Текст книги "Век агрессии. Чувства и мысли, поведения и действия"

В этой связи есть смысл подробнее рассмотреть роль таких элементов, как представления, личный опыт и опасные ситуации (события), которые лежат в основе формирования метафизической агрессии как образа будущих действий. Обратимся за этим к классикам философии.

Проблема представлений в философии основательно разрабатывалась Шопенгауэром (1788 – 1860). Свою знаменитую книгу он начинает с утверждения, что «мир есть моё представление», и что «окружающий его (человека) мир существует лишь как представление, то есть исключительно по отношению к другому, к представляющему, каковым является сам человек».2222
  Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление. М., 1992. С. 54.


[Закрыть] Здесь объективное, по существу, сведено к субъективному, мир есть то, что мы себе представляем. Возвеличивая, таким образом, человека, философ в то же время возлагает на него ответственность, ибо полагает, что мир ещё есть и его воля. Таким образом, мир, в котором мы живём, есть продукт нашей воли, это то, как мы поступаем. Не во всём соглашаясь с мэтром философии, отметим всё же справедливость данного вывода. Мир объективен, но то, каков он есть, и что собой представляет, это, действительно, во многом плод наших действий и поступков «вблизи». И то, что в мире расширяются сферы метафизической агрессии, и, соответственно, получает развитие реальная агрессия – это воля (и смыслоагрессия) самих людей, и в первую очередь людей, наделённых властью и силой, лидеров государств и наций. Это воля сильного в отношении слабого, которая преследует цели реализации собственных интересов. В глобальном измерении эта воля осуществляется в насильственном навязывании западными державами своих идеологем и интересов остальному миру. Такая воля может воплощаться убиением огромного числа людей, разрушением их мира в интересах утверждения западных институций. Такова нынешняя политика навязывания другим народам своих богов, имеющая древнее происхождение. Управление победителями побеждённых на основе своих авторитетов имело свои преимущества. Сегодня такое навязывание «богов», то есть западных ценностей и правил, имеет место в Сирии, но завтра эта же трагедия будет иметь уже другое региональное название, ведь желание строить «демократии» по западным лекалам всё более усиливается.

Однако мир – это не только представления индивидуального сознания, без относительно его роли в творении мира, это ещё и коллективные представления общественного сознания, которые активно участвуют в производстве смыслоагрессий, доводя их до реальных действий. Они являются важными звеньями, обеспечивающими взаимосвязи личностной агрессии и общественной агрессии, а значит и всеохватности агрессии в обществе. Что можно в общем сказать о коллективных представлениях?

Как понятие «коллективные представления» активно разрабатывались во французской социологии, в лице, прежде всего, Эмиля Дюркгейма. Общим местом здесь является понимание коллективного представления как продукта данной общности, выработанного «неким единым интеллектом». Их основная функция состоит в поддержании связей между членами группы, формировании у них единого образа мыслей, чувств и действий. Так, применительно к нашим изысканиям, коллективные представления содействуют общему пониманию этнической агрессии, настраиванию враждебных чувств и действий к представителям конкретной нации. Более чётко о роли коллективных представлений сказано Вебером, который полагал, что они являются своего рода набором ориентиров, одним из векторов, определяющих действия индивидов. Коллективные представления покоятся на индивидуальных представлениях. Продукт их взаимодействия составляет основу внутреннего опыта, исходя из которого во многом происходит выбор между агрессией и неагрессией, когда рождаются смыслы, сдерживающие агрессию.

Смысл как «поиск» – это продукт умственного (мыслительного) процесса, общим местом здесь будет понимание того, что благодаря смыслу мы придаём разумность и целесообразность нашим действиям. «Под „смыслом“, – пишет известный русский философ С. Л. Франк – мы подразумеваем примерно то же, что „разумность“. „Разумным“ же в относительном смысле мы называем всё целесообразное, всё правильно ведущее к цели или помогающее её осуществить».2323
  С. Л. Франк. Духовные основы общества. М., 1992. С. 155.


[Закрыть] Получается, что смысл разумен настолько, насколько он целесообразен и достижителен, и что в разумности мы используем лишь то, что отвечает целесообразности. Но тогда всё это практически сводится лишь к проблеме рациональности поведения, а не метафизическому вопрошанию смысла, и, конечно же, мало что проясняет в понимании метафизики смысла агрессии. Так как не станем же мы сводить смысл агрессии лишь к разумности и целесообразности. Существо данного вопроса много шире. Здесь можно задаться рядом вопросов касательно не только самого смысла, но и его отношения к цели и разуму.

Например, каким мы видим смысл: опережающим цель и освещающим ей дорогу или следующим позади неё и дающим ей оценку? Ставим ли мы смысл выше или ниже разума и целесообразности? Ведь смысл, помимо разумности как детальной проработанности цели, несёт в себе ещё и интуитивные начала, не подвластные разуму и исходящие, главным образом, из самого стремления к смыслу (смысл в смысле). Возможно также, что смысл и цели – это просто «одномоментные» процессы, дополняющие друг друга, и они настолько могут переплетаться между собой, что уже не представляется возможным говорить об уникальности смысла.

Так, Ницше под смыслом понимал цель, что само по себе являлось для него ценностью, ибо с утратой смысла и разочарованием, полагал он, наступает нигилизм как процесс обесценки высших ценностей. Как видим, понятие «смысл» может иметь разные наполнения, вытекающие из теории. Однако смыслы могут также быть подвластны ситуации и исходить уже лишь из практики. Цепочки смыслов могут быть разными: от смыслоагрессии до уникальных смыслов, сдерживающих агрессию.

Действительно, мы часто пользуемся словом «смысл» вариативно, исходя из контекста, опыта и мыслительных возможностей. Так, мы используем его в качестве инструмента для усиления значимости того, что делаем или собираемся сделать. В этом случае мы можем видеть уникальность смысла даже в войне, ведущей к освобождению родной земли, оккупированной врагом и удерживаемой им на протяжении долгого времени. Здесь смысл выступает скорее как важное приложение к военному действию, своеобразному «эху (возврату) агрессии», когда мирные переговоры о возвращении земли не дают результатов. Смысл даёт «добро», если предшествует, или выступает в качестве критерия для оценивания уже свершившегося. Но понимание смысла не всегда бывает связано только с «наделением» действия чем-то значимым. Это ведь не только мучительные чувствования, но и «умствования», связанные с извлечением (или обнаружением) чего-то потаённого и скрытого от нас в наших действиях и поступках. К числу таких проблем, ставших вечными, относятся поиски смысла жизни. Вечность, а значит и нерешённость проблемы в том, что мы допускаем основную ошибку, когда понятие «смысл» подводим под конкретные данности, такие как «цель», «благо» или «достижения», которые явно уступают ему во всеохватности. Именно поэтому сведение смысла жизни к какой-либо цели, например, достижительности в сфере вещных отношений, нас не может удовлетворять. Мы интуитивно осознаём, что есть ещё нечто «высокое», которое нам неподвластно. Тогда, оставив желание познавать смысл жизни во всей её полноте, мы станем разбираться в смыслах наших конкретных действий. В этом случае мы будем иметь дело уже со смысловыми единицами, которые можно без особого ущерба свести к определённым данностям.

Такие смыслы подразумевают ответы на вопросы: почему Я это делаю или желаю сделать? Какой в этом прок? С. Л. Франк связывает понимание смысла с поисками ответа на вопрос «что делать?»: «Наиболее определённый и разумный смысл, можно сказать, единственный вполне разумный смысл, допускающий точный ответ, он имеет, когда под ним подразумевается отыскание пути или средства к какой-либо уже заранее признанной и бесспорной для вопрошающего цели».2424
  Там же. С. 154.


[Закрыть] Как мы видим, в этом вопросе Франк вновь возвращает нас ко всеобщему в смысле (смыслу жизни), а мы же пытаемся уйти от него, выбирая смысловые единицы. Но так или иначе, здесь могут быть названы различные цели, идеи, а также приведены аргументации, подтверждающие необходимость и значимость планируемых или уже совершённых действий. Смысл здесь не является путеводителем, он скорее даёт нам объяснение и оправдание поступка. Его отличие, скажем, от мотивации состоит в том, что он аккумулирует различные цели, идеи и аргументы в некую мыслительную целостность, в то время как мотивы лишь побуждают к конкретным действиям. Смысл предполагает рассудительность и всесторонность, а мотивы – эмоциональность и односторонность. Смыслы могут быть подвержены к критике и пересмотру, чего нельзя, в общем-то, допустить в отношении мотивов. Смыслы органически связаны с действиями, мотивы же – ситуативно.

Как мы видим, осмысленная ориентированность в различных ипостасях (в высоких или «земных») есть характерная черта человеческого поведения. Это, в частности, справедливо и для агрессивного поведения за исключением тех случаев, когда поведение бывает всецело подчинено аффекту; во всех же остальных случаях агрессия имеет свой смысл, который, как было сказано выше, мы называем смыслоагрессией. Такая смыслоагрессия прежде всего ведёт к определённым деструктивным действиям, но она также может вызывать состояния, подводящие к пониманию нецелесообразности агрессивного акта. Всё зависит от качественной определённости уникальных смысловых единиц, направленных на вытеснение из сознания смыслоагрессии. Действительно, одно дело, когда превалируют смыслы, ориентированные на враждебность и разрушения; и совсем другое, если верх берут разумные смыслы. Именно разумные уникальные смыслы призваны уберечь человека от опасных состояний и агрессивных мыслей. О том, что надо оберегаться от агрессивных состояний (смыслоагрессий), напоминает апостол Павел, когда пишет: «Не боишься ли ты, что твоя мысль, или ты сам будешь опасен для соседа?». Следует признать, что в наших «коммунальных обществах» такие ситуации могут казаться более чем правдоподобными. Поэтому важной задачей дискурса смысла агрессии должно стать выявление уникальных смысловых единиц, сдерживающих агрессию. Если смысл агрессии задаёт сам человек, то вот сама агрессия, и в большей мере её последствия, могут быть ему неподвластны. Человек не может всё предусмотреть, не осмысливая будущность своих действий.

Смысл как попытка придания разумности агрессивному чувству и желанию представляется в виде образа будущих действий. Здесь смысл есть оправдание отношения к сущности агрессии. В то время как само отношение к сущему воспринимается как представление. Содержательно смысл связан с практикой агрессии, а мыслительно, должно быть, с не агрессией, чтобы выйти на уникальные смыслы, сдерживающие агрессию. Если смысл агрессии очевиден, то ответная агрессия будет скоротечной в своём проявлении (тут уже не до размышлений), если же смысл носит глубокий характер, то он требует вначале расшифровки, соответствующей интерпретации, а уже потом ответной реакции. Так, можно представить, к примеру, двух индивидов, между которыми существуют непростые отношения. И вот один из них производит действие, в котором другой усматривает агрессию в свой адрес. Это действие неоднозначное, и со стороны в нём трудно распознать явную агрессию. Но индивид представляет себе это действие как агрессивный выпад, он видит в этом нечто враждебное, произрастающее у него в соответствующий агрессии смысл. В данном случае смысл – это способ, каким действие появляется у него в сознании. Если действие связывается напрямую с агрессией, то мы получаем смыслоагрессию как мыслительный механизм запуска ответной агрессии. Однако в такой ситуации могут возникать другие смыслы, призванные препятствовать дальнейшему развитию агрессивных чувств. Эти смыслы по природе своей уникальны, они, как правило, противоречат традиционным представлениям и внутреннему опыту. Их следует искать и находить практически для каждой ситуации, искать при помощи совести. Именно она, убеждает нас известный психолог Виктор Франкл, руководит человеком в его поисках смысла. «Совесть, – пишет он – может быть определена как интуитивная способность человека находить смысл ситуации».2525
  В. Франкл. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 294.


[Закрыть] Автор предлагает, таким образом, поставить на первое место вместо разума интуитивную способность, проявлением которой, по его мнению, должна стать совесть.

Данная позиция, несомненно, заслуживает внимания. Однако нам представляется, что поиски смысла в таких ситуациях будут скорее связаны с отношениями между внутренним опытом и внешним фактом (ситуацией агрессивности или агрессивным выпадом), нежели с совестью, которую ещё надо пробуждать. В то время как внутренний опыт, связанный с проявлениями агрессии, есть практически у каждого субъекта. И чем негативнее будет «замешан» такой опыт, тем ярче и быстрее станут возникать смыслоагрессии. И наоборот, чем позитивнее будет внутренний опыт, тем быстрее станут возникать смыслы, сдерживающие агрессию. При этом важно следование принципу рефлексивности, оценке собственного поведения (внутреннего опыта) и предполагаемых действий с точки зрения внешнего наблюдателя. Именно в процессе следования данному принципу и возникает уникальность смысла как акта индивидуального самовыражения.

Таким видится нам суть проблемы, причём не только в социально-психологическом или экзистенциальном плане, но и в плане метафизического вопрошания. Отдавая приоритет последнему, сформулированному нами в качестве одной из исследовательских задач, условимся различать в метафизическом пространстве «нечто» как возможность произрастания уникальных смыслов, и уже потом поговорим о силе, способствующей возникновению этого явления в жизни. Это нечто включает в себя характеристики, связанные с личностным потенциалом, накопленным индивидом в разное время. Это может быть уровень и профиль образования или моральный климат в семье воспитания. Их воздействие на агрессию не будет однозначным, в данном контексте они выступают как нечто, из которого могут произрастать или нет уникальные смыслы по сдерживанию агрессии.

В общем метафизическом плане смыслы агрессии по направленности можно разделить на те смыслы, которые «запускают» агрессию и те, которые «сдерживают» агрессию.

К первым относятся:

а) смысл агрессии, связанный с безопасностью;

б) смысл агрессии, связанный с захватническим интересом;

в) смысл агрессии, связанный с желанием и удовольствием.

Ко вторым относятся:

а) смысл агрессии, связанный с ответственностью (страхи за содеянное);

б) смысл агрессии, связанный с желанием уйти от навязываемой агрессии;

в) смысл агрессии, связанный с желанием «подняться» над агрессивным полем и стать другим.

Важным местом для них будет определение смысла целями безопасности, а также интересами и желаниями. Такое единение, ведущее к образованию смыслоагрессии, является условием перехода от метафизической агрессии к реальной агрессии. В случае же усиления аналитических начал и возобладания уникальных смыслов над интересами и желаниями мы получаем механизм сдерживания агрессии. Сложность процесса в том, что уникальные смыслы могут вырабатываться в борьбе со смыслами, навеянными опасными ситуациями, амбициозностью и крайней нетерпимостью. Однако чаще всего эта борьба не возникает, и если даже она имеет место, то оканчивается поражением смыслов, препятствующих агрессии. Так, уникальный смысл миролюбия христианства, состоящий в подставлении «другой щеки» насильнику, практически не получил развития, и сегодня трудно представить человека, а тем более сообщество людей, следующих этой норме. Таким образом, проблема нахождения уникальных смысловых единиц, сдерживающих агрессию, остаётся открытой. В условиях разгула агрессии в мире и придания ей легитимного статуса в борьбе за установление западной демократии в суверенных государствах сложно назвать смыслы «самосдерживания» агрессии. Остаётся лишь страх и ответственность за содеянное, но они не указ сильным мира сего. Однако в будущем, и скорее всего это произойдёт в очень далёкой перспективе, агрессия всё же уступит «лидерство» неагрессии. И тогда люди найдут в себе силы отказаться от «рыбьей логики», когда большие и сильные рыбы пожирают малых и слабых. Но пока жизнь агрессии продолжает в большей мере протекать не как инстинкт (необходимость), а как опыт, который к тому же расширяется с непомерной силой, утверждая агрессивность в качестве высшего способа достижительности и передачи ей власти над жизнью. Не эти ли признаки говорят нам о Веке агрессии?

Как таковая агрессия есть поведение, которое имеет начало (нападение) и своё развитие, представленное такими поведенческими актами как разрушение, жестокость и насилие. По мере своего развития агрессия всё больше наделяется родовыми признаками, а разрушение, жестокость и насилие – видовыми. Век агрессии знаменует то, что процесс «родовитости» завершён, и что агрессия есть родовая целостность, которая имеет свои виды. Причём агрессия является высшим родом, потому что она не может служить видом другому роду. Можно сказать, что агрессия выступает родоначальницей урона. В этом она сильна, имея биологические и социальные корни, и об этом речь.

В дальнейшем мы станем исходить из того, что агрессия в современном виде или как она есть в действительности «здесь и сейчас» представляет собой своеобразный продукт взаимодействия биологического, психологического и социального, и что, находясь в людском обращении, агрессия выступает как негативное действие одного человека в отношении другого. Она вызывается осознаваемыми и неосознаваемыми силами, что предполагает различные объяснительные модели, и в первую очередь модели социально-психологического плана.

7. Биологическое и социальное в агрессии

Как было показано, в мире людей агрессия начала выделяться в результате разложения жизненной силы на созидательную и разрушительную. В своей первозданности, а общим местом здесь будет то, как мы уже выяснили, что агрессия есть «нечто атакующее» и связанное с обменными процессами, агрессия становится реальностью в отношениях по необходимости и гораздо раньше, чем социальность, например, миролюбие, не говоря уже о терпимости и толерантности. Такому на уровне организма предшествует биологический процесс, а по мере накопления внешних агрессивных практик это становится также явлением внешней среды приматов и человека.

Биологическое в агрессии есть начало материализации жизненной силы. Сегодня биологи и цитологи2626
  Цитологи – специалисты биологического профиля, диагностирующие рак на начальных стадиях.


[Закрыть] приводят тому примеры, убеждая нас в существовании войны клеток2727
  Так, клеточная агрессия, война, объявленная «взбесившимися» клетками организма (антиподами стволовых клеток), может привести к раковой опухоли и смерти.


[Закрыть] и войны утробной. Вот, к примеру, как описывает внутриутробную войну итальянский доктор Сильвио Фанти:

«На пятый день, оплодотворённая яйцеклетка чудом превратилась в бластоцисту. Начиная с этого момента, матка становится полем битвы и остаётся им до конца беременности. Вот почему, вопреки тому, что обычно рассказывают, утробная среда во время беременности далека от того, чтобы быть средой ласки» И далее, автор выносит вердикт: «человеческая бластоциста – это людоед».2828
  Д – р Сильвио Фанти. Микропсихоанализ. М., 1995. С. 174 – 175.


[Закрыть] Так учёный в целом определяет изначальную эмбрионную агрессивность, направленную на мать. Если придерживаться данной теории, то следует считать, что агрессия врождённа и что она возникает и развивается вместе с жизнью человека. Эта биологическая компонента есть предпосылка того, что мы стали называть агрессиумом.

Биологически врождённая склонность к атаке (биологическое основание) в соединении с чувством природного страха, вызванного угрозами жизни (психологическое основание), собственно, и породили реальные образцы агрессивных действий. Такие практики стихийного агрессивного поведения получали активное развитие во времена дикости и хаоса, когда общественная история ещё не писалась, и лишь логика биологической жизни могла соответствовать стихийной упорядоченности вещей. И в этом «упорядочивании» сила, несомненно, играла основную роль. Так агрессия впервые сменила место действий: из внутреннего мира биоорганизма она проникла во внешний мир людей, став формой поведения древнего человека.

Какой был смысл в этой доисторической агрессии или, как мы стали её называть, протоагрессии, и что она тогда собой представляла? Можно ли говорить об эволюционном смысле агрессии, и если «да», то как агрессия впоследствии «выбиралась» уже из потока животной эволюции? Отвечая на поставленные вопросы, мы вынуждены будем больше воображать и метафизически домысливать, чем исходить из выверенных знаний. Но бесспорно, что безымянная, лишённая по существу отличительных черт и особенностей агрессия выражала в древности первородную суть человека, способ решения жизненных проблем в естественных условиях выживания и репродуцирования. Служа биологической защите и продолжению рода, она, по существу, была растворена в примитивной психике людей, где соседствовала с чувством голода, секса и безопасности. Агрессия была востребована ими без права на её самостоятельность. Ведь личность ещё не пробудилась, чтобы возвысить свою агрессию, придав ей силы зла и враждебности, мести и зависти. А без личностных начал агрессивные действия могли бы быть стихийными и спорадическими, а не персональными и организованными. Воображая таковой естественную агрессию, мы исходим из того, что сама дикость жизни не только предполагала, но и обуславливала возможности для её существования лишь в зависимом смысле и значении. Всё было подчинено тогда витальным интересам людей как сугубо природных существ. Агрессия обречена была идти рядом «на поводке» биологической жизни. Эволюционный смысл агрессии совпадал с практиками, между ними не было пространства для умствований, колебаний и сдерживания. Всё решалось в бихевиоральном плане: есть угроза – есть реакция (уклонение или агрессия). В то же время агрессивные практики имели смысл в контексте эволюционного развития. «Похоже, – пишет биолог Репин В. С. – что древние паттерны агрессивного поведения возникали и развивались одновременно у многих видов как общий механизм научения и приобретения новой стратегии выживания в одной эконише».2929
  Проблемы цивилизации и варварства в свете междисциплинарного диалога философии и биологии. Мотрошилова Н. В., Репин В. С. Вопросы философии. 2010, №11. С.46 – 56.


[Закрыть]

Однако со временем агрессия стала приобретать уже другие, более самостоятельные смыслы и значения. Это стало происходить по мере того, как люди стали осознавать, что лучше иметь и обладать многими вещами в жизни, чем быть и соответствовать природе вещей. Одновременно люди также стали понимать, что есть другие сообщества, противостоящие им в стремлении иметь и властвовать. Такие мысли и реальные враждебные действия уже как социальные основания, несомненно, придавали новые (личностные) импульсы развитию агрессии, далёкие от видового выживания человека. Причём это была уже агрессия не только индивида, но и группы как организованного большинства. Приобретая, таким образом, статус спутницы и орудия раздора, войн и завоеваний, агрессия становится действенным моментом истории и культуры, способствует созданию новых пространств жизни и образцов поведения. Тогда-то естественная агрессия и уступила большую часть своей территории растущей инструментальной агрессии, которая стала служить наживе и власти, зависти и ненависти, и, в конечном счёте, разрушению и даже делу смерти. Произошли изменения сути и образа естественной агрессии. Стал утверждаться новый тип агрессии, который в своей основе имел уже не только биологическую, но и социальную составляющую. И как следствие стали возникать различные формы и типы деструктивного агрессивного поведения, далёкие от своей природной первозданности. Теперь в их основании мы находим уже не только чувства и страсти, но и бесстрастную логику. Так, переход от первобытных практик человеческой агрессии, не основанных на рефлексии, к агрессии прежде всего коллективной и организованной «борющихся сторон», ознаменовал становление агрессии как социокультурного явления. Именно тогда и происходит осознание данного явления как враждебного акта во взаимосвязях социальных существ. Возникает и утверждается общее понятие «агрессии», которым обозначают определённый класс явлений, связанных также с захватом и разорением территорий. Ядром такой агрессии становится насилие как безличностная и контактная форма агрессивного акта.

В отмеченной нами метаморфозе биологических форм жизни важно отметить тот факт, что агрессии удалось не только осуществить переход и «обжиться» в новых условиях «социальности», развив свою биологическую сущность до биосоциальной, но и существенно расширить поле своего активного воздействия. При том, что теперь по логике вещей агрессия стала служить, главным образом, разрушению и раздору, а не выживанию и необходимости. Ореол невинности пал, обнажилась истинная (разрушительная) природа агрессии. И всё потому, что, сохранив основы инстинктивно-реактивного и ритуального поведения, агрессия, став социальной, и находясь, зачастую, в противоречии с моральными и социальными чувствами, приобрела задатки не только мелкой раздражительности и озлобленности, но и осмысленного насилия вплоть до некрофилии, ненависти к самой жизни, как отмечает Э. Фромм.

Агрессия как спутница закодированной системы выживания уходит на дальние планы жизни, вперёд же вырывается агрессия самоутверждения, самореализации садистского удовольствия, при сохранении в меньшей мере агрессии самозащиты. Старая, естественная агрессия и новая «суперсоциализированная» агрессия, имея разные основания (биологическое, социальное) и смыслы (враждебный, защитный), противостоят друг другу, определяя не только напряжение полей агрессии, но и сами практики агрессивных действий. Вместе с тем, в последнее время наблюдается особый симбиоз оснований агрессии, порождающий такие формы социальной агрессии, как агрессия протеста и агрессия возмездия. Сюда можно было бы добавить и агрессию обид. Направленность таких форм агрессивного поведения бывает вызвана прежде всего «напряжённостью» между властью социумом, неэффективным решением социальных, этнических и экологических проблем. Такова общая картина становления и развития агрессии социального типа, который предполагает, что действующий субъект вкладывает некий смысл в агрессивное действие, в то время как в реактивной агрессии такого смысла нет.

По отношению к реактивной агрессии социальная прочно удерживает свои исходные позиции на всех уровнях общественной организации и личных взаимоотношений, выступая в своих крайних проявлениях (массовые беспорядки, революции) реальной угрозой существованию жизни людей. Каждая такая агрессия имеет свой смысл и функцию. Смыл агрессии в том, чтобы сделать нечто противное существующему как другой стороне, но при этом в угоду себе. В то время как функция состоит в «обслуживании» этой самой агрессии, то есть продолжении любыми другими способами: политическими, культурными, коммуникативными (интернет) и пр. начатых агрессивных действий. Так, смысл агрессии может быть в захвате чужой земли (этническая агрессия), а вот удержание её с помощью политических спекуляций и межкультурных связей станет, по всей видимости, уже функцией такой агрессии.

К сожалению, ныне приходится констатировать неуклонный рост производства различных типов и форм агрессий в мире, в то время как создание новых смыслов по их предотвращению и сдерживанию практически отсутствует. Как усмирить крайние формы и по возможности сделать управляемой агрессию, причём на всех уровнях социальной организации и, конечно же, в глобальном измерении? Вот, что занимает (или должно занимать) умы учёных и практиков, политиков и простых людей. Подступы к решению данной проблемы учёные упорно ищут в ответах, по крайней мере, на три позиционных вопроса. Что есть агрессия: только ли свойство личности (черта) или агрессия есть биосоциальная сущность личности? Каков смысл агрессии? Как менялись смыслы агрессии во времени? Не оспаривая необходимость и важность продолжения работ в данных направлениях, обратим внимание на вопрос: в каких случаях и как используются пространства между смыслами и практиками агрессии? То есть те «выпавшие» на долю случая промежутки, которые создают возможности для рефлексии? Ведь границы между «смыслами и практиками» агрессии подвижны. В одних случаях они могут быть достаточными для осмысления и принятия решений по содержанию агрессии, что будет выражено в нахождении уникальных смыслов. В других – минимальными по времени, вплоть до совпадения с одномоментной реакцией, не оставляющей шансов для рефлексии. Правда такие возможности для осмысления могут использоваться и в плане усиления агрессивного действия. Скажем, в случае вынашивания мести. Рассмотрение агрессии в таком контексте правильнее вести также с метафизических позиций, которые позволяют свободно дифференцировать различные агрессии (интенциональные и реальные) в целях понимания существа вопроса и оптимизации агрессии. Вот это и есть то пространство поиска и вопрошания, которое должно нас интересовать в большей мере. Естественно, что разговор здесь мы станем вести от лица потенциального агрессора, который имеет все основания для проявления агрессии, и в то же время находит в себе силы и возможности для её предотвращения. Но для этого мы должны определиться с тем, из чего состоит сама агрессия как целостность, с того, что можно считать началом агрессии, и что следует признавать завершением агрессии.