Текст книги "Публичные признания женщины средних лет"

Джанет и Джон

Читать я научилась только в восемь лет. Учительница у нас была – сущий деспот. Она давно умерла, но я ее до сих пор боюсь, поэтому имени называть не стану. Ее метод обучения чтению состоял в следующем: всем детям в классе выдавали по экземпляру книжки «Джанет и Джон», мы тыкали в каждое слово и произносили его нараспев. Речь в книжке шла о семье из четырех человек, и рассказы, признаться, увлекательностью не отличались. Папа по утрам уходил из дому в фетровой шляпе, пальто и перчатках, со странным портфелем, который, как я с тех пор узнала, называется «дипломат». Одевался папа всегда одинаково, даже летом. Мама махала ему с порога. Обычно на ней было миленькое домашнее платьице, передничек в оборках и туфли на шпильках. В деревенскую лавку за покупками она отправлялась в элегантном костюме, стильной шляпке и, разумеется, перчатках.

Дети, Джанет и Джон, чуть ли не жили в саду. Они на удивление хорошо ладили, в отличие от большинства знакомых мне братьев и сестер. У них был симпатяга пес с нахальной мордой, по кличке Клякса, и Джанет с Джоном без конца орали ему:

– Глянь, Клякса, глянь! Мяч! Принеси мяч!

Вернувшись с работы, папа снимал пальто и шляпу, сжимал трубку по-мужски крепкими зубами, садился в здоровенное квадратное кресло и читал газету. В открытую кухонную дверь было видно маму, которая заваривала чай с безмятежной улыбкой на губах, после чего подходила к кухонной двери и кричала:

– Джанет, домой! Джон, домой!

Джанет с Джоном слезали с дерева или выбирались из лодки (речка протекала прямо за садом), и все они – мама, папа, Джанет и Джон – пили чай, да еще с бутербродами, пирожными и вареньем.

Из-под стола, застеленного белой скатертью, порой выглядывала нахальная морда Кляксы. Мама и папа время от времени выходили в сад, где неизменно сияло солнце, все цветы вели себя как надо и росли ровными рядами. Папа катал газонокосилку, а мама развешивала выстиранное белье. Нижнего белья на веревке почему-то никогда не было, зато всегда дул приятный ветерок, отчего мокрое белье плескалось и хлопало. Однако папины волосы ветерок никогда не трепал: папа жить не мог без бриллиантина. Вечерами, отправив Джанет и Джона спать, мама и папа сидели, залитые светом, каждый под своим торшером. Мама штопала носки, а папа покуривал трубку и решал кроссворд.

Не удивлюсь, если наш премьер-министр Джон Мейджор тоже учился читать по книжкам «Джанет и Джон». Я всерьез подозреваю, что, бросив клич «Назад, к основам!», он имел в виду образцово-показательный мир, хранящийся на задворках его памяти. Но мне как-то попалась копия книжки «Джанет и Джон», не прошедшая цензуру, и читать ее одно расстройство.

Джанет и Джон попали в детский дом.

Папа собирается на работу.

– Мама, где мои перчатки? – спрашивает он.

– Глянь, папа, глянь! Вот твои перчатки! – рявкает мама. – Хотя на фиг тебе перчатки в августе, никак в толк не возьму?

В дом влетает Клякса, опрокидывает папин дипломат. Из дипломата вываливается номер журнала «Здоровье и спорт» и раскрывается на странице с картинкой, где два нудиста играют в теннис. Вбегает Джон:

– Глянь, Джанет, глянь!

Папа лупит Джона трубкой по голове, пинает Кляксу и уходит на работу. Утерев слезы, мама отправляется за продуктами. Вне себя от ссоры с папой, она втихаря прикарманивает банку тушенки.

Маму за воровство хватают. Джанет и Джон возвращаются из школы, а мамы дома нет. Входная дверь заперта; дети садятся на крылечке и ждут. Моросит дождик.

– Глянь, Джон, глянь! – говорит вдруг Джанет. – Вот и мама!

Джон поднимает голову и видит маму на заднем сиденье полицейской машины.

Джон и Джанет укладывают маму спать; она просит, чтобы детки сами приготовили себе чай. Они ставят чайник на плиту и бегут кататься на лодке. Когда они возвращаются, уже темнеет.

– Глянь, Джанет, глянь! – показывает Джон на зарево в небе.

На берегу их поджидает социальный работник и деликатно сообщает о семейных неприятностях. Дом сгорел, папа сбежал с хозяйкой магазина перчаток, а мама не вынесла потрясения и угодила в сельскую больницу.

– Глянь, Джанет, глянь! – говорит Джон. – Мы пришли назад, к основам.

Позвоночник

Привет вам, болезные спиной всего мира! Я влилась в ваши ряды, и в записной книжке появилась новая запись на букву «М»: мануальщик. Гром грянул накануне премьеры моей новой пьесы «Мы с королевой».

Полгода писанины в самых гибельных позах – скрюченной над плохо освещенными гостиничными тумбочками или над тряскими столиками дребезжащих электричек – плюс тихая истерика на репетициях здоровья не прибавляли. А когда выяснилось, что готовую пьесу придется чуть ли не полностью переписывать, нервный удар вкупе с физическим изнеможением элементарно мог завершиться психушкой.

Как правило, у писателей рано или поздно едет крыша, но меня судьба решила доконать иначе, уложив на обе лопатки с помощью двух смещенных позвоночных дисков и одного выпавшего. На этот диск я не в обиде, он сорок восемь лет простоял на своем посту в самом низу спины, работал, не жаловался. Кто упрекнет его за то, что он наконец решил прогуляться? Мог бы, правда, выбрать момент поспокойнее, чем день премьеры, но уж как вышло, так вышло. Спина требовала внимания, и сестры отвели меня к мануальщику.

Я ползла вопросительным знаком, хотя согнулась не из любопытства. Боль и любопытство несовместимы. Боль эгоистична, ей плевать на весь мир, она тянет одеяло на себя. Сквозь скрежет зубовный я постаралась донести до врача аховую ситуацию с премьерой. Рентген позвоночника обнаружил: два диска износились, один в самоволке. «Постельный режим, и немедленно!» – приказал доктор. «Ни за что!» – с истеричным надрывом ответила я. Только не подумайте, что мне нравятся премьеры. Кому по вкусу перспектива оказаться в зале с семью сотнями зрителей и наблюдать, как твои шутки их не могут рассмешить? Пытки чудовищнее еще не придумали. Помню, однажды я пошла на свою пьесу с семью спутниками, и четверо из них заснули. Мой муж в том числе. И все же как ни кошмарны премьеры, их притяжение неодолимо. Не знаю автора, который пропустил бы хоть одну. Кто прячется по темным углам галерки, кто напивается в буфете, кто меряет шагами тротуар перед театром, а некоторые – хотите верьте, хотите нет – и впрямь сидят в ложах, бок о бок со своими критиками!

Мне удалось убедить костоправа, что в театр я вечером попаду непременно, даже если придется добираться ползком. Добрый доктор любезно капитулировал и завернул меня в тошнотворно розовый бандаж, убийцу любовного пыла. Сестры увезли меня домой, уложили в постель, где я и провела остаток дня до той минуты, когда волей-неволей пришлось влезть в черное бархатное платье и черные бархатные туфли на шпильках. Крабом доковыляв до театра, я припала спиной к перилам лестницы, а когда взвинченную от предвкушения, нетерпеливую публику (несчастные, обманутые глупцы!) впустили в зал, вытянулась навзничь на скамье в фойе и внимала звяканью стекла – официанты в буфете готовились к приему гостей и критиков. «Эти пьют круто, бутылок побольше несите», – велел менеджер, профессиональным оком оценивший зрителей.

За две минуты до антракта я попросила проходящего мимо бармена по имени Барри поставить меня на ноги, прислонилась к стене и застыла в ожидании, когда публика, по обыкновению, рванет в бар. Приготовившись к худшему – ловить чужие разговоры, пока люди, которые меня в глаза не видели, будут разбирать мой труд по косточкам, – я не услышала ни словечка о пьесе. Народ, как ему и положено в антракте, обсуждал погоду, ситуацию в Боснии, цены на репу. Понять можно, впереди-то целый акт, жюри присяжных все еще заседает. Домашние пытались меня поддержать, заявив, что нахохотались до одури, но вообще-то им и палец показать достаточно. На космы Пола Даниэлза[7]7
  Британский фокусник, известный тем, что на сцену выходит в парике.


[Закрыть] взглянут – и уже бьются в истерике.

Ради последней сцены я ползком преодолела лестницу на балкон и на карачках дождалась, когда труппа из девяти великолепных актеров выйдет на поклон. С горечью отметив, что самые горячие аплодисменты достались двум статистам (для которых не написала ни строки), я поправила бандаж и приготовилась к вердикту публики.

Да уж, для работы в театре нужен хребет.

Деревенская ярмарка

– Никогда, никогда больше не вози меня на ярмарки, даже если буду умолять, рыдать и выть! Обещаешь?

– Ладно, – процедил муж с плохо скрываемой яростью, выруливая в хвост очереди из машин, покидающих автостоянку при ярмарке. Именно по моему настоянию мы нарушили непреложное правило: в праздник из дома ни ногой.

Накануне меня одолел давно подавляемый стадный инстинкт, и я вперилась в газету «Лестер меркьюри» в поисках пригодных для посещения местных развлечений.

– Ага! – вскричала я и начала втолковывать мужу, что мы просто обязаны посетить настоящую старинную деревню с тротуарами из неструганых досок, огородом и ярмаркой на главной деревенской площади.

Всю неделю до этого я пребывала в непонятном настроении: терзалась сомнениями и неуверенностью, по утрам топталась перед открытым шкафом, не в силах остановить выбор ни на одной из шмоток. Словом, вы поняли. Не иначе как пытаясь угомонить буйнопомешанную, муж и согласился покинуть в праздник дом. Погода стояла чудная, после обеда мы крикнули «пока» дочери – в приступе подростковой хандры та засела в своей комнате, скрываясь от солнца, – влились в поток отдыхающих и радостно покатили, под «Арчеров»[8]8
  «Семейство Арчеров» – самая долгая в мире радиопьеса, идет с 1950 года. Действие пьесы разворачивается в воображаемой деревне в английской глубинке.


[Закрыть] на Радио-4.

Мы еще слушали очередной эпизод (семейная драма включала в себя инцест, убийство и безумие), а на придорожных столбах уже замелькали первые картонные щиты с флуоресцентной надписью «Ярмарка ремесел», начертанной допотопными завитушками. Тут бы нам развернуться на бреющем – и домой без оглядки. Реклама ярмарки подобной архаикой – это полный отстой. Ничем не лучше вывески «Трактиръ» над забегаловкой или причудливой вязи «Бабушкины сласти» на облупившейся кондитерской тележке.

Такую тележку я видела на прошлой неделе в центральном торговом пассаже нашего города. Для полного абсурда на продавца нацепили что под руку попало: халат мясника, полосатый передник сапожника и пастушью соломенную шляпу. Хохма, да и только, тем более как вспомнишь, что конфеты теперь делают машины в безлюдных, насквозь продуваемых кондиционерами цехах.

Нет, мой терпеливый читатель, мы не повернули назад. Словно лемминги, чуя свой рок, но не в силах остановиться, мы неслись к пропасти. На подступах к ферме я в нетерпении тасовала кредитные карты и пересчитывала наличные. Чуть из машины не выпрыгнула, пока мы тыркались то на одну стоянку, то на другую. Так и не сумев нигде приткнуться, муж съехал на гужевую дорогу, поставил машину в канаву, и мы слились наконец с толпой шальных отдыхающих.

Газета обещала отдых в «уютных чайных», и мое воображение рисовало румяных официанток, подающих горячие домашние лепешки. В чайных были очередищи, в хвост одной из которых пристроился мой галантный муж, оставив меня ждать снаружи на солнцепеке. Первые полчаса я радовалась жизни. Потом заволновалась. Куда подевался муж? Провалился в черную дыру? Впал с голодухи в бешенство и разнес всю чайную вдребезги? Наконец он возник на пороге с подносом, где тоскливо приютились две лепешки. С первого взгляда я поняла, что это недоразумение только что проделало путь из морозилки в микроволновку и далее к кассе. Никаких румяных официанток – одна-единственная нескладная девица, по которой плачет кресло дантиста. С прилипшим к нёбу полусырым тестом мы отправились в лавки ремесленников.

Оказывается, чтобы скрутить из гаек и болтов человечков и усадить их на мотоциклы из таких же гаек и болтов, надо семь лет учиться. Надо же, а я и не знала. Ни топорная бижутерия из полированной гальки, ни словно линялые одеяла машинной вязки меня тоже не прельстили. Что касается псевдостаринных декоративных тарелок с Мерлином, то они походили на затвердевшее кошачье дерьмо. Я так спешила вон из этого магазина, что едва не расколотила сотню-другую хрустальных шаров. В гончарной лавке керамику предлагали грубую, унылую, грязно-болотного цвета. На стол такую не поставишь, зато может пригодиться, чтобы ее осколками вскрыть вены, когда ползешь домой, бампер в бампер, в автомобильной толчее выходного дня.

Потерялся муж

Я многое в жизни теряла: зонты, перчатки, сумки, ежедневники, жакеты, кошек и прочее. Как-то раз оставила у входа в магазин роскошную коляску с новорожденным сыном и зашагала себе домой. Это была его первая прогулка, и он все проспал. Одним словом, признаю: да, я рассеянная, но работаю над собой.

На данный момент у меня в работе три тетради; беда лишь в том, что две из них потерялись. Точно знаю – они где-то в доме. В одной из них статья, которую я и пытаюсь сейчас изложить заново.

Четыре недели назад я потеряла мужа – он попал на один греческий остров, а я на другой. Идиот из турагентства отправил его в Салоники, на материк, – все равно что послать грека в Лондон через Гебридские острова. В своем идиотизме турагент зашел еще дальше: заверил мужа, дескать, паром на Скирос ходит так часто, что даже расписание знать ни к чему. «Часто», как оказалось, – это раз в неделю, по понедельникам. Муж об этом узнал утром в пятницу. Причем мы с ним договорились, что утром в пятницу я буду встречать первый паром из Салоник. Страшная правда открылась мне в четверг вечером, но я все рвалась в Линарию – маленький порт на Скиросе – встречать паром и призрачного мужа.

Таксист Элиас отвез меня туда на своем «мерседесе». Элиас – выпускник Афинского университета, защищался по специальности «английский язык». За следующие два дня мы с ним здорово сдружились. Ему даже доводилось возить самого Джеффри Арчера. Лорд Арчер – судя по всему, большой любитель скиросской керамики – с яхты прямиком отправлялся тралить магазины. Элиас рассказал, что, впервые усевшись в такси, пресловутый лорд-литератор объявил:

– Я – Джеффри Арчер!

– Я вас не знай, – ответил Элиас.

Я поинтересовалась, какое впечатление произвел на него лорд Арчер.

– Жена его очень милый, – дипломатично сказал Элиас.

Связи с мужем не было, но поскольку человек он находчивый и не стал бы до понедельника ждать у моря погоды в порту Салоников, я рассчитывала в ближайшее время увидеть его на Скиросе. Выход был один – встречать каждый самолет, паром и «летающий дельфин» – плавающую на лыжах посудину. Элиас предложил свою помощь, и мы с ним принялись мотаться с одного берега острова на другой. Тамошний аэропорт сооружен из вагончиков, а самолет, смахивающий на экспонат музея аэронавтики, доставил всего девятнадцать пассажиров. Когда с трапа спустился последний англичанин с голыми шишковатыми коленками, я мотнула головой, Элиас дал по газам, и мы помчались в порт.

Меня уже начали жалеть. Старухи в черном интересовались моим здоровьем и настроением, хозяин портовой таверны сочувственно качал головой. А паромы и катера все отправлялись и прибывали – без моего мужа. Элиас даже шутку отпустил:

– Может, он вообще не приезжай?

Я хохотнула, но не очень искренне. Наконец как-то утром, когда я уже встретила один самолет, один паром и один катер, Элиас сказал:

– Сью, через пять минута вы видай мужа.

И оказался прав – к причалу подошел «летающий дельфин», с моим мужем на борту, славшим мне в иллюминатор воздушные поцелуи. Тактично отойдя шагов на десять, Элиас наблюдал за воссоединением супругов. В кино старухи в черном, хозяин таверны и рыбаки шумно возликовали бы и всей толпой отнесли моего мужа на плечах в таверну. В жизни они этого не сделали, но, по-моему, тихо порадовались за нас.

За неделю нашего отдыха на Скиросе незнакомые люди не раз выражали мужу сочувствие по поводу передряг с транспортом.

– Ничего, мне даже понравилось, – отвечал он. – В нашей жизни не хватает приключений.

А я вспоминала другую шутку Элиаса – о юной красавице-гречанке в Салониках.

Кукла Мэри

У меня есть кукла по имени Мэри. Она сидит на книжной полке в кабинете (я там никогда не работаю), на ней вязаная кофта, штанишки и жуткого вида фиолетовое трикотажное платье. Сделана кукла из горшка (или, выражаясь более изысканно, из керамики), причем руки, ноги и голова прицеплены к корпусу резинками. Личико у нее симпатичное, ярко раскрашенное, а на верхотуре она сидит потому, что я ее обожаю и намерена уберечь от беды.

Внукам разрешено брать ее только под неусыпным контролем (моим). Ни одна религиозная церемония не сравнится по строгости с процедурой передачи Мэри в детские руки. Согласно установленным правилам, ребенку не позволяется расхаживать с куклой и снимать с нее одежду. Едва внуки начали что-то соображать, я поведала им, что Мэри со мной с самого детства, и расписала, как я берегла свое хрупкое сокровище. Боюсь, во время рассказа на моей физиономии цвела безобразно самодовольная ухмылка.

Месяц назад, когда я расстилала на полу под протекающей посудомойкой толстенное приложение к журналу «Обзервер», на меня вдруг нашло просветление: я вспомнила, как вхожу в комиссионку в старом центре и покупаю Мэри. Лет тридцать пять мне тогда было, не меньше. Колени у меня подкосились – довольно кстати, между прочим, потому что вскоре я уже на них ползала, пытаясь остановить мыльный поток из посудомойки. С чего это мне вздумалось сочинять небылицы о нашей с Мэри сорокавосьмилетней дружбе? Шлепая по луже (не знает ли кто приличного мастера по посудомоечным машинам в районе Лестера?) и собирая воду тряпкой, я терзалась вопросом: что еще из воспоминаний рождено моей фантазией? Правда ли, что я единственная в младших классах провалила зачет по езде на велосипеде? Правда ли, что опозорилась в день открытых дверей, запутавшись в лентах во время пляски у майского шеста? Может, это вовсе не я во время коллективного похода с классом на «Лебединое озеро» орала «Дайте ей “мэксона”![9]9
  Сорт темного пива.


[Закрыть]», пока умирающая лебедь махала крылами? («Мэксон» тогда рекламировали как оживляющее средство.) Неужто я только вообразила себя тем бессовестно нахальным дитятком? Запустив мозги в режиме компьютера, я пыталась отфильтровать выдумку от правды.

Я призналась в обмане первому же своему ребенку, который появился в доме.

– Не переживай, мама, – успокоил сын с той терпеливой улыбкой, которой мы обычно жалуем слабоумных.

Младшая дочь была менее деликатна.

– Да ты только и делаешь, что сочиняешь! – закатила она глаза.

Старшая сбросила еще одну бомбу.

– Какая комиссионка? – сказала она. – Ты нашла Мэри в мусорной тачке.

Я повыла слегка, покачалась, держась за голову, – все как положено. Виданное ли дело, дважды обмануться? Остается только молиться, чтобы меня не вызвали свидетелем на суд: я ведь, похоже, сон от яви не отличу.

Утешает лишь, что я не одинока. Как-то раз вышел случай на конференции полицейского управления Лос-Анджелеса… или полиции Нью-Йорка? Или Сан-Франциско? Где-то там, одним словом. Народ собрали, чтобы обсудить проблему достоверности свидетельских показаний, и некий выдающийся врач, или психолог, или старший полицейский чин уже прочел половину лекции, как вдруг какой-то тип в наряде гориллы проскакивает через весь зал, подлетает к трибуне, прицеливается в лектора бананом (кажется), орет «Бац! Бац! Бац!» – и сматывается. Лектор тут же приказал полицейским описать увиденное, и из трехсот или четырехсот, а может быть, и пятисот служак в зале ни один не справился. (Кто-то даже изобразил гориллу в белом смокинге и с букетом в руке.) Как тут не усомниться в достоверности «исторических фактов»? То ли пироги король Альфред[10]10
  Согласно легенде, короля Альфреда (847–899) спрятала от врагов крестьянка и поручила ему присмотреть за пирогами. Обремененный государственными проблемами, король забыл о пирогах, и они сгорели.


[Закрыть] спалил, то ли собственные туфли, пока сушил их у огня.

Много лет я гордилась своей редкой наблюдательностью, вдалбливала всем, кто соглашался слушать, как важна «истина». Кукла вмиг все изменила. Вчера вечером я разрешила своей трехлетней внучке Дуги пройтись по кабинету с Мэри в руках.

P. S. Мне вовсе не нужен непременно «приличный» мастер по посудомоечным машинам. Плевать на его моральный облик, лишь бы дело знал.

Заказывайте пораньше, чтобы не пролететь

Знаете, как заполучить отпуск, полный загадок и сюрпризов? Нет? А я знаю. В среду бегите в туристическое агентство с воплями, что не позже пятницы должны попасть на пляжи Мальорки. Турагентша развернется к компьютеру (как правило, со вздохом), потычет пальчиком в клавиши, и через час с формальностями покончено. Вы настаивали на вылете из аэропорта Ист-Мидленд в пятницу, но пришлось согласиться на поздний рейс из Гатуика, прибывающий в аэропорт Пальма в пять минут шестого субботнего утра. К этому моменту младенцы на борту самолета хором разорутся, а дети постарше непременно закатят мегаистерику у багажного конвейера (вместе с большинством папаш – те устроят сражение на тележках, как воинственные рыцари древних времен).

Нас, непутевых покупателей горящих путевок, наказывают за беспечность. Место предстоящего отдыха нам не называют до тех пор, пока не посадят в автобус. Неорганизованной толпой мы со спутниками кучкуемся вокруг представителя турфирмы – по имени, как правило, Жюли. Первыми курсовку получают кривозубые супруги из Вулверхэмптона. «Отель “Сплендид”», – произносит Жюли, и по ее благоговейному тону вы чувствуете, что отель «Сплендид» – это такое место, куда переезжает сам король Испании на время ремонта во дворце. Следующую курсовку вручают многодетной семье из Ист-Энда, в окружении которой вы провели весь полет. Жюли говорит:

– Апартаменты «Бона Виста», на самом берегу.

Документ выдается с улыбкой, с улыбкой же и принимается.

Но вот и до вас доходит очередь. Жюли прячет глаза.

– Ах да, конечно, – мямлит она, услышав ваше имя.

И бормочет что-то вроде «отель “Чертова дыра”». Вы просите повторить. Так и есть: отель «Чертова дыра». Написано черным по белому детским почерком Жюли. Поднимаясь в автобус, вы со смехом обмениваетесь жизнерадостными версиями:

– Надо думать, по-испански это что-то другое. Или просто описка и должно быть «Черта Де-Ра»?

Автобус катит по Мальорке, Жюли в никуда не годный микрофон исполняет свой речитатив. В серых предрассветных сумерках возникает то, что она именует «пейзажем». Мадемуазель советует совершить экскурсию в порт Пальма, попозировать у яхты мультимиллионера, а дома любоваться снимками, воображая, будто яхта наша! Кроме того, раз уж мы здесь оказались, она предлагает наведаться в Диас – ведь там у Майкла Дугласа вилла и, если очень повезет, можно «наскочить на него в бакалее». Кривозубых наконец высаживают у поистине роскошного «Сплендида», а жителей Ист-Энда – у прибрежных апартаментов. Вот уж и солнце взошло, и видно море, синее, как в туристическом проспекте.

Салон почти пуст; кроме вас с супругом, остались только Жюли и водитель. Автобус съезжает на проселок, долго ползет, спотыкаясь, по колдобинам и в конце концов тормозит у здания, с которого отвалилось столько штукатурки, что оно смахивает на недомазанный кремом свадебный торт. Шелудивая собака у входа творит языком какую-то гадость. Лишь после осмотра номера и ванной до вас доходит, что псина-то по крайней мере пыталась навести чистоту. А в вашем номере никто и не пытался. Раздвинув искореженные жалюзи, вы выходите на балкон. Моря в поле зрения нет.

Раньше надо было соображать, говорите? Сестра как-то заказала отпуск на девятерых в феврале, а в июле ей сообщили, причем уже в Дувре, за час до отправления парома, что заказанного и оплаченного тура им не видать, потому что в гостинице вышла накладка с броней. Поскитавшись по разным курортным местам, вся компания втиснулась в две комнаты (сестре досталось спальное место на балконе). Уверена, что виновники, как честные люди, возместят убытки девятерым отдыхающим, копившим весь год на отпуск, которого их потом лишили. Все дело, видимо, в административной ошибке. Других объяснений и быть не может. Или может?