Текст книги "Знахарь"

Тадеуш Доленга-Мостович
Знахарь

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2014

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2014

Переведено по изданию:

Dołęga-Mostowicz T. Znachor: Powieść / Tadeusz Dołęga-Mostowicz. – Prószyński i S-ka, 1996

Перевод с польського Дины Коган

Предисловие

Врач должен обладать глазом сокола, руками девушки, мудростью змеи и сердцем льва. По крайней мере, так утверждал светило врачебной науки Авиценна…

Герой романа «Знахарь» профессор Вильчур обладал чем-то бо́льшим: больши́ми толстыми руками, огромной медвежьей фигурой и феноменальным талантом, граничащим с гениальностью. Отдали бы вы в его широкие грубые ладони свое серце, если бы от этого зависела ваша жизнь? Ответ положительный – с первых страниц романа «Знахарь», с первых кадров одноименного фильма Ежи Гоффмана. Конечно же, в условиях стерильной операционной, где воздух насквозь пропитан елейным запахом хлороформа, а благоговейная тишина нарушается лишь стуком металлических инструментов о стеклянный стол, человек в ослепительно-белом халате совершает вполне ожидаемое чудо. Булгаковский профессор Преображенский напрочь отказывался оперировать в комнате для прислуги, принимать пищу в спальне, читать в смотровой, одеваться в приемной и осматривать пациентов в столовой. До поры до времени варшавский хирург Рафал Вильчур, детище Доленги-Мостовича, тоже не помышлял ни о чем подобном: гонорары, эквивалентные новому корпусу для больницы и Канарским островам для жены и дочери, позволяли ему четко разграничивать, в том числе и на бытовом уровне, жизненное пространство и профессиональную сферу. Не помышлял он об этом и после, лишившись всего: жены, дочери, имения, имени, – когда отработанным движением ломал неправильно сросшиеся кости юноше-калеке, чтобы сложить их вновь, не заботясь о том, что оперирует пилой, долотом и парой подходящих ножей, на столе, будь он кухонным или обеденным, а в качестве перевязочного материала использует простыни. Если бы память, которую из него «выбили» тяжелым ударом по затылку грабители, вернулась к профессору Вильчуру, а ныне батраку Антонию Косибе, он бы знал, откуда в нем и этот дар, и этот благородный риск. Как раньше он без страха брался за лечение пациента, от которого отказывались лондонские, парижские, берлинские и венские специалисты, так и теперь исправляет ошибки уездного доктора, которого ни инструменты, ни медицинское образование не делают Врачом.

Итак, столичный хирург предстает перед нами в ипостаси народного целителя. Простой люд приписывает ему сверхъестественные, магические знания, не ведая, как и он сам, сколько лет лжеАнтоний в действительности посвятил изучению медицины и врачебной практике. А местные власти, пребывая в аналогичном неведении, осуждают за «незаконное врачевание» и воровство. Ведь что есть знахарство в понимании просвещенного человека, живущего в начале ХХ столетия? Средневековые суеверия. Темное невежество. Варварство. Преступные практики. Шарлатанские уловки. Бессмысленное бормотание. Вздорные заклинания и заговоры. Травяные настойки. Добровольно-принудительные подношения. Обирание бедноты. Более двухсот смертных случаев в уезде за два года, если говорить языком цифр, то и дело срывающихся с уст свидетеля обвинения! Что и говорить, аргументов на три года тюрьмы, которой уездный доктор Павлицкий давно грозил конкуренту. Да-да, конкуренту. Ведь число знахарей в то время и так превышало число медиков, а тут еще в окрестностях объявился этот Косиба – удачливый «шарлатан», отбиравший до двадцати пациентов в день и имевший наглость похитить саквояж с хирургическими инструментами, когда понял, что для трепанации черепа ему не обойтись слесарным молотком, долотом, клещами, кухонным ножом или садовой пилой.

И в самом деле, как же кристально честный[1]1
  О неизвестном суду инциденте с выкраденным удостоверением личности пока умолчим и мы: не пойман – не вор.


[Закрыть] Антоний Косиба решился на кражу? Возьмем на себя роль уездного адвоката Маклая, который сам едва ли с ней справится. Будь Косиба настоящим самородком, всамделишним шептуном и травником, смягчающим обстоятельством послужил бы страх перед невыносимой агонией и Судным днем, ведь славный лекарь жил бобылем, не имел ни семьи, ни последователей[2]2
  Многие из знахарей и ведунов передают свои знания по наследству из рода в род. Существует предание, что знахарь, не успевший передать своего искусства, испытывает тяжкие предсмертные муки и нередко встает после смерти из гроба. – Энциклопедия Брокгауза и Ефрона. – С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон, 1890–1907.


[Закрыть]. Но ведь мы с вами знаем, что для врача от Бога спасать человеческую жизнь – дело настолько привычное, что в ход идет все: облитое кипятком зубило, если его будет достаточно, или стерилизованные хирургические инструменты, даже если их придется украсть. Поэтому у таких специалистов нет безнадежных больных. Поэтому Смерть всегда стоит у ног их пациентов[3]3
  Считается, что, если смерть стоит у изголовья больного, его уже не спасти, если же у изножья – человек выздоровеет. Этот мотив звучит в сказках многих народов мира.


[Закрыть] и они раз за разом ставят ее на колени.

Вынесут ли оправдательный приговор Антонию Косибе? Едва ли. А как насчет профессора Рафала Вильчура? Будет судья суров или благосклонен к нему? Сам ли профессор вспомнит, кто он такой, или его назовет по имени человек из его блестящего прошлого? Какую часть из его жизни удастся вернуть? Трудно сохранить интригу, когда речь идет о тексте столь широко известном, об экранизации столь популярной, о героях, вошедших в каждый дом на правах родных. Возможно, поэтому стоит подробнее остановиться на личности создателя книги и «отце» любимых персонажей, чье имя не так «гремело» у нас, как имя того же Ежи Гоффмана. А ведь в истории жизни и даже в большей степени в обстоятельствах смерти польского писателя, журналиста и сценариста Тадеуша Доленги осталось много неразгаданных тайн.

Если вам случится побывать в Беларуси, обязательно посетите г. Глубокое, где на доме № 2 по ул. Советской установлена мемориальная доска в память Доленги-Мостовича. В этом здании будущий писатель жил с родителями, прежде чем поступить в Киевский университет.

С 1919 года Мостович – доброволец в польской армии, с 1922-го – корреспондент, а потом и редактор варшавской газеты «Rzecz Pospolita», фельетонист, подписывавшийся псевдонимом Т. М., в дальнейшем – Доленга.

Известность обрушилась на Мостовича начиная с дебютного романа. «Знахарь» – седьмое по счету литературное произведение Тадеуша, на тот момент уже снискавшего славу автора искрометной общественно-политической сатиры, и – хорошая новость – не последнее, где фигурирует профессор Вильчур. С 1934 года Доленга-Мостович активно сотрудничает с кинематографом. К 1939 году из 16 его произведений было экранизировано восемь.

Во время Второй мировой войны Доленга-Мостович близ румынской границы организовал милицию, которая в отсутствие власти обеспечивала общественный порядок и безопасность жителей городка Куты. Писатель трагически погиб в сентябре 1939 года. Для его биографов до сих пор остается загадкой, был ли он расстрелян в упор советским солдатом или же погиб под Львовом от шальной пули…

Т. Куксова

Глава 1

В операционной стояла полная тишина. Иногда ее прерывал резкий короткий стук металлических инструментов о стеклянный стол. Воздух, разогретый до тридцати семи градусов Цельсия, был пропитан сладковатым запахом хлороформа и сырыми испарениями крови, и эта невыносимая смесь, проникая через хирургические маски, наполняла легкие. Одна из санитарок потеряла сознание и лежала в уголке, но никто не мог отойти от операционного стола, чтобы привести ее в чувство. Не мог и не хотел. Три ассистирующих врача внимательно смотрели только на разверстую алую дыру, над которой медленно и, казалось, несколько неловко двигались большие толстые руки профессора Вильчура.

