Текст книги "Трепанголовы"

БАМБУК

Рядом с бочками лежал кусок бамбукового ствола. Настоящее бревно, только пустое и внутри с перегородками.

ЗАЧЕМ ОНО?

Когда про человека хотят сказать плохое, про него говорят: «Бамбук!»

Придя домой, мы стали сдавать трепангов.

– Жаботинский – бамбук! – крикнул Телеев.

Ага!

Но Веня не обиделся, а поднял бамбуковый ствол. У каждой бочки была сверху верёвочная петля. Жаботинский продел бамбук в такую петлю и положил конец ствола на плечо. За второй конец взялись Дед и Шапулин.

Они подняли стокилограммовую бочку. Один конец держали двое здоровых парней, второй – маленький квадратный Жаботинский. Осторожно ступая, они понесли бочку с катера в разделочный цех.

Я вспомнил: Жаботинский – знаменитый силач. Значит, Веня – по праву его однофамилец.

И ещё я понял, зачем на катере бамбук. Тут никакое другое дерево не выдержит.

ГАЛОШИ

Дождь лил третий день подряд.

Я сидел в комнате, как в плену.

Дорога превратилась в реку из жёлтой грязи. Лужайки за домом стали чёрными.

Я понял: мне нужны сапоги. Резиновые, высокие, как у всех на острове.

Я надел свои раскисшие полуботинки, отправился в магазин.

Магазин стоял на горе. Я лез к нему наверх по щиколотку в грязи, скользил, цепляясь руками за кусты. Жёлтые ручьи текли мне навстречу.

Я ввалился в магазин и прохрипел:

– Сапоги!

Девушки-продавщицы очень удивились:

– Вы это о чём?

– Мне нужны сапоги. Резиновые. Сорок второй размер. Срочно. Высокие, до колен.

– Сапог нет, – ответили девушки.

Ноги перестали меня держать, и я упал на подоконник.

– Поймите, – сказал я. – Приехал издалека. Мне надо всё время ходить. У меня есть босоножки. Но я не могу в них. Я тону в грязи.

– Сапоги все разобрали, – сказали девушки.

– Милые! – взмолился я. – Приехал издалека.

– Катя, поищи, там какие-то ещё есть, – сказала продавщица постарше.

Та, что помоложе, принесла из задней комнаты маленькие резиновые сапожки.

– Только такие, – сказала она, – только детские, на пять лет.

– Мне не пять лет. – Я чуть не плакал. – Мне тридцать четыре года. У меня сорок второй размер!

– Странный вы человек, – сказала старшая. – Сапоги покупают заранее. Вам говорят ясным языком: взрослых сапог нет. Зимой…

Я покачал головой. Зимой меня здесь не будет. Я буду ходить дома по асфальту в галошах…

Стоп! Это идея!

– А галоши у вас есть?

– Сорок первый размер.

– Давайте.

Я заплатил деньги и получил пару блестящих, словно облитых маслом, галош. Примерил их. На полуботинки галоши были малы. Ничего!

Я снял полуботинки и надел галоши. Я надел их просто так, на носки.

Я знал, что спасёт меня. БОСОНОЖКИ. Они меньше, а в крайнем случае им можно обрезать носки.

Пускай никто ещё не ходил в галошах, надетых на босоножки. Я буду первый.

Мне не страшна теперь никакая грязь.

Я вышел из магазина и пошёл самой серединой улицы. Я не шёл, а плыл по грязи. Как Колумб к Антильским островам.

ТЕПЕРЬ ДОЖДЬ МНЕ НЕ СТРАШЕН!

ЛЕСНЫЕ ВОДОПАДЫ

Я шёл по лесу.

Лес был мокрый, сырой. В нём хорошо слышались все звуки.

За мной кто-то шёл следом.

Я сразу заметил это. Шагов слышно не было, но ветки позади то прошумят, то замолкнут. То сзади, то сбоку.

Я остановился и стал ждать.

И тут совсем рядом, под соседним деревом, кто-то как забарабанит. Я – туда. Никого.

Постоял на месте, послушал и понял.

Шумели капли. Маленькие капли воды. Сорвётся капля с самой макушки, упадёт пониже на лист. А там, на листе, другая капля лежит. Сольются они, станет листу невмочь держать их, прогнётся и уронит – уже две капли. А там, ниже, четыре… восемь… И рухнул вниз дробный лесной водопад.

Послушал я и пошёл дальше. Шёл, пока не наткнулся на развалины. Видно, стоял здесь когда-то дом. Только, наверное, очень давно. Тут фундамент когда-то был, здесь – стена… Всё погребено в траве, сквозь пол деревья проросли, водой залит подвал.

Хотел я кирпич поднять, ухватился за него, а он развалился в руке – раскис.

Видно, здесь когда-то самые первые поселенцы жили. Лет двести назад.

Обошёл я развалины кругом. Куст, под кустом сухой кусок стены. На нём кто-то копотью вывел:

ЖИЛ В ЭТОМ ДОМЕ… фамилия неразборчиво и год: 1956.

Вот тебе и двести лет! Всего десять лет, как ушёл человек.

В лесу как в воде: что упало, затянулось травой, плесенью, мхом – утонуло, ушло на дно.

Десять лет – как десять метров глубины: кое-что ещё рассмотреть можно.

Пятьдесят – и следов не найти.

ЕЩЁ РИСУНОК

– Николай, там осьминога привезли! – сказал мне Дед.

– Где?

– На первом причале. На сейнере лежит.

Я схватил альбом и побежал.

У причала стоял малый рыболовецкий сейнер – МРС. На палубе в дощатой выгородке была навалена пластами рыба. Она тускло поблёскивала, как жесть.

Поверх рыбьих приплюснутых тел лежало что-то фиолетовое, в пятнах. Это был осьминог. Он скорчился, застыл и был похож на лепёшку студня.

Вот он какой!

Я спросил рыбаков:

– Можно мне его взять?

– Варить?

– Рисовать.

– Поздно. Мы уже на завод сообщили. Сейчас его заберут.

– Я недолго…

Осьминога вытащили на причал.

Он был вялый, ни одно щупальце не шевелилось. Глаз не было, только по бокам головы две плотно закрытые щёлки.

Я развёл щупальца, присел на корточки и стал рисовать.

На рисунке я сделал осьминога не таким плоским и дряблым.

По-моему, получилось хорошо.

Только кончил, пришли две женщины в ватниках, положили осьминога на носилки и унесли. Он лежал на носилках как пласт. Тело его в такт шагам тряслось и покачивалось.

Итак, ещё один рисунок! Есть ещё одно морское животное.

ПУСТАЯ КОМНАТА

Каждое утро, когда я шёл на катер и проходил ворота, меня останавливала старуха сторож.

– А, это ты, батюшка? Всё ходишь? – спрашивала она.

– Хожу.

– Всё общим житьём живёшь?

– В общежитии.

– А у меня комната пустая…

Старуха вздыхала.

Однажды я не выдержал.

– Бабушка, – сказал я, – не беспокойтесь, мне и там хорошо. А комната вам самой нужна.

– Не нужна теперь, – сказала старуха. – Сын прежде в ней жил.

– Он что – уехал?

– Погиб… Водолазом был… Прошлым летом погиб…

Старуха стояла в воротах и как-то странно, просительно смотрела на меня.

Я смутился.

– Если кому-нибудь понадобится комната, я скажу. Я обязательно пришлю таких людей к вам, – сказал я. – Скоро мои знакомые из Владивостока должны приехать.

Я сказал и подумал, что Букину и Лизе незачем останавливаться у кого-то на один день.

Просто мне хотелось ободрить старуху. Уж очень невесёлой она выглядела.

ПОД ВОДУ

На катер для меня притащили легководолазный костюм и помпу.

– Только сначала сдашь зачёты, изучишь правила, тебя осмотрит врач, – сказал Телеев. – Чтобы всё было в ажуре. А то отвечай за тебя.

– Отвечать всё равно придётся, – сказал Дед.

Он не очень-то верил, что на Чёрном море я уже опускался с аквалангом.

Для пробы меня опустили на пятнадцать минут около причала, на глубину три метра.

Сначала надели костюм. Он был как детская матрёшка: из двух половинок. Рубаха и штаны надевались на широкое стальное кольцо-пояс. Поверх пояса затягивалось второе кольцо. Половинки соединялись, прижимались друг к другу. Шлем у костюма был мягкий, похожий на капюшон, только с маской.

Меня одели и начали опускать. Опускали постепенно. Вода была мутная. Ничего, кроме обросшей ракушками причальной сваи, я не видел. С моря шла зыбь. Меня качало и ударяло о сваю. Стук головой, стук! Я сразу попросился наверх.

– Написано в инструкции: первый раз держать пятнадцать минут, – ответил по телефону Телеев.

На шестнадцатой минуте меня вытащили.

– Вот теперь можешь опускаться. Снимай и рисуй под водой сколько хочешь! – сказал Телеев. – Самочувствие как?

– Ничего. Сваи у вас что – железные?

– Железные.

– Чувствуется!

ЕЩЕ ТЕЛЕГРАММЫ

Не успел я прийти домой, как мне вручили новую телеграмму:

ТВОЮ ТЕЛЕГРАММУ ПОЛУЧИЛИ ТЕЛЕГРАФИРУЙ ПОДРОБНОСТИ РАБОТЫ

МАМА ЗИНА

Я ответил:

НАЧАЛ СПУСКИ УДАРИЛСЯ ГОЛОВОЙ О СВАЮ

КОЛЯ

«ВИСЮ»

Через два дня я опустился в водолазном костюме в море.

Мы работали у восточного берега острова.

Берег был пустынный.

На нём стояли, как изваяния, каменные столбы.

– На острове Пасхи в Тихом океане есть очень похожие фигуры, – сказал я, – только они изваяны рукой человека, а эти?

– Ветер да море, – сказал Телеев. – Бывает, заштормит, так их водой, как ножом, режет.

Он сидел на перевёрнутом ящике и отдыхал, прежде чем пойти второй раз под воду.

Одели и меня. Я взял фотоаппарат, мешочек из полиэтилена, выждал, когда запустят помпу, проверил телефон, закрыл окошко маски и полез за борт.

Последняя ступенька лесенки. Я шагнул вниз, за окошечком запузырилась вода.

Меня опускали, держа за шланг и сигнальный конец, Шапулин и Жаботинский.

Опускали быстро. Мимо прошёл чёрный катерный борт. Наискосок в сторону убежал якорный канат.

Из голубой тьмы вынырнуло и стало приближаться морское дно.

Я уже почти касался его ногами, как вдруг дикая боль вошла в уши. Будто в барабанные перепонки кто-то сунул по гвоздю и, проткнув их, стал сверлить мозг. Я закричал.

– В чём дело? – спросил Шапулин.

– Стой!

Спуск прекратили.

– В чём дело?

– Уши!..

Меня стали поднимать. Я не чувствовал ничего, креме боли в ушах. Только когда моё плечо стукнулось о дно катера, боль немного утихла.

– Ну как? – спросили по телефону.

Я молчал.

– Будете выходить?

– Повисю.

Я висел под катером, следил, как притупляется боль в ушах, и раздумывал: как надо говорить – «вишу» или «висю»?

Ни одного правила грамматики вспомнить под водой я не мог.

НАВЕРНОЕ, «ПОВИШУ».

– Давайте опускайте! – сказал я наконец. – Только осторожно.

Потихоньку, с остановками, меня опустили на дно.

Оно было покрыто крупной белой галькой. Кое-где среди камней росли кустики бурых водорослей. Пучеглазая камбала подплыла и легла рядом.

Она, наверно, первый раз в жизни видела человека.

Я присел на корточки, протянул руку и потрогал её. Рыбина не шевельнулась.

Я поднял бокс с фотоаппаратом, навёл его на камбалу, щёлкнул и сообразил, что не взвёл затвор.

Камбала терпеливо ждала.

Я снял её три раза подряд. Только тогда она уплыла.

ТОТ САМЫЙ ТРЕПАНГ

Кто-то схватил меня за ногу. Я вздрогнул.

Позади зелёной горой стоял Телеев. Через окошки в шлеме было видно, что он улыбается. На берегу или на катере я ни разу не видел, чтобы он улыбался, а тут под водой – пожалуйста!

Я уселся, вытянул ноги и стал фотографировать.

Я фотографировал, как работает водолаз.

Телеев брёл по дну, сильно наклонясь вперёд. Он шёл, как идут против ветра, рывками таща за собой шланг. В одной руке у него была питомза, в другой острый крюк с рукояткой – багорок.

Багорком он подбирал трепангов.

Трепангов было много. Они лежали толстые, шишковатые, припав плоскими животами ко дну.

Телеев подходил, накалывал трепанга, стряхивал его с багорка в питомзу. Мешок волочился за ним, как раздутая от проглоченной добычи змея.

Я пошёл было за Телеевым, но скоро отстал: не сразу понял, что идти надо, почти касаясь телом грунта, почти ложась и глубоко зарывая носки галош.

Каждый шаг давался мне с боя. К тому же я забыл, что меня держит на месте шланг.

– Потравить? – спросил наконец Шапулин.

– Потрави.

Он дал шлангу слабину, и идти сразу стало легче.

Я не захватил с собой багорок и помогать Телееву не мог. Я уселся около якоря. От него отходил вверх канат. Прямо надо мной на этом канате, как дирижабль на привязи, плавал катер.

Я снял его и стал собирать в пластмассовый мешок жителей морского дна.

Их я зарисую на палубе сразу же, как только поднимусь. Пока они живые, пока не изменили форму и цвет.

На камнях сидело несколько бурых актиний. При моём приближении они спрятали щупальца, сжались, замерли и стали похожи на грибы.

Лиловые, с красными пятнышками морские звёзды копошились среди камней.

Из-под одной звезды торчал белый раскисший хвост полусъеденной рыбины.

Я положил в мешок звезду, актинию, несколько трепангов.

Рядом с полусъеденной рыбиной лежал на гальке ещё один трепанг. Он был, наверное, дохлый или больной – бесцветный, желтовато-серый. Я не хотел его брать, но увидел, что шишечки на его спине шевелятся.

Бросил и его в мешок.

– Поднимаем! – сказал Шапулин.

Поднимали меня осторожно, с выдержкой.

На палубе я снял рубаху и привалился спиной к борту.

В ушах потрескивало.

Телеев был ещё на дне.

Он набрал уже третью питомзу.

Я вытряхнул содержимое своего мешка на доски.

– О, – сказал Веня, – белый трепанг!

Я удивился.

Так вот он какой, знаменитый белый трепанг!

Очень обыкновенный.

САМОЕ ВАЖНОЕ В МОРЕ

Когда мы возвращались домой, нашёл туман и закрыл берег. Через серую туманную полосу зелёным пятном пробивалась луна.

Бот шёл вдоль туманной полосы.

Мы с Телеевым сидели на палубе. Веня стоял у руля.

– Знаешь, что самое важное в море? – спросил меня Телеев.

– Компас.

– А ещё?

– Карта.

– А если подумать?

– Мотор. Без мотора пропадёшь.

Телеев встал и запахнул ватник.

– План, – сказал он. – Без плана не приходи домой.

Он ушёл в кубрик, оставив меня раздумывать над значением своих слов.

Не выдержав, я полез за ним.

– Так что же, – шёпотом спросил я, – получается? Ерунда? Ведь это не завод, а КАТЕР!

– Не ерунда, – ответил мне из темноты Телеев. – На первом месте план. Дай добычу… Спать-то ты будешь?

– Посижу наверху.

Луна и туман по-прежнему красили море зеленью. Бот поскрипывал и покачивался. Он тёрся бортом о волны, и от этого по палубе растекался слабый, невнятный шум.

Мы пришли на комбинат под утро.

СВАДЬБА

В общежитии было светло, я открыл дверь и не узнал комнату.

Посреди пола чернела яма. Торчали сломанные доски, и в глубине подполья висела паутина.

Кто-то кашлянул. Я повернулся. В коридоре стояли комендант и ещё два человека. Плечистые, в свитерах с растянутыми воротами. Сразу видно – водолазы.

– Извините, товарищ, – сказала комендант, – без вас авария получилась. Говорила я им – на цыпочках. А они – вприсядку.

Водолазы посмотрели друг на друга.

– Разошлись малость, – сказал один.

– Свадьба у нас была. Товарищ женился. Такое дело получилось.

– Вещички ваши я на это время уносила, – сказала комендант.

Я посмотрел на водолазов снизу вверх.

ЕСЛИ ТАКИЕ РАЗОЙДУТСЯ!

– И часто у вас бывают свадьбы? – спросил я.

– Часто.

– М-да. Я, знаете, сам люблю потанцевать. Но, конечно, вальс. А тут, как видно, танцевали всерьёз.

– Говорила им, чертям: легче, легче, – объясняла комендант. – Да разве послушают! Придётся вам мою комнату занять. Не в яме же спать.

– Спасибо, – ответил я и вдруг вспомнил старуху в проходной. – Мне здесь давно хорошую комнату предлагают. Очень спокойная семья. Не танцуют.

– Да бросьте вы, – сказал водолаз. – Мы вам быстро починим. Сейчас чурбачки подложим, доски набьём, покрасим. Денёк-два сохнуть будет, а потом – лучше старого. Пол мы вам теперь в две доски настелем.

– В деревнях на улице танцуют, – сказала комендант. – А тут нельзя: то дождь, то туман… Говорила я им: на цыпочках! Нет дисциплины у людей. Сразу видно – не были в армии!

– И всё-таки я уйду, – сказал я. – Мне там будет лучше.

СТАРИК СО СТАРУХОЙ

Я перетащил вещи к старухе.

– Давно бы так, – сказала она. – Вот твоя, родимый, комната.

Мы вошли в маленькую, очень чистую комнату. В ней стояли кровать и стол.

Стена над столом была вся заклеена фотографиями. На каждой фотографии был один и тот же парень – молодой, улыбчивый, в тельняшке или в бушлате.

– Ваня мой, – сказала старуха и печально кивнула, – как с флота пришёл, так одёжу военную не снимал. Нравилась она ему.

– Видно, вы очень его любили. Вы часто ходите к нему на могилу? – спросил я.

Старуха покачала головой:

– Нету его здесь. В город увезли и нам не показали. Очень они тогда торопились – всё думали, что спасут. Там и похоронили. Только бумажку прислали. На фронте деда моего не убило, а сына тут – без войны… Вон дед идёт с причала, всё катера из города встречает.

К дому по дорожке поднимался старик. Он шёл прямо, не торопясь. Увидел меня в окне, не удивился, а подошёл к крыльцу, скрипнул дверью и – слышно было – ушёл к себе.

– Живи, батюшка, – сказала старуха. – Всё нам веселее… Так ты не трепаншшик?

– Художник я.

– И это неплохо. Живи. Старика моего звать Иваном Андреевичем. Ты здоровкайся с ним, он это любит.

Она ушла.

Я остался в комнате, где были кровать, стол и много-много фотографий.

ОКТОПУС ВУЛЬГАРИС

Я шёл вдоль комбинатовского забора.

– Николай! – крикнул кто-то сзади.

Я оглянулся и увидел Лизу, Букина и какого-то солидного мужчину в чёрном берете и очках.

– А-а! – закричал Букин. – Я говорил, мы его быстро найдём. Знакомьтесь!

Человек в очках помахал рукой. Пальцы у него были толстые и вялые, как сосиски.

Я протянул ладонь. Человек вложил в неё две сосиски.

– Очень приятно, – сказал он.

– Это известный кинорежиссёр, – объяснил Букин, – через неделю приезжает сюда его экспедиция. Будут снимать картину про осьминогов. Вы как художник и местный житель можете быть полезны.

Я посмотрел на режиссёра. Его лицо показалось мне знакомым.

– Простите, – сказал я, – мы с вами нигде не встречались?

– Возможно, возможно, – сказал он.

– Постойте… Чёрное море… Взрыв мины для учебного фильма… Рыбы на дне… Ну конечно, это вы! Помните, наша шхуна подошла к месту взрыва. Я ещё нырял, осматривал дно? Знаете, как мы вас назвали тогда – Главным киношником.

– Ах, вот оно что! Припоминаю: был такой фильм. И шхуна, верно, была.

– А вы всё на морскую тему снимаете?

– Да, знаете, поручают. Один фильм удался, второй…

– Товарищ режиссёр снимает почти все фильмы о морских животных, которые делаются у нас, и он часто ездит за границу, – сказала Лиза.

– Так чем я могу помочь? – спросил я.

– Трудно сказать. Пока ясна только общая идея.

Главный киношник кивнул мне, Букин сказал: «Салют!» Они ушли в контору, а Лиза осталась.

– Надо работать, – сказала она. – Покажите, что успели нарисовать. Я привезла вам альбом «Животные Японского моря». Но предупреждаю: животные там невыразительные. Их не рисовали, а срисовывали. Где присядем?

– Все рисунки на катере.

– Идёмте туда…

Мы сидели на палубе, на потёртых нетвёрдых досках. Я доставал из папки по одному рисунку, Лиза смотрела их. На каждом писала два названия животного: по-русски и по-латыни.

– Как будет «осьминог»? – спросил я.

– Октопус вульгарис.

Около нас сидели Телеев и Жаботинский.

Лиза улыбалась. Видно, рисунки ей нравились.

– А это что такое? – вдруг спросила она.

Это был осьминог, которого я нарисовал на причале.

– Октопус вульгарис, – гордо ответил я.

Лиза нахмурилась.

– Зачем вы срисовали мёртвого?

КАК ОНА ДОГАДАЛАСЬ?

– Это безобразие! Видите, закрыты глаза, опали надглазные бугорки.

ВОТ ТАК РАЗ!

– Мм-м… – сказал я. – Он действительно не шевелился, но я думал…

Телеев и Жаботинский смотрели на Лизу открыв рты.

– Найдите живого и рисуйте. Лучше всего подсмотрите его под водой. Нарисуйте его так, чтобы он шевелился даже в книге!

– Сдаюсь.

На катер пришёл Букин.

– Хорошо быть художником, – сказал он, взглянул на мои рисунки. – Что ни сделай, всё хвалят. В науке, у нас, брат, не так! Ухабы!

– Неизвестно, где их больше, – ответил я.

СПОР

И мы поспорили. Я сказал:

– Художники – самые несчастные люди на земле. То рисуешь сказки – Бабу Ягу, то копёр, которым забивают сваи. А к чему настоящее твоё призвание, не знаешь. Или узнаешь, прожив полжизни. Вот один художник, говорят, двадцать лет ситец расписывал, горошинки на нём рисовал, а потом вдруг что-то ему стукнуло в голову, полез в горы, выбрал высокую скалу и давай на ней орла выбивать. Зубилом и молотком. Два года в люльке – знаете, в которой маляры работают, – висел. Еду ему в корзинке сверху со скалы спускали. Выбил орла, все посмотрели и ахнули – хороший орёл получился! Он сейчас же на другую гору. Вот так. А в науке всё ясно.

– Что ясно? – возмутился Букин.

– Над чем работать.

– Чепуха, – сказала Лиза. – Каждый учёный – узкий специалист. Попробуй угадай, чем всю жизнь заниматься? Одни занимаются глистами рыб, другие – двадцатиногими рачками. Третьи – движением кальмаров. Переучиваться некогда. Кто сразу правильно не выбрал, привыкнет и сидит, коптит небо.

– У нас приятель, – сказал Букин, – всю жизнь просидел на рыбьих хвостах. Далеко, шельмец, пошёл – доктор наук!

– Работать надо, а не менять темы, как ты, – сказала Лиза. – Впрочем, когда всё время хвосты да хвосты, тоже плохо…

И она рассказала о страшной силе привычки, которая убивает всё лучшее в человеке и даже в рыбе.

ТОЛСТАЯ ЛУША

Её вытащили сетью тихим сентябрьским утром.

Маленькая белужка лежала на дне баркаса, разевая маленький кривой рот.

Ей повезло. Баркас принадлежал биологической станции. Весь улов привезли в Севастополь и пустили в аквариумы и бассейны.

Белужка попала в большой бассейн. Он был круглый, в середине зала. Стены зала были стеклянные. За ними плавали освещённые слабым светом голубоватые рыбины.

– Белужка! – сказала тоненькая девушка в ватнике, которая пересаживала рыб. – Тебя-то нам и не хватало… Бе-лушка. Лушка-бе!

Девушка была очень молода, любила выдумывать новые слова и прозвища.

Так маленькая белуга стала Лушкой.

Лушка оказалась в бассейне меньше всех. Меньше плоского, с кнутиком-хвостом морского кота, меньше головастых лобанов – кефалей и уж подавно меньше осетра, жившего на станции второй год.

Девушка не забыла Лушку. Она приходила каждый день, всегда в зелёном ватнике. Под ватником виднелось то голубое, то розовое цветастое платье. Ведь наверху, в мире, который никогда не видела Лушка, ярко светило солнце, стояла ещё летняя жара. А здесь сочились из каменных стен на пол холодные капли и мерно журчала вода, взятая насосами с самого дна моря.

Шло время.

Лушка плавала вдоль стенки бассейна – всё вперёд и всё влево, круг за кругом, час за часом, день за днём, месяц за месяцем.

Однажды она заметила, что лобаны, которым случается столкнуться с ней, уступают ей дорогу, и удивилась, почему они раньше казались ей большими.

Лушка совершенно забыла море, леса рыжих водорослей и песчаное дно, на котором так весело было гоняться за серенькими крабишками. Среди людей, беспрестанно толпившихся в зале, она научилась узнавать девушку в зелёном ватнике. Завидя её, Лушка подплывала к краю бассейна и, тыча мордой в цемент, ждала, когда в воду полетят пахучие куски рыбьего корма.

Месяцы складывались в годы. Лушка уже переросла осетра. Потом осётр куда-то исчез. Менялись один за другим обитатели аквариумов, и только Лушка величественно и сонно делала свои круги по бассейну – вперёд и влево. Она превратилась в большую, покрытую костяной бронёй пузатую рыбину.

– Ты теперь настоящая Луша! – сказала однажды девушка, наблюдая за неторопливым движением своей любимицы. – Четыре года здесь. Четыре года… Какая ты стала толстая!

Девушка грустно засмеялась, а маленькая Лушка с этого дня стала Толстой Лушей.

Но однажды, когда Толстая Луша заканчивала свой обычный круг по бассейну, здание станции вздрогнуло. Удар передался бассейну и переполошил рыб.

С этого дня такие удары стали постоянными. Исчезли праздные посетители. Рыб стали кормить реже. Люди, забегавшие в зал, без конца повторяли слово «война», которое, как и другие слова, ровно ничего не говорило рыбам.

И вот настал день, когда в зале вновь стало людно и как никогда тревожно. Люди торопились. Они спускали из аквариумов воду, вычерпывали рыб, уносили их куда-то.

Среди этих людей работала девушка.

Очередь дошла до Луши. Большой сетью её выволокли на каменный пол, подхватили на руки и, как бревно, потащили длинным коридором.

Толстая Луша не билась, а только беззвучно вздыхала, тяжело раскрывая громадный изогнутый рот. Коридор соединял зал с набережной. На набережной у каменных плит тревожно бормотала вода. Из бухты, прощально перемигиваясь фонариками, уходили в море корабли.

Лушу с плеском бросили в воду. Она замерла, словно в растерянности, а затем начала тереться мордой о шершавый камень, обросший чёрными дольками мидий.

Девушка наклонилась к воде и помахала Луше рукой. Та привычно замерла, ожидая корма.

Принесли багор и багром кое-как оттолкнули Лушу от стенки. Поняв наконец, что от неё хотят, она повернулась мордой к морю и робко, нехотя шевельнув хвостом, поплыла.

Она плыла, медленно удаляясь от берега одним и тем же заученным движением – по кругу, вперёд и влево, как плавала много лет подряд.

Ошеломлённые люди молча стояли на стенке и смотрели ей вслед. В тишине послышалось всхлипывание. Это плакала девушка.

Луша плыла, как всегда, у самой поверхности. Тёмные кольца от её движения всё удалялись и удалялись от берега, пока их не накрыла синяя полоса ряби. Шёл шквал – предвестник приближающегося шторма.

Ночью разыгрался ветер. Гудели ревуны на буях. Всю ночь по бухте сновали задержанные штормом корабли…

Прошли ночь и день.

Вечером к причалу на северной стороне бухты прибило безжизненную тушу громадной рыбины.

У причала стоял последний уходивший из Севастополя миноносец. На борту его оказался работник станции. Он узнал Толстую Лушу. В её теле зияла рана. Левый бок почти до хребта был рассечён пароходным винтом.

Встретясь ночью с кораблём, белуга не смогла уклониться от удара и погибла, так и не сумев выйти из бухты…

Когда Лиза кончила рассказывать, я сказал:

– А я знаю, кто была эта девушка. Это были вы?

Она кивнула.