Текст книги "Женщина"

Заревел гудок. Он словно разбудил тех, кто провожал чету Тагава, и они опять заорали: «Ура!» Пароход стал медленно отчаливать. Спровадив молодого человека на пристань, моряк, несмотря на свой огромный рост, с обезьяньей ловкостью взобрался по веревке на палубу. Толпа восхищенно зашумела.

Некоторое время Йоко не сводила гневного взгляда с молодого незнакомца, а он, как сумасшедший, широко размахивал руками и все порывался бежать вслед за пароходом. Его удерживали. Пытаясь вырваться, он упал и так и остался лежать, рыдая и кусая себе руки. Его истошные вопли были слышны на палубе. Провожающие вдруг притихли, сосредоточив все внимание на этом безумце. Положив руки на поручни, Йоко тоже смотрела на него, но думала уже о чем-то своем. В душе ее царили тупое безразличие и пустота, казавшиеся ей самой странными. От Йоко не ускользнуло, что Кото даже не взглянул на молодого человека, а упорно смотрел себе под ноги. Ей вновь бросилась в глаза тетка. Она, наверное, была очень довольна тем, что на ней нарядное платье. Повернувшись спиной к пароходу, кормилица прижимала к глазам платок. Слезы ее были вызваны, пожалуй, не только расставаньем с Йоко, но еще и этим неприятным происшествием с молодым человеком.

Пароход набирал скорость. Толпа людей, суетившихся, как муравьи, становилась все меньше и меньше, постепенно сдвигаясь к центру гигантской панорамы порта, которая развертывалась перед Йоко. Кого же искали ее глаза на удаляющейся пристани? Йоко сама себе не верила. Она не пыталась отыскать среди крошечных фигурок кормилицу, не прощалась взглядом с милыми ей улицами Йокогамы, нет, она смотрела на маленькую черную точку – скорчившегося на берегу несчастливца. Всякий раз, как на пристани кто-нибудь взмахивал ярко белевшим в прозрачном воздухе платком, всякий раз, как на лицо ей падала дождевая капля с натянутого над палубой тента, Йоко чудилось, будто она слышит его прерывающийся крик:

– Йоко-сан, я пропаду без вас… Пропаду-у-у-у…

10

Ни один пассажир, привык ли он к морским путешествиям или пускался в дальний путь впервые, не мог устоять на месте, когда пароход выходил из гавани. Мешая деловито сновавшим взад и вперед матросам, заканчивавшим последние приготовления к далекому рейсу, все они в беспричинном возбуждении столпились на палубе и смотрели, как медленно тает силуэт Йокогамы, которая только что была совсем рядом. Йоко смотрела в сторону пристани, прислонившись к поручням и подставляя лицо падавшим по-весеннему тихо каплям дождя, только в глазах ее застыло безразличие. Где-то в самом дальнем уголке мозга с озабоченным видом проходили близкие и чужие ей люди, каждый стремился оставить глубокий след и… исчезал. Йоко, будто в полусне, рассеянно и без интереса следила за этими фигурами. Апатия сковала всю ее так, что она не могла шевельнуться.

Снова всплыло лицо молодого незнакомца. «Откуда такая привязанность? – подумала Йоко. – Разве были у него на то причины?» Растрепанные волосы блестят в лучах вечернего солнца и кажутся белокурыми. Он впился зубами в собственную руку, и из нее каплет кровь. Капли падают одна за другой, описывая в воздухе сверкающий радужный полукруг.

«Я пропаду без вас», – явственно донеслось до Йоко, и, словно очнувшись, она оглядела порт. Но даже это не вызвало в ней никаких чувств. И точно младенец, пробудившийся на миг, чтобы тут же забыться в сладком сне, Йоко снова стала грезить наяву. Постепенно порт исчез из виду, а перед Йоко вновь возникло то же видение: молодой человек, впившийся зубами себе в руку. Странное ощущение! Быть может, она просто не выносит вида крови? «Не становлюсь ли я истеричкой?» – беспечно подумала Йоко. Бывает, что со спокойным течением в реке соседствует бурный, пенящийся водоворотами поток, отделенный совсем незаметной, тоньше волоса, границей. Йоко представилось, будто она плывет в спокойной воде и в то же время бурные волны подбрасывают ее и увлекают в стремнину. Но она отнеслась к этому безразлично, словно все это происходило не с ней, а с кем-то другим. Собственная апатия была ей противна, но она стояла все так же неподвижно, прислонившись к поручням.

«Доктор Тагава!» – внезапно пришла ей в голову шаловливая мысль. Однако она тут же представила себе, как супруги Тагава, расположившись в плетеных креслах у противоположного борта, о чем-то весело беседуют с другими пассажирами, а те все подходят к ним с угодливыми улыбками, и мысли ее снова вернулись к незнакомому юноше. Она вдруг ощутила тепло на правом плече – это были его горячие слезы. Чуть повернув голову, остановившимся равнодушным взглядом, словно лунатичка, Йоко посмотрела на свое плечо и почему-то вспомнила о моряке, который вышвырнул молодого человека на пристань. Будто прозрев, увидела Йоко его загорелое, с крупными чертами лицо и как завороженная смотрела широко раскрытыми глазами на густые брови и черные усы.

Пароход шел почти полным ходом сквозь сетку мелкого дождя, похожего на туман. Из отливных отверстий с шипением выходила отработанная вода, и этот шум вернул наконец Йоко к действительности. Уже не видение, а живой, из плоти и крови, моряк стоял перед нею. Йоко растерялась и глядела на него, как Ева, впервые увидевшая Адама.

– Путь нам предстоит долгий, но это ничего. Смотрите, как далеко Япония. – Он показал рукой на сеттельмент Йокогамы. От его крутых плