Текст книги "Зеркало для героя"

– Иван Кондратович! – окликнул Пшеничный и, намекая на большое участие министерства в финансировании городского восстановления, сказал: – Троллейбус исключительно благодаря вам скоро пустим.

Он сочинил на ходу эту незатейливую лесть, но Точинков лишь покосился и весело продолжал рассказывать Кате о каком-то деревенском стражнике, который, ежели случалась драка, въезжал на своем боевом коне, брал подносимую четверть самогонки и удалялся на кладбище, где, поделившись с конем зельем, засыпал, а пьяный конь бродил по улице, свешивая во дворы оскаленную морду, вследствие чего от почтения и ужаса селяне долго жили тихо и мирно.

Пшеничный догнал Точинкова и жену.

– Обратите внимание, – он показал рукой влево на огороженные забором развалины большого здания с полуразрушенными колоннами.

Точинков посмотрел, узнал площадь и театр. На средней колонне сидела ворона, у забора росла высокая седоватая лебеда и тонкие побеги клена.

– Нет, – возразил Точинков, – в ближайшее время ничего не выйдет. Денег не хватает даже на общежития.

Катя отпустила его руку.

Пшеничный пошел рядом с ними, рассказывал о строительстве города. Он не хотел признаться себе, что ему перестает нравиться этот высокопоставленный, много сделавший для города человек.

На лицо Точинкова снова легло выражение застарелой задумчивости.

Пшеничный заговорил о восстановлении большого хлебозавода, для чего требовалось объединить средства соответствующих организаций.

Повернувшись к Кате, Точинков виновато развел руками.

За хлебозаводом пошли детские сады, горнопромышленные училища, школы, продовольственные и промтоварные магазины, Пшеничный оседлал Точинкова и не выпускал ни на мгновение. Видя такой натиск, Остапенко с комбинатовскими работниками подключился к секретарю горкома. Точинков, наверное, уже пожалел, что отпустил машину, и дважды спросил, долго ли еще идти.

Второй городской театр, точнее – зал, некогда принадлежавший Русскому хоровому обществу, находился на спуске к реке у деревянного временного моста, по соседству с рынком.

Прошли по рыночной площади, мимо телег с мешками; за дощатыми ларьками блеснула серовато-сизая речная вода, окутанная вечерним туманом, открылись на том берегу окруженные садами домики Грушовки, а за Грушовкой – терриконы «Зименковской».

Точинков вспомнил о Кате, спросил ее, какие цены на рынке.

– Пришли, – объявил Пшеничный, показав на деревянный оштукатуренный дом на фундаменте красного кирпича.

Катя, начавшая было отвечать, что за пуд картошки просят двадцать, а за килограмм мяса – двенадцать – тринадцать рублей, вдруг увидела, что Точинкову уже нет до нее дела, что его окружают начальник комбината, какие-то другие люди в горной форме и шевиотовых «сталинках», и отошла к крыльцу, где стояли их жены, приведенные сюда, как и она, «для мебели».

Возле Точинкова появился фотокорреспондент, просил его и Пшеничного стать поудобнее, настойчиво пытался взять замминистра за предплечье и показать, где надо встать. От него пахло потом. Как каждый фотокорреспондент, он знал, что люди любят фотографироваться. Но Точинков отказался позировать. Фотокорреспондент выразительно посмотрел на Пшеничного блестящими коричневыми глазами, как будто и просил, и удивлялся.

– Потом, – отмахнулся Пшеничный.

– У вас дети есть? – вдруг разозлился фотокорреспондент. – У меня есть. Я их должен кормить.

Точинков пожал плечами и с улыбкой подчинился.

Женщины оглядели Катю, словно решая, как отнестись к ее необычному наряду; все были одеты по стандартной прямоугольной моде в платья с укороченными до колен юбками. Однако она была женой Пшеничного, и требовалось показать ей, что она выскочка, и одновременно облачить это в пристойную форму. Жена начальника комбината Янушевского улыбнулась Кате и спросила, в каком настроении Точинков. По приветливо-снисходительному ее тону было видно, что она помнит о дистанции между собой и недавней грушовской девчонкой.

– Когда Иван Кондратович не в настроении, он любит показать свою начитанность, – продолжала Янушевская. – Он не играл в литературную викторину? – И, наклоня голову, увенчанную золотистой толстой косой, она повернулась к другим женщинам, давая им понять, что знает гораздо больше, чем сказала. – А что за фасон такой интересный? – спросила она, не меняя положения и лишь немного поворачивая голову. – По-моему, легкомысленно. Я вам советую… – Не договорив, что же она советует, жена начальника комбината увидела приближающегося Точинкова и воскликнула укоризненно: – Иван Кондратович, как вам не совестно? Мы ведь ждали вчера весь вечер!

Точинков приостановился, вопросительно поглядел на Янушевского, – что, мол, ты не объяснил супруге, что я приехал сюда не для вечеринок у тебя дома? Он действительно отклонил вчера приглашение Янушевского, а сейчас из-за нечуткости собственной жены тот был вынужден, пожимая тучными плечами, делать вид, будто не понимает, о чем речь. В его маленьких умных глазах промелькнула злость.

Однако Янушевская, не обращая на него внимания, взяла Точинкова под руку и вместе с ним первая вошла в театр.

Катя поискала мужа, но он был занят.

Она стала его ждать, а проходившие мимо мужчины заинтересованно смотрели на нее. Рядом с ней остановилась незнакомая женщина, тоже поджидавшая кого-то, и искоса оглядывала Катю. Когда Катя посмотрела на нее, та отвернулась с независимым видом.

– Ты приезжая? – просто спросила Катя.

– Приезжая. Еще никого тут не знаю.

Это была Лидия Устинова, жена научного работника Кирилла Ивановича Устинова и мать того драчливого мальчишки.

– Он у нас единственный, – ответила Лидия на ее вопрос. – Перед самой войной у меня умер мой первенец.

Они вошли в полутемное фойе, где пахло прелыми досками и было так тесно, что не стояло ни одного стула, лишь кадка с могучим фикусом скучала под деревянной лестницей, ведущей на балкон.

– В войну эвакуировалась? – спросила Катя.

– Тут перетерпели.

– Я тоже. А где наши мужья? Снова побросали нас, как в эвакуацию! – Она окликнула: – Товарищ Пшеничный!

Муж помахал рукой, но его заслонили и окружили, о чем-то просили, предупреждали и просто напоминали о своем существовании.

Катя с Лидией пошли навстречу ему. Они оторвали Пшеничного от начальника горотдела милиции, докладывавшего о каких-то засадах, и повели в зал, попутно выловив из другой группы Кирилла Ивановича, высокого очкарика с лауреатской медалью.

Концерт был неплохой. Началось с того, что худощавый конферансье заметил выпорхнувшую из черного бархатного занавеса подпрыгивающую моль и, хлопнув ее, сказал:

– Будьте как дома!

Потом артисты пели песни «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех», «Катюшу», «Три танкиста».

Катя вспомнила, что муж иногда кричит во сне, когда ему снится фронт, и ей захотелось сказать ему что-то сердечное, что могла сказать лишь она одна, потому что другие должны были говорить ему не то, что хотелось, а то, что требовалось.

– Володя, – шепнула Катя и подтолкнула локтем его руку.

– Что?

– Просто так. – Она улыбнулась.

Он тоже подтолкнул ей руку, показывая, что я, мол, рядом, и продолжал смотреть на сцену.

На мгновение она представила себя важной персоной: ее окружают люди, жаждут ее участия, на мужа не обращают внимания. «Ты не забудь вовремя забрать детей, – напоминает она ему на бегу. – Вернусь поздно. Приехал заместитель министра. А мы с ним земляки, оба грушовские…» – «Снова уходишь, – вздыхает муж, – ты меня совсем забыла!» – «Ничего, жди. – Она строго глядит на него, чтобы он проникся чувством ответственности. – Если любишь – жди».

Эта выдумка рассмешила Катю. Чего не приходит ей в голову, когда Володя занят! А вот еще купит он себе костюм, а она ему запретит носить – аполитичный, дескать, костюмчик.

Тем временем веселый конферансье снова вышел, и на сей раз на нем была форменная тужурка и фуражка со скрещенными молоточками.

– Я – Углекоп Мармеладыч, – представился он. – Тружусь не первый год как известный мастер угля. – Прошелся по сцене туда-сюда и, приставив ладонь к щеке, словно по секрету сообщил: – Вчера меня фотографировали в газету. Фотограф разглядел меня, не понравился я ему.

Конферансье изобразил нахального корреспондента – примерился будто фотографировать, потом вытащил из кармана опасную бритву и стал брить Углекопа Мармеладыча, то есть конферансье брил воображаемого человека, то держа себя за нос, то примеряясь, не подровнять ли и нос, то хватая себя за ворот и удерживая от побега. Затем спрятал бритву, достал галстук, завязал:

– Теперь на человека похож.

Пшеничный и другие местные товарищи поняли, что имеется в виду Боб Кауфман из молодежной газеты, во всяком случае, все его приемы были тут как тут. Точинков тоже узнал; он оглянулся, чтобы разделить с соседями свое узнавание, чтобы они одобрили его догадливость. Пшеничный сказал: «Сейчас еще будет», а Янушевский, зная язву Мармеладыча, поморщился: «Не то!»

И действительно, конферансье стал выдавать такие штучки, что работники комбината затаили дыхание. Похоже, заместителю министра можно было завершать командировку, все равно более яркой картины он уже не получит.

Углекоп Мармеладыч балансировал на их вытянутых нервах, шутил, критиковал, выносил сор из избы. Он задавал детские вопросы: почему даже милиции ночью страшно ходить по улицам? Почему в горном техникуме изучают новую технику по старой американской врубовке «Джеффри», которой уже нет ни на одной шахте? Почему у кое-кого из руководства расписывают потолки квартир сценами охоты, а рабочих на шахте «Зиминковская» селят в недостроенное общежитие? Почему отключили электричество главному санитарному врачу?.. Эти «детские вопросы» были известны Пшеничному по газетам последних дней, конферансье лишь немного выпятил их парадоксальность. Но о санитарном враче он слышал впервые. Это надо было проверить.

– Очернительство! – громким шепотом пояснил Янушевский, высунувшись из кресла. – Мы пришли культурно отдохнуть, а не выслушивать этот бред.

– Еще поговорим, – возразил Пшеничный.

Напоследок конферансье привел еще один парадокс. При театре есть маленькая кочегарка с одним маломощным котлом. Театр и актерское общежитие отапливаются по очереди: чем больше спектаклей, тем холоднее. Артисты отдают зрителям свое тепло. Но театру отказано в капитальном ремонте. «Ну что ж, – закончил конферансье. – Лишь бы вам было тепло у нас!»

Он покинул сцену, ему невесело похлопали. Многим было неприятно. После концерта к Пшеничному подлетел маленький энергичный директор театра и стал извиняться, прижимая к груди пухлые ладошки:

– Мармеладыч сам решил, для общей пользы. Зимой вправду невыносимо холодно. Ежедневно два-три товарища заболевают. А кем заменять? Но вы не подумайте, что мы не понимаем момента. Все понимаем. Ничего не поделаешь. Будем ждать. А Мармеладыча мы сами накажем. Ну и что, что холодно? Неженка какой! Вы извините, милый Владимир Григорьевич, он хотел как лучше…

– Очернительство! – громко возмутился Янушевский, хотя директор обращался не к нему. – Кто вам дал право?

– Извините, пожалуйста. Мы накажем… Но холод… Амундсен говорил, что нельзя привыкнуть к холоду.

– Хотите сказать, что у нас как на полюсе? Вы отдаете себе отчет?

– Больше не повторится, – директор театра беспомощно поглядел на Пшеничного. – Но мы не занимаемся очернительством! Это же юмор, вы же понимаете?

– Понимаю, – сказал Пшеничный. – Товарищ Янушевский преувеличивает. Большевики критики не боятся, надо бороться не с критикой, а с недостатками. В выступлении вашего артиста нет очернительства. Оно – своевременно.

Пшеничный пожал руку еще более оробевшему директору и отпустил его. Тот отошел, потом вернулся. Пшеничный и Точинков знакомились с четой Устиновых, которую подвела Катя. Директор кашлянул, тронул Пшеничного за рукав:

– У нас есть средства на ремонт, а строители отмахиваются от нас.

Точинков приветливо расспрашивал Кирилла Ивановича Устинова о его взрывобезопасных лампах дневного света.

В зале перед сценой было тесно, Янушевский отстранил директора и буркнул:

– Имейте совесть.

Пшеничный, однако, попросил его решить вопрос, что, конечно, означало больше чем просьбу.

Янушевский отвернулся и с ходу включился в разговор об освещенности горных выработок, показывая себя знатоком дела.

– Кто богу не грешен, царю не винен, – сказал директор театра, уходя.

– Может, нужна помощь? – предложил Янушевский Устинову. – Вы дали нам свет…

Кирилл Иванович, поняв его буквально, заговорил о том, что на экспериментальном заводе, где делаются светильники, не хватает алюминия, и Янушевский поскучнел. От Кирилла Ивановича повеяло настырностью.

После концерта у всех было приподнятое настроение, и работа казалась отдаленным делом. Что работа? Всю жизнь – работа. И вдруг – никакой работы, вечер, молодые нарядные женщины…

– Давай света побольше! – шутливо пожелал Точинков. – Не одним углем живем. О будущем думай!

Пшеничный смотрел на знакомое лицо Кирилла Ивановича и вспоминал нынешнего пришельца, столь похожего на своего отца. И никто не знает, думал он, что совсем неподалеку находится это неведомое будущее в человеческом образе. А что станет с нами через тридцать лет? Будем ли живы? О чем пожалеем? Как станем судить себя? Но не верилось, что он состарится. Пшеничный ощущал себя вечным. Катя? Она живет его жизнью, а он живет вместе с людьми. Кто она без мужа, без детей, без дома? И он отверг сомнения, посеянные социологом Устиновым. Единственное отрадно – Трумэну не дадут развязать войну. Значит, наша сила сдержала вражью силу… Однако какая-то тревога беспокоила секретаря горкома, когда он смотрел на лицо рослого очкарика.

Тем временем ворчун Остапенко напомнил, что пора ехать в комбинат на совещание.

Вышли на улицу. Пахло дымом, над рекой стелился плотный туман, сквозь который прокалывались огоньки Грушовки.

Возле театра патрулировали два конных милиционера. Блестел стеклами автобус. На нем и поехали в центр, подвезли Устиновых и Катю и вскоре занялись своими суровыми делами.

Ночь. Маленький Миша Устинов спит, и ему снятся сны. Спится, что в комнату врываются фашисты, ищут его, а он прячется под кроватью. Фашисты черные, острые, очень страшные. Вдруг они исчезают, и Миша оказывается в детском саду среди незнакомых мальчиков. Мальчики молча окружают его, и Миша бросается на самого первого. Потом мама, бабушка и отец копают за городом картошку.

Устинова с Ивановским поселили в разных общежитиях, одного – для простых шахтеров, второго – для инженерно-технического персонала.

Простившись с товарищем, Устинов пошел за хромым усатым комендантом. Вокруг двухэтажного дома высились кучи строительного мусора, общежитие было новое, с неокрашенными дверями и окнами.

– Осторожно, тут глина, – предупредил комендант, когда в темном коридоре Устинов споткнулся о какой-то бугор.

Во втором коридоре уже было посветлее. Устинов увидел у стены высокий бак без крышки, оттуда пахнуло болотом.

– То бывает, что воду не привозят, – равнодушно заметил комендант. – Конечно, нехорошо. Но река под боком… Зато еще клопов нет.

Он отпер комнату, в которой стояли пять кроватей, застеленных солдатскими одеялами, и одна – с голым матрасом. Эта-то возле дверей кровать предназначалась Устинову.

– Подушку, одеяло имеешь? – спросил комендант.

Узнав, что у новенького ничего нет, он хмуро посоветовал купить что надо на барахолке и собрался уйти.

– Как вас зовут? – задержал его Устинов.

– Скрипка Николай Васильевич. Жаловаться хочешь?

Устинов пожал плечами, подумал, как по-деловому понял комендант его привычку узнавать имя человека.

Устинов не собирался жаловаться. Он давно уже не сталкивался с грубыми, похожими на кулаков, хозяйственниками. Последнее воспоминание о них относилось к коменданту студенческого общежития, который видел в студентах воров и пьяниц, что, впрочем, не помешало ему при скромной зарплате построить загородный дом. Никакие жалобы не прошибали его. Но он был неудовлетворен жизнью: ему не хватало капли чьего-нибудь уважения.

– Вы похожи на Василия Ивановича Чапаева, – сказал Устинов. – У вас мужественное лицо.

– Ну устраивайся, – ответил Скрипка и ушел.

Устинов сел на кровать, потом встал. Он не собирался здесь долго задерживаться. Это приключение рано или поздно кончится, он вернется к себе, туда, где его жизнь.

Он подмел пол, опорожнил полную окурков банку, открыл окно. За рекой поднимались по отлогому берегу одноэтажные домишки, не подозревающие о будущем сносе. Слышались пение петухов, собачий лай, блеяние коз.

Через минуту Скрипка принес постель:

– Не пропьешь?

Устинов пообещал, что нет, не пропьет.

– Главное, не показывай им, что боишься, – сказал комендант, кивая на кровати. – Поддашься – заклюют.

– Цивилизованный человек всегда найдет выход, – улыбнулся Устинов.

– Ты не хорохорься, – посоветовал Скрипка. – Кулаки у них что твой гарбуз. Все равно заклюют, но лучше без членовредительства. Желаю доброго здоровья.

Комендант вздохнул, сунул руку для пожатия и отбыл, оставив Устинова размышлять над предостережениями. Хотя что размышлять, если Михаил среди чужих, если для толпы всегда служит образцом поведения отнюдь не возвышенный пример? Чем вооружен Устинов? Он кабинетный горожанин, драчуном был в далеком детстве, а потом настолько привык себя сдерживать, что давным-давно превратился в добропорядочного безоружного обывателя. Те несколько уроков кунг-фу, разновидности каратэ, которые ему дал родственник жены, никогда не использовались им.

Он немного трусил, стыдясь признаться в слабодушии.

Для того чтобы взбодриться, Устинов зажмурился и помотал головой. Он плыл как во сне. Почему-то лежал на полу и видел перед собой улыбающееся прыщеватое лицо.

Меня только что ударили, подумал Устинов, вставая.

Он вспомнил, что, устроившись в этой комнате, сходил на склад за спецовкой и сапогами, встретился с Ивановским в шахтной столовой, потом вернулся обратно… И этот прыщеватый парень с челочкой велел Устинову отдать чистые простыни взамен на грязные.

– Что, власовец, такой задумчивый? Не дошло? Добавить?

– Добавь, – зло сказал Устинов и шагнул к нему.

Парень снова ударил его. Устинов зашатался, но устоял на ногах и повис на нем, с отвращением ощущая прогорклый запах пота. Тот толкнул его в грудь и отбросил к кровати.

На Устинова с любопытством глядели еще четверо, и один из них, сухощавый, с умным обнадеживающим взглядом, показался Устинову опорой; остальные были равнодушны.

– Отдай, не связывайся, – посоветовал лысоватый мужчина. – Все равно отберут.

– Не отдавай! – ободрил сухощавый.

– Он тебя нарочно подзадоривает, – предостерег мужчина.

– Долго ждать? – спросил парень с челочкой.

– Хорошо, – сказал Устинов.

Он стал стаскивать с подушки наволочку, повторяя:

– Сейчас, сейчас.

– Струсил, – разочарованно произнес сухощавый.

Устинов подумал: «Что же делать?»

– Я не мускулов твоих испугался, мне просто противно. Тебе, наверное, тоже доставалось?

– Ты давай-давай, шевелись!

– А ты по-немецки: шнель, шнель, хенде хох!

Парень оглянулся на сухощавого.

– А точно, Синегубов, ты на фашиста смахиваешь, – с сожалением сказал тот. – Вылитый власовец. Разделал он тебя как бог черепаху. Ты не герой…

С усмешкой он провоцировал новое столкновение, но Устинов прервал его:

– Ты сам попробуй, легко ли бить человека? – Он подошел к сухощавому. – Попробуй! Что может быть легче?

– Нарываешься? Знаешь, ты кто? – Сухощавый резко замахнулся, пугая.

Устинов невольно отшатнулся.

– Остынь, Пивень, – негромко сказал тучный красноносый мужчина. – Хватит боговать.

Пивень повернулся к Синегубову и стукнул себя в грудь:

– Ты видишь, что они творят? Они уже грозят твоему лучшему другу. Где твоя железная кувалда, Синегубов? Врежь этим гадам!

– Хватит боговать! – тучный встал с кровати.

– Не надо, Вася, – остановил его лысоватый мужчина. – Они без нас поладят. Сядь, Вася, обратно.

Устинов догадался, что здесь до него существовала иерархия, на вершине которой восседали Синегубов и Пивень, один могучий и туповатый, второй – злобный, а остальные жильцы – тучный Вася, лысоватый мужчина со скрюченными уродливыми пальцами и доселе молчавший маленький, лет семнадцати паренек с горящими ненавистью глазами, – были ими подмяты и теперь ждали, что принесет появление новичка.

Вася нехотя сел на кровать. Лысоватый вздохнул и показал взглядом Устинову, что самое страшное позади. Молчаливый паренек подошел к Устинову, спросил:

– Больно?

Устинов улыбнулся разбитыми губами:

– Ничего, пройдет.

Он вспомнил, что на дворе 1949 год, и подумал, что нужно подняться выше личной боли, но в душе у него загорелось что-то черное и яркое. Он ненавидел Синегубова и Пивня точно так же, как их ненавидел маленький паренек.

– Как тебя зовут? – спросил Устинов.

– Федор.

– Отныне, Федор, в этой комнате все равны. Все уважают друг друга, все друг другу помогают. Согласен? – Устинов почувствовал, что в нем пробудился новый яростный человек, чем-то похожий на драчуна Мишу Устинова. А то, что Устинов был избит Синегубовым, не относилось к этому новому человеку. Наоборот, было правильно, что из него выбили благодушие.

Он подошел к Васе и лысоватому мужчине Алексею, пожал им руки.

Синегубов и Пивень теперь стояли рядом и настороженно смотрели на него, ожидая, видно, что наступает расплата.

Федор вытащил из-под матраса обрезок водопроводной трубы.

В комнату постучали. Дверь открылась, и вошли Ивановский с главным инженером Тюкиным, двухметровым блондином в форменном кителе.

– Это зачем? – спросил Тюкин, кивая на трубу. – Опять сцепились?

– То наше дело, – буркнул Федор. – А терпеть этих бандюг надоело!

– Как же, вас обидишь, – насмешливо произнес Тюкин. – А кто мне грозил шею свернуть, когда я уплатил строго по расценкам? – И, обращаясь к Ивановскому, он возмущенно добавил: – Двенадцать тысяч заломили за восстановление площадки на шестнадцатом штреке! В четыре раза больше положенного!

– Обещал – плати! – заявил Алексей и протянул к нему свои уродливые руки. – Я вот этими мозолями зарабатываю дом построить. Пашу как негра! Ты обещал – плати рабочему!

– Не надо! – сказал Тюкин. – Рваческие настроения я преследовал и буду преследовать. Вот настоящие рабочие, – он махнул на Синегубова и Пивня. – Советую не поднимать хвост. При немцах работали? Вот и помалкивайте.

– А ты не понимаешь, почему работали? – зло спросил Алексей. – С голоду подыхали! А эти власовцами обзывают. Щенки.

– Но-но! – оборвал Тюкин.

– Да они первые на новенького накинулись, – пожаловался Федор. – Для них все – враги.

– Мы его не за того приняли, – решил оправдаться Синегубов. – Видим – барин, простынки чистые…

– И по зубам, да? – спросил Устинов.

– Миша, ты их не понял, они хорошие ребята, – сказал Ивановский. – Пошли пройдемся.

– Почему он разговаривал с ними как с людьми? – непримиримо вымолвил Пивень. – Кто он такой? Мы его не знаем.

– Узнаешь, не горячись, – успокоил его Ивановский. – Мы с Михаилом Кирилловичем несколько лет вместе выполняли спецзадание. Я тебе говорил, – пояснил он Тюкину. – Этот человек видит любого насквозь. Такая у него профессия.

– Понимаю, понимаю, – с уважением кивнул главный инженер. И, вспомнив фильм «Подвиг разведчика», подумал, о чем можно спросить Устинова без риска выглядеть наивным.

Все с удивлением смотрели на новичка.

– Скажите, что мы вас защищали! – попросил Алексей.

– Ты защищал? – презрительно ответил Пивень. – За свою шкурку дрожал!

– Я ж не знал, кто вы такой, – продолжал оправдываться Синегубов.

– У нас тоже профессия особенная, – сказал Тюкин. – Вон какой народ, сами видите. А другого не будет…

– Будет другой, – ответил Устинов. – И вы тоже будете другой.

– Это все философия. А нам нужны боевые люди. Прошу это усвоить.

– Спасибо, усвоим. – Устинов пощупал рассеченную губу. – Рассуждать тут не приходится.

– Правильно, Миша, о чем рассуждать, – поддержал его Ивановский. – Не забывай, какое сейчас время. Всем трудно.

– Вот именно, – подхватил Тюкин. – Всем тяжело. А вот эти ребята, на которых ты обиделся, отработают, если надо, и две смены, копейки лишней не попросят… Да, у них еще не все получается. Я вынужден некоторым новичкам платить больше. Но опыт – дело наживное. Научатся. Я на их стороне.

– Пивень, расскажи, как от смерти спасся, – предложил Ивановский, показывая Устинову выражением глаз и движением бровей, что после этого ничего больше не понадобится объяснять.

– Что рассказывать! – отмахнулся парень.

– Расскажи! – настаивал и Тюкин, не считаясь с тем, что Пивень морщится и отворачивается.

– Миша умеет улаживать конфликты, – сказал Ивановский, привлекая к себе внимание. – Хлебом не корми, дай что-нибудь уладить. Прямо-таки хобби.

– Что такое хобби? – не понял Тюкин.

– Мания, – нашелся Ивановский. – Мания улаживать конфликты.

– Могу рассказать, как мы с дядей Алексеем попали под бомбежку, – с вызовом предложил Федор. – Всех наших поубивало, а мы остались.

– Замолчи! – велел Алексей. – Бери пример с Пивня: хвалиться горем нечего.

– Ну в другой раз расскажешь, – кивнул Тюкин Пивню. – Будем считать, знакомство состоялось, конфликт улажен. Ты идешь с нами? – обратился он к Устинову.

– Нет, спасибо, – ответил тот.

Прошло два дня, Устинов начал работу под землей и страшно уставал. От многочасового сидения на коленях в низкой щели, именуемой лавой, из которой добывали уголь, даже не сидения, а ерзанья, ходьбы на коленях, лежания на боку, ибо только так можно было грузить лопатой на конвейер и при этом не биться головой в кровлю, – от такой работы ломило кости. Шахтеры дали ему самодельные наколенники из кусков автопокрышек, но помогло мало.

Он с завистью наблюдал за работой этих полуголых, потных, с чумазыми лицами людей, глотающих пыль, которая склеивает легкие, и понимал, что они не думают о тяготах.

На самом деле навалоотбойщик, давший ему запасные наколенники, думал о саднящем левом локте, ушибленном о стойку, и ворчал про себя: «Вот дурак! Отдал такие хорошие наколенники. Где я возьму новые, когда подопрет нужда?»

Машинист врубовой машины, бывший моряк-подводник, приехавший в Донбасс по оргнабору, следил за движением машины и вспоминал черную воду северных фиордов. В реве двигателя ему послышалась мелодия песни, три-четыре ноты. «На рейде морском легла тишина, и землю укутал туман…» Вслед за песней, где были слова о платке голубом, махнувшем уходящему кораблю, он еще вспомнил, что медсестра вышла замуж за другого, а он женился на грушовской девушке и стал на мертвый якорь.

Когда в лаве появилась девушка-газомерщица, укутанная под каской голубым платком, машинист шутя обнял ее и прижал к себе, сделав вид, что принял ее за приятеля. Она оттолкнула его.

– Ой, Роза, обознался! – засмеялся он. – Богатой будешь.

– Это ты, Люткин? – пренебрежительно спросила она. – Я тебе когда-нибудь лампой в лоб засвечу.

– Какая недотрога! – Он снова потянулся к ней.

Девушка размахнулась бензиновой лампой и стукнула его по каске.

Старый навалоотбойщик закричал:

– Взорвешь, окаянная!

Роза, будто и не слыша, прикрутила огонек до размера горошины и стала водить лампой от почвы до кровли. Вверху огонек заметно вырастал, появлялся голубой ореол. Значит, в лаве был метан.

– Опасно? – спросил Устинов, смущаясь.

– Ничего с вами не сделается, – ответила девушка.

Возле лавы, на пункте погрузки в штреке, слесарь монтировал новый светильник в алюминиевом корпусе с длинной лампой-трубкой. Он был молод, недавно стал отцом, и ему хотелось что-нибудь придумать, чтобы преодолеть ощущение тяжести, которая появлялась, когда он шел домой; ему было стыдно, но он чувствовал, что он самый последний примак.

Устинов намахался лопатой до изнеможения и услышал, как кто-то толкнул его. Старый навалоотбойщик, блестя всем черным лицом, показал жестом, что можно отдохнуть.

Подаренные наколенники почему-то привязали навалоотбойщика к новичку. Устинов привалился спиной к забою, вытянул ноги. Работающий чуть повыше шахтер покосился на него, но старый навалоотбойщик махнул ему рукой, что, мол, не отвлекайся.

Михаил на миг закрыл глаза и очутился дома, возле дочери.

Гудела врубмашина, звякали лопаты, Даша смотрела на него… он не знал, вернется ли к ней.

Здесь ему было тяжело жить и не для кого жить.

Он оттолкнулся от угольной стены, стал снова работать.

Даша еще не родилась. Его родители еще были молоды, не подозревали, что через двадцать лет их ждет разрыв, что отец уйдет к другой женщине.

На погрузочном пункте Устинов увидел отца. Он узнал его, потому что ждал: говорили, что приедет изобретатель ламп дневного света. Отец высоко держал голову в каске, щурился сквозь очки и казался высокомерным.

Подвешенные поверху лампы распространяли ровный белый свет, мало похожий на естественный дневной, но сильно и равномерно расходящийся во все стороны. Штрек стал шире, засверкали рельсы, сделались видны натеки смолы на сосновых стойках.

С отцом было еще несколько человек. Они поздравляли и благодарили его, утверждая, что он развеял сумерки, всегда окружавшие шахтеров.

Устинов подошел к нему и словно случайно дотронулся до его руки.

Кирилл Иванович повернулся к сыну.

– Я хочу пожать вам руку, – сказал Устинов.

И пожал.

В эту минуту торжества он произнес:

– Лет через тридцать наступит совершенно другая жизнь. Придут на ваше место новые изобретатели и ученые. А вас, наверное, забудут. Вы думаете о будущем?

– Будущее еще прекраснее, – заметил кто-то из сопровождающих.

Устинова оттеснили, он издали наблюдал, как отец улыбается… И как отец плакал над могилой матери! Это еще впереди.

Устинов работал, потом поднимался на-гора, в общежитие. Шахта отнимала все силы. Он вспоминал какой-то долгий сон, где он был преуспевающим руководителем социологической лаборатории, и с удивлением видел того полуреального человека, ищущего защиты от медленного рутинного существования. Тогда-то он, оказывается, завидовал двадцатичетырехлетнему заводскому мастеру Сергею Духовникову, который работал в цехе в дни авралов по двенадцать часов, который жег себя ради простого выполнения плана и одновременно ради себя самого, своей жажды жить. Эта жажда выделяла парня из массы, озабоченной вязкими житейскими проблемами.

Теперь Устинов после смены ощущал цену каждого прожитого часа и, выезжая из подземелья, замечал акации и клены возле подъемника, которые он успевал забыть под землей.

Но однажды ему стало страшно.

Он остался в комнате один, все ушли – кто на танцы, кто к знакомым в Грушовку. Михаил дремал, читал газету, потом вышел на крыльцо и, глядя в темное небо, застонал.

Далеко за рекой и разбросанными огоньками поселка он угадал свой дом. И пошел туда, откуда долетали тихие родные голоса.