Текст книги "В стране «Тысячи и одной ночи»"

Глава восьмая

Волчонку на роду написано стать волком, хотя бы его и взрастили сыны человеческие.

Ибн аль-Араби 1616
  Ибн аль-Араби (1165 – 1240) – исламский богослов из Испании, крупнейший представитель и теоретик суфизма.


[Закрыть]

Однажды морозным утром я собирался в школу. Когда я спустился, меня уже поджидал Шлёпка. Он решил рассказать мне одну притчу, причем, по его словам, дело не терпело отлагательства. Я возразил: порядки в школе суровые – шесть ударов розгами за опоздание. Запустив пятерню с длинными ногтями в лохматые рыжие волосы, Шлёпка пообещал:

– Вот уж сегодня точно не опоздаешь.

Я совсем забыл ту притчу, рассказанную рано утром, когда за окнами еще темно, в памяти отложилось только, что в ней были стрекоза и джинн. Но как сейчас помню – пока слушал, продрог до костей. Можно подумать, притча вытянула из меня тепло. Я поднялся в свою комнату, набрал горячую ванну. И только после ванны отправился в школу.

Когда я подошел к школе, утро было в самом разгаре. Я со страхом приблизился к парадному входу: вот сейчас меня уведут и всыпят.

На входе стоял школьный староста с табличкой в руках. Он велел мне возвращаться домой.

Я спросил, почему.

– Директор умер, – сказал он.

С того самого дня мое доверие к Шлёпке пошатнулось.

Ночами он спускался с мансарды и бродил по дому. И хотя я ни разу не застукал его у себя в комнате, я не сомневался в том, что он заглядывал ко мне: сквозь сон я чувствовал его запах.

Мать тоже относилась к нему с подозрением. Когда он рассказывал нам притчи, она стала подсаживаться. Я спросил, почему, и она ответила: мол, в детстве у нее не было своего сказителя, вот и хочет послушать. Лишь годы спустя мать призналась: она боялась оставить нас одних с этим рыжим, на совести которого было ужасное злодеяние.

Вскоре Шлёпка исчез. Никто о нем больше не говорил, хотя его сказки, истории, притчи я помню до сих пор.

Прошло десять лет. Однажды утром отец просматривал почту. Среди прочего ему попался конверт с необычным штемпелем – из далекой восточной страны. Отец долго рассматривал конверт, потом распечатал и прищурился, разбирая писанину. Прочитав, он побледнел.

Это было письмо от Шлёпки: он угрожал смертью.

Дом Калифа жил своей жизнью. Причем, выражалось это в саморазрушении. Я так и не понял, почему так происходило. Стоило мне выйти на пять минут, в доме обязательно что-нибудь ломалось. Оконные рамы прогнивали насквозь, бугенвиллея корнями выталкивала плитку, стены покрывались подозрительными пятнами сырости. Размышляя, я вслух спросил: что же это с домом делается?

Зохра была поблизости и услышала меня.

– Что это вы, совсем поглупели? Или глаза не на месте? Чего ж тут непонятного?

– А в чем дело?

– Дом болен.

– Глупости какие!

Зохра замахала руками.

– Уж поверьте мне, – заголосила она свое. – Я знаю, что говорю!

За время моего отъезда в Марракеш в доме рухнула стена. Когда я вернулся, Осман и Медведь как раз обозревали кучу обломков. Они качали головами, бормоча проклятия.

– Это все муравьи, – сказал Осман.

Медведь согласился.

– Муравьи – сущее зло.

Я ушам своим не верил.

– Муравьи?!

Сторожа кивнули.

– Да, месье Тахир, они самые.

– Разве под силу этим ничтожным насекомым натворить столько бед?

– Даже не сомневайтесь, – сказал Осман. – Это они с виду такие маленькие, незаметные. Только вот проснетесь вы в один прекрасный день, а ваш дом – тю-тю, одни развалины.

Медведь показал на горы мусора.

– Сначала стена, а там и весь дом.

Рашана была наверху – купала детей. Я ворвался к ним и стал сбивчиво рассказывать о Мураде и Мушкиле Гуше.

Жена посмотрела на меня невидящим взглядом. Ариана обняла, поцеловав в ухо, и попросила рассказать притчу.

– Тебе придется подождать до четверга, – сказал я.

Рашана пожаловалась: из-за Тимура Зохра и Фатима готовы друг другу глотку перегрызть.

– Как только ты уезжаешь, дом превращается в форменный цирк, – сказала она.

– Не волнуйся, теперь все успокоится.

Жена покосилась на меня.

– С чего это вдруг?

– С того, что у нас будет жить сказитель Мурад.

*

Позднее сторожа догадались: рухнувшая стена и знаки на двери – звенья одной цепи. Я напомнил им об их прежнем предположении, но они никак не могли взять в толк, о чем это я.

– Ну, как же, о муравьях.

– Да, муравьи, они сильные, – сказал Медведь. – Но теперь-то ясно: они тут не при чем.

– Это все проделки джинна, – одними губами произнес Осман.

– С чего вы взяли?

– Когда три дня назад стена рухнула, – сказал Медведь, – по всему саду завоняло серой. А вскоре разразился жуткий ураган. Да еще мертвый хамелеон – нашли сегодня утром вон у той изгороди.

– Кто же вам сказал, что сера, ураган и дохлый хамелеон указывают на джинна?

Сторожа переглянулись, потом уставились на меня.

– Сукайна, – хором выдали они.

На следующий день после моего возвращения приехал Мурад.

Я отправился на вокзал встретить его: старик сидел на платформе, завернувшись в латанную джеллабу, у его ног лежал худой мешок.

Зная, что Мурад слепой, я беспокоился: решится ли он на переезд? Однако предложение последовать за мной в Касабланку Мурад воспринял с легкостью. Беспокоил меня и вопрос оплаты: сколько Оттоман готов платить сказителю? За час до своего отъезда из Марракеша я затронул эту тему. Однако старик пошутил: на пустой желудок и говорить сподручнее.

– Лучше отдайте свои излишки тем, кто действительно в этом нуждается, – сказал он. – По мне так была бы мягкая подушка под голову, а больше и не нужно.

Незрячего Мурада я решил разместить на первом этаже – в комнате для гостей. Находилась она в дальнем конце большого дворика – та самая, в которой якобы обитала Квандиша. В свое время там здорово потрудились заклинатели – всю ночь выманивали засевшего в стенах джинна.

С тех пор в комнате было сыровато – она как будто находилась на другой широте. В левой части небольшая лестница вела вниз, к кирпичной стене. Эту часть мы отгородили – сторожа приспособили ее для хранения садового инструмента.

Ощупывая длинными пальцами стены, Мурад прошел по дому и вышел во дворик.

Подбежал Тимур, и, подпрыгнув, чмокнул старика в щеку.

Подошла Ариана – с любимой куклой в одной руке и черепашкой в другой – и спросила сказителя: почему он ее не видит?

Мурад склонился и погладил Ариану по голове.

– Мои глаза никогда не видели.

– Почему?

– Потому что так должно быть.

– Почему так должно быть?

Мурад коснулся ее щеки.

– Всевышнему было угодно, чтобы я родился слепым.

– Почему Всевышнему было угодно?

– Он хотел, чтобы я прозрел.

Но Ариана уже не слушала. Побежав впереди старика, она распахнула перед ним дверь.

Мурад вошел, и лицо у него преобразилось.

– Ты поселил меня в очень необычном месте, – с благодарностью сказал он.

Хранить тайну Осман и Медведь не умели. Расспросив обоих, я выяснил: во время моего отъезда Зохра приводила в дом свою знакомую.

– Она привела ее поздно вечером, – тихо пробормотал Осман.

– Кого?

– Сукайну.

– И та ходила по всему дому, – прибавил Медведь.

– Она жгла ароматические палочки и зарезала курицу.

– Где?

– Там, у входной двери, – сказал Осман.

– И все ступеньки побрызгала кровью.

– А куда потом делась курица?

Сторожа потупились.

– Мы ее съели, – наконец признались они.

Пока мы разговаривали, стоя в тени конюшни, подошла Зохра и дернула меня за рукав.

– Вы сейчас же должны повидать Сукайну, – заявила она.

– Обряд изгнания был? Был! И на этом закончим, – резко возразил я, сопротивляясь.

Зохра прекрасно знала, как в споре с мужчиной одержать верх. Она снова потянула меня за рукав.

– У вас в доме двое детей, – сказала она. – Если не сходите к Сукайне, быть беде.

Я громко выругался.

– Ну, и где обитает эта ведунья?

– Вам надо будет доехать до Афганистана, – сказала Зохра.

– Куда?!

– До Афганистана.

– Разве она живет не на холме?

– Ну да, – ответила Зохра.

– В таком случае, что она делает в Афганистане?

– Работает.

– Что, прямо в Афганистане?

– Ай, ай, ай!.. – укоризненно запричитала Зохра. – А то где же! Ведь я вам уже сказала.

У меня было такое чувство, что еще немного, и я сойду с ума.

– Может, я что-то не так понял? – спросил я.

Осман смахнул лист, упавший ему на плечо.

– Бульвар. Афганистан – это бульвар, – сказал он.

В десять часов вечера Мурад вышел из своей комнаты и, осторожно ступая, направился в сторону кухни. Фатима запекла для него в тажине здоровенного ягненка – Мурад умял его в один присест. Обсосав мясо с косточек, он закусил тремя яблоками и миской абрикосов. В конце трапезы Мурад вознес хвалу Всевышнему, поцеловав костяшку своей руки и коснувшись ею брови.

– Я расскажу вам притчу, – объявил он мне.

– Но я уже ложусь.

Сказитель тут же сник.

– Вообще-то, после нее хорошо спится, – сказал он.

Мурада никак нельзя было назвать заурядным рассказчиком, он не просто пересказывал услышанное. Мурад верил: притчи обладают силой, они способны изменить чувства и мысли слушателей и даже исцелить.

Перед тем, как я поднялся наверх, к Рашане и детям, Мурад рассказал мне притчу – я буду помнить ее всю жизнь. Притча – о маленькой девочке, которая научилась говорить на языке рыб. После я забрался под одеяло и спал как никогда крепко.

Наутро Мурад уже дожидался меня в кухне.

– Как спал?

Я ответил, что сон был особенно крепким.

– Иначе и быть не могло.

Сказитель устроился в кресле поудобнее.

– Это особая притча, усыпляющая, – сказал он.

В саду Осман и Медведь чистили бронзовые лампы – я купил пару еще в Марракеше. Занятие это они не любили и вечно перепоручали Хамзе. Они вообще считали, что наводить чистоту – по женской части, так же, как стирать и открывать входную дверь.

Осман жаловался: когда он чистит, вечно чихает.

– Да-да, мы оба чихаем без остановки, – вторил ему Медведь.

– А вот Хамза что-то не чихал, – заметил я.

– Ну, у Хамзы нос всегда забит, он ничего не чувствовал, -нашелся Осман.

Раз уж мы заговорили о Хамзе, я снова спросил: почему все-таки тот решил уйти?

– Мы вам уже говорили: ему было стыдно.

– За что?

– Это все из-за жены.

– Жены? Какое она имеет к этому отношение?

– Самое прямое, – сказал Осман.

– Да что вы все загадками говорите!

– Жена застукала Хамзу, когда он смотрел на другую женщину. Вот и заставила уволиться, – пояснил Осман.

– Он прикоснулся к той женщине?

– Нет, что вы! – возмутился Медведь. – Еще чего! Просто посмотрел.

– У него жена ужасно ревнивая, – ввернул Осман.

– А кто была та другая женщина?

– Наша Фатима, – сказал Медведь.

*

Днем я отправился по адресу, данному мне Зохрой. Это оказалось в холмистой части города, однако довольно близко от Дар-Калифа – в районе Хай Хассани. Где полно лавок и лавочек, в которых можно купить буквально все: джеллабу, клей против крыс, подержанный холодильник…

Сукайна принимала посетителей по одному, в комнатушке в глубине мастерской, где шили матрацы. Я пробрался между рулонами фиолетовой материи, матрацами разной степени готовности, сидевшими на полу мастерами и, наконец, оказался перед рваной кружевной занавеской, крепившейся к потолку куском колючей проволоки. В комнатушке за занавеской меня ожидала Сукайна.

Она оказалась не такой, какой я ее представлял: лет двадцати пяти, с темно-зелеными глазами и застенчивой улыбкой. У Сукайны был глубокий, ближе к мужскому, голос: когда она говорила, выпрямившись и расправив плечи, походила на офицера во время парада. Сукайна носила джеллабу с узором из «огурцов», на ногтях – ярко-красный лак.

Я присел на самодельный стул из клееной фанеры. Мы смотрели друг на друга – дольше, чем того требовали приличия, – наконец, Сукайна вполголоса назвала имя Зохры.

– Зохра убедила меня прийти, – сказал я, – и вот я здесь.

– Я была в вашем доме, – ответила Сукайна, – и все видела.

Она дважды моргнула, как будто намекая на свой визит.

– У нас были неприятности из-за джиннов, – сказал я. – Но с джиннами мы справились – из Мекнеса приезжали заклинатели. – Я помолчал и прибавил: – Такой кавардак устроили!

Сукайна глянула вверх, на проволоку – может, подумала, долго ли та провисит.

– Зохра рассказала, что дом несколько лет пустовал.

– Без малого десять, – сказал я.

Сукайна коснулась красным ногтем подбородка.

– Когда дом долгое время остается нежилым, в нем поселяются джинны, – медленно сказала она. – Они живут в стенах и под любой водной поверхностью.

– Да я знаю, уж поверьте. На себе испытал.

– Бывает, происходит и кое-что еще, – тихо прибавила Сукайна.

– Что?

– Дом кровоточит, – ответила она.

В тот же день я проводил Мурада к конюшням – познакомить со сторожами. Он шел через сад неуверенной походкой, шаркая желтыми бабушами, – совсем как пациент, через силу совершающий моцион.

– Давно я не ходил по траве, – сказал он, в то время как я крепко держал его под руку, ведя мимо плавательного бассейна к убежищу сторожей.

Весть о том, что приехал сказитель, облетела дом и всю округу с быстротой молнии. Медведь с Османом ждали у средней конюшни, служившей им чем-то вроде клуба. К дальней стене конюшни были прибиты в ряд разноцветные лампочки, стояли три сломанных кресла и низкий столик из громадной деревянной катушки, на которую когда-то был намотан кабель.

Осман заварил особенно крепкий мятный чай и сполоснул стаканчики, достав ради гостя самые лучшие. Мурад ощупью нашел вход в полутемную конюшню и пожал сторожам руки. Вознеся хвалу Всевышнему, он неловко опустился в кресло и тут же начал рассказывать.

Вернувшись в дом, я наткнулся на Зохру – она скармливала Тимуру пакетик конфет.

При виде меня Зохра схватила Тимура и прижала к груди, оскалившись, точно волчица, защищающая волчонка.

Я сказал, что был у Сукайны, и та назначила мне повторную консультацию.

Зохра притянула к себе головку Тимура, поцеловав его в щеку.

– Кровь течет из Дар-Калифа как из открытой раны. Говорила я вам – дом болен.

– Это сказала и Сукайна. Правда, я так ничего и не понял.

Служанка посадила Тимура на закорки и зашаркала по длинному коридору прочь.

– Я ничего не понял! – крикнул я ей вслед.

Зохра не обернулась.

Оттоман по праву гордился собой. Ему удалось создать империю – более десятка фабрик по всей Африке и Дальнему Востоку, а уж фабричных работников и не сосчитать. Своим воровским прошлым, равно как и бывшим пристрастием к кифу он, конечно, не гордился, однако было кое-что в его прежней профессии, о чем он вспоминал с блеском в глазах. Он называл это Искусством.

Однажды Оттоман пригласил меня в кофейню «Баба Кул» недалеко от порта – в квартале, застроенном в стиле ар-деко. В тот день мы о чем только ни говорили: и о тонкостях портновского дела, и о все возрастающей стоимости дешевого труда китайцев. Зашла речь о воровском мире. Оттоман разорвал краешек пакетика с сахарным песком и аккуратно всыпал сахар в черный кофе.

– Воры должны расплачиваться за свои дела, – сказал он, – и расплата непременно настанет – в Судный день. Я стыжусь, очень стыжусь своего прежнего образа жизни. И не сомневаюсь – наказание неотвратимо.

– Научился ли ты чему за то время?

Оттоман поднял голову, его лицо будто застыло. Потом он медленно улыбнулся:

– Очень многому.

– Например?

– Ловкости, изворотливости, скрытности, научился лгать, отвлекать внимание жертвы.

– А от других воров что-нибудь перенял?

– Конечно. Иногда мы встречались в кофейнях и делились: кто как обворовывает. Я научился некоторым, если можно так выразиться, трюкам. А еще узнал о Латифе.

– Кто такой этот Латиф?

– Покровитель всех воров, герой воровского мира, наставник.

– Он был марокканцем?

– Не знаю. Впрочем, дело не в этом. А в том, что воры его почитают.

Размешав сахар в кофе ложечкой, Оттоман вынул ее.

– Расскажи мне о Латифе, – попросил я.

– Латифу давно уже не улыбалась удача, – начал Оттоман. – И вот у него закончились деньги, а он ужасно хотел есть: казалось, вот-вот упадет в голодный обморок. Чем больше он думал о еде, тем сильнее голод давал о себе знать, лишая последних сил. И тут ему в голову пришла мысль. Оглядев свою комнатушку, он нашел лист бумаги, ручку и железную кружку. Рассовав все по карманам, быстро вышел и вскоре уже был на огромной площади прямо перед дворцом. Улучив момент, когда никого поблизости не было, Латиф написал на листе бумаги: «ПОДАЙТЕ НА ПОХОРОНЫ СЛЕПОГО БЕДНЯКА».

– Латиф лежал, не двигаясь, и слушал звон монет, которые прохожие бросали в кружку. Целое утро сердобольные люди бросали подаяние, но Латифу все было мало. Около полудня из дворца выехал правитель. Проезжая в экипаже по площади, он увидел труп, лист бумаги и жестяную кружку. Правитель сделал кучеру знак остановиться. «Что за времена пошли, -ужаснулся правитель, – даже нищего не могут похоронить по-человечески!» Он подозвал имама и велел тому отвезти тело к себе домой, обмыть и проследить за тем, чтобы его подобающим образом предали земле. «Как только все исполнишь, -сказал правитель, – приходи во дворец – казначей выдаст тебе кошелек с золотыми за оказанную услугу».

– Повинуясь, имам забрал тело; Латиф изо всех сил изображал мертвого. Через весь город имам повез его к себе домой. Дома снял с мертвого одежды, готовя его к ритуальному омовению. Однако заметил, что закончилось мыло. «Надо сходить на рынок», – решил имам, и, одевшись, вышел. Как только Латиф остался один, тут же подскочил к платяному шкафу и позаимствовал оттуда самые великолепные одеяния имама, самый внушительный тюрбан. Облачившись в одежды, он отправился прямиком во дворец, где разыскал главного казначея. «Я – имам, которому правитель обещал кошелек с золотом», – сказал он.

– Казначей собственноручно пересчитал деньги. «Будьте любезны, распишитесь вот тут в получении», – попросил он. «Куда мы катимся! Никому уже веры нет, даже смиренному имаму!» – возмутился Латиф, принимая оскорбленный вид. «Простите, глубокоуважаемый, – ответил казначей, – в последнее время развелось столько воров». «Понимаю твои опасения», – сказал Латиф. Он достал из кошелька монету, положил на стол и придвинул к казначею. – «Вот тебе за оказанную услугу». «Не стоит благодарности», – сказал чиновник, выуживая из многочисленных складок одежды свой кошелек и опуская туда монетку. «Побольше бы таких честных людей, как вы», – сказал он, кладя свой кошелек на стол. «Увы! – воскликнул Латиф вполголоса уже на выходе, с кошельком казначея, – а вот ворья вокруг хватает!».

На следующий день я снова оказался в квартале с постройками в стиле ар-деко, этом сердце Касабланки. Мне случилось пройти неподалеку от той самой кофейни, куда приглашал меня Оттоман. Я искал мастерскую – заменить в туфлях стершуюся подошву на кожаную. В Марокко все еще встречаются истинные мастера своего дела, однако большинство современных сапожников предпочитают работать со сверхпрочной китайской резиной. Она и дешевле, да и надежнее кожи раз в десять – так говорили мне в каждой мастерской.

После нескончаемых спусков и подъемов под величественными сводами старинных галерей, где когда-то прогуливались сливки французского общества, я наткнулся на запыленную витрину, в которой красовалась пара женских бальных туфель.

Я заглянул в мастерскую – она оказалась небольшой, в ней едва хватало места для клиента с его обувью. Древний старик, согнувшись, прошивал стежками нос ботинка.

Войдя, я поздоровался с сапожником, пожелав ему мира, и сунул руку в холщовую сумку, выуживая туфли.

Лицо мастера невольно притягивало взгляд: лоб испещрен морщинами, глаза глубоко посаженные, с темными кругами, шея и нижняя часть лица высохшие, как будто из-под кожи через соломинку откачали весь жир. Руки до того натруженные – мозоли на мозолях. На голове – темно-синяя шерстяная шапочка моряка.

По тому, как мастер держался, видно было – он и есть хозяин мастерской. И пусть мир снаружи ему неподвластен, тут, у себя он всем распоряжался. Время в мастерской как будто остановилось.

Я спросил, как долго он здесь.

Мастер стянул шапочку и все вертел ее в руках, задумавшись.

– Точно не скажу. Помню, война только-только закончилась. Произошло столько перемен, перемен к худшему.

Сапожник бросил взгляд на ботинок в своих руках.

– Раньше все тут было по-другому.

– Новое и чистое?

– Вроде того, – сказал сапожник. – Касабланка была таким чистым, сверкающим городом, в людях кипела энергия, они жили надеждами…

Он вдруг посмотрел в окно и замолчал.

– Город походил на пару новеньких туфель, – закончил он.

Я, наконец, выудил из сумки туфли – черного цвета, с небольшой пряжкой сбоку. Я купил их давно, в Лондоне, еще в те времена, когда в моем кошельке водились деньги. Подошва левой туфли прохудилась – дыра сантиметра в три, не меньше.

Я поставил туфли на стойку.

Сапожник снял очки и, порывшись у себя в ящичке, достал другие.

– Такие туфли встретишь нечасто, – заметил он. – Не чета барахлу, которое сейчас носят.

От такой похвалы я загордился собой.

– Мне бы поменять подошву.

Сапожник пристально посмотрел на меня.

– Какую хотите? Резиновую?

– Нет, кожаную.

Старый сапожник даже прослезился. Обернувшись к закопченной стене позади стойки, он снял с самодельного крюка кусок красновато-коричневой кожи.

– Она у меня давно висит, еще сын не родился, – сказал он. – Каждый день я смотрел на эту кожу и гадал: настанет ли ее черед?

– А сколько вашему сыну теперь?

Сапожник почесал голову через шапку.

– Скоро пятьдесят, – сказал он.

В конюшне Мурад закончил одну притчу и тут же начал другую. Сторожа, покачиваясь в креслах, курили и внимательно слушали. Когда я вернулся, они поблагодарили меня за то, что я привел сказителя.

– С завтрашнего дня он будет рассказывать для всех в округе, – сказал я.

– Но где? – спросил Осман.

– У кого-нибудь дома.

– Что вы, – возразил Медведь, – этак никому места не хватит!

– Тогда прямо на улице.

– На улице грязно, да и пыль кругом.

Мурад поднял руку с колена и махнул ею в направлении выхода.

– Мы шли по прекрасному саду. Там я и буду рассказывать, а люди с улицы пусть приходят и слушают.

Сторожа промолчали. Они, да и я тоже, еще не забыли, как их родственники со своими семействами оккупировали Дар-Калифа. Закончилось все плачевно.

– Что ж, сад так сад. Но только на первое время, – рассудил я.

Вечером приехал Оттоман – познакомиться с Мурадом. Тот все еще сидел в средней конюшне, окруженный поклонниками его таланта.

– Поначалу он будет рассказывать в нашем саду, – сказал я.

Оттоман улыбнулся.

– Хишаму понравилось бы: сад – частичка рая.

Но на лице его мелькнула тень сомнения.

– Ты в самом деле не против сада?

Не успел я ответить, как в дверь позвонили.

Раньше гостей встречал Хамза. Он беспокойно расхаживал у входной двери туда-сюда – ни дать ни взять, голодный ротвейлер в ожидании кормежки. Хамза считал своей прямой обязанностью подробно расспросить каждого посетителя; зачастую он не пускал даже званых гостей, заявляя им, будто меня нет дома или я занят. Теперь же, когда Хамзы не было, посетителям приходилось ждать меня или Рашану. Осман и Медведь отказывались подходить к двери, они считали, что исполнять обязанности привратника ниже их достоинства.

А приходили к нам часто – каждый день кто-нибудь да звонил в дверь. Расчет простой: раз иностранец так глуп, что купил Дар-Калифа, с его помощью можно запросто решить свои проблемы. Приходили электрики, оказавшиеся не у дел, наши бывшие работники, от которых ушли жены, их дети, которым надо было платить за обучение…

В дверь снова позвонили, на этот раз настойчивей. Сказитель начал третью притчу. Сторожа смотрели на него с обожанием. Их молитвы были услышаны – явился тот, кто возьмет на себя труд развлекать их. И вот я пошел через весь газон открывать.

За порогом стоял тщедушный, согбенный человек. В одной руке он сжимал молоток-гвоздодер, в другой – связку гвоздей; было очевидно, что он нервничает. При виде меня его угольно-черные глаза сузились – от зрачков остались одни блестящие точки.

Я поздоровался с ним.

Тот, пригладив ладонью влажные седые волосы, представился.

И тут я вспомнил: его звали Марван, несколько месяцев назад мы нанимали его для столярных работ.

– Мне очень жаль, но работы для вас больше нет, – сказал я.

Марван ссутулился, еще больше вжимая голову в плечи, и снова пригладил волосы.

– Вот как! – вырвалось у него.

– Да, сожалею, но это так.

– У меня сын болен, да и жена почти не видит, – сказал столяр. – Я готов на любую работу.

Я снова извинился.

– Жаль, что ничем не могу вам помочь. Нет, правда. Ну, если только…

– Если только?

– …если только вы не против места сторожа. С прошлым работником пришлось расстаться – он напал на каменщика, покусав того вставными челюстями.

Глубоко посаженные глаза Марвана заблестели как осколки обсидиана.

– Обещаю стеречь ваш дом днем и ночью! – воскликнул он.

Я поблагодарил его.

Столяр положил молоток с гвоздями на землю и пожал мне руку.

– Вы – хороший человек, месье Тахир, – едва слышно произнес он.

Через несколько дней я снова нанес визит Сукайне. Меня интересовало, как же это дом может истекать кровью. Но истинной причиной моего визита был сон – я снова летал на волшебном ковре. На этот раз принцесса уже не сидела взаперти. Она стояла на пороге, готовая ступить на землю, припорошенную снегом. На принцессе – рубище из мешковины, с капюшоном на голове. Лица ее я не видел, но точно знал – это она.

Неподалеку стояла виселица. Девушку вот-вот должны были подвести к ней. Ее руки связаны, ноги босые. Едва она сделала шаг, пошатнувшись, как я вздрогнул и проснулся весь в поту.

Сукайна приветствовала меня. Она занавесила вход в комнатку, чтобы работники из мастерской не мешали нам. Поначалу Сукайна сидела молча, сосредоточившись, ее темно-зеленые глаза смотрели прямо на меня.

– Вы пришли не из-за дома, – сказала она.

Внутри у меня все похолодело – как будто в предчувствии опасности.

– Вы сами сказали, что дом истекает кровью.

– Сказала. Но сейчас вас интересует не это.

Я сел, откашлявшись. И рассказал ей о своих снах: о волшебном ковре, далеком королевстве, принцессе.

Сукайна снова посмотрела на меня. Я прямо кожей чувствовал на себе ее изучающий взгляд.

– Вы знаете ответ, – после долгого молчания произнесла она.

Я хотел было возразить. И тут меня осенило – между принцессой из сна и моей жизнью есть связь.

Сукайна будто прочитала мои мысли.

– Расскажите.

Я встал. Прислонившись спиной к стене, уставился в пол и глубоко вдохнул.

– В прошлом году во время путешествия через Пакистан, – начал я, – меня и мою съемочную группу арестовала тайная полиция. В тюрьме с меня сорвали одежду, завязали глаза и, заковав, отвели в комнату пыток. Сами тюремщики называли тюрьму «Хлевом».

– Однажды, еще до рассвета, мне как обычно завязали глаза и заковали в наручники, оставив в одном белье. Охранник велел молиться. Меня вывели на площадку, посыпанную гравием – я чувствовал его босыми ногами. И сказали, что тут моя жизнь и оборвется.

Сукайна слушала, приоткрыв рот; в какой-то момент она чуть слышно вскрикнула от волнения.

– Как долго вас там держали?

– Шестнадцать дней. Чаще – в одиночке, закованным в кандалы. Оттуда таскали в камеру пыток, часами допрашивали.

– Вам когда-нибудь бывало так страшно?

Я покачал головой.

– Даже запах тела стал другим, – сказал я, – от меня исходило зловоние, похожее на кошачью мочу. Но в то утро, когда вывели на расстрел, я больше не боялся. Только тосковал о том, что не увижу, как вырастут дети. Мне приказали опуститься на колени и не шевелиться. «Только не дергайся, и все разом кончится», – говорил я себе. – Однако выстрел так и не прозвучал.