Каждое движение этих рук, даже едва заметное, следовало понимать мгновенно. Каждое бурчание, время от времени исходившее из-под маски, содержало точные указания, которые ассистенты ловили на лету и тут же выполняли. Ведь борьба шла не только за жизнь пациента, но за нечто гораздо более важное: удача этой безумной, практически безнадежной, операции означала бы новый великий триумф хирургии и принесла бы еще бо́льшую славу не только профессору, не только его больнице и ученикам, но и всей польской науке.

Профессор Вильчур оперировал порок сердца. Он держал этот орган в левой ладони и ритмичными движениями пальцев без устали массировал его, потому что сердце все время останавливалось. Сквозь тонкую хлопчатобумажную перчатку он ощущал каждое подрагивание, каждое легчайшее бульканье, ведь клапаны отказывались работать, и он немеющими пальцами заставлял их слушаться. Операция продолжалась уже сорок шесть минут. Анестезиолог, доктор Марчевский, неустанно заботившийся о состоянии больного, уже шестой раз вводил пациенту под кожу иглу, впрыскивая камфару с атропином.

В правой руке профессора, совершавшей скупые и точные движения, снова и снова поблескивали ланцеты и ложечки. К счастью, дефект не слишком глубоко проник в сердечную мышцу и имел форму небольшого правильного конуса. Жизнь больного можно было спасти. Только бы он продержался еще восемь-девять минут.

«А все-таки больше никто из них не отважился!» – задиристо подумал профессор. Да, никто – ни один хирург в Лондоне, Париже, Берлине или Вене. Больного привезли в Варшаву, поскольку все остальные отказались от славы и огромного гонорара. А этот гонорар означал новый корпус больницы и, что гораздо важнее, выезд Беаты с малышкой на Канарские острова. На всю зиму. Тяжело ему придется тут одному, но для них это будет прекрасно. Нервы у Беаты в последнее время просто никуда не годятся…

Синевато-розовая подушка легких вздулась от спастического вздоха и вдруг опала. Еще раз, второй, третий. Кусочек живого мяса в левой ладони профессора затрепетал. Из крошечной ранки в фиолетовой пленке выступило несколько капелек крови. В глазах всех присутствующих заметался страх. Раздалось тихое шипение кислорода, и игла снова вошла под кожу больного. Толстые пальцы профессора ритмично сжимались и разжимались.

Еще несколько секунд – и ранка была очищена. Теперь дело должна была закончить тонкая хирургическая нить. Один шов, другой, третий. Просто не верилось, что эти огромные руки способны на такую точность. Хирург осторожно вложил сердце на место и некоторое время внимательно вглядывался в него. Оно увеличивалось и опадало в неровном ритме, но главная опасность была уже позади. Профессор выпрямился и подал знак. Из вороха стерильных салфеток доктор Скужень извлек выпиленную часть грудной клетки. Еще несколько необходимых процедур – и профессор вздохнул с облегчением. Остальное сделают ассистенты. Он мог целиком положиться на них. Поэтому, отдав нужные распоряжения, Вильчур вышел в раздевалку.

Он с наслаждением втянул нормальный воздух, снял маску, перчатки, забрызганные кровью халат и форму, потянулся. Часы показывали тридцать пять минут третьего. Он снова опаздывал на обед. И еще в такой день! Правда, Беата знала, как важна сегодняшняя операция, но опоздание в столь значимый день, безусловно, будет ей очень неприятно. Сегодня утром, выходя из дома, он сознательно ничем не выдал, что помнит, какая это дата: восьмая годовщина их свадьбы. Но Беата знала, что он не мог забыть ее. Каждый год в этот день она получала какой-нибудь прекрасный подарок, и с каждым годом, по мере роста его славы и благосостояния – все более дорогой. Вот и сегодня в кабинете на первом этаже наверняка уже лежит новый подарок. Меховщик должен был прислать утром…

Профессор спешил и переоделся быстро. Ему еще надо было заглянуть к двум больным на третьем этаже и к только что прооперированному пациенту. Доктор Скужень, который неотлучно находился при больном, коротко отрапортовал:

– Температура тридцать пять и девять, давление сто четырнадцать, пульс очень слабый, с легкой аритмией, шестьдесят-шестьдесят шесть.

– Слава богу, – улыбнулся в ответ профессор.

Молодой врач влюбленным взглядом окинул огромную фигуру своего шефа, немного смахивавшую на медвежью. Он был его студентом в университете, помогал в подготовке материалов к научным трудам, которые писал профессор. А когда Вильчур открыл свою собственную больницу, доктору Скуженю было предоставлено широкое поле деятельности и обеспечена хорошая зарплата. Может, в глубине души Скужень и жалел о том, что шеф так внезапно отказался от амбиций ученого и ограничился отработкой часов в университете и зарабатыванием денег, но никак не мог на этом основании меньше ценить профессора. Ведь он, как и все в Варшаве, прекрасно знал, что профессор делал это не ради себя, что он трудился, не жалея сил, как раб на галерах, никогда не боялся взять на себя ответственность, а зачастую еще и совершал чудеса, подобные сегодняшнему.

– Профессор, вы гений, – убежденно произнес Скужень.

В ответ профессор Вильчур засмеялся своим низким добродушным смехом, который внушал его пациентам спокойствие и доверие.

– Да не преувеличивайте, коллега, не преувеличивайте! И вы когда-нибудь дозреете до этого. Но, признаюсь, я весьма доволен. В случае чего, велите мне звонить. Хотя, полагаю, обойдется и без этого. Я бы предпочел, чтобы так и было, поскольку сегодня… у меня домашний праздник. Верно, уже звонили из дома, что обед пригорает…

И профессор не ошибся. В его кабинете телефон звонил уже несколько раз.

– Прошу передать господину профессору, – просил слуга, – чтобы он как можно скорее возвращался домой.

– Господин профессор в операционной, – неизменно и невозмутимо отвечала каждый раз секретарша панна Яновичувна.

– Да что ж им так неймется-то, черт подери?! – вопросил вошедший главный врач доктор Добранецкий.

Панна[4]4
  Панна – обращение к незамужней женщине (польск.); адекватно русскому обращению на «вы» к незамужней женщине. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)


[Закрыть] Яновичувна крутанула валик машинки, вытаскивая готовую напечатанную страницу, и ответила:

– Сегодня у профессорской четы годовщина свадьбы. Неужели вы забыли? У вас же есть приглашение на банкет.

– Ох, и правда. Думаю, там будет весело… Как всегда, у них будут прекрасный оркестр, изысканный обед и самое лучшее общество.

– Как ни странно, но вы забыли упомянуть прекрасных женщин, – иронично заметила секретарша.

– Не забыл. Ведь вы же там будете… – парировал тот.

А на впавших щеках секретарши проступил румянец.

– Не смешно, – дернула она плечиком. – Даже будь я раскрасавицей, и то не рассчитывала бы на ваше внимание.

Панна Яновичувна не любила Добранецкого. Внешне довольно привлекательный, с орлиным носом и высоким гордым лбом, он нравился ей как мужчина; к тому же Добранецкий был великолепным хирургом, поэтому профессор доверял ему самые трудные операции и постарался перевести на доцентскую должность. Тем не менее она считала главврача расчетливым карьеристом, который охотится на богатую невесту, и не очень верила в его благодарное отношение к профессору, которому он был обязан всем.

Добранецкий, будучи достаточно тонким человеком, чувствовал эту неприязнь, но по обыкновению старался не настраивать против себя никого, кто мог бы ему чем-то навредить, а потому примирительно отозвался, указывая на стоявшую у стола коробку:

– Вы себе уже новую шубу заказали? Вижу коробку от Порайского.

– Мне вообще не по карману заказывать у Порайского, не говоря уж про такие шубы.

– Уж прям «такие»?

– Сами взгляните. Это черные соболя.

– Ого-го! Везет же госпоже Беате.

Потом покачал головой и добавил:

– По крайней мере в области материальной.

– Что вы хотите этим сказать?

– Да ничего.

– Вам должно быть стыдно! – вспыхнула панна Яновичувна. – Да каждая женщина позавидовала бы ей, когда муж так любит и лелеет.

– Наверняка.

Панна Яновичувна прошила его гневным взглядом.

– У нее есть все, о чем только может мечтать женщина! Молодость, красота, чудная дочка, известный и всеми уважаемый муж, который день и ночь трудится, чтобы обеспечить ей комфортную и даже роскошную жизнь, положение в обществе. Уверяю вас, господин доктор, она умеет ценить это!

– Да я и не сомневаюсь, – слегка кивнул тот, – только вот по опыту знаю, что женщины более всего ценят…

Он не закончил, потому что в кабинет влетел доктор Банг и воскликнул:

– Поразительно! Удалось! Будет жить!

Он с восторгом принялся описывать ход операции, на которой ассистировал.

– Только наш профессор мог на такое решиться!.. – поддержала его панна Яновичувна. – И он показал, на что способен.

– Ну, давайте не будем преувеличивать, – отозвался доктор Добранецкий. – Мои пациенты не всегда лорды и миллионеры, и, может, им не всегда за шестьдесят, но истории известно множество удачных операций на сердце. Даже истории нашей медицины. Варшавский хирург, доктор Краевский, на весь мир прославился точно такой же операцией. А это было тридцать лет назад!

В кабинете уже собралось несколько человек из персонала больницы, и когда появился профессор, его засыпали поздравлениями.

Он слушал с довольной улыбкой на широком красном лице, но при этом все время поглядывал на часы. Однако прошло добрых двадцать минут, пока он наконец оказался внизу и сел в свой длинный черный лимузин.

– Домой, – велел он водителю и устроился поудобнее.

Усталость проходила быстро. Он был здоров и силен, хотя из-за полноты выглядел несколько старше своего возраста. Впрочем, в свои сорок три года профессор чувствовал себя намного моложе, иногда даже сопливым мальчишкой. В конце концов, кувыркаясь на ковре с малышкой Мариолой и играя с ней в прятки, он понимал, что делает это не только ради ее удовольствия, но и ради своего собственного.

А Беата не хотела этого понять, поэтому, когда она наблюдала за ним во время таких забав, в глазах ее явно светилось что-то вроде смущения и неловкости, даже опасение какое-то.

– Рафал, – говорила она, – а если б тебя сейчас кто-то увидел?

– Может, тогда меня наняли бы в качестве воспитательницы в детский садик, – со смехом отвечал он.

Но, в общем-то, в такие минуты ему делалось немного неприятно. Беата, безусловно, была лучшей женой на свете. И наверняка она любила его. Тогда почему же она относилась к нему с таким ненужным почтением, чуть ли не преклонением? В ее старательности и прилежности было что-то от литургии. В первые годы ему даже казалось, что жена побаивается его, и он делал все, чтобы она избавилась от этого страха. Рассказывал ей о себе самые забавные вещи, признавался в своих ошибках, неприглядных студенческих похождениях, старался вытеснить из ее головки даже малейший намек на то, что они не равны и совершенно не подходят друг другу. Наоборот, на каждом шагу он подчеркивал, что живет только ради нее, что работает для нее и что только рядом с ней может быть счастлив. Впрочем, все это было чистейшей правдой.

Он любил Беату до безумия и не сомневался, что она отвечает ему такой же глубокой любовью, хотя и тихой, менее страстной. Она всегда была сдержанной и нежной, как цветок. Зато у нее всегда были для него наготове улыбка и доброе слово. И он продолжал бы думать, что она не умеет быть иной, если бы временами не видел ее веселой, хохочущей, шутливой и кокетливой. Но случалось это только в те моменты, когда ее окружало общество молодых людей и она не знала, что муж наблюдает за ней. Он готов был встать на голову, лишь бы убедить жену, что может так же беззаботно веселиться, и даже более, чем самые молодые, – однако все было напрасно. В конце концов с течением времени он смирился с этим и оставил попытки увеличить и без того свое огромное счастье.

И вот наступила восьмая годовщина их свадьбы, восьмая годовщина их совместной жизни, ни разу не омраченной ни малейшей ссорой, ни мелким спором и даже тенью недоверия, зато много раз озаренной тысячами мгновений и часов радости, ласк, признаний…

Признания… Собственно говоря, это он поверял ей свои мысли и планы, рассказывал о своих чувствах. Беата не умела этого делать, а может, ее внутренняя жизнь была простой и цельной… Возможно, даже слишком… Вильчур мысленно упрекнул себя за это определение – слишком бедной. Он полагал, что, так о ней думая, обижает Беату, оскорбляет ее. Если это и было правдой, то тем бо́льшая нежность наполняла его сердце.

– Я ее оглушаю, – говорил он себе, – подавляю. Она ведь такая умная и хрупкая. Отсюда и проистекает ее раздражительность и опасения, что я сочту ее заботы слишком мелкими, будничными и обычными.

Придя к такому выводу, он старался вознаградить ее за это обидное неравенство. И он с величайшим вниманием и старательностью вникал в мельчайшие домашние дела, интересовался ее туалетами, духами, прислушивался к каждому слову, касающемуся светских дел или устройства детской. Вильчур размышлял над ними так глубоко, точно речь шла о чем-то действительно важном.

Но они и были для него чрезвычайно важны, поскольку он верил, что за счастьем следует ухаживать с величайшей заботой, и полагал, что те немногие часы, отнятые им у работы и посвященные Беате, необходимо сделать как можно более полными, содержательными и теплыми…

Автомобиль остановился перед чудесной белой виллой, безусловно, самой красивой на Сиреневой аллее и одной из самых элегантных в Варшаве.

Профессор Вильчур выскочил, не ожидая, пока водитель откроет ему дверь, принял из его рук коробку с шубой, быстро пробежал по тротуару и дорожке, своим ключом открыл двери дома и как можно тише затворил их за собой. Он хотел сделать Беате сюрприз, который тщательно спланировал еще час назад, когда, склонившись над открытой грудной клеткой больного, рассматривал сложное переплетение вен и артерий.

Но в холле он застал Бронислава и старую экономку Михалову, прозванную так по мужу Михалу. Видно, Беата была не в лучшем настроении из-за его опоздания, потому что лица у них были вытянутыми и напряженными, они явно поджидали его. Это нарушало все планы профессора, и он махнул рукой, веля им удалиться.

Но, несмотря на его приказ, Бронислав заговорил:

– Господин профессор…

– Шшшш!.. – оборвал его Вильчур и, нахмурившись, шепотом добавил: – Прими пальто!

Слуга снова хотел что-то сказать, но только шевельнул губами и помог профессору раздеться.

Вильчур быстро раскрыл коробку, вынул оттуда чудесную шубу из черного блестящего меха с длинным шелковистым ворсом, накинул ее себе на плечи, на голову нахлобучил задорный колпачок с двумя кокетливо свисающими хвостиками, руки сунул в муфточку и с радостной улыбкой оглядел себя в зеркале: выглядел он невероятно комично.

Он бросил взгляд на прислугу, чтобы проверить, какое произвел впечатление, но в глазах экономки и лакея читалось только недоумение.

«Вот дураки-то», – подумал профессор.

– Господин профессор… – опять начал Бронислав, а Михалова стала переминаться с ноги на ногу.

– Да замолчите вы, черт подери, – шепнул профессор и, обойдя их, отворил двери в гостиную.

Он ожидал застать Беату с малышкой либо в розовой комнате, либо в будуаре.

Вильчур прошел через спальню, будуар, детскую, но их нигде не было. Он вернулся и заглянул в кабинет. И там пусто. В столовой, на украшенном цветами столе, поблескивавшем золоченым фарфором и хрусталем, стояло два прибора. Мариола с мисс Тольрид обычно ели вместе и пораньше. В распахнутых дверях в буфетную застыла горничная. Лицо у нее было заплаканное, а глаза опухли.

– Где госпожа? – с тревогой спросил профессор.

Девушка в ответ снова расплакалась.

– Что такое? Что случилось?! – вскричал он, уже не сдерживаясь и не понижая голос. От предчувствия какого-то несчастья у него перехватило горло.

Экономка и Бронислав потихоньку вошли в столовую и молча встали у стены. Он испуганно посмотрел на них и в отчаянии закричал:

– Где ваша хозяйка?

И тут его взгляд остановился на столе. У его прибора, прислоненное к тонкому бокалу, лежало письмо. Бледно-голубой конверт с серебристыми краями.

Сердце его резко сжалось, голова закружилась. Он еще не понимал, еще ничего не знал. Протянул руку и взял конверт, который показался ему жестким и мертвым. Какое-то время просто держал его в руке. Письмо было адресовано ему, он узнал почерк Беаты: крупные угловатые буквы.

Он открыл конверт и принялся читать:

«Дорогой Рафал! Не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то, что я тебя покидаю…»

Слова на бумаге задрожали и заплясали у него перед глазами. В легких вдруг не стало воздуха, на лбу выступили капли пота.

– Где она? – сдавленно вскрикнул он. – Где она сейчас?

И огляделся вокруг.

– Госпожа уехала вместе с девочкой, – тихо пробормотала экономка.

– Лжешь! – заревел Вильчур. – Это неправда!

– Я сам вызвал такси, – добросовестно подтвердил Бронислав, а потом добавил: – И чемоданы снес вниз. Два чемодана-то…

Профессор, пошатываясь, дошел до кабинета, который находился рядом с гостиной, закрыл за собой дверь и прислонился к ней. Он пытался читать письмо дальше, но прошло немало времени, прежде чем ему удалось вникнуть в его содержание.

«Не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то, что я тебя покидаю. Поступаю я подло, отплатив злом за твою великую доброту, которой никогда не забуду. Но более я оставаться не могу. Клянусь тебе, у меня был только еще один выход: смерть. Но я всего лишь бедная слабая женщина. И не смогла отважиться на такой геройский поступок. Уже много месяцев я боролась с этой мыслью. Возможно, я никогда более не буду счастлива, никогда не обрету покоя. Но я не имела права отнимать себя у нашей Мариолы и – у него.

Пишу я сумбурно, но мне трудно привести в порядок свои мысли. Сегодня годовщина нашей свадьбы. И я знаю, что ты, Рафал, приготовил мне какой-то подарок. Но получить его от тебя сейчас было бы непорядочно с моей стороны, поскольку я уже приняла бесповоротное решение – уйти.

Рафал, я полюбила. И эта любовь сильнее меня. Сильнее всех чувств, какие я питаю или когда-либо питала к тебе, – от безграничной благодарности до глубокого уважения и восхищения, от искренней доброжелательности до дружеской привязанности. К сожалению, я никогда не любила тебя, вот только узнала об этом лишь после того, как встретила на своем жизненном пути Янека.

Уезжаю я далеко и прошу тебя, будь милостив, не ищи меня! Умоляю, сжалься надо мной! Я знаю, что ты великодушен и нечеловечески добр. Рафал, я не прошу тебя о прощении. Я его не заслуживаю и в полной мере осознаю, что ты имеешь право ненавидеть и презирать меня.

Я никогда не была достойна тебя. Никогда не могла подняться до твоего уровня. Ты и сам это слишком хорошо знаешь, и только благодаря доброте твоей ты старался никогда не показывать мне этого, что для меня было чрезвычайно унизительно и мучительно. Ты познакомил меня с людьми своего круга, осыпал ценными подарками, окружил роскошью. Но, видимо, я не создана для такой жизни. Меня утомляли и большой свет, и богатство, и твоя слава, и… осознание моего ничтожества рядом с тобой.

И вот теперь я намерена уйти в новую жизнь, где меня, возможно, ждут крайняя нужда и уж наверняка тяжелая борьба за кусок хлеба. Но бороться я буду плечом к плечу с человеком, которого безмерно люблю. Ежели своим поступком я не уничтожу окончательно благородство твоего сердца, если ты сможешь, умоляю тебя, забудь меня. Вскоре ты всенепременно обретешь душевный покой, ведь ты такой мудрый, и обязательно встретишь другую женщину, лучше меня. Я же от всей души желаю тебе счастья, которое и сама обрету вполне, если узнаю, что тебе хорошо.

Я забираю с собой Мариолу, поскольку без нее не смогла бы прожить ни единого часа. Ты и сам это прекрасно знаешь. Не подумай, что я хочу лишить тебя величайшего сокровища, которое является нашим общим достоянием. Через несколько лет, когда мы оба сможем спокойно оглянуться на наше прошлое, я подам тебе весть о нас.

Прощай, Рафал. Не считай меня легкомысленной и не питай иллюзий, что на мое решение еще можно как-то повлиять. Я не изменю его, потому что предпочла бы скорее смерть. Я не могла тебе лгать, и ты должен знать, что я была верна тебе до самого конца. Прощай, будь милосерден и не старайся меня найти.

Беата.

P. S. Деньги и все свои украшения я оставила в сейфе. А ключ от него положила в тайный ящичек твоего стола. С собой я забрала только вещи Мариолы».

Профессор Вильчур бессильно опустил руку, все еще сжимавшую письмо, и протер глаза: в висевшем напротив зеркале он увидел свое отражение в странном наряде. Скинул с себя меха и снова начал читать письмо.

Но удар настиг его столь внезапно, что по-прежнему казался чем-то не совсем реальным, вроде угрозы или предостережения.

Вот он читал: «К сожалению, я никогда не любила тебя…»

И чуть дальше: «Меня утомляли и большой свет, и богатство, и твоя слава…»

– Как же так? – простонал он. – Почему? Почему?..

Напрасно он пытался понять жену. Он осознавал только одно: она ушла, бросила его, забрала ребенка, полюбила другого. Ни одна из причин не укладывалась у него в голове. Он видел только голый факт – дикий, неправдоподобный, гротескный.

На улице уже наступали ранние осенние сумерки. Перечитывая письмо Беаты неведомо в который уже раз, он подошел к окну.

Внезапно в дверь постучали, и Вильчур вздрогнул. На мгновение им вдруг овладела безумная надежда.

«Это она! Вернулась!..»

Но тут же понял, что это совершенно невероятно.

– Войдите! – хрипло произнес он.

В комнату вошел Зигмунт Вильчур, его дальний родственник, председатель апелляционного суда. Отношения между ними были довольно теплыми, они часто навещали друг друга. Появление Зигмунта в такую минуту не могло быть случайным, и профессор сразу догадался, что его, должно быть, оповестила по телефону Михалова.

– Как ты, Рафал? – с дружеским участием спросил Зигмунт.

– Здравствуй, – отозвался профессор и протянул руку вошедшему.

– Что ж ты сидишь в темноте? Позволь? – И, не дожидаясь ответа, он включил свет. – Как тут холодно, вот собачья погода, осень… Что я вижу! Дрова для камина! В такой вечер нет ничего лучше горящего камина. Пусть этот твой Бронислав разожжет…

Он приоткрыл дверь и позвал:

– Бронислав! Пожалуйста, разожги камин.

Слуга тут же появился, искоса взглянул на своего хозяина, поднял с пола брошенную шубу, разжег огонь и ушел. Пламя быстро охватило сухие полешки. Профессор неподвижно стоял у окна.

– Иди-ка сюда, сядем, поговорим. – Зигмунт потянул его к креслу у камина. – Да уж, какая чудесная вещь – тепло. Ты еще так молод, не умеешь его ценить. А вот мои старые кости… Что ж это ты не в больнице? Ленишься сегодня?

– Так уж… вышло.

– А я как раз звонил тебе, – продолжал председатель суда, – в больницу звонил. Хотел заехать туда, мне твой совет нужен. Левая нога у меня начала побаливать. Боюсь, это ишиас…

Профессор слушал молча, хотя до его сознания доходили только отдельные слова. Но все-таки ровный и спокойный голос Зигмунта заставил его сосредоточиться, мысли стали приходить в какое-то подобие порядка, связывались одна с другой, складываясь в некий почти уже реальный образ. Он вздрогнул, когда кузен изменил тон и спросил:

– А где же Беата?

Лицо профессора застыло, он с трудом ответил: