Текст книги "Знахарь"

Глава 7

Уже через неделю у Василя спала горячка и к нему вернулся аппетит. Вместе с появлением надежды у парня теперь и настроение изменилось. Во время перевязок он кривился от боли, но шутил. Антоний сам ухаживал за ним, а когда на мельнице бывало слишком много работы, за больным приглядывали женщины.

Нельзя было скрыть от них тайну, и поэтому, наверное, весть об операции разошлась по всей округе. То один, то другой знакомец или приятель Василя заглядывал к нему по дороге, чтобы перекинуться парой слов. И любопытствующие бабы приходили, чтобы выведать всю подноготную, надо же им было о чем-то сплетничать. Только Антония все избегали, и если замечали его в комнате больного, то сразу исчезали. Так прошли октябрь, ноябрь, декабрь. В сочельник Рождества Василь стал просить Антония, чтоб тот позволил ему хотя бы попробовать. Но тот только грозно рыкнул:

– Лежи и даже не думай повязок касаться! Я сам скажу, когда можно будет!

И только под конец января он заявил, что пора снимать повязки. При этом хотела присутствовать вся семья, но Антоний никого не впустил. И сам был так взволнован, что у него руки дрожали, когда он бинты разматывал.

Ноги Василя похудели еще сильнее, мышцы на них стали более дряблыми. Но рубцы хорошо зажили, и, что самое важное, исчезли опухоли и искривления.

Антоний осторожно, дюйм за дюймом ощупывал кости сквозь тонкую кожу. При этом он закрыл глаза, точно зрение ему мешало. Наконец вздохнул с облегчением и буркнул:

– Пошевели пальцами… А теперь осторожно ступнями… Болит?..

– Нет, не больно, – задыхаясь от возбуждения, ответил Василь.

– А теперь попробуй согнуть колени…

– Боюсь.

– Ну же, смелей!

Василь исполнил приказ и со слезами на глазах посмотрел на Антония.

– Получилось! Я могу сгибать!

– Подожди только, потихоньку, не надо торопиться. Чуть-чуть приподними эту ногу… вот, а теперь другую…

С усилием, дрожа от волнения всем телом, Василий проделывал те движение, которые ему велели.

– А теперь укройся и лежи. Неделю еще полежишь. Потом начнешь вставать.

– Антоний!

– Что?

– Значит… значит… я… смогу ходить?

– Так же, как и я. Но не сразу. Тебе надо будет заново учиться. Поначалу ты, как дитя малое, не сможешь на ногах устоять.

И это было правдой. Только через две недели после того, как повязки были сняты, Василь смог обойти комнату без палочки. Вот тогда Антоний и созвал в пристройку всю семью. Пришли Прокоп и Агата, а также обе молодые женщины и маленькая Наталка.

Василь сидел на кровати полностью одетый и ждал. Когда все собрались, он поднялся и обошел комнату медленным и слабым, но ровным шагом. Остановился посередине комнаты и рассмеялся.

И тут женщины разразились таким плачем и причитаниями, точно случилось величайшее несчастье. Агата обняла сына, трясясь и дрожа от всхлипываний. У старого Прокопа, стоявшего неподвижно, по усам и бороде текли слезы.

Женщины продолжали попеременно смеяться и плакать, а Прокоп кивнул Антонию.

– Иди за мной.

Они вышли из пристройки, обошли дом и вошли в сени.

– Давай свою шапку, – велел Прокоп. Взял ее и скрылся за дверью комнат.

Его не было минут десять. Вдруг дверь открылась. Прокоп нес шапку, держа ее обеими руками. И протянул ее Антонию.

– Вот, бери! Это настоящие царские империалы. Тебе хватит до конца жизни. Того добра, что ты для меня сделал, никакими деньгами не оплатить, но что могу, то и даю. Бери!

Антоний посмотрел на него, потом на шапку: она была почти до краев наполнена маленькими золотыми монетками.

– Да ты чего, Прокоп? – Антоний даже отступил на шаг назад. – Что ты? Разум потерял, что ли?

– Бери, – повторил Мукомол.

– Да зачем мне это?! Совсем не нужно. Успокойся, Прокоп. Разве ж я ради денег?.. Я ж от чистого сердца, в благодарность за твою доброту и ласку! Да и паренька мне жаль было.

– Бери.

– Не возьму, – решительно ответил Антоний.

– Почему?..

– Да мне богатство ни к чему. Не возьму.

– Я ж от сердца даю, бог мне свидетель, что от чистого сердца. И не жалею.

– А я тебя от всего сердца благодарю. Благодарю, Прокоп, за твою добрую волю, только мне денег не надо. Хлеб у меня есть, на табак и одежду себе заработаю, так зачем мне это?!

Мукомол с минуту размышлял.

– Я тебе даю, а ты не берешь, – сказал он наконец. – Твое дело. Ясно же, что силой я тебе этих денег не впихну. Но и тебе так нельзя! Что ж ты отказываешься от моей благодарности? Или ты хочешь, чтоб люди мне стыдом глаза кололи, что я тебе за такое великое дело ничем не отплатил?.. Нельзя так, не по-христиански это, не по-людски так поступать. Не хочешь золотом, так возьми хоть чем-то другим. Будь моим гостем. Живи с нами как родной. Если захочешь иногда помочь мне на мельнице или по хозяйству, то помогай. А нет – так и не надо. Живи, как у отца родного.

Антоний кивнул.

– Мне хорошо у тебя, Прокоп, и я останусь. А вот хлеб даром есть не стану, пока здоровья и сил хватает, от работы не откажусь, да и что за жизнь без работы? А тебя за доброе сердце благодарю.

Больше они об этом деле не заговаривали, и все осталось по-старому. Только за столом мать Агата ставила теперь Антонию отдельную миску и сама выбирала для него лучшие куски.

В ближайшую пятницу, когда на мельнице бывало больше всего народу, Василь вышел на двор в новом коротком кожушке, в высокой каракулевой шапке и в высоких сапогах с лакированными голенищами. И на глазах всего честного народа прошелся как ни в чем не бывало. Мужики, открыв рот, молчали и только один другого в бок локтями пихали, потому как никто поверить не мог, что бабы, оказывается, правду говорили, будто работник Прокопа Мукомола, некий Косиба, пришедший издалека, чудом избавил Василя от увечья.

Известие о выздоровлении Василя так же быстро распространилось в округе, как раньше известие о его несчастье. Об этом говорили в Бернатах и Радолишках, в Викунах и Нескупой, в Поберезье и Гумнишках. А уж оттуда вести расходились еще дальше, аж до самых усадеб Ромейков и Кунцевичей, до больших сел над Ручейницей и даже еще дальше. Там, правда, людей это меньше интересовало, потому что далеко было, но вот поблизости о необычном выздоровлении на мельнице все помнили.

И поэтому, когда под конец февраля на вырубке в Чумском лесе упавшая береза придавила Федорчука, мужика из Нескупой, соседи присоветовали вести его прямо на мельницу, к Антонию Косибе. Довезли его туда почти уже бездыханного. У него шла горлом кровь, и даже стонать он уже не мог.

Когда сани, которые тянула маленькая пузатая лошаденка, остановились у мельницы, Антоний как раз тащил в амбар мешок с отрубями.

– Спасай, брат, – обратился к нему один из староверов. – Соседа нашего деревом придавило. Четверо детей малых круглыми сиротами останутся, потому как мать их в прошлом году похоронили.

Вышел и Прокоп, а мужики – к нему, чтоб вступился за них.

– Твоего сына вылечил, так пусть и Федорчука спасет.

– Не мое это дело, люди добрые, – серьезно ответил Прокоп. – Ни запретить ему не могу, ни приказать. Это его выбор.

Тем временем Антоний отряхнул с ладоней муку и опустился на колени около саней.

– Осторожно поднимите его, – сказал он вскоре, – и несите за мной.

После выздоровления Василя Антоний так и остался жить в пристройке. Там ему было удобнее, а она все равно пустовала. Туда и занесли Федорчука.

Антоний до самого вечера возился с ним, а вечером пошел в то помещение, где дожидались мужики из Нескупой.

– Слава богу, – сказал им Антоний, – ваш сосед – мужик крепкий, да и хребет у него не пострадал. Только шесть ребер сломано и ключица. Отвезите его домой и пусть полежит, пока не перестанет кровью харкать. Если только захочется ему кашлять, пусть лед глотает. Горячего ему ничего не давать. А еще пусть даже не пробует двигать левой рукой. Заживет. Дней через десять пусть его кто-то привезет ко мне, я сам посмотрю и проверю.

– А не помрет?

– Я не пророк, – пожав плечами, ответил Антоний, – но думаю, что, если все сделаете так, как я велел, он выживет.

Мужики забрали Федорчука и уехали. Но не прошло и десяти дней, как из той же Нескупой привезли нового пациента. Работник одного из хозяев рубил лед на реке и, поскользнувшись, развалил себе топором ступню до самой щиколотки. То ли топор был ржавый, то ли с лаптя какая-то гадость в рану попала, только нога прямо на глазах стала чернеть. Сам раненый понимал, что это гангрена.

Антоний только головой покачал да буркнул:

– Я уж тут ничем не помогу. Пропала нога.

– Так хоть жизнь спасай! – умолял бедолага.

– Ногу надо отрезать вот тут, в этом месте, – угрюмо произнес Антоний и показал над коленом. – Останешься калекой на всю жизнь и еще меня проклинать будешь. Станешь говорить, будто был какой-то способ спасти ногу, да я не смог.

– Клянусь тебе, брат, только жизнь спаси. Я ж сам вижу эти черные пятна. Гангрена.

– Как хочешь, – согласился Антоний, немного поразмыслив.

Операция была чрезвычайно болезненной и так ослабила больного, что в течение ближайших нескольких дней и речи не могло быть о том, чтобы везти его домой. Однако жизни его уже ничто не угрожало.

После этих случаев слава Антония Косибы еще больше выросла. К нему чуть ли не ежедневно стали приходить больные с разными хворями. У одного глаза стали гноиться так, что света божьего не видел, у другого в костях ломота, третий жаловался на колики, иных кашель душил. Бывали и такие, которые сами не ведали, что с ними происходит, просто слабость одолела и все.

Антоний помогал не всем. Некоторых сразу отсылал, говорил, что на их недуг лекарства нет. А другим давал разные советы: то мешок с горячим песком к животу прикладывать, то не сыпать в еду соли и мяса не есть, а то пить отвары разных трав. И как-то так выходило, что к тем, кто от него с советом выходил, возвращалось здоровье: если и не совсем, то хоть какое-то облегчение в своих страданиях человек получал.

В округе той было несколько знахарей. В Печках, у графа Зантофта, старый знахарь-овчар умел заговаривать рожу и зубную боль, да и в других болезнях кое-как разбирался. Одна целительница, бабка Белякова из поселения Новые Выселки, помогала с лишаем справиться и благополучно родить; ризничий в Радолишках глистов выгонял и мог кровь останавливать. Но все они приказывали молитвы творить или произносить таинственные заклинания, всякие знаки над больными проделывали или вручали им амулеты.

А вот новый знахарь, с мельницы, ничего такого не делал. Посмотрит, порасспросит, пощупает, походит по комнате, точно обезумев, яростно потирая свой лоб и глазами вращая, а потом вдруг сразу и говорит, как немочь лечить следует.

В округе много спорили, который знахарь лучше лечит. Но в одном Косиба, безусловно, превосходил всех прочих: он не брал денег. Когда же приносили брусок масла, курицу, кошелку бобов, свиток домашнего полотна или кусок шерсти, то принимал подношение, коротко благодаря, если же ничего не приносили – все равно точно так же лечил. Иногда он раздавал кое-что самым бедным, а остальное оседало в Мукомоловой кладовой. Самому Антонию не много надо было на его личные нужды: только бы хватало на курево, на пару юфтевых сапог и на кое-какую одежонку. Но на это довольно было и его заработка на мельнице, потому как он отнюдь не забросил этой работы, хотя Прокоп – из благодарности за сына и за то, что Антоний отдавал в семью, – сам его уговаривал оставить это дело.

А между тем количество пациентов росло. Случались уже и такие дни, когда знахарь и часа не мог урвать для работы на мельнице. Под его дверью стояло по десять, а то и больше фурманок с тяжелыми больными. Те, что еще были в силах, приходили пешком, если только не прибывали они совсем издалека, что тоже бывало нередко.

В чулане, в сенях и в самой комнате по углам росли целые груды подношений, потому как мать Агата соглашалась брать только съестное, а полотно, лен, шерсть, кожи бараньи и телячьи, а прежде всего травы – только до этих последних и был жаден Антоний – так и лежали кучами.

– Мусора тут у тебя, как в курятнике, – говорила широкобедрая Зоня, упираясь руками в бока, – а всякого добра, как у жида за печкой. Сказал бы, я и прибраться могу… Тут тебе и полы надо бы выскрести…

– Да ладно, пусть, – отмахивался он. – Мне и так хорошо.

– Да и окна вымыть стоило бы, – прибавляла она.

– Обойдется…

– Мужчина без женской заботы – все равно что сад без ограды.

Антоний отмалчивался, надеясь, что если не ответит, то Зоня, как обычно, постоит, постоит, а потом подхватится и уйдет. Она ему даже нравилась, он ценил ее доброжелательность, но предпочитал все-таки жить в одиночестве.

Однако на сей раз Зоня не уступала.

– Мужик ты умелый да расторопный. Только вот выгоду свою соблюсти не умеешь. Тебе бы только захотеть – ого-го какие богатства мог бы накопить. К тебе столько народу ходит. Помогать больным – дело христианское, оно верно, если бедный – так и задарма можно, но во мне аж все внутренности переворачиваются, когда ты от такого богача, как, к примеру, Дулейко из Бернатов, только один полушубок и взял. Да он бы тебе и корову дал, если б ты попросил. Большие деньги мог бы собрать.

– Не нужны мне деньги. – Антоний пожал плечами. – Я и так не голодаю, да и нет у меня никого, для кого копить надо было бы.

– А это уж твоя вина.

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что нет у тебя для кого копить. Тебе свою бабу иметь следует. И детей.

– Стар я уже для этого, – уклончиво буркнул он.

Зоня улыбнулась во весь рот.

– Вот уж сказал, старый. Да не одна баба за тебя в охотку пошла бы.

– Обойдется.

– Да вот и я пошла бы. Правду говорю. Пошла бы.

Антоний быстро отвернулся от нее и проворчал:

– Оставь ты эти глупости.

– А почему ж это глупости?.. Не бойся. Месяца не проходит, чтоб ко мне кто-нибудь не сватался. Не такая уж я распоследняя, хоть и вдова. В прошлое воскресенье сам видал, как приехали из Вицкунов старый Баран и садовник Сивек. Хотели посватать меня за молодого Мишчонка. А я – ни в какую, хоть он и помоложе меня будет, и хороший кусок земли в наследство от отца получит. А я – ни в какую. Не такого мужа мне надобно. А вот за тебя пошла бы – только словечко скажи. И знай, сам Прокоп тоже рад был бы…

– Какое уж мне жениться, Зоня…

– Не нравлюсь я тебе?

– Не о том речь. Мне ни одна женщина не нравится, потому что не подхожу я для семейной жизни.

– А это еще почему?

– Уж так вышло.

– Но ведь нужна ж тебе баба. Или нет?

– Нет, не нужна.

– Ну так чтоб тебя холера одолела! – неожиданно взорвалась Зоня. – Чтоб ты на горушке стал и солнца не увидел! Чтоб тебя трясучка измучила! Чтоб ты в воде сидел и от жажды терпел! Только посмотри на него! Нашелся один такой бесчувственный!.. Или упертый?! Ну ладно! Я ужо запомню тебе это! Тьфу!

И она, в ярости хлопнув дверью, вылетела из пристройки с раскрасневшимся от злости лицом. Только уже на следующее утро от ее гнева и следа не осталось. Снова она старательно подливала ему супа, чай подавала крепче, чем другим, и улыбалась, открывая ровные белые зубы.

Кроме Зони, никто из семьи мельника в пристройку к Антонию не заглядывал, за исключением, конечно же, маленькой Наталки. Зато Наталка готова была там дневать и ночевать, если б ей только позволили. Она очень привязалась к Антонию.

Однажды она ему заявила:

– Тетка Зоня с каждым разом все больше наряжаться стала. Вчера на ярмарке купила себе кофту красную. И мыло пахучее. И ботиночки на таких высоких каблучках…

– Ну и хорошо.

– Только я знаю, ради кого она наряжается.

– Так она женщина, а женщины любят это дело.

– Нет, – покрутила головой Наталка, – она это делает, потому что хочет за тебя выйти.

– Не болтай глупостей, – одернул он девочку.

– Так это не я, это Виталис говорил. И бабушка тоже.

– Глупости они говорят.

Девочка захлопала в ладоши.

– Правда?.. Правда?..

– Ну конечно же, это глупости. А ты чего радуешься?

– А я знаю, почему ты не хочешь тетки Зони. Ты на мне женишься, когда я вырасту.

– Ну, это наверняка. – Он погладил ее по волосам и улыбнулся.

– Точно женишься?

– Как только вырастешь.

Только с ней Антоний любил разговаривать и только ей иногда улыбался. От всего сердца полюбил он Наталку. А когда у нее случались приступы падучей, он очень тревожился и всякий раз наказывал себе весной сразу же выбраться в лес, чтобы набрать там трав, с помощью которых можно было вылечить девочку. По всей округе, где для себя или на продажу люди собирали ромашку, валерьяну, мяту, липовый цвет, пижму, белянку, спорынью, березовый лист, головки мака-самосейки, дудник, полынь, подорожник, волчьи ягоды, чабрец, черную розу и множество других трав, только одно-единственное растение он никак не мог найти. Названия травки он никак не мог припомнить, и хотя подробно описывал, как выглядит это растеньице с маленьким острыми листочками, но никто не мог сообразить, как оно называется, и сказать, растет ли в местных лесах.

Однажды Антоний отправился в аптеку в Радолишках в надежде, что там отыщет это средство. Однако аптекарь, потеряв терпение из-за длинных объяснений и не догадавшись, о какой траве ему толкуют, просто выставил Антония за дверь. Сделал он это весьма охотно, ведь чем больше знахарей водилось поблизости городка, тем меньший был оборот в аптеке. Успех, которым пользовался этот знахарь с ближайшей мельницы, колол глаза и местному доктору Павлицкому, и аптекарю. А про успех Антония молва шла весьма широкая и лишала их пациентов даже из самого городка.

Когда во время весенней оттепели люди стали чаще болеть, а у доктора Павлицкого пациентов больше не стало, он посоветовался с аптекарем и решил действовать. Написал пространное донесение старосте и уездному врачу, жалуясь на все увеличивающееся количество знахарей, а также попросил предпринять какие-то официальные шаги относительно этого. Но администрация работала медленно и ответ все не приходил. Между тем произошел еще один случай, который буквально привел доктора Павлицкого в бешенство. Однажды прислали за ним лошадей из Ключева. Барин из Ключева, господин Киякович, страдал от камней в почках и часто вызывал к себе врача. Бричка из Ключева обычно приезжала очень рано. И бывало это следствием давно известной цепочки событий. Господин Киякович вечером приглашал соседей на бридж и не мог удержаться и не опрокинуть за игрой пары стаканчиков, а ночью неизбежный, как аминь в конце молитвы, приходил приступ, и на рассвете кучер Игнаций на паре самых быстрых гнедых отправлялся за доктором.

На сей же раз он явился только во второй половине дня. Посему доктор Павлицкий, уже усевшись в бричку, начал выпытывать, как так вышло. Добродушный Игнаций, видимо, особо не задумываясь, кому и что он говорит, а может, желая сделать назло доктору, всегда забывавшему про чаевые, рассказал все честно. Оказалось, что его послали, как и всегда, на рассвете, только не за господином доктором, а к тому знахарю, Антонию Косибе, который у мельника под местечком живет.

– Как это? – возмутился доктор. – Тебя за знахарем послали?

– А за знахарем.

– Видно, господину Кияковичу на тот свет попасть невтерпеж.

– Да не так, чтобы невтерпеж. Только говорят, что уж если тот знахарь берется лечить, то любую немочь как рукой снимает.

Лекарь рассвирепел:

– Что за темнота! Беспросветная темнота! Неужели вы не понимаете, что довериться обычному дурню, который не только о медицине, но даже и об анатомии никакого понятия иметь не может, это просто опасно для жизни больного?

– Мы-то все понимаем, – пробормотал кучер.

– Я вот сейчас объясню тебе. Допустим, заболел у тебя лучший конь. К кому ты обратишься? К ветеринару или к первому попавшемуся дураку, который не отличит, где у коня хвост, а где голова?

Игнаций рассмеялся.

– Да кто ж это различить не сумеет… И чего это ради я допущу, чтоб у меня конь заболел?.. Если лошадь хорошая и ты заботишься о ней, то какие там немочи к ней пристать могут? Не сглазить бы только.

Доктор Павлицкий лишь рукой махнул, но вскоре, однако, заговорил снова:

– Вот видишь, у тебя ж хватило разума за мной приехать, а не к знахарю.

– А что мне оставалось делать? Вернись я с пустой бричкой, так господин барин дал бы мне по мордасам. Вот я и рассудил: если тот не желает, так поеду хоть за господином доктором.

– Кто это не желает?

– Да этот… знахарь Мукомолов.

– Как это не желает?

– Так не захотел он поехать. У меня, грит, времени нет к вашим барам кататься. Не видишь, что ли, грит, сколько больных дожидается?.. Он так сказал, а я смотрю: и правда, куча народу. Точно на рынке в четверг. Тогда я ему толкую, что барин, мол, заплатит ему больше, чем все они тут вместе взятые, только бы помог ему, известное дело. Так он в ответ: если барин заболел, пусть приедет сюда, как и другие. А деньги мне ни к чему… Что мне оставалось делать?.. Развернул я бричку, вот и весь сказ. Я ж и сам знаю, что он денег не берет.

– Но продукты-то берет, – настаивал Павлицкий.

– Нет, продукт тоже не берет! Вот масло, яйца или там колбаски. Он не жадный.

Врач только челюсти сжал. А приехав в усадьбу, даже не стал упрекать господина Кияковича, но на обратном пути велел Игнацию свернуть к мельнице.

Перед мельницей, а точнее, на дворе около пристройки, стояло с полтора десятка телег и фурманок. Распряженные кони флегматично жевали сено. На возах лежали больные. Семь или восемь мужиков, сидевшие на бревнах у хлева, курили папиросы.

– Где этот… знахарь? – обратился к ним доктор Павлицкий.

Один из мужиков встал и указал рукой на дверь.

– А в избе, господин!..

Врач выскочил из брички и толкнул дверь. Уже в сенях ударил ему в нос неприятный запах юфтевой кожи, дегтя и квашеной капусты. В комнате же духота была совсем невыносимой. В углах навалены горы всякого барахла, а пол, стекла в окнах и всю мебель покрывал слой грязи… Лекарь в своих ожиданиях не обманулся. У стены сидела баба с явными симптомами желтухи. Огромный плечистый бородач с седеющими волосами стоял, наклонившись над столом, и смешивал какие-то сушеные травы на грязном платке.

– Это ты – знахарь? – резким тоном спросил доктор Павлицкий.

– Я работник на мельнице, – коротко ответил Антоний, окинув пришедшего неприязненным взглядом.

– А лечить смелости хватает! Людей травишь! Ты знаешь, что за это преступление судить могут?

– Чего вам надо и кто вы такой? – спокойно спросил знахарь.

– Я врач, доктор медицины. И даже не думай, что я буду смотреть сквозь пальцы, как ты народ травишь.

Знахарь закончил готовить травы, завернул их в платок и, подавая сверточек женщине, сказал:

– Две щепотки на четверть литра воды, как я и говорил. И пить горячим. Половину натощак, а половину вечером. Поняла?

– Поняла.

– Ну, тогда с богом.

Бабка поблагодарила и, постанывая, вышла. Знахарь сел на лавку и обратился к лекарю:

– Так кого ж это я отравил, господин доктор?

– Всех травишь!

– Неправда ваша. Ни один еще не умер.

– Не умер? Так еще умрет. Ты постепенно отравляешь их организмы. Это преступление! Понимаешь? Преступление! И я этого не допущу! Я просто не имею права терпеть такое. В такой грязи, в такой вони! Да только на руках твоих больше бактерий, чем в целой инфекционной больнице.

Он с отвращением огляделся по сторонам.

– И помни, что я тебе сказал: если не прекратишь свою преступную практику, я тебя в тюрьму посажу!

Знахарь едва заметно повел плечом.

– Ну что я могу сказать? Я ничего плохого не делаю. А что до тюрьмы… Так и в тюрьме, чай, люди сидят, не псы. Только лучше бы вы, господин доктор, не сердились так на меня.

– Я только предупреждаю пока! И советую прекратить. Настоятельно советую.

Погрозил пальцем и вышел. Он с наслаждением вдохнул свежий воздух. Игнаций, не слезая с козел, насмешливо посмотрел на него. Доктор Павлицкий уже уселся в бричку, когда на пороге мельницы заметил Василя, своего давнего пациента. Видно, Василь там дожидался доктора, потому что поклонился ему и подошел к бричке.

– Добрый день, господин доктор.

Шел он уверенным шагом, а теперь остановился, гордо выпрямившись. Стоял и смотрел доктору в глаза.

– Видите, господин доктор, а я выздоровел, – хвастливо произнес он. – Слава богу, совсем выздоровел. Антоний вылечил. А вы, господин доктор, говорили, что никакой надежды у меня нет. Вы хотели меня до конца жизни калекой оставить.

– И каким же образом он тебя вылечил? – с нескрываемым возмущением спросил лекарь.

– А он сразу понял, что кости были неправильно сложены. Так он их заново поломал и снова сложил. Теперь я даже танцевать могу.

– Ну… ну, тогда поздравляю, – буркнул врач и обратился к кучеру: – Поехали!

Всю дорогу его терзали недобрые мысли. Когда он вернулся домой, все уже отобедали. Однако семья снова собралась за столом, чтобы составить ему компанию во время еды. Он быстро глотал пересушенное жаркое, стараясь не выдать, что ему невкусно. Старая Марцыся, которая тридцать лет назад учила его ходить, в замешательстве суетилась вокруг стола. Отец с тоской поглядывал на газету, которую ему начала читать Камила. Три недели назад он разбил свои очки, а на новые все не находилось денег. На Камилке было порыжевшее платье, в котором она выглядела жалкой и постаревшей, мать пробовала за милой улыбкой скрыть выражение страдания, застывшее на ее лице. Месяц грязевых ванн вернул бы ей здоровье на долгое время.

«Боже мой, – думал доктор Павлицкий, поедая компот из разваренных яблок. – Я ведь так люблю своих близких, на все готов ради них, но изо дня в день смотреть на их нищету просто невыносимо, это превосходит мои силы».

Ему казалось, что каждый их жест, каждое слово, даже каждый угол этой убогой квартирки горько попрекают его. Сколько же надежд близкие связывали с его будущим, с практикой, с доходами от нее! И вот уже год они сидят в этой богом забытой дыре, а он едва может заработать на весьма скромную жизнь. Если б он сумел вырваться отсюда! Он не боялся тяжелой работы. Поехал бы хоть в Африку или в Гренландию. Так ведь они все тут с голоду помрут. Он чувствовал, знал, что в большом мире ждет его успех, карьера, деньги, и так же хорошо понимал, что никогда не отважится на столь решительный шаг. Он был невольником своих чувств, искренних и глубоких. И эти чувства приковали его к семье, к родителям, к сестре и даже к старой Марцысе. Приковали, точно тяжелые цепи, к маленькому деревянному домику в крошечном нищем городке… И чем глубже погружался он в трясину этого безнадежного существования, тем трогательнее и старательнее скрывал свое отчаяние от близких. И как же он был благодарен им за то, что они тоже ничем не выдавали пережитого разочарования. Но ему причиняли боль даже их мысли, те самые мысли, которые не могли не появляться у них. Таинственным образом они пропитывали все в этом доме, наполняя даже его воздух безнадежной тоской, развеять которую не мог самый искусный притворный смех и громко выраженное удовлетворение.

– Я был у того знахаря, – начал рассказывать Павлицкий. – Сказал ему пару откровенных слов и посоветовал прекратить свою практику.

– А это правда, – спросила Камилка, – что у него так много пациентов?

– Так много? – Он рассмеялся. – Да будь у меня хоть десятая их часть, я бы…

Он оборвал себя на полуслове и прикусил губу.

Мать начала быстро, слишком быстро рассказывать о кошке Басе, которая неведомо куда пропала, о том, что в среду именины у Козлицких, а вот корова ксендза дает исключительно много молока.

Но Павлицкий этого не слышал. В нем все клокотало, кровь стучала в висках. Он вдруг резко, с размахом отодвинул от себя недопитую чашку чая и вскочил.

– А знаете, почему у него больше пациентов? – воскликнул он. – Знаете?..

Павлицкий заметил их обеспокоенные взгляды, но сдержаться уже не мог.

– Потому что он умеет лечить, а я не умею!

– Юрочка! – простонала мать.

– Да! Да! Не умею!

– Да что ж ты такое говоришь!

– Помните того молодого мельника, что поломал себе ноги? Помните?.. Так вот, я неправильно сложил кости. Да, плохо. Не умею я этого делать, а тот знахарь все сделал правильно!

Отец положил руку ему на плечо.

– Успокойся, Юрек. Ведь это ничуть не умаляет твоих достоинств. Ты не хирург. А терапевт не обязан разбираться в… чужой специальности.

Доктор Павлицкий рассмеялся.

– Разумеется! Конечно! Я не хирург. Но ведь и тот знахарь тоже не хирург, черт бы его подрал! Он же обычный мужик! Всего лишь работник мельника!.. Но с меня довольно! Мне все равно! Я не позволю уморить себя голодом. Вот увидите! Увидите, что и я умею бороться!

И он вышел, хлопнув дверью…