Текст книги "Во имя твое"

Глава 2.
Дорога

Первую ночь своего путешествия Рено провёл в овраге. Ему было очень неприятно сознавать, что он, имевший право доступа в лес, должен скрываться, что он больше не зажиточный крестьянин, а преступник, бежавший от своего сеньора, бездомный бродяга, каких ловят, секут плетьми и кладут на щёки клеймо.

Овраг густо зарос орешником, но до леса было довольно далеко, так что появления лесничих можно было не бояться. До дороги тоже было далеко, значит и дозоры сюда не заглядывают. Рено набрал сухих сучьев и разложил костёр. Он сидел, смотрел на низкое бездымное пламя и ни о чём не думал. Ни о чём не думать оказалось очень легко и приятно. Чёрные ветки ложились на угли, и угли вокруг чернели, словно потухая. Но вот ветка начинала куриться белым паром и вдруг вспыхивала. Жёлтые языки танцевали в воздухе, постепенно опадая, пока от ветки не оставалась цепочка длинных угольков, а пламя не превращалось в голубой мерцающий огонёк. Тогда Рено клал новую ветку.

Лёгкий ветерок проникал в лощину, трепал кусты. Листья, облетая, шуршали тысячью осторожных шагов, то были шаги осени, и из-за них Рено не расслышал шагов человека. Старуха, сгорбленная, морщинистая, такая древняя, что казалась бесформенным узлом, перетянутым шалью, возникла из отблесков огня на трепещущих ветвях и шагнула к костру. Рено заметил её, когда она уже садилась, тихо постанывая и с трудом сгибая ноги.

Рено ничего не сказал, только положил на угли сразу несколько прутьев. Пламя взвилось, осветив лицо старухи: морщинистые щёки, провалившуюся пуговицу носа, острый подбородок в редких длинных волосинах, чёрную яму рта и какое-то драное тряпьё, надвинутое на самые глаза, поблескивающие двумя искрами.

– Плохо, – проскрипела старуха. Густые тени морщин дёрнулись и вернулись на место.

Рено продолжал молчать, а старуха, протянув к огню скрюченные пальцы, вдруг заговорила:

– Совсем плохо стало. Нынче последняя тёплая ночь. Больше погреться не придётся, разве что в аду. А в тёплых краях нынче голодно, там не подадут. Хорошо, у кого свой домок есть, забился в него – и зимуй. И чего тебя, дурачок, дёрнуло из дома в такую пору уходить?

– А ты откуда знаешь? – испуганно спросил Рено.

– Хе-е… милый, – протянула старуха. – Я седьмой десяток доканчиваю и много чего знаю. Ну зачем ты удрал? Перезимовал бы, а по весне – беги, коли ноги чешутся. Только куда бежать? Свою могилу всё одно не перепрыгнешь.

И тогда Рено, поддавшись необъяснимому порыву, начал рассказывать. Обо всём: о себе, об умершей Анне, убитой Ренате, о том, как нельзя стало жить. Старуха, почти слившаяся с воздухом, молча слушала, глаза её светились красным, как у бездомной собаки. Рено увидел эти огни и замолк.

– Тяжело тебе, – глухо произнесла старуха. – Большую тяжесть ты поднял и далеко несёшь. Только не туда ты пошёл! – старуха вскинула голову, раскалённые глаза описали дугу над потухающим костром. – Не туда! – выкрикнула она. – Дочь твоя не у него! Проси настоящего хозяина, того, кто правит миром! Он добр, он отдаст. Проси!..

Старуха протянула руку и кинула что-то на угли. Полыхнуло пламя, в воздухе повисла тяжёлая вонь. Где-то вдалеке зазвенел колокольчик.

– Нет! – прохрипел Рено. – Изыди!

– Не глупи! – прикрикнула старуха, – Лучше подумай, ведь дочь вернётся!

– Это будет не дочь! – сказал Рено твёрдо. – Это будешь ты, ведьма, оборотень. Я иду к истинному богу, и враг меня не остановит! Пусти!

Рено хотел подняться, но не смог.

– Полно тебе орать, – негромко сказала старуха. – С дороги услышат. Не хочешь – не надо. Всё равно никуда не денешься. А на дьявола не ругайся. Он-то ни в чём не виноват.

– Он на бога восстал, – сказал Рено.

– Как можно восстать на того, без чьей воли не смеет упасть даже волос? Значит, сам бог того хотел. Дочь твою снасильничали по воле бога, вся беда – от бога! И ты идёшь к нему?!

Последние слова она провизжала, визг стегнул Рено, он вскочил и побежал.

– Вернись! – кричала вдогонку старуха.

Рено бежал сквозь темноту. Он налетел на большой куст, и тот вдруг превратился в ведьму.

– Вернись к костру! – прошипела она, вцепившись в Рено. Рено судорожно дёргался, стараясь освободиться. Густой смрад шёл от колдуньи, заставляя его задыхаться. С трудом он вырвался и побежал дальше.

– Куда ты? – голос дребезжал совсем рядом. – Всё равно не убежишь! – ведьма расхохоталась странным кудахтающим смехом. – Беги! – закричала она. – У-лю-лю!.. Не хочешь – так беги! Всё равно вернёшься! Так и будешь бегать по всей земле! Дарю тебе это!..

Рено поднял голову. Приближалось утро, лёгкий туман стоял в лощине, потухшие угли густо серебрились росой. Рено быстро сел, припоминая события ночи. Песок вокруг был испещрён следами копыт. Невдалеке слышалось блеяние уходящего стада, звякало ботало на шее вожака.

Рено глубоко вздохнул и перекрестился. Наваждение отступало. И только на самом дне души осело сомнение, и занозой застряли слова: «сам бог того хотел».

* * *

Чем дальше от дома уходил Рено, тем больше менялась земля вокруг. Поля лежали пустыми чёрными ладонями, всё чаще попадались дома с растасканными соломенными крышами. И даже дома побогаче, крытые красной черепицей, глядели не так весело. А ведь наступала осень, время, когда урожай собран и уже обмолочен, и на всех дворах варят пиво.

Осенью и воробей хлеба вдоволь ест, – повторял Рено поговорку, всё больше убеждаясь, что нынче и воробью не прокормиться в здешних местах. Безнадёжное запустение ясно говорило, что недород приходит сюда не первый год подряд.

Рено смертельно устал. Уже несколько дней ему не удавалось ничего купить, работники, несмотря на осеннее время, тоже никому не были нужны, а сухари, взятые из дому, кончились два дня назад. Обычно Рено ночевал на улице, но теперь, окончательно измученный, решился зайти в гостиницу, выстроенную посреди большого пригородного села.

Обширный низкий зал производил мрачное впечатление. Заходящее солнце, заглядывая в окно, разбрасывало по засаленным стенам кровавые блики. Ржавые крюки, вбитые в чёрные балки были облеплены нитями паутины и бахромой копоти. Под выложенной из фигурного кирпича аркой расположился прямоугольный очаг, закрытый стальной решёткой. Конец каждого прута был украшен бронзовой головой дьявола.

Когда-то в этой комнате готовили и ели, на прутьях очага жарилось мясо, по огромному столу растекались лужицы вина, здесь пили, разговаривали и порой дрались, по скрипучей винтовой лестнице уходили в комнаты на втором этаже, подозвав коротким кивком миловидную служанку. Теперь тут было пусто и холодно. Возле кучки углей, тлеющих в очаге, грелся единственный посетитель – старый монах в заплатанной сутане. Он был покрыт пылью и выглядел очень усталым, очевидно, делал пешком большие переходы, стремясь поскорее выйти из голодных мест.

Рено почтительно поклонился монаху и присел на краешек скамьи. Из узкой двери, ведущей на хозяйскую половину, вышел трактирщик. Он был невысок ростом и когда-то, вероятно, толст. Излишне просторная кожа свисала на щеках дряблыми складками. Его передник был девственно чист, а руки, привыкшие возиться с вином и мясом, праздно лежали на нём.

– Ещё один! – воскликнул трактирщик, завидев Рено. – Клянусь бородами всех лжепророков, сегодняшний день принесёт мне состояние! Садитесь, сударь, поближе к очагу, тепло нынче слишком редкая штука, чтобы пренебрегать им. Что изволите откушать? Могу предложить прекрасные печёные жёлуди. В этом году необычайный урожай желудей. Вся округа собирает жёлуди, а мельник Огюст делает из них муку. Можете также получить желудёвые лепёшки.

Хозяин вышел и вскоре вернулся с противнем, полным горячих, лопнувших на огне желудей.

– Жена жарит их там, – объяснил он. – Готовить на виду у всех стало опасно.

Рено и монах подсели к противню и начали разламывать коричневые, подгоревшие скорлупки.

Входная дверь хлопнула, в трактир ввалился ещё один гость. Это был мужик огромного роста с редкой чёрной бородёнкой на плутоватом лице. Выражение лица так не вязалось с мощной фигурой, что казалось будто к плечам богатыря приставлена чужая голова. Вошедший был одет в просторную суконную куртку и штаны, подшитые в паху кожей.

– А, Пети! – радостно вскричал хозяин. – Откуда ты таким франтом?

– Из города, – ответил крестьянин, придвигаясь к огню.

– Что ты там потерял? – спросил трактирщик.

– Зерно идёт по пятнадцати монет за меру, – проговорил крестьянин, не слушая его. – Но никто не продаёт. На площади кричат приказ магистрата, чтобы не смели прятать излишки, а везли их на рынок. А откуда они? Всё вымокло ещё весной, я не собрал даже семян.

– Прогневали господа… – вздохнул монах. – «Был голод на земле во дни Давида три года год за годом».

– За кочан капусты дают три медяка, – сообщил крестьянин.

– Кому теперь нужны деньги… – пробурчал трактирщик.

Он вышел и вернулся с четырьмя большими кружками.

– Пейте, – сказал он. – Я угощаю. Здесь вино. Вино ещё осталось. Оно нас переживёт.

Рено приоткрыл металлическую крышку и осторожно понюхал. Вино было тёмно-красным, совсем не таким как дома. Сладости в нём не чувствовалось вовсе. Оно терпкой струйкой стекало в пустой желудок, заставляя его сжиматься.

– В городе сегодня сожгли ведьму, – рассказывал крестьянин. – Узнали, что она насылала дождь.

– Это толстуху-то Мариетт? – спросил трактирщик. – Да она такая же ведьма, как я апостол Пётр!

– А я говорю – она ведьма! – крестьянин ударил кулаком по краю стола, так что кружки подпрыгнули, звякнув крышечками. – Я уверен в этом, как в самом себе! Это была мокрая ведьма. Подумать только, третий год льют дожди, урожаи вымокают на корню, все мрут с голоду, от людей одни тени остались, а эта баба разжирела, как сентябрьский боров! И добро бы была богачка, у которой припрятан хлеб, нет, нищенка, рваная шкура! Вот и спрашивается, откуда в ней такая толщина, если она не ведьма? Она насылает дождь, чтобы вся земля обратилась в болото.

– А я думаю, у старухи была водянка, – сказал трактирщик. – Она часто начинается с голодухи.

Крестьянин потёр лоб, соображая, а потом выдавил:

– Если и вправду водянка, то ей всё равно скоро помирать. А так она на небо попадёт, – он затряс кудлатой головой, отгоняя непрошенную мысль, и уже другим тоном продолжал: – Всё-таки она мокрая ведьма. Я видел всё своими глазами. Ей стянули руки за спиной и приковали к столбу длинной цепью. Огонь разгорелся с одного конца, она убежала на другой и всё дёргала цепь и кричала совсем по-человечески. А вот когда и там заполыхало, то она завыла так, что я сразу понял, кто она. И забегала, и забегала, а сама всё воет. Выскочила туда, где пламени уже нет, зато там уголь жарче чем в аду; она туда прибежала и давай прыгать как лягушка, а сама всё воет, но уже не громко и с хрипотцой. А как упала, то угли вокруг погасли, сколько в ней воды было. Через час всё ещё шипела. Так и не сгорела, только вроде как сварилась. А вы говорите – не ведьма!

Трактирщик с сомнением покачал головой.

– Может оно и так, – сказал он, – и сожгли её правильно, меньше голодных будет, но, думается, беда не в этом. Сам посуди, надо ли дьяволу на нас такое насылать? Когда всего было вволю, то грешили больше. Огонь горел не на площади, а в моём очаге. Черти с решётки купались в пламени, на них капал жир от жаркого. А теперь черти такие же голодные, как и мы. Значит, нечистая сила не виновата в наших бедах.

– Кто же тогда? – с угрозой спросил крестьянин.

– Сейчас покажу, – трактирщик встал и вышел, прикрыв дверь.

– Голод насылается господом в наказание за наши грехи, особенно за несоблюдение постов, – вполголоса сказал монах.

– Нам и в сытые годы не больно скоромничать приходилось, – проговорил Пети.

Вернулся хозяин. Он уселся и положил на стол перед собой большую, грубого чекана медаль.

– Вот, – хрипло сказал он. – Тут всё разъяснено, самому неграмотному понятно. На этой стороне написано «дороговизна». Сам я читать не могу, но мне прочитал один верный человек. Вот нарисован скупщик, он уносит мешок с зерном, а на мешке сидит дьявол. На другой стороне написано «дешевизна». Скупщика повесили, вот он висит на дереве, и мешок остался у нас. А чёрт всё равно сидит на мешке. Очень понятно – во всём виноваты скупщики. Если бы ты, Пети, не возил хлеб на рынок, то сейчас не умирал бы с голоду.

– Ве-ерно!.. – протянул Пети. Ведь сколько я этого хлеба перевозил в город, а теперь хоть бы горстку назад вернуть! Ну, мы до них ещё доберёмся!

– Великий грех в людях злобу будить, – нравоучительно пропел монашек. – Спаситель сказал: «Не судите, да не судимы будете».

– Больший грех хлебом торговать, – веско возразил трактирщик. – Христос торгующих из храма выгнал.

– Странно слышать такое от того, кто сам торгует снедью.

– Я хлеб не скупаю! – заревел трактирщик. – Я голодных кормлю и бездомных обогреваю! Насильно не зову, без денег не даю, но и рубашку последнюю не снимаю!

трактирщик грохнул по столу кулаком и выбежал вон. Через минуту он ввалился с бочонком на плече.

– Нате!.. – прохрипел он. – всё равно скиснет: некому вино пить! Да не пугайтесь вы, деньги возьму только за тепло и жёлуди…

– Вот истинно христианский поступок! – быстро проговорил монах, придвигая ближе к бочонку опустевшие кружки.

В дверях мелькнуло испуганное женское лицо.

– Сильвен! – послышался умоляющий голос.

– Молчать! – рявкнул трактирщик и запустил в дверь медалью.

Остальное Рено запомнил плохо. Красная струя била из бочонка, кровавые пятна как встарь растекались по выскобленному дереву стола. Винный дух ударял в нос, несытная сладость желудей не могла утишить его. Огромный Пети плясал, распахнув куртку, а хозяин швырялся желудями в дверь всякий раз, как там показывалась его жена.

На какое-то время Рено вовсе забыл самого себя. И вдруг неожиданно увидел, что стоит на коленях перед монахом, ухватив его за край рясы, и твердит:

– Как же за такую малую вину столь невыносимое наказание? – а монах, силясь отпихнуть его ногой, кричит:

– За четверо меньшее сера и огонь излиты на Содом и Гоморру!

Ему удалось вырвать полу из рук Рено, он, громко икнув, сполз под стул, и оттуда послышался слабеющий голос:

– Прийди, малютка, вечерком!..

Рено метнулся к выходу, выбежал на улицу. Он бежал по качающейся ускользающей из-под ног дороге. Ему казалось, что сзади приближается нутряная икота монаха, и гнусавый голос выводит:

– Истинно говорю, Содому и Гоморре в день страшного суда будет легче, чем всем вам!

– Не верю! Бог милосерд! – закричал Рено, оборачиваясь.

Сзади никого не было. Уже темнело, на небо набежали тоскливые размазанные тучи. Начал накрапывать дождик. Дороги под ногами тоже не было, в угарной спешке он сбился с пути и забрёл в лес.

Рено пошёл наугад, время от времени захватывая горстью мокрую ивовую ветку и вытирая ею пылающее лицо.

* * *

Домик стоял в глубине леса, приземистые буки скребли ветками ставни, ежевика плотно обступала тропинку. Дом казался брошенным – ни шума, ни дымка, но в сердечко на одной из ставень пробивался тоненький лучик света.

Рено постучал. В доме послышалась тихая возня, что-то звякнуло острым стальным напевом, потом хриплый мужской голос спросил:

– Кто там?

– Прохожий, – сказал Рено, – пустите переночевать.

– Я лесник его величества, – предупредил голос.

– Я сам был лесником, – ответил Рено, – и не хочу дурного.

– Я открою дверь, – донеслось из дома, – и если вы грабители, то войдите и посмотрите, есть ли тут что грабить. В доме ни тряпки, ни корки, король забыл, что у него есть слуга по имени Гийом.

Послышались удары, хозяин выбивал клинья, запиравшие дверь. Дверь распахнулась, на пороге появилась фигура во рваном охотничьем кафтане и ночном колпаке.

– Заходите! – воскликнул хозяин. – Заходите все, сколько вас там есть! Заходите и берите всё, что найдёте! Забирайте четыре стены и меня заодно! Можете утащить в преисподнюю!

– Я один, – испуганно сказал Рено.

– Надо же? – удивился хозяин. – Этак он ещё и за ночлег заплатит. Заходи, что на дожде стоять.

Рено вошёл. Ему было страшно оставаться в одном доме с сумасшедшим, но бежать по тропинке между двумя рядами колючих кустов, подставив спину под этот взгляд и сталь, звеневшую за дверью, было страшнее. Кроме того, в доме горел огонь.

Лесник запер дверь, глухие удары по дереву заставляли Рено вздрагивать.

– Вот, – сказал хозяин, появляясь в комнате, – в этом углу мох и сено, в том – сено и мох. Ложись, где нравится.

Сам он сел на чурбан посреди комнаты. Из-под обтрёпанных краёв кафтана торчали голые ноги, покрытые рыжим волосом.

– Штаны продал, – сообщил хозяин, – а кафтан никто не берёт. Боятся. Поймают бродягу в одежде королевского лесничего – повесят, не спросивши как зовут.

– С чего у тебя такая бедность? – не выдержал Рено. – Королевские угодья, лесник…

Хозяин захохотал. Он смеялся долго, со всхлипом, потом закашлялся.

– Лесник!.. – прохрипел он. – Лес-то бедный! Красного зверя нет, а где нет красного зверя, там держат в чёрном теле. И раньше платили кое-как, а теперь и вовсе забыли. Но я им – тоже! Гляди, брёвнами топлю! И вообще!.. Входи в лес, кто хочет! Руби! Трави! Стреляй! Я сам цельный день в лесу. И ничего… Ни одного дрозда не осталось. Пичужек жру.

– Ох, плохо! – выдохнул Рено.

– Плохо, – согласился лесник.

Он поник, стал вроде бы ниже ростом и словно обвис на своём чурбачке.

– Спать ложись, – сказал он тихо, сполз с чурбачка и улёгся на куче сена в углу.

Рено помолился перед деревянным распятием, приколоченным к стене, лёг в другом углу и тоже уснул.

Среди ночи Рено неожиданно проснулся. В доме стояла непроглядная, густая, бархатная темень. Не было видно абсолютно ничего, хотя Рено до боли широко раскрывал глаза, стараясь высмотреть, что его разбудило. Потом он понял. Это был шёпот. Неподалёку от Рено что-то бормотал прерывистый голос. Рено недвижно лежал, боясь зашуршать соломой, и слушал.

– Ты ведаешь, господи, – шептал невидимый лесник, – ты знал и тогда, а с тех пор легче не стало. Пресвятая богородица, дева чистая, перед твоим лицом все мои грехи, ни одного умалять не стану, грешен я и мерзок, но прошу, попусти и на этот раз, укрепи мою руку…

Рено лежал, замерев от безотчётного ужаса, напружинив мышцы, чтобы не выдать себя случайным движением.

Лесник встал. В темноте его шаги звучали неуверенно. Слышно было, как он ведёт рукой по стене, пробираясь вдоль неё. Он добрался до очага и начал дуть, отыскивая огонь. Рено слышал сопение, ощущал пресный запах горячей золы.

В очаге засветились пятна непогасших углей, догоравших под пеплом. Хозяин бросил на угли клок соломы, несколько веток, придвинул погасшие головни. Огонь, возродившись, осветил помещение. Рено прикрыл глаза, наблюдая из-под ресниц. Лесник вытащил из-за пазухи нож и шагнул к Рено.

Нож был длинный и широкий с волнистым голубоватым лезвием, на котором змеились отблески огня. Такими ножами доезжачие забивают раненую дичь. Рено сам не заметил, как широко раскрыл глаза.

Лесник встретил взгляд Рено, вздрогнул и попятился было, но тут же передумав, кинулся, занося руку с ножом. По счастью, Рено уже много ночей подряд надевал перед сном башмаки, чтобы не украли случайные попутчики. Удар окованного медью носка пришёлся леснику по пальцам: нож отлетел к дверям.

Лесник, ослабевший от голода, сопротивлялся отчаянно, но силы были неравны. Рено свалил его и скрутил локти тем самым ремешком, которым когда-то связывал дрова. Потом, тяжело дыша, встал и отошёл на два шага, чтобы лучше разглядеть противника. Лесник ворочался в углу, стараясь сесть. На его лбу вздувалась ссадина, из разбитого носа на спутанную бороду капали чёрные капли крови.

– Зачем ты хотел меня убить? – спросил Рено. – Ты же видишь, что у меня ничего нет, только куртка и башмаки. Неужели из-за башмаков можно погубить душу?

Леснику, наконец, удалось сесть.

– Мне не нужны твои башмаки, – часто шмыгая носом, сказал он, – мне нужен ты сам. Сто фунтов мяса, из которого можно сварить похлёбку с чесноком и тмином. Его можно засолить и есть, когда другие будут умирать с голоду. Не башмаки мне нужны, из-за них я души губить не стал бы. Я погубил её, когда понял, сколько мяса ходит вокруг…

– Я убью тебя, – сказал Рено, поднимая с пола нож.

– Нет! – живо воскликнул лесник. – Ты не можешь меня убить. Я обязательно должен дожить до хороших времён и разбогатеть. Иначе, кто закажет заупокойную мессу о тех пятерых, которые были до тебя?

Рено расширенными глазами глядел на человека, сидящего на полу, а тот говорил, с каким-то особым сладострастием вспоминая подробности:

– Первый-то год я неплохо прожил, охотился, с браконьеров поборы брал, да и деньжонки кое-какие оставались. А на второй меня скрутило. Барахло продал, проелся весь и начал помирать. Тут он мне и подвернулся. Я за дровами отправился, утро было раннее, снег уже сошёл, и по всему лесу капает. Я его издали углядел, он у самой дороги лозняк резал. По одежде вроде не мужик, а подмастерье или купчик из небогатых, голод-то всех прижал. Я его за ворот и хапнул – попался мол! Теперь на виселице покачаешься! И ничего-то у меня в мыслях такого не было, куском хлеба откупился бы, а он, дурак, на меня с ножом кинулся. Забыл, видно, что у меня топор в руках. Я его как жамкну! Всё лицо разрубил, словно по пустому месту топор прошёл, и ногу ещё надвое развалил, вдоль по ляжке. Он и упал. Ещё не умер, подёргивается тихонько, а я на ногу его смотрю, как там мясо кровью сочится, словно парная говядина. Поначалу я убежал, но потом вернулся. Он всё также лежит, только лицо лисицей объедено. Я его засолил и ел всю весну. Второго я не убивал. Это был скупщик. Он привёз хлеб и начал его продавать, только очень дорого. Мужики взбунтовались, караван разбили, а самого повесили посреди деревни. Я его ночью с виселицы украл. Мясо у него чёрное от крови было, но вкусное, очень жирное. Так я их всех одного за другим и съел. Последнего я связал сонного, потом разбудил и сказал, чтобы он помолился. Он сначала не хотел и всё звал на помощь. Только я сказал, что всё равно зарежу его, он тогда смирился и умер просветлённым., потому что сначала помолился. За этого человека меня совесть не мучает, но я всё равно обещал заказать заупокойную мессу о нём…

Рено выронил нож, бросился в сени и начал остервенело дёргать дверь. Он больше не мог слушать, как людоед печётся о душах пожираемых.

– Эй, прохожий! – звал из дома лесник. – Сначала развяжи меня! Ты слышишь? Я же не могу сам освободиться! Дева Мария обещала мне, что я исправлюсь, не смей идти против её воли!

Рено вышиб дверь и побежал по дорожке.

– Развяжи-и-и!.. – нёсся из дома вой.

Рено бежал, пока с маху не ударился о какое-то дерево и не упал оглушённый. Холод привёл его в себя. Рено сел, обеими руками сжимая разламывающуюся от боли голову.

«Странно, – подумал он, – как много мне приходится бегать. И все, от кого я бежал, говорили о воле божьей. Хотя ведьма на то и ведьма, чтобы искажать его волю, да и лесник тоже не человек, а сам дьявол в обличье богомольца. Но как же монах?»

– Нет! – громко сказал Рено. – Это не священник, это переодетый еретик, паральпот, ессей! То враги бога, они хотят остановить меня!

Ночь наконец закончилась, солнце появилось над ближними холмами, и бесцветно серевший лес ожил и заиграл всеми оттенками красного и жёлтого. Ярко алел боярышник, оранжевые кисти рябины светились среди засохших скрючившихся листьев, осины трепетали багровыми кронами, лишь где-то на самом низу ещё сохраняющими зелёный цвет. Ольха выделялась чёрными пятнами, а всё остальное казалось единым жёлтым телом, выкупанном в тумане и искрящемся от росы.

Утро, пришедшее в мир божий, смыло с души страхи и сомнения. Рено шёл, раздвигая кусты, осыпавшие его светлыми каплями, и на душе становилось чисто как от звуков органа.

Он поднялся на холм, круто обрывавшийся с противоположной стороны, и остановился. Внизу плавными изгибами лежала серебристая лента реки, большая деревня расположилась на одном из её берегов, домики улыбались небу красными крышами, каменная церковь стояла среди них словно мать, окружённая многочисленными детьми. Рено перекрестился, глядя на её острую башенку.

А те хотели уверить его, что бог жесток! Не бог, а они жестоки! Небо никогда не пошлёт наказания без достойной его вины!

– Бум-м!.. – удар колокола, тоже смягчённый и очищенный утренним воздухом, прервал мысли Рено. Из церкви вышла странная процессия: белые фигуры в остроконечных балахонах, маски с огромными, различимыми даже из такой дали, носами. В руках кресты и большие крючья. Процессия медленно двигалась, останавливаясь возле домов. В некоторые дома белые фигуры входили.

Рено в ужасе попятился.

– Чума! – пробормотал он.

* * *

Неделю Рено метался по округе. В селения он не заходил, но иногда встречал больных, идущих неведомо куда. Они умирали прямо в поле, трупы бесформенными кучами лежали в бороздах. Скот без присмотра бродил по лесу, его тоже косил мор. Однажды следом за Рено долго тащилась худая коровёнка. Она надрывно мычала и иногда кашляла странным перхающим звуком. Кровавая слюна свисала с её морды тонкими нитями. Рено кричал и кидал в корову камнями, но она продолжала, пошатываясь, идти за ним. И только когда Рено совсем выбился из сил, коровёнка, остановившаяся попить из разлившейся лужи, вдруг шумно вздохнула, передние ноги у неё подломились, она опустилась сначала на колени, а потом повалилась набок в грязную воду.

Вечером того же дня у Рено произошла ещё одна встреча. Он шёл по меже вдоль длинных канав, вырытых жителями во время отчаянных попыток отвести воду с затопленных полей. По прихоти осенних ручьёв эта канава оказалась пустой. Совсем рядом, в двух шагах, точно такая же канава была до краёв наполнена мутной жёлтой водой, а в этой не было ничего, кроме слоя жидкой грязи на дне.

Рено шёл, выдёргивая босые ноги из чвакающей навозной почвы. Сабо он нёс в руках, потому что при каждом шаге они спадали с ног, завязая в глине. Ноги замёрзли, Рено устал и шёл только чтобы выбрать для ночлега место посуше. Теперь он шёл днём, а ночами грелся у костров, не боясь, что его поймают. В чумной области некому было ловить бродяг. К тому же, по ночам случались заморозки или начинал падать мокрый снег.

Не найдя никакого пригорка, Рено решил ночевать, где придётся. Он перепрыгнул через канавку и остановился, услышав стон.

– Пить! Иезус, Мария, пить!

Ещё один несчастный! Рено настолько привык к ним, что проходил мимо умирающих не оглядываясь. Но этого человека не было видно. Рено, испугавшись наступить на чумного, попятился и ухнул в соседнюю канаву. Он почти по пояс провалился в ледяную воду и, чертыхаясь, полез на берег.

– Пить! – донеслось до него.

Подумать только, в двух шагах от этакого потопа кто-то умирает от жажды! А ведь говорят, это страшная мука, когда у чумного нет воды.

Рено надел сабо и несколькими ударами деревянного каблука прорыл канавку. Тоненький ручеёк побежал вниз, вода быстро промыла себе дорогу, и скоро уже небольшой водопадик журчал на месте ручейка. Пустая канава начала заполняться.

– Матерь божья, что же это? – донеслось до Рено сквозь плеск бурлящей воды.

«А ведь потонет, – подумал он. – Ей богу, потонет.»

Он мог пройти мимо умирающего, потому что всё равно ничем не сумел бы помочь, но уйти, зная, что человек гибнет из-за него, было свыше сил. Рено спрыгнул в канаву, нащупав безвольно лежащее в воде тело, приподнял его и потащил на траву. Под деревьями было темнее, чем в поле, но Рено всё-таки успел набрать сучьев и развести костёр. Больной лежал без движения и всё время просил пить, так что Рено несколько раз пришлось ходить к канаве, чтобы намочить тряпку и выжать её в приоткрытый рот.

Рено, то и дело встававший, чтобы подкинуть в костёр хворосту, под утро заснул и проснулся поздно. Его сосед уже не лежал, а сидел у кострища. Он был страшно худ, на щеках сквозь грязь проступали тёмные пятна, мосластые дрожащие руки далеко высовывались из рукавов непонятной войлочной хламиды, накинутой на плечи. Серая войлочная шляпа была надвинута на брови, а на ногах красовалось что-то вовсе неразборчивое, густо заляпанное глиной.

– Благодарствую пану, – сказал он, заметив, что Рено проснулся и разглядывает его. – Пропал бы, коли не ваша милость.

– Не всё ли равно, сейчас помирать или через два дня? – просипел Рено.

Сказывалось давешнее купание: голос пропал, только иногда сквозь натужный шип прорезывалась неожиданно высокая нота.

– Хе, пан, – сказал новый знакомец, – коли я зараз не умер, так уж не помру. Пупыри-то у меня ещё вчера лопнули, а это точненько известно, что у кого кровь глоткой пойдёт, тот помрёт к вечеру, а у кого пупыри в подмышке выскочат, да сами и лопнут, тот уже не помрёт, разве что дюже ослаб. То ж мне один ксендз сказал, шибко святой, чтоб я не ложился, а всё шёл, пока ноги держат. Я и шёл до той самой ямины. А уж натерпелся в ней, не приведи господи! Всю жижу языком вылакал, землю ел. И ведь, благодарение святым угодникам, жив. Ноги только как чужие. А надо бы сходить, барахло подобрать.

Рено встал, пошатываясь добрался до канавы, нашёл узелок с вещами и сильно закопчённый медный котелок странника. Зачерпнул котелок воды, поставил на угли. На опушке выбрал упавшую ольшину, волоком притащил к костру. Огонь оживился, пожирая трухлявые сучья. Рено согрелся, и его тут же разморило.

Он не мог сказать, долго ли спал. Сон превратился в непрерывный кошмар, полный гнилой мокрой гадости, страшных чумных харь, ломаного оскала известковых холмов среди бесконечного болота. Тысячи раз лесник, благочестиво читая молитвы, закалывал его, как рождественскую свинью, а ведьма, улыбаясь беззубым ртом, говорила:

– Гляди, бог милосерд, никого зря не накажет, – а потом расползалась по углам пауками и мокрицами.

Они схватили его и потащили туда, где в широком чёрном котле медленно кипела смола. Он упал в смолу, тело охватил жар, горячее благодатной струёй хлынуло в горло, сразу стало удивительно легко и свободно, и Рено очнулся.

Он лежал всё под тем же деревом на пригорке. Солнце было низко, но Рено не помнил, с какой стороны восток, и не мог сказать, утро сейчас или вечер. Странник сидел рядом с Рено и из котелка вливал ему в рот мутную горячую жидкость. Воздух был напоён сладким запахом варёного мяса.

– То ж глупо, – сказал странник. – Вокруг чёрная смерть, а он задумал погибать от простуды. Второй день лежит и глаз не открывает. Право слово, глупо.

– Как тебя зовут-то? – с трудом спросил Рено.

– Казимиром.

– Хорошо, – сказал Рено, закрывая глаза. – А меня зовут Рено.

– Будем, значит, знать, о ком молиться, – согласился Казимир.