Текст книги "Наследство Пенмаров"

Когда он подошел, я увидела, что его глаза опять заволокло дымкой, рот крепко сжат, а лицо словно закрыто от меня – оно ничего не выражало. Мы стояли футах в двух друг от друга полных десять секунд, а потом, ступая по древней земле, он пересек разделявшее нас пространство и медленно, осторожно коснулся моих рук своими пальцами.

Я закрыла глаза, почувствовала, как слезы горячими иглами закололи мне веки, и наклонила голову вбок, но он все равно нашел мои губы. Неожиданно колени мои ослабели, дрожь пробежала по телу, и я почувствовала жар желания.

– Прости, – сказал он.

И все. Больше никаких объяснений. Просто холодное «прости», произнесенное голосом, который я так любила. И я простила ему все, потому что любила его, потому что никогда раньше и не предполагала, как важно мне было, чтобы он меня тоже любил. Он женился на мне, потому что любил меня, и не оставил в одиночку бороться за ферму Рослин. Ничто не имело значения, раз он меня любил, ничто на свете! И когда я взглянула ему в лицо и увидела, что он меня все еще любит, я прижалась к нему на долгую потрясающую секунду. Мы обнимались под жарким сентябрьским солнцем. Объятия становились все головокружительней, все невыносимей; наконец мы легли в тени замковых руин, и там, на жесткой земле корнуолльской пустоши, он любил меня так страстно, что было зачато мое самое любимое дитя.

Глава 5

К этому времени маленький Генрих был старшим сыном все увеличивающейся семьи. Его сестра Матильда родилась в 1156 году. В 1157 году во дворце Бомонт, в Оксфорде, родился еще один сын, которого окрестили Ричардом… Королева всегда бывала погружена в заботы и каждый год подолгу принуждена была жить в изоляции. Это предоставляло Генриху широкие возможности для нарушения супружеской верности…

Альфред Дагган.

Дьявольский выводок

1

Когда я поняла, что снова в положении, то очень расстроилась. Прежде всего, я чувствовала раздражение оттого, что забеременела, не собираясь этого делать, как какая-нибудь утонченная женщина, которая не имеет представления о том, как этого можно избежать, но вскоре раздражение сменилось страхом – мне предстояло признаться Марку. Но тайное удовлетворение и облегчение уменьшало даже этот страх; испытание новогодним балом в Пенмаррике можно было отложить еще ненадолго. Придется расширить детскую, нанять помощницу няне, обрадовать Маркуса тем, что скоро у него появится братик, с которым можно будет играть…

И все же прежде всего нужно сказать Марку, что скоро у него будет еще один сын.

В то время мы были в Лондоне; после эпизода в Чуне я сказала Марку, что поеду с ним за границу, как только он пожелает, но он был настолько благороден, что в качестве компромисса предложил провести несколько недель в столице вместо более утомительного путешествия на континент. В Лондоне мы обнаружили, что все только и говорят что о книгах – скандально знаменитой «Желтой книге» Обри Бердсли и более невинной «Книге джунглей» Киплинга. Мне так не терпелось увидеть скабрезные рисунки Бердсли, что я уже подумывала, не достать ли тайком эту книжку, но Марк купил ее совершенно открыто и оставил в незапертом ящике, так что я могла заглядывать в книгу, стоило мужу отвернуться. Он сказал, что рисунки «умны, но поверхностны» и «не вполне в его вкусе». Я вскоре поняла, что они и не в моем вкусе, они оказались слишком странными, чтобы потрясти меня своей откровенностью. Впрочем, я не призналась, что разочарована, поскольку считать их шокирующими было модно, просто переключила свое внимание на другие события культурной жизни. Мы ходили на концерты, слушали новую симфонию Чайковского, премьера которой состоялась годом раньше, ходили в театр, наслаждаясь всем, начиная от оперетт Гилберта и Салливана и заканчивая ужасно мрачными пьесами иностранного драматурга Ибсена. Мы бывали в картинных галереях, ужинали в модных ресторанах и иногда совершали светские визиты, которые страшно действовали мне на нервы. Наконец, по прошествии нескольких недель, я собралась с духом и сходила к врачу на Уимпол-стрит.

– …Так что, для того чтобы наслаждаться оперой, не надо иметь музыкального слуха, – говорил в тот вечер за ужином Марк. – Опера, независимо от музыки, сама по себе замечательное представление. Конечно, эти новые произведения Рихарда Штрауса отвратительны, но некоторые итальянские композиторы… В чем дело?

Когда страшишься чего-либо несколько часов подряд, ожидание частенько бывает хуже самого события. На долгую минуту, после того как я сообщила ему новость, он замер, а у меня от страха начало покалывать голову, но потом он пожал плечами, улыбнулся и сказал непринужденно:

– Ах, после той истории! Как нелепа она была! Мне следовало бы знать, что спорить бессмысленно.

Я натянуто произнесла:

– Я не хотела этого, Марк. Я понимаю, что ты сердишься, но…

– Дорогая, какое право я имею сердиться? Ты не могла забеременеть без меня. Давай забудем ту дурацкую ссору, и все.

Так что я больше не пыталась извиняться, но чувствовала себя разбитой и была уверена, что Марк подозревает, будто я забеременела специально. По дороге домой он очень заботился обо мне, мы даже начали вместе обсуждать, как назовем ребенка, но в новогодние праздники, после долгого перерыва, он опять погрузился в свою работу по истории, а в феврале уехал на три недели в Лондон, чтобы поработать там. Я ужасно по нему скучала. Я терпеть не могла есть в одиночестве в огромной столовой, меня раздражала церемонность слуг, торжественно вносящих каждое блюдо, я ненавидела в одиночестве сидеть по вечерам в гостиной. По утрам я приходила в детскую, но Маркус, хотя и был очарователен, не мог составить мне компанию, а у Марианы резались зубки, и она ужасно капризничала. Днем я пыталась заниматься делами прихода и корреспонденцией, но боялась отсылать письма, прежде чем Марк убедится в отсутствии там ошибок, и нервничала, не зная, что писать. Трудно было придумать, как проводить время. Когда Марк наконец вернулся домой, я была несказанно рада видеть его.

Но даже после его возвращения мы виделись мало. По утрам он работал в библиотеке. Днем ездил верхом, гулял пешком или занимался делами усадьбы, а по вечерам опять уединялся с книгами. Раз или два в неделю он ездил в Пензанс, чтобы провести день в Карнфорт-Холле, а потом ужинал со своим старым другом Майклом Винсентом, но я была достаточно осторожна и не возражала против его явного предпочтения мужской компании. Я считала, что мистер Винсент очень скучен, но Марк, конечно же, имел право видеться с друзьями, сколько ему хотелось, и я не желала утомлять его жалобами на недостаток внимания к себе.

Проползли долгие, мрачные зимние месяцы. Экономка так замечательно справлялась с хозяйством, что мне мало что оставалось делать, а вскоре из-за своего положения я перестала участвовать и в делах прихода. Я ходила в детскую, пыталась строить планы относительно нового ребенка, но почему-то чувствовала апатию и не могла собраться с силами, чтобы начать приготовления.

Пришла весна, за ней лето, и наконец настало время ребенку появиться на свет. Он родился восемнадцатого июня и закричал с такой силой и решительностью, что всех оглушил. Он перестал кричать только у меня на руках, и тогда полный покой снизошел на его маленькое сморщенное личико, а когда он открыл глаза и посмотрел на меня первый раз, мне показалось, что он долго меня изучал, словно мое присутствие имело для него какое-то таинственное значение.

Я тихонько коснулась его руки большим и указательным пальцем, и с того самого момента между нами родилась неразрывная, невидимая, но очень крепкая связь.

Я улыбнулась.

Поскольку Марк выбрал имя для Маркуса, он доверил мне самой назвать нашего третьего сына, и я окрестила его Филипом – просто потому, что это было мое любимое мужское имя.

2

Я любила всех своих детей, но некоторых все-таки больше. Много лет спустя Мариана крикнула мне в приступе гнева: «Ты любила только мальчиков! Для тебя только мальчики имели значение!» И хотя я горячо это отрицала, сыновья действительно интересовали меня гораздо больше дочерей. Долгое время Стефен или, скорее, память о нем жила в моем сердце – наверное, оттого, что он был первенцем, а его смерть особенно остро отпечатала его образ в моей памяти. Маркус, голубоглазый, с растрепанными темными волосами, был неотразимо привлекателен; он легко очаровывал всех, и мне казалось, что он вырастет в прелестного молодого человека, но он был мало на меня похож; я не узнавала себя ни в нем, ни в Мариане и находила очень слабое сходство только между собой и Стефеном, но он умер прежде, чем оно смогло проявиться. А Филип с самого начала был моим сыном. Белокожий, как я, с большими, спокойными голубыми глазами и светлыми густыми волосами. С ранних лет он был явно в десять раз умнее, чем Маркус, и намного быстрее все схватывал.

Я обожала его. Маркус начал ревновать.

– Забери маленького, – говорил он няне. – Забери. Я не хочу его.

– Лучше поиграй с Марианой, – говорила я ему в раздражении, но он цеплялся за мои юбки и никуда не пускал.

– Ты балуешь этого ребенка, Джанна, – с осуждением сказал Марк, вернувшись однажды из Пензанса и найдя меня в детской, как всегда, с Филипом. – Он потом этим воспользуется.

– Нет, не воспользуется, – сказала я, – и я его не балую.

Но на самом деле я, конечно, баловала его.

Наконец рассердилась даже няня.

– Извините меня, мадам, – твердо сказала она однажды, – но как я могу научить мистера Филипа быть послушным, хорошим мальчиком, если вы никогда ни в чем ему не отказываете? Он растет очень своевольным и думает, что стоит ему закричать, как он немедленно получит все, что захочет. Это неправильно, мадам, уж позвольте мне сказать. Когда я служила у де Кланси в Бадли-Солтертон…

И я была вынуждена слушать ее рассказы об ужасных детях, которых портили обожающие родители.

Я решила, что надо быть более разумной.

Думаю, одной из причин моей поглощенности детьми было то, что в отношениях с Марком уже чего-то недоставало. Мне казалось, что после рождения Филипа дело поправится само собой, и я решила не заводить детей по крайней мере еще два года, чтобы ничто не отвлекало меня от Марка, но напряжение между нами не исчезло. Я решила поехать за границу, раз он хочет, но он мне этого больше не предлагал. Он глубоко погрузился в свои исторические исследования и закончил еще одну работу об Иоанне Безземельном, что должно было стать новым шагом в его карьере историка, и теперь мечтал поехать в Оксфорд, чтобы поработать в тамошней Бодлианской библиотеке. Вскоре возродилась наша старая привычка встречаться главным образом за обеденным столом, и тревога моя усилилась, когда участились его поездки в Пензанс. Теперь он виделся с Майклом Винсентом два-три раза в неделю, и, хотя в дни, когда он уходил из дому, я не ложилась, не дождавшись его, он ни разу не зашел ко мне в комнату и спал у себя в гардеробной через коридор.

Пытаясь угодить ему и как-то сблизиться, я в конце концов сказала:

– Марк, почему бы тебе не пригласить своих друзей сюда, вместо того чтобы постоянно ездить к ним в Пензанс? Они, вероятно, считают нас негостеприимными.

– Но я же знаю, что ты не любишь принимать гостей, – возразил он.

– Мне кажется, что теперь, когда я привыкла к Пенмаррику, мне это понравится, – настаивала я, пытаясь убедить в этом и его, и себя.

Вскоре мне уже пришлось изнемогать во время мучительных званых ужинов, а Марк снова заговорил об устройстве бала после Рождества. Наша светская жизнь стала развиваться, а поскольку я уже оправилась после родов, то принимала большее участие в делах прихода и была постоянно занята.

Но, несмотря на это, Марка я почти не видела.

Я пыталась не волноваться, не думать о десяти годах разницы между нами, не думать о том времени, когда я стану женщиной среднего возраста, а Марк еще будет в расцвете сил. Но все равно думала, думала до тех пор, пока не выбилась из сил. Однажды вечером, когда Марк поздно возвратился из Пензанса, я зашла к нему в гардеробную и неуверенно спросила, не обидела ли его чем-то или не угодила?

– Конечно нет! – Ему было неловко.

– Тогда почему… с недавних пор…

– Это моя вина, – сразу же сказал он, – не твоя. Я последнее время был занят и очень устал.

На следующий день он на самом деле постарался сделать мне приятное, пообедав со мной и с детьми в детской, а потом вечером отужинав со мной; он был учтив и обворожителен и впервые за несколько недель я начисто забыла о своей депрессии и ощущала только счастье.

Мое счастье продолжалось пять дней. Потом Марк опять ускакал в Пензанс на целый день, а меня позвали в детскую, потому что у Маркуса поднялась температура.

3

Я сходила с ума от беспокойства. Няня сказала:

– Я уверена, что тут ничего серьезного, мадам. У маленьких детей часто бывает высокая температура, но мне кажется, что врача все равно надо вызвать – на всякий случай.

Я немедленно послала за доктором Солтером, а пока ждала его, нетерпеливо ходила туда-сюда по комнате. Я думала о Стефене, вспоминая ужасную тишину в детской и его восковое личико в колыбели. Я пыталась об этом не думать, но не могла. Я стала представлять себе мертвого Маркуса, заболевающего Филипа, всех своих детей умирающими…

Я запаниковала. Даже когда приехал врач и диагностировал корь средней тяжести, я с трудом сдерживала ужас и в конце концов к середине дня настолько затосковала по Марку, что пришла в отчаяние. Мне так захотелось, чтобы он приехал, успокоил меня, что, выйдя из детской, я взяла шляпу, пальто и приказала подать коляску.

– В дом Майкла Винсента в Пензансе, – скомандовала я кучеру.

Когда я приеду, Майкл уже придет домой из офиса, а Марк приедет к нему на ужин из Карнфорт-Холла, прикидывала я.

Карета покатилась по подъездной дорожке к пустоши.

В половине седьмого я приехала в симпатичный жилой район Пензанса, где Майкл недавно купил дом. Его экономка провела меня в гостиную, а вскоре и сам Майкл вышел из примыкающей к гостиной библиотеки.

Он удивленно на меня посмотрел.

– Джанна! – воскликнул он, словно увидев привидение. – Что ты делаешь в Пензансе? – Быстро придя в себя, он вспомнил о хороших манерах и добавил: – Прости, присаживайся, пожалуйста.

Он был типичным холостяком: серьезный, некрасивый, застенчивый в отношениях с противоположным полом; какими бы добродетелями он ни обладал как юрист и приятель Марка, ему не удалось бы противостоять женщине в таком отчаянном, паническом состоянии, как я в тот вечер. Мне понадобилось меньше пяти минут, чтобы выяснить, что он не только собирался ужинать в тот вечер в одиночестве, но, вопреки словам Марка, уже несколько недель его почти не видел. Ко всему прочему я узнала, что Марк не мог в тот вечер ужинать в Карнфорт-Холле, потому что его сверстники, которые там жили, мистер Джастин и мисс Джудит, проводили ту неделю у Трехарнов в Хелстоне.

Наконец, после долгой ужасной паузы, мне удалось произнести:

– Тогда где же он?

Но Майкл не ответил.

– Пожалуйста, – взмолилась я, тогда как паника поднималась во мне огромной безмолвной волной, – если ты знаешь, пожалуйста, ну пожалуйста, скажи мне! Это очень важно, ты же можешь понять…

– Да, – неожиданно сказал Майкл, – конечно, я понимаю. Послушай, мне кажется, я знаю, где найти Марка. Если бы ты могла подождать здесь…

– Нет, – проговорила я. – Говори, где он.

– Может быть, его там и нет.

– Все равно говори. Я не хочу терять времени, ожидая тебя здесь, пока ты будешь ездить куда-то узнавать, там ли он. Говори, где он.

– Джанна, прости меня, но ты просишь невозможного. Я… Марк и я однажды страшно поссорились… и он был прав… потому что я не оправдал его доверия… Я не могу… во второй раз…

– Очень хорошо, не говори мне ничего! Но ты не сможешь запретить мне последовать за тобой! Тогда как я могу сказать Марку, что ты опять предал его!

– Но… – Он был в таком ужасе, что едва мог говорить. – Но…

– Дай мне адрес, – потребовала я, – и я скажу Марку, что ехала за тобой без твоего ведома и твоей вины здесь нет.

– Джанна, пожалуйста… умоляю тебя, будь разумна… прости меня, но я просто не могу…

Я вышла из себя. Напряжение этого дня и беспокойство за Маркуса смешались с ужасом от предательства Марка, и я потеряла самообладание.

– Нет, я не прощу тебя! – взорвалась я. – Если Маркус умрет, а рядом с ним не будет никого из родителей, потому что ты не хочешь сказать мне, где Марк…

– Но…

– Черт бы тебя побрал! – накинулась я на него. – Черт бы побрал твое упрямство! Какое мне дело, если Марк развлекается с бедной, дешевой женщиной возле гавани? Ради бога, дай мне ее адрес, позволь съездить туда и поговорить с ним! Это необходимо, Майкл, необходимо, понимаешь ты или нет? Ты просто обязан сказать мне, где Марк, чтобы я могла найти его как можно быстрее!

– Но это личное… я не могу…

– О, черт побери! Я беру на себя всю ответственность, клянусь… полную, абсолютную ответственность, ты это хочешь услышать? Я сделаю так, что Марк ни в чем не будет тебя винить. А если ты мне ничего не скажешь, то я… я…

– Подожди. – Он пошел к рабочему столу, словно хватаясь за любую возможность оттянуть неизбежное, и начал дрожащими пальцами переворачивать страницы записной книжки. Я видела, как он добрался до буквы «П». – Думаю, он может быть в гостях у одной моей знакомой, – наконец сказал он бесцветным голосом, – вдовы одного их моих клиентов… Ее зовут миссис Роза Парриш. Она живет на авеню Ландерион, двенадцать, это примерно в полумиле отсюда, второй поворот налево от главной дороги в сторону Лендс-Энд.

– Спасибо, – пробормотала я и ушла.

Я вышла к карете.

– Авеню Ландерион, двенадцать, Кроулас, – сказала я кучеру. – Второй поворот налево от главной дороги в сторону Лендс-Энд.

– Да, мэм. – Он помог мне сесть в карету и закрыл дверь.

Я осталась одна.

Мысли путались. Я смутно ощущала боль, но сильнее всего было пронизывающее чувство, что жизнь опять ко мне несправедлива. Я не собиралась зачинать Филипа; я не хотела отдалять от себя Марка. Беременность была случайной, и я виновата в ней столько же, сколько Марк, но все же он использовал ее как предлог, чтобы изменить мне с какой-то несчастной, жалкой простолюдинкой. Я очень живо представила ее себе. Миссис Роза Парриш, возможно, бывшая актриса, у нее есть немного денег, и она живет в каком-нибудь унылом квартале для низших слоев. Ей около сорока, она неряшлива, но привлекательна, и у нее острый язык; Марка всегда привлекали женщины старше его самого.

Боль ревности прошла, утонула в поднимающемся гневе. Я все еще сердито прикидывала, что скажу ему, когда карета остановилась и кучер крикнул:

– Дом номер двенадцать, мэм, – и слез с козел, чтобы помочь мне.

Я нетерпеливо огляделась. Я находилась в тихом квартале, типичном для среднего класса, похожем на тот, где жил Майкл. Дом номер двенадцать был средних размеров и стоял в прелестном саду размером около акра, с кустами, лужайками и большими клумбами.

У миссис Парриш явно были деньги, чтобы держать садовника.

Я не стала терять время, прошла по дорожке к передней двери и позвонила.

Свет в холле загорелся ярче. Я почувствовала, как под сердцем у меня образовалась пустота и сжалось горло, но дверь открыла горничная, молоденькая девушка, аккуратно одетая, в безупречно накрахмаленном чепчике и фартуке.

Я не назвала себя, а просто сказала ей самым величавым тоном, на какой была способна, что мне немедленно нужно видеть миссис Парриш. Горничная не стала со мной спорить; через маленький холл она провела меня в простую, но со вкусом меблированную комнату для гостей, а когда она зажгла газ, я увидела, что повсюду были цветы, вазы с тонко пахнущими растениями на подоконниках, на каминной доске и на двух маленьких столиках, а сама комната дышала элегантностью и утонченностью.

Как только горничная ушла, я подошла к книжному шкафу и посмотрела на книги. Там были три тома по истории искусства, альбом с репродукциями итальянских мастеров, учебник по акварельной живописи и справочник по рисункам. Еще одна книга называлась «Сокровища Национальной галереи», а рядом стоял том, называвшийся «Путеводитель по опере». На полке ниже стояла биография Моцарта и двухтомная биография Бетховена. Я взяла в руки одну из книг и открыла ее. Страницы были разрезаны. Я поставила книгу на место, повернулась, и единственное, о чем подумала: мне не надо было возражать, чтобы ехал Майкл. Мне нужно было остаться у него дома и ждать.

И тут паника, страх, сильнейший ужас охватили меня, я едва устояла на ногах, потому что все поплыло у меня перед глазами.

Дверь открылась.

Я медленно повернулась и посмотрела на вошедшую женщину.

Она была молода. Поначалу я видела ее неясно, но сразу поняла, что она молода. У нее была хорошая кожа, немного бледноватая, мягкие, тонкие светлые волосы, неловко уложенные, с выбивающимися прядями. Бледно-голубые глаза, светло-каштановые ресницы, которые ей следовало бы красить, чтобы выглядеть эффектнее. Ее внешность показалась мне анемичной, манеры – неловкими, но она улыбнулась и тогда – о! – как она похорошела, какое у нее было милое молодое лицо с наивным, очаровательным выражением, как она сияла! Ощущение наполненности было потрясающим, я смотрела, не в силах отвести глаза, она сделала шаг вперед, складки ее вечернего платья шевельнулись, и я увидела, что она беременна.

Я попыталась заговорить, но не смогла. Я попыталась призвать на помощь гнев, который испытывала в карете, но гнева больше не было, только ужасная боль. Я начала молиться, чтобы боль отпустила, но она не проходила, а завибрировала в мозгу, и я подумала, что упаду в обморок.

Но я не упала в обморок. Я стояла неподвижно, дыхание было неровным, и вскоре женщина смущенно произнесла:

– Простите меня… я не уверена… мы раньше встречались? Пожалуйста, простите…

Она вела себя как леди.

Я почувствовала себя настолько раздавленной, настолько подавленной, что мне пришлось сесть. Я произнесла, чуть заикаясь:

– Мой муж… Марк здесь? Мой маленький мальчик болен… Мне нужен Марк… врач сказал… – Я не могла продолжать.

Я смотрела на красивый ковер у меня под ногами, потом рисунок расплылся и в конце концов превратился в красный туман перед глазами.

Через большой промежуток времени я услышала женский взволнованный, озабоченный голос, произнесший:

– Как это ужасно для вас! Надеюсь, ничего серьезного. Я сейчас же позову Марка.

За ее спиной послышались легкие шаги; детский голос произнес:

– Мама, позволь мне подольше не ложиться! Я еще не хочу в постель!

– Тише, Уильям.

Я подняла глаза, увидела, как она наклонилась над маленьким мальчиком лет четырех. У него были бледно-золотистые волосы, поэтому сначала я подумала, что он похож на мать, но когда он повернулся, чтобы взглянуть на меня, на его сияющем личике я увидела раскосые глаза Марка.

– Кто это, мама?

– Ш-ш, Уильям… – Она вывела его в холл, прикрыв за собой дверь, и я опять осталась одна.

На душе было пусто. Я подумала: он давно ее знает. Разумеется, в течение всего того времени, что мы женаты.

Тогда я вспомнила о других своих беременностях, а не только о той, когда я носила Филипа. Я подумала о том, как, не сомневаясь ни в чем, считала, что я единственная женщина в жизни Марка. Это знание придавало мне уверенности в себе и сил, чтобы справляться с трудностями моего нового социального положения. Я чувствовала себя любимой и защищенной, а он между тем ездил к этой молодой женщине в Пензанс, содержал ее в этом респектабельном квартале, давал ей книги о живописи и опере, обсуждал с ней свою работу и все время, конечно же, думал, какую ошибку он совершил, не женившись на ней.

Я сидела с сухими глазами, слишком напуганная, чтобы плакать. Я все сидела, а когда наконец услышала его шаги в холле, лишь отстраненно подумала: я должна взять себя в руки, я должна вести себя так, как должна вести себя леди. Никаких сцен. Никаких криков. Никакой вульгарности.

Когда он открыл дверь, я встала, и мы посмотрели друг на друга. Его лицо ничего не выражало. Темные глаза были пусты, рот сжат. Вскоре он закрыл за собой дверь и стал ждать, пока я заговорю, но я молчала, и он заговорил первым:

– Говоришь, Маркус болен?

После этого мне стало легче говорить. Я подумала о Маркусе, лежащем в кроватке в детской, с горящими щеками, со слишком сильно блестевшими глазами, с горящим лбом.

– Да, – сказала я неуверенно. – Врач говорит, это корь, но не очень серьезный случай. Мне не стоило так пугаться, я знаю, но у бедного Маркуса такая высокая температура, ему так плохо. Я… с моей стороны было глупо не дождаться, пока ты вернешься домой… мне не следовало приезжать в Пензанс, но… я вспомнила о Стефене…

– Да, – сказал он. – Я понимаю. Тебе Майкл сказал, что я здесь?

– Да, я… я заставила его дать мне адрес. Он сказал, что она его знакомая. Он не признался… не признал…

– Да. И он предложил привезти меня?

– Я… – Слова застряли у меня в горле. С огромным усилием я заставила себя заговорить: – Боюсь, что я вела себя очень глупо, мне следует извиниться перед Майклом. Его нельзя в этом винить. Это все моя вина, его нельзя винить.

– Понимаю. – Он опять повернулся к двери. – Давай уедем сейчас же. Ты, конечно же, в карете?

– Да.

– Мой конь в трактире. Я потом пошлю кого-нибудь за ним.

Он открыл мне дверь, и мы вышли в холл. Он, должно быть, попрощался с миссис Парриш, потому что ее не было видно и он не останавливался для прощания. Он прошел к карете, помог мне сесть, кучер открыл для него дверцу, и он сел рядом со мной.

– Пожалуйста, домой, Кроулас.

– Да, сэр.

Мы отправились в Сент-Джаст.

Когда мы отъехали от Пензанса, он сказал:

– Прости, что так случилось.

Я не могла отвечать. Слезы снова защипали глаза, и я слишком боялась, что сломаюсь и расплачусь и, когда мы приедем домой, уже не смогу взять себя в руки. Не годится показывать слугам, что расстроена. Я не перенесу, если они начнут сплетничать за моей спиной.

Словно угадав мои мысли, он сказал:

– Мы обсудим это позже, когда будем одни.

После этого уже ничто не нарушало молчания нашей поездки по пустоши к северному берегу.

Мы приехали домой. Один из лакеев взял шляпу и пальто Марка и сказал мне, что приезжал викарий из Сент-Джаста. Мы пошли наверх, я не могла даже смотреть на него, и мы наконец вошли в детскую.

Няня вышла нас встретить.

– Добрый вечер, сэр… добрый вечер, мадам… да, он теперь спит, бедный ягненочек, но у него все еще сильный жар. Как только проступит сыпь, ему станет легче. Он звал вас, когда вас не было, миссис Касталлак, я ему сказала, что вы поехали за папой.

Мы пошли в комнату Маркуса посмотреть на него. Он казался очень маленьким и беззащитным, так тихо лежал, голова его была на подушке, и неожиданно я опять вспомнила Стефена, вспомнила, как его крошечное тельце лежало в колыбели, вспомнила тишину опустевшей детской. Если бы Стефен не умер, ему сейчас было бы четыре, столько же, сколько сыну миссис Парриш. Разум начал мутиться от боли. Когда, сама не желая того, я мысленным взором увидела сына миссис Парриш, я только и могла думать о том, что ее сын жив. А мой умер.

– Где Мариана? – спросил Марк у няни. – Надеюсь, она и Филип находятся в изолированной комнате?

Во мне поднялись слезы. Я знала, что заплачу, что не смогу сдерживаться ни секунды больше. Мне удалось произнести:

– Простите меня… Мне нездоровится. – И я вышла из детской и слепо побрела по темным, сырым коридорам к себе в комнату в западном крыле. Рыдания душили меня. Добравшись до комнаты, я захлопнула дверь, упала на кровать и плакала до полного изнеможения.

Потом я зажгла спичку и засветила лампу. Большая комната, знаменитая башенная комната смотрела на меня пустотой. Я ходила взад и вперед, пальцы скользили по отполированной мебели, в голове мешались болезненные мысли, и наконец я заметила себя в зеркале и резко остановилась, чтобы посмотреть на отражение. Свет падал таким образом, что волосы казались очень светлыми, почти серебряными. Я зажгла свечу и медленно пошла навстречу своему отражению. Тени прочертили странные линии вокруг рта; горе меня согнуло и таинственным образом сделало меньше.

Я долго на себя смотрела, я была слишком заворожена тем, что увидела, чтобы отвернуться, потому что это было мое Завтра, я знала, что это будущее, которое меня ожидает, только теперь мое Завтра больше не было завтра.

Это было сегодня.

Плечи опять задрожали от всхлипываний. Я прижимала ладони к щекам в отчаянной попытке успокоиться, когда за моей спиной тихо открылась дверь, и я сразу поняла, что вошел Марк.

4

– Джанна… дорогая…

– Нет, пожалуйста… пожалуйста, не надо. Пожалуйста, уходи. Я не могу сейчас разговаривать. Пожалуйста, уходи.

– Но я хочу объяснить.

– Я не хочу слушать. – Я села, закрыв руками уши, крепко закрыв глаза, чтобы не капали слезы. – Я хочу побыть одна. Я не могу говорить. Пожалуйста.

– Дорогая…

– Не трогай меня!

– Я просто хотел тебе сказать…

– Нет… нет, я не хочу слушать!

– …что ты моя жена и я тебя люблю.

– О!..

Я заплакала. Плакала я долго. Он сидел рядом со мной и держал за руку, а через некоторое время, когда мой носовой платок совсем вымок, он дал мне свой и терпеливо ждал, пока я высморкаюсь и возьму себя в руки. Наконец, когда я несколько успокоилась, он тихо стал рассказывать о прошлом. У него был роман еще до того, как мы стали мужем и женой, даже до того, как стали любовниками, но после того первого случая он был мне верен до тех пор, пока до рождения Филипа не осталось несколько месяцев. Он не искал себе оправданий, просто сказал, что было неправильно с его стороны даже просто поддерживать с ней связь, но вначале, когда провел с ней время в Сент-Ивсе, он поступил с ней так плохо, что совесть велела ему делать все возможное, чтобы загладить вину; он занял денег у Жиля Пенмара, чтобы содержать ее во время беременности, а потом, когда умер кузен его матери, Роберт Йорк, у него появились средства, чтобы купить ей дом в Пензансе, чтобы она могла жить так, как привыкла. Он время от времени навещал ее как друг, ей даны были указания связываться с ним только через Майкла; их новые отношения легко развивались в этой правильной и формальной манере, пока однажды он не приехал к ней в Пензанс и…

– Я не хочу больше слушать, – сказала я, зажав уши руками, но, как только услышала тишину, у меня появилось сильнейшее желание заставить его снова заговорить. И прежде чем смогла осознать, что делаю, я быстро заговорила: – Как ты мог допустить, чтобы она опять забеременела? – В тишине комнаты мой голос прозвучал тонко и неестественно. – Как ты мог? Я знаю, что большинство женщин безграмотны в подобных вещах и вряд ли она знает те бабьи хитрости, о которых рассказывала мне Гризельда, но ты по крайней мере мог бы…