Текст книги "Наследство Пенмаров"

– Полагаю, мне следует забрать особняк Гвикеллис, – позднее без энтузиазма решил Марк. – Касталлаки жили в Гвике сотни лет. Без сомнения, я должен сохранить поместье в семье. – Некоторое время он был озабочен этой проблемой, но наконец, в 1901 году, незадолго до смерти королевы, ему удалось сдать дом и поместье на срок в пятьдесят лет полковнику индийской армии в отставке и таким образом избавиться от замка, сохранив на него юридические права.

У него появилась привычка три раза в год ездить в Лондон или в Оксфорд, чтобы заниматься исследовательской работой, и я наконец привыкла к тому, что видела его все меньше и меньше. Его последующим проектом было исследование меняющихся социальных условий в двенадцатом веке, и уже нашлись издатели, готовые опубликовать работу, как только рукопись будет закончена. В Оксфорде его теперь хорошо знали; ему даже предложили научную должность, но ему не хотелось читать лекции и заниматься другой работой на факультете, он был доволен тем, что мог продолжать заниматься писательством. Но академический мир привлекал его; я видела, с каким нетерпением он ждал поездок в Оксфорд, а из его писем понимала, как тамошняя атмосфера оживляет его. Понемногу, почти незаметно, его привычки менялись; он чаще ездил в Оксфорд, оставался там дольше, реже писал письма. Вскоре он снял там квартиру.

– Почему бы и нет? – вкрадчиво сказал он. – Мне надоело останавливаться в одной и той же гостинице, мне нужно место, где я мог бы принимать друзей.

– Да, конечно, – сказала я натянутым голосом. – Я понимаю.

Но я не понимала. Меня охватила депрессия. Мне был сорок один год, потом исполнилось сорок два. Волосы уже утратили тот густой золотистый оттенок, они были бледнее, тусклее от увеличивающегося количества седых волос, которые я не могла больше скрывать. Но фигура была хорошей, кожа не выдавала возраста, если свет не был слишком ярок. Я говорила себе, что я все еще привлекательна, еще красива, еще желанна, но месяцы шли, а Марк проводил вне дома все больше времени, и обманывать себя более не имело смысла.

Он больше не хотел меня. Словно он меня перерос, так же как он перерос Корнуолл. Тот период его жизни, когда ему нравилось разыгрывать из себя джентльмена, на досуге занимающегося поместьем, кончился, и теперь он вернулся туда, где было его место, в библиотеки Оксфорда, в гостиные высшего общества, в компанию самых блестящих интеллектуалов своего времени. Его место было там, где мне места не было, среди людей, которым я показалась бы слишком провинциальной, узкомыслящей и, прежде всего, необразованной.

Он, естественно, отрицал это.

– Я бы чаще звал тебя с собой, – объяснил он, – но я ведь знаю, что ты не захочешь уезжать из Корнуолла.

Это было правдой, но, когда я предлагала поехать с ним, он всегда находил предлог, чтобы ехать одному, и я поняла, что все разговоры о том, чтобы я ехала с ним, были просто учтивым жестом, пустой вежливостью, за которой ничего не стояло. И все же мы не ссорились. Когда он находился в Пенмаррике, он всегда заботился о том, чтобы быть со мной учтивым и приятным, поэтому сцен не было, было постоянное напряжение, которое хуже любой сцены, и через некоторое время моя боль утихла и я уже с трудом могла себе представить, что можно жить иначе.

Я знала, что была несчастлива, но изо всех сил старалась не давать себе времени думать об этом. Я больше занималась домом, приходскими делами, чаще навещала соседей и постоянно бывала занята. И чем больше я удалялась от Марка, тем ближе становилась к детям.

Они росли. Их индивидуальности, неясные во младенчестве, проявлялись все ярче. Я знала, что Маркус всегда будет любить меня, будет полон искреннего очарования, с ним всегда будет интересно поговорить; он был общителен, ему нравилось, когда вокруг него было много народа. В Мариане я начала обнаруживать антагонизм, сопротивление дисциплине, привычку командовать. Они с Маркусом были неразлучны, поскольку между ними был всего год разницы, но именно она, а не Маркус диктовала, в какие игры играть, за ней всегда было последнее слово. Филип не терпел такого командирства. Он играл один, сам находил, как развлечься, а за ним маленькой бледной тенью следовал Хью, который всегда был готов составить ему компанию, хотя Филип не всегда этого хотел. Жанна была еще младенцем, поэтому стояла особняком от других, но я считала ее хорошеньким, спокойным ребенком, совсем не такой, как ее своевольная старшая сестра. Я очень ее полюбила. Она была светленькой, как Филип и Хью, но все равно она была не очень на меня похожа. Иногда ее спокойствие напоминало мне о Стефене, и поэтому по отношению к ней я чувствовала теплоту, которой не ощущала по отношению к Мариане. Позднее я всегда говорила, что любила всех своих дочерей одинаково, но многие годы, особенно когда они были детьми, Жанна была моей любимицей.

Шел 1902 год, когда в Пензанс и на Мон-Сент-Майкл приезжал новый король, год, когда я могла бы быть представлена ко двору, как и подобало моему положению в графстве. Но я не была представлена. В то время Марк был в Оксфорде, и, хотя он в письме настаивал на том, чтобы я приняла приглашение в Мон-Сент-Майкл и съездила туда с Карнфортами, мужество мне изменило и я не смогла появиться на приеме такого размаха без мужа. Кроме того, Карнфорты не приглашали меня поехать с ними, а мои манеры были не настолько плохи, чтобы добиваться с их стороны приглашения, коль скоро они полагали, что лучше мне оставаться дома. Мы с няней взяли детей на вокзал, чтобы они помахали королевскому эскорту по прибытии в Пензанс, а потом вернулись в Пенмаррик, и больше я короля не видела.

По правде сказать, у меня в то время было слишком много забот, чтобы долго раздумывать о приезде короля в Корнуолл. Марк планировал образование детей и вскоре объявил мне, что договорился отправить Маркуса в начальную школу в Сарри, а когда ему исполнится двенадцать – в Итон.

Для меня это не было неожиданным ударом, потому что я давно знала, что сыновьям придется уехать из дому, чтобы получить образование, приличествующее джентльменам, но все равно, когда пришло время, меня наполнили дурные предчувствия. Маркусу всего девять и он так привязан к дому! Сердце мое начинало болеть, когда я думала о том, как он будет скучать по дому, находясь так далеко, в Суррее.

Тем не менее сам Маркус был в восторге от перспективы, и, по крайней мере, на некоторое время мне удалось заглушить дурные предчувствия.

– Я еду в школу! – весело напевал довольный Маркус, радостно крича Мариане: – Никаких больше уроков с тобой, Элис и мисс Пич!

Мисс Пич была гувернанткой; маленькая Элис Пенмар, очень невзрачный ребенок, приходила по будним дням из дома священника в Зиллане заниматься вместе с моими детьми и проявила удивительную способность к учению. Полагаю, она унаследовала эту способность от своего дедушки-священника, поскольку ни Харри Пенмар, ни Мириам не славились острым умом.

– Теперь ты, Мариана и Филип будете делать уроки одни, Элис, – гордо объявил Маркус. – Я еду в школу.

– Что ж, – сказала Элис, которая для ее возраста была весьма язвительной, – желаю удачи. Я рада, что еду не я.

– Ты завидуешь! – сказала Мариана. – Маркус ждет не дождется, когда поедет.

Конечно же, это было правдой. Но в день отъезда он плакал всю дорогу до вокзала в Пензансе, а на платформе прижался ко мне и зарыдал, что совсем не хочет ехать.

Я была ужасно подавлена. Если бы это был кто-нибудь из других моих детей, я, быть может, не была бы так расстроена, но Маркус был таким привязчивым ребенком, что мое сердце разрывалось от мысли, что мы отсылаем его, одного, так, словно больше не любим. Мысль, что бабушка встретит его на вокзале в Паддингтоне и присмотрит за ним, пока он на следующий день не сядет в поезд на вокзале Ватерлоо, не была для меня большим утешением; Мод Пенмар была такой сухой, безжалостной женщиной, а Маркус будет растерян и напуган…

– Не отсылайте меня, – жалко всхлипывал он, пряча лицо в моих юбках. – Пожалуйста. Я буду так хорошо себя вести, что вам больше не придется меня ругать.

– О Маркус! – Для меня было непереносимо видеть его таким жалким. Когда я обняла его, то почувствовала, как слезы заструились у меня по щекам. – Маркус, дорогой, мы заберем тебя домой, тебе не надо ехать.

– Это еще что такое? – Марк, который занимался багажом, появился рядом с нами на платформе. – Что за ерунда? Ну-ка, Маркус, так не пойдет. Возьми себя в руки, ведь ты уже большой мальчик, пора прекратить цепляться за мамины юбки. Ты ничего не забыл? Тогда возьми мой платок, высморкайся и немедленно садись в поезд. Мы не хотим, чтобы он ушел без тебя.

Маркус начал всхлипывать в платок отца.

– Марк… – начала я, но осеклась, увидев выражение его лица.

– Думаю, – сказал он, – тебе лучше подождать в карете.

Потом, когда поезд ушел и Марк сел в карету рядом со мной, его первыми гневными словами были:

– Я последний раз позволяю тебе провожать детей в школу! – Он говорил тихо, так, чтобы Кроулас не расслышал нашего разговора через помятый чехол кареты. – Маркус никогда бы так не расстроился, если бы ты была спокойна. Он ждал от тебя поддержки, а ты ему этого не дала. Вся эта дурацкая сцена – целиком твоя вина.

– Но я не могла не…

– Не могла, потому что не знаешь, как иначе себя вести, но впоследствии ты будешь прощаться с Маркусом в Пенмаррике. Разумно. Без всяких неловких сцен, происходящих по причине дурного воспитания.

И тогда-то у нас случилась так долго откладываемая ссора.

Я сказала, что меня тошнит оттого, что он относится ко мне с презрением, от постоянных намеков, что я недостаточно для него хороша, оттого, что он ведет себя так, словно я слишком проста, слишком необразованна, слишком стара, чтобы что-либо значить для него. Марк сказал, что это все неправда, что я слишком расстроена, чтобы соображать, что говорю; поэтому я напомнила ему, что большую часть года он проводит вне Пенмаррика и, даже когда он в Пенмаррике, старается меня избегать. Он сказал, что полагал, что делает мне одолжение, оставляя меня в покое; что он прекрасно понимает, что я так и не простила ему романа с Розой Парриш, потому что, с тех пор как я об этом узнала, в постели уже никогда не бывала прежней. Кроме того, было очевидно, что теперь, когда я не хотела больше детей, я находила супружеские обязанности не только непривлекательными, но и невыносимо скучными и старалась избегать их, насколько возможно.

– Неправда! – закричала я. – Это неправда! Я по-прежнему люблю тебя, я хочу тебя, но что я могу сделать, если твое поведение так меня нервирует, что иногда я бываю холодной и не в своей тарелке? Правда состоит в том, что ты используешь мою холодность, мое нежелание как предлог! Раз ты можешь убедить себя, что я тебя больше не хочу, ты считаешь, что имеешь право идти, куда тебе заблагорассудится, а именно этого-то тебе и хочется!

– Если ты не можешь смотреть в лицо правде, то я не вижу смысла в дальнейшем обсуждении, – сказал он. – Полагаю, мы достаточно об этом сказали. Добавить больше нечего.

Мы ехали в Пенмаррик. Молча. По прибытии домой разошлись в разные стороны, я – в свою комнату, он – в библиотеку, и между нами возникло отчуждение, такое, что, как мне показалось, никакой мост перекинуть через эту пропасть уже невозможно.

4

Марк пришел ко мне в комнату в ту же ночь. Полагаю, он сожалел о ссоре так же, как и я; конечно же, мы оба старались помириться, но потом я почувствовала, что не только не оправдала его надежд, но и он нашел это не более приятным, чем я. Это было просто жестом примирения. Когда я посмотрела на себя в зеркало при холодном, ярком свете раннего утра, то убедилась, что никакой другой причины прийти в мою комнату у него и быть не могло, и поняла, что не хочу, чтобы он приходил ко мне в комнату только с такой целью.

Одеваясь в то утро, я долго смотрела в окно на льющийся в штормовое море дождь, на уродливые черные скалы вокруг уродливого блеклого особняка. И через некоторое время мне показалось, что было бы лучше не терзаться так, пытаясь сохранить обрывки старых отношений. Было очевидно, что Марк больше меня не хочет, и если бы я могла примириться с правдой и принять тот факт, что наши физические отношения умерли, то его безразличие не ранило бы меня более. Может быть, я бы даже примирилась с тем, что Марк ходит к другим женщинам, потому что к тому времени уже знала своего мужа достаточно хорошо, чтобы наивно полагать, что он всегда будет мне верен. Я знала, что у него бывали другие женщины. И мне не стоило унижаться, борясь за него, словно я – его любовница и целиком завишу от его милостей. Я остаюсь его женой, матерью его детей, хозяйкой его дома, и ничто уже не может этого изменить.

За завтраком, улучив момент, когда нас никто не слышал, я осторожно сказала:

– Если тебе больше не хочется приходить ко мне в комнату, не приходи, я пойму. Прошу прощения за вчерашнюю сцену в карете. Я не собиралась требовать от тебя выполнения супружеского долга.

Он долго смотрел на меня. Наконец произнес коротко:

– Это твое решение.

– Я просто думала, что нам обоим было бы легче, если бы…

– Именно так. – Но он меня не слушал. Когда я замолкла, он сказал с грубой откровенностью, которую я так ненавидела: – Спи одна, если хочешь, но не жди, что я последую твоему примеру.

Я постаралась не показать ему, как ранили меня его слова, и заметила только:

– Конечно, ты будешь делать это втайне, – и резко отвернулась, чтобы он не видел моих слез.

Он не потрудился ответить и через секунду вышел из комнаты. Я осталась одна, слушая, как его шаги затихают вдалеке.

Стул опрокинулся, когда я вскочила на ноги. Я побежала за ним, но к тому времени, как я добралась до холла, его уже не было, а когда я остановилась, тишина обволокла меня толстыми душащими складками. Мне стало тяжело дышать. В ужасе я огляделась: вокруг были только густые тени опустевшего холла, а с вершины лестницы из огромной рамы на меня с циничной улыбкой смотрел первый Пенмар, перебирая свои шулерские игральные кости.

Глава 7

Разница в возрасте между Генрихом и Элеанор была, вероятно, главной причиной их растущего отчуждения: в сорок пять она уже пережила свой расцвет, а он, моложе ее на одиннадцать лет, был полон чувственных страстей.

У. Л. Уоррен.

Иоанн Безземельный

Элеанор перестал нравиться муж. По всей видимости, он стал теперь более открыто неверен ей, чем прежде…

Альфред Дагган.

Дьявольский выводок

1

Позднее лето незаметно перешло в осень; тихий свет лился на пустошь, ветер, более прохладный, чем раньше, дул с моря, и наконец, к моему смущению и сожалению, мне становилось все более очевидно, что у меня снова будет ребенок.

Новость эта была неожиданной и неприятной. Впервые советы Гризельды мне не помогли, потому что все мои предыдущие беременности были либо желанными, либо случались вследствие неосторожности, о которой я впоследствии не жалела. Но в этот раз я была осторожна. Я не хотела еще одного ребенка, и, когда беременность подтвердилась, я поначалу почувствовала такое отвращение, что не могла заставить себя сказать Марку, что случилось. Но ведь не было нужды сообщать ему известие немедленно. Первые несколько месяцев скрывать было легко, потому что он уехал вскоре после зачатия, провел некоторое время в Лондоне и в Оксфорде и вернулся в Пенмаррик только к Рождеству. Но даже тогда мы виделись так мало, что он ни о чем не догадался, а на Новый год опять уехал в Оксфорд, и я снова осталась одна.

Теперь он купил дом, особняк в деревне под названием Алленгейт, неподалеку от Оксфорда, где мог развлекать друзей с большим, нежели раньше, размахом. Он сказал, что это удобнее, чем снимать квартиру, и, кроме того, предпочитал деревенский простор скученности города. Он даже пригласил меня посетить свое новое жилье, но знал, что я откажусь; он помнил, как мне в свое время не понравился Оксфорд, как скованно я себя чувствовала среди его друзей-интеллектуалов. Моим единственным утешением было то, что Марк собирался жить в Алленгейте только в течение академического года, – уезжая из Пенмаррика в начале января, он обещал вернуться на Пасху, чтобы повидаться с детьми во время каникул Маркуса.

Когда он приехал, я была уже на седьмом месяце, и скрыть это было невозможно.

Я почувствовала, что его так же смутило это обстоятельство, как и меня, хотя он все время был учтив и заботлив.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спрашивал он. – Надеюсь, ты не перегружаешь себя, а викарий Сент-Джаста не слишком донимает тебя проблемами прихода?

– Нет, – отвечала я. – Я в полном порядке.

И я не кривила душой. Несмотря на то что мне было уже сорок четыре года и, по моему мнению, я была слишком стара, чтобы рожать, здоровье у меня было отличное, и доктор Солтер был мною доволен. Даже во время родов не возникло никаких осложнений. Элизабет родилась в июне – смуглая и некрасивая. Родила я быстро, поправилась скоро, а после крестин с облегчением оставила девочку на попечение няни и, хотя по-прежнему навещала детскую, теперь делала это больше из чувства долга, чем из какой-то эмоциональной привязанности к новому младенцу. Эта девочка первой из моих детей унаследовала раскосые темные глаза Марка, и, глядя на нее, я невольно вспоминала старшего сына миссис Парриш, которого мельком видела несколько лет назад. Бедная, маленькая, страшненькая Элизабет! Я сожалею, что ставила ей в вину ее внешность, но, что бы я ни делала, мне не удавалось побороть свое глупое предубеждение.

Между тем Филипу пришло время вместе в Маркусом, который уже наслаждался своей школьной карьерой, отправляться в школу. Я была рада, что Маркус так хорошо прижился там, но в то же время мне было грустно, что теперь он более не зависит от меня так, как раньше. Он чувствовал себя старшим и с пренебрежением смотрел на Филипа и Хью, которые еще не повидали мира.

– А там есть пустоши? – спросил брата Филип. – Там есть шахты? Это рядом с морем?

– Конечно нет! – важно ответил Маркус. – Школа находится недалеко от Лондона, и в лесу полно деревьев. Там все совсем по-другому.

– Как глупо, – сказал Филип. – Зачем мне туда ехать? – А отцу он прямо заявил: – Я не поеду.

– Ты сделаешь так, как тебе велят, – коротко сказал Марк, – и точка!

– Я убегу, – упрямился Филип. – Ты не сможешь заставить меня там остаться.

– Если ты убежишь, – пригрозил ему Марк, – я выпорю тебя так, как тебя никогда в жизни не пороли.

Они смотрели друг на друга с открытой враждебностью, и неожиданно я заметила, насколько Филип похож на отца: та же сила воли, то же упрямство, непреодолимая решимость сделать по-своему.

Он не придал значения угрозам Марка. Когда он убежал в первый раз, его поймали за несколько миль от школы, во второй же раз он пропадал три дня. Я была ужасно расстроена, и Марк даже приехал из Оксфорда, чтобы побыть со мной, пока мы ждали новостей. Наконец Филип, грязный, измученный и заплаканный, был доставлен в Пенмаррик и сразу кинулся ко мне в объятия.

– Мы не можем отсылать его обратно! – воскликнула я в ужасе. – Пожалуйста, Марк, позволь ему остаться!

– Разумеется, не позволю, – ответил Марк. – Он должен усвоить: нельзя делать только то, что хочется. Я не уступлю ему, и чем скорее он это поймет, тем лучше. Он немедленно отправится прямо в школу, и доставлю его туда я сам.

– Но…

– Если тебе не нравится такая постановка вопроса, вини в этом только себя! Если бы ты не портила его с самой колыбели, с ним можно было бы теперь справиться!

Мы серьезно поссорились и расстались разгневанные друг на друга. На следующий день Марк отправился с Филипом на восток, а доставив сына в школу в Сарри, уехал в Оксфордшир и жил в Алленгейте до декабря.

К Рождеству он вернулся в Пенмаррик и провел с нами неделю и потом еще на неделю приехал на Пасху, но потом его попросили почитать лекции выпускникам, которые интересовались монастырской жизнью двенадцатого века, и он остался в Оксфорде на все летние месяцы. Затем начался новый учебный год, и я поняла, что не увижу его до декабря. Мы изредка писали друг другу письма о детях, он аккуратно поздравлял их с днями рождения, но постепенно, по мере того как лето кончилось и началась осень, я стала чувствовать себя более одиноко, чем когда-либо прежде. Приходские заботы казались скучными, светские визиты – бессмысленными. Наконец в ноябре я почувствовала себя настолько подавленной, что решила предпринять путешествие через Теймар и навестить старших мальчиков в школе. Их короткие каникулы попадали на начало ноября, и они могли уехать из школы с родителями на три дня, поэтому я написала им о своем приезде.

Однако выяснилось, что Маркус уже согласился провести эти дни у своего приятеля в Лондоне; родители мальчика уже купили им билеты в театр, и, поскольку Маркусу было бы неудобно отказываться от приглашения, я на своем и не настаивала. Так что рано утром в субботу я встретила в школе только Филипа и после визита в деревенскую чайную, где он выпил лимонада и съел две сдобные булочки с изюмом, спросила у него, как бы ему хотелось провести выходные.

Я ждала целого списка того, что ему бы хотелось сделать в Лондоне, и уже велела слугам нашего городского дома подготовить все к нашему приезду, но, к моему удивлению, планы у Филипа были совершенно другие.

– Я хочу в Брайтон, – твердо сказал он. – Там песчаные дюны, как пустоши, и еще море. Там живет один из школьных учителей, он сказал, что надо доехать до Лондона, а потом сесть в поезд на вокзале Виктория. А еще там много школ; может быть, они мне понравятся, и тогда я попрошу папу разрешить мне сменить школу. Я хочу жить возле моря.

Итак, все было решено. Мы без труда добрались до Брайтона и оказались в хорошеньком приморском городке с прелестными домами, лужайками и необычным, на вид иностранным, дворцом, недавно построенным там принцем-регентом. Возница кеба, который мы наняли, доставил нас в самую большую гостиницу, которая было открыта круглый год, даже в ноябре, и администратор предложил мне чудесные комнаты с видом на море. Я тут же их сняла, и коридорные начали вносить наш багаж.

– Замечательно! – воскликнула я, обрадованная тем, что город понравился мне больше, чем я ожидала, а гостиница оказалась роскошной и комфортабельной. – Как дивно, что ты предложил, чтобы мы сюда приехали!

В тот вечер мы решили поужинать в гостиничном ресторане, а не у себя в номере, поэтому я надела свое лучшее платье и позаботилась о том, чтобы Филип был умыт и причесан. В начале девятого мы спустились вниз. Поначалу гостиница казалась такой же тихой и сонной, как когда мы приехали, но вскоре мы услышали голоса из ресторана, и я поняла, что здесь остановилось больше народу, чем можно было ожидать в это время года.

Когда мы вошли в ресторан, к нам подошел и поклонился официант.

– Столик для двоих, мадам?

– Да, – сказал Филип, прежде чем я успела ответить. – Пожалуйста, в углу.

– Не так громко, Филип. – Меня и позабавило, и смутило то, как смело он обратился к официанту, но тот только улыбнулся и вежливо кивнул:

– Конечно, сэр! Сюда, пожалуйста.

Я уже сделала шаг, чтобы идти за ним, когда Филип, удивленный, произнес:

– А вон папа.

У меня упало сердце. Перехватило дыхание. Потом я взглянула в другой конец зала. Там за столиком сидели Марк, Роза Парриш и два их сына.

2

Она по-прежнему выглядела молодой и хорошенькой. А почему бы и нет? Ей ведь было не больше тридцати пяти. Она была одета в красивое, дорогое платье, на шее сверкали бриллианты. Годы не испортили, а улучшили ее внешность, и, хотя она и раньше была хорошенькой, теперь эта привлекательность стала более зрелой, более эффектной. А еще она была счастлива. Она весело и беззаботно смеялась. Рядом с ней сидели два мальчика: старший очень хорошенький, похожий на Пенмаров, а младший – блондин с чертами херувима.

– Мама! – нетерпеливо звал меня Филип. – Мама!

И в эту минуту Марк нас заметил. Я увидела, как изменилось выражение его лица.

– Мадам? – произнес официант, возвратившись к нам, потому что мы не шли за ним к столику.

Нас увидела и миссис Парриш. Смех умер в ее глазах, с лица сошел румянец.

– Мама, – настаивал Филип, дергая меня за руку, – почему папа сидит здесь с этими людьми?

Я сказала официанту:

– Пожалуйста, не беспокойтесь о столике для нас. Мы поужинаем где-нибудь в другом месте.

Он даже не сумел скрыть своего изумления, но мне было все равно. Я повернулась, слепо вышла из ресторана в ярко освещенный холл и стала медленно подниматься по лестнице. Мне было плохо, я дышала короткими, неровными хрипами.

– Мама! – Филип следовал за мной по пятам. – Мама, что происходит? Что случилось?

Я плакала. Я старалась не плакать, но не могла взять себя в руки. Я принялась искать платок, чтобы скрыть от сына слезы.

– Разве ты не хочешь повидать папу? А кто эта женщина? И мальчики? Они здесь учатся в школе?

А Филип прав, подумала я, ведь у них тоже сейчас короткие каникулы. Марк приехал из Оксфорда, чтобы повидать их, забрать из школы. Он не предпринял ни малейшего усилия, чтобы увидеться со своими законными сыновьями, тогда как ради детей миссис Парриш совершил поездку из Оксфорда в Брайтон.

– Мама, пожалуйста! – Филип был в отчаянии. – Пожалуйста, поговори со мной! Кто эти люди? Почему папа здесь?

– Я… объясню…

Мы добрались до номера. Я стала искать ключ в сумочке и почувствовала, как слезы заливают мне щеки.

– Ты плачешь, – сказал Филип.

– Нет. – Я нашла ключ, вставила его в замок.

– Он тебя расстроил. – Филип повернулся и пошел по коридору к лестнице. – Пойду поговорю с ним.

– Нет, Филип! – в ужасе закричала я. – Нет, нет! Немедленно иди сюда. Не смей спускаться вниз!

Он заколебался. Я никогда еще не говорила с ним так резко.

– Пожалуйста, – взмолилась я. – Иди сюда, Филип. Будь послушным. Пожалуйста.

Он молча вернулся. Мы вошли в номер, я заперла дверь. Горничная уже зажгла газ, и там было тепло и светло. Я села у огня и стала смотреть на пламя, стараясь успокоиться.

– Скажи мне… – Филип опустился на колени и крепко ко мне прижался, чтобы привлечь мое внимание. – Скажи мне. Я хочу знать. Пожалуйста, мама. Не плачь.

– Я не плачу, Филип. – Теперь я лучше владела собой. Голос был ровным, твердым. Я попыталась сглотнуть, но горло все еще слишком болело. Через некоторое время я произнесла: – Эту женщину зовут Роза Парриш. Она вдова, знакомая папы. Мальчики – ее сыновья.

– У них тоже каникулы? Они здесь в школе? Почему папа приехал к ним, а не ко мне и Маркусу?

– Я… не знаю… должно быть, есть какая-то причина…

– Но это нечестно, – сказал Филип. Он поднялся на ноги. – Можно, я пойду поговорю с ним?

– Нет… пожалуйста, дорогой. Останься со мной.

Раздался стук в дверь.

Я сильно вздрогнула и вскочила, но, прежде чем успела вымолвить и слово, Филип сказал:

– Это папа. Наверное, он пришел извиниться. – Он пересек комнату, дернул ручку и открыл дверь.

На пороге стоял Марк. Он был один, и неожиданно я почувствовала такую слабость, что мне пришлось опять сесть.

– Привет, Филип, – сказал он. – Вот сюрприз так сюрприз! Как вы здесь оказались? Где мама?

Филип ничего не ответил, просто уставился на него каменным взглядом. Марк этого не замечал. Он прошел в комнату и, увидев меня, протянул руки.

Я отвернулась.

Помолчав, он спросил:

– Зачем ты привезла Филипа в Брайтон?

– Я… просто… – Голос дрожал. Мне пришлось остановиться.

– Это я попросил, – сказал Филип из-за моей спины. – Я слышал, что в Брайтоне есть школы, и хотел их посмотреть. Я хотел попросить тебя перевести меня в школу рядом с морем. Мама здесь ни при чем. Это не ее вина.

– Никто, – возразил Марк, – не говорит, что мама в чем-то виновата.

Наступило молчание.

– А почему здесь ты? – вдруг дерзко спросил Филип. – У мальчиков каникулы? Почему ты навещаешь их, а не нас с Маркусом?

– Должно быть, потому, что у них лучше манеры. – Марк повернулся ко мне. – Что ты ему сказала?

– Ничего. Только как ее зовут.

– Я должен поговорить с тобой наедине, – коротко сказал он. – Мой номер дальше по коридору. Пройдем туда на несколько минут.

– Нет, – наотрез отказалась я. – Я не пойду в номер, который ты делишь с этой женщиной.

– Пожалуйста, Джанна! – Лицо его потемнело от гнева. – Не при ребенке.

– Мне все равно, – сказала я. – Мне все равно. Ни разу в жизни я не была так унижена, как когда я вошла в ресторан и увидела, что ты сидишь там с ее… с твоими сыновьями.

– Они не его, – вмешался Филип. – Они ее. Ты сказала мне…

– Послушай, Джанна…

– Нет, не стану слушать! Где она теперь живет? В Лондоне? Ах нет, конечно же в Оксфорде… в твоем новом доме в Алленгейте! Какой же надо было быть дурой, чтобы не догадаться раньше! Полагаю, она выступает в роли твоей экономки.

– Я отказываюсь обсуждать это при ребенке. Его здесь не должно быть.

– Ты не смеешь диктовать, как мне поступать с моими детьми! Какое ты имеешь право вмешиваться в их воспитание, если ты игнорировал их большую часть года? Как мне объяснить Маркусу и Филипу, почему на каникулах ты предпочел увидеться с Уильямом и его братом? Как ты смеешь уделять столько внимания своим ублюдкам?

Он схватил меня за плечи. Он тряс меня.

– Черт подери! – Он был так зол, что даже выругался. – У тебя что, совсем нет мозгов, нет представлений о приличиях, никакого…

– Прекрати! – закричал Филип. Своим маленьким кулачком он ударил отца в бок и попытался оттащить его от меня. – Прекрати, прекрати, прекрати!

– Видишь, как ты расстраиваешь ребенка? – Марк взял сына за шкирку и освободился от его хватки, но Филип немедленно атаковал его снова.

– Не надо, Филип. – Я схватила его за руку и притянула к себе. – Все хорошо, дорогой, все хорошо. – Я наклонилась и крепко обняла сына.

Он смотрел на меня своими ясными голубыми глазами, лицо его было бледным, напряженным. Потом рот неожиданно задрожал, и он заплакал. Я прижала его к себе и посмотрела на Марка горящими глазами.

– Ты в этом виноват.

– Прошу прощения, но не я устроил эту безобразную сцену при ребенке! Пойдем немедленно в мой номер, и мы сможем обсудить все наедине.

– Мне нечего тебе сказать.

– Не говори ерунды! Обсудить надо очень многое, даже если мы просто собираемся развестись.

Шок был настолько силен, что на секунду я перестала дышать. Мне удалось подняться.

– Развестись? – повторила я пустым голосом. – Развестись? Но это невозможно. Об этом не может быть и речи. Это немыслимо.

– Ты никогда об этом не думала? Я считаю, что коль скоро ты отказалась жить со мной…

– Я месяцами ждала тебя в Пенмаррике!

– Ты могла бы быть со мной в Оксфорде… я дал тебе шанс, но ты отказалась. Я приглашал тебя жить в Алленгейте.