева?

– Попугая! – Казак со злобой плюнул. – Через день в дежурство назначают, коня некогда почистить, а тут, вишь, двоих человек кажинный день наряжай ему семечки лузгать.

Все это было очень странно, но делать было нечего и Владимиров с Фаберовским покорно поплелись в указанном направлении. Войдя в дверь и скромно сев на жестком диванчике внизу, они стали ждать. Денщик, стиравший пыль с перил готической лестницы, заметил их и, оставив свое дело, поднялся наверх. Вскоре к ним спустился пожилой человек с резкими чертами лица, пышными усами по военной моде предыдущего царствования и большим носом, делающим его похожим на грача в свитском мундире.

– Так это вы? – спросил он, дыхнув на них перегаром.

– Мы, – дружно ответили Артемий Иванович и Фаберовский.

– И как вам не стыдно, господа, из дворцового управления простыни красть?

– Мы не с Дворцового управления, мы с Якутска, – сказал Артемий Иванович.

– Как?! – переспросил генерал.

– С Якутска мы, – повторил Владимиров. – Для скорейшего снятия Рачковского прибыли к вам прямо с Якутска.

– А! Мне послышалось, что из кутузки.

Когда-то этот низкорослый, тугой на ухо генерал, прозванный за глаза еще в бытность начальником Собственного Его Императорского Величества Конвоя «конвойным глухарем», слыл в свете отчаянным кутилой и помпадуром. В те времена его тараканьи усы воинственно торчали вверх, вызывая восхищение у дам, от него не разило перегаром и он мог позволить себе верхом на аргамаке из царской конюшни въехать по лестнице в покои своей очередной любовницы, невзирая на присутствие ее мужа, вызывая удивление даже у конвойных лезгин. Он был шафером на свадьбе покойного императора с княгиней Долгорукой и попечителем их детей, ему выпало быть начальником Третьего отделения и товарищем министра внутренних дел по полицейской части. После неудачного покушения на него Черевин едва не стал особым министром полиции, но тогдашний министр внутренних дел отсоветовал Александру III от такого выбора. И все-таки, оставшись просто начальником дворцовой охраны, Черевину удалось добиться самого высшего из возможных в государстве постов: он стал собутыльником царя. Теперь, вечно пьяный и больной, он уже не кутил с балеринами у Додона и Бореля, он круглый год почти безвылазно сидел в Гатчине, чтобы царю всегда было с кем выпить, если ему незаметно удастся сбежать от жены. Зато его влияние на назначение императором разных государственных чиновников трудно было переоценить, к нему обращались с просьбами и очень часто ему удавалось их выполнять.

Большей частью именно благодаря его хлопотам на пост министра внутренних дел год назад был назначен Иван Николаевич Дурново.

– Так это правда, что мне Федосеев про Рачковского болтал? – спросил Черевин. – Кто бы мог подумать. Но давайте пока поднимемся ко мне.

Жилище Черевина оказалось скромной квартирой из нескольких небольших комнат. Маленькая гостиная, куда он провел их, была меблирована казенным буфетом, бюро, заставленным пустыми бутылками, среди которых приютился портрет молодой красивой женщины с подписью по-французски «Duchesse Catherine Radziwill[6]6
  (франц.) княгиня Екатерина Радзивилл.


[Закрыть]», и кожаным диваном с высокой готической спинкой. Пахло вином и кислой капустой.

– Дело в том, – Черевин жестом предложил своим собеседникам сесть, – что мне наплевать на Рачковского. И министра я убедил вернуть вас в Петербург не ради их планов насчет Рачковского. Вы оба мне нужны самому. Выпьете?

Он подошел к буфету, достал початую бутылку бристольского портвейна и разлил его в три рюмки.

– Пейте, пейте, не стесняйтесь, – сказал Черевин, видя смущение на лицах своих гостей. – У меня на собутыльников небогато: государь император, да вот вы еще подвернулись. О чем это я? Ах, да. Мое дело гораздо более важное и опасное, а потому дорого оплачиваемое. Если согласитесь, то можете забыть и о Федосееве с его играми, и о Рачковском. Я даю вам возможность подумать: готовы ли вы добровольно пойти на риск, а завтра утром вы явитесь ко мне снова и мы продолжим свой разговор.

Ночь Фаберовский с Владимировым провели в тревожных беседах. Если выступать на стороне Селиверстова, Федосеева и Секеринского против такого опасного и коварного противника, как Рачковский, было менее опасно, чем то, что предлагал Черевин, тогда что же он хочет от них? Рисковать жизнью ради неизвестной пока цели им не улыбалось. Но и пешками в игре против Рачковского им быть не хотелось. К тому же вопрос о деньгах стоял перед ними во всей своей первозданной и могучей силе.

За завтраком, получив каждый по маленькому пирожному, они решились. На этот раз Черевин не стал их приглашать к себе, а вместо этого повел мимо конюшен к светлевшей на фоне буйной зелени низкой каменной ограде Александрии.

– Должен вам сказать, господа, – остановил он поляка и Владимирова поодаль от ворот, – что после этого разговора обратный путь для вас будет закрыт, я вынужден буду об этом позаботиться.

– Мы согласны, – подтвердил Артемий Иванович и зажег сигарету. Фаберовский заметил, что у него от волнения трясутся руки.

– Ну, пеняйте на себя, я вас предупредил. – Черевин подошел к будке с часовым и о чем-то переговорил с ним, после чего тот отпер ворота и пропустил всех троих в парк.

После жары, с самого утра изнурявшей Петергоф, Александрия казалась настоящим раем. Широкие кроны дубов и лип, в которых щебетали птицы, давали упоительную тень, от скошенной травы на полянах, от белых цветков лабазника, рассеянного по склонам, исходил медовый аромат. Они миновали изящное готическое здание церкви Александра Невского и по дороге спустились под гору, где на лужайке рядом с деревьями находился в тени небольшой колодец с чугунной беседкой вокруг него и сиденьями. На одном из сидений лежал несвежий полосатый тюфяк.

– Садитесь, господа, – предложил Черевин, выгнав из-за кустов конвойного казака. – Здесь нас никто не услышит. Я понимаю так, что боязнь выступить против г-на Рачковского заставила вас принять мое предложение, даже не узнав его сути.

– Денежный вопрос для нас имел первостатейное значение, – подал голос Фаберовский.

– Похвальный реализм, – сказал Черевин. – Я знавал вашего Рачковского, еще когда он только в Третье отделение поступил. Он не стоит того, чтобы ради него рисковать.

– А я еще раньше его поступил, при Селиверстове, – подскочил на скамейке Владимиров, едва не выронив изо рта сигарету, но тут же смущенно замолчал.

– Может быть, – неодобрительно промолвил Черевин. – Всего не упомнишь. Ну да теперь и без вашей помощи мой Федосеев со своим Селиверстовым и Секеринским его оттуда сковырнут!

Черевин достал из голенища сапога плоскую фляжку и, ловко отвернув пробку, забулькал.

– Должен открыть вам карты, господа: у нас с ними цели разных масштабов. Я хочу спасти ныне царствующую династию от краха.

Заметив, как при словах «спасти династию» поморщился поляк, Черевин повернулся к нему и вперил свои вдруг пьяно заблестевшие глаза в лицо Фаберовскому.

– Да-да, судьба династии действительно в опасности! И не террористы, жаждущие прервать жизнь нашему обожаемому монарху, угрожают ее дальнейшему существованию, нет. Угроза таится в ней самой. Наш наследник – форменный дегенерат, он не способен править великой страной. Георгий будет поспособнее его, но он, как вам, быть может ведомо, серьезно болен туберкулезом. Ему будет не по силам управлять монархией должным образом. Михаил, младший сын государя – вот кто может спасти от хаоса и разрушения наше Отечество. Но у него нет никаких шансов занять престол. Никаких шансов, господа.

Черевин опять приложился к фляжке. И тут со стороны тенистой дубовой аллеи, спускающейся прямо от Фермерского дворца вниз к колодцу, раздался громовой голос:

– Черевин, Черевин! Я знаю, что ты тут, скотина! Мне удалось удрать, не ударить ли нам по коньячку?

Все трое разом обернулись на голос и увидели подходящего к ним медведеобразного бородатого человека в потертом голубом мундире Атаманского полка на расплывшемся теле, в расшитых большущий заплатой клином на крупном бабьем заду серо-синих шароварах с двойным лампасом, человека, чей образ был растиражирован в тысячах портретов для каждого маломальского присутственного места и которого в России мог не узнать разве что какой-нибудь темный крестьянин, никогда не выходивший за околицу своей глухой деревни.

– Государь… – просипел Артемий Иванович, немея от охватившего его волнения.

С залива пахнуло морем, ветерок принес слабый запах гнилых водорослей.

– А, ты не один… – разочарованно сказал царь, входя в беседку.

– Что это за люди?

Казалось, гигантская фигура Александра разом заполонила все небольшое пространство под навесом, отчего все трое в ней сидевшие как-то сжались, стараясь сделаться меньше и незаметнее.

– Инженеры, ваше величество, – пояснил Черевин, – снимают дачу в Новом Петергофе. Специалисты по минному делу. Я по утру проверял посты гвардейского экипажа на берегу да нашел вот на обратном пути здесь у колодца подозрительный предмет и подумал: не бомба ли это? Вызывать саперов долго, понимаете сами, вот и пришлось прибегнуть к помощи простых, преданных вам подданных.

– Почему сразу не сказал?

– Не хотел беспокоить, ваше величество. Вдруг пустое… Так ведь и оказалось.

– Ну смотри у меня, Черевин! – царь пригрозил генералу пальцем.

– За каждым кустом, каждым деревом.

– Ваше величество…

– За что и люблю тебя, каналья. – Александр поместился на скамейку между Черевиным и Артемием Ивановичем и достал точно такую же, как у начальника своей охраны, флягу из-за голенища. – Ну, давай выпьем. И им тоже налей. Ты по какому ведомству состоишь? – царь ткнул пальцем во Владимирова.

– По министерству внутренних дел… – пролепетал Артемий Иванович. – Вернее, по части просвещения…

Черевин сделал ему страшное лицо и Владимиров, окончательно стушевавшись, умолк.

– Хочешь, я сделаю тебя министром просвещения? – спросил Александр.

Владимиров в ответ издал лишь неопределенный звук, не сумев выдавить из себя ни одного слова. Император неприветливо взглянул сверху вниз на взиравшего на него с немым благоговением Артемия Ивановича. От ужаса и счастья лицезреть обожаемого монарха глаза Владимирова вылезли из орбит и приобрели совсем бессмысленное выражение.

– Что, страшно царя-то вблизи видеть? – Александр презрительно ухмыльнулся. – То-то же. Эх, гнетет меня, Черевин, предчувствие: не будет из Николая никакого толку. Вот есть он сейчас ребенок, таким и останется. Как тряпка. Это у него от мамаши. Да и Георгий тоже хорош. Эх, почему не Мишка у меня первый родился. Вот из него бы я сделал настоящего царя.

Александр приложился к фляге и Черевин последовал его примеру. Фаберовский с Владимировым почтительно пригубили из крышек от фляг, куда им милостиво было налито коньяку.

Царь взглянул на обомлевшего поляка и совсем лишившегося разума Владимирова и прикрикнул на них грозно:

– А вы чего уши распустили? Пейте и убирайтесь восвояси. Не для вас царские разговоры.

Возможно, досталось бы еще и им, и Черевину, но тут с аллеи, из которой совсем недавно нагрянул император, донесся грубый, слегка шепелявящий женский голос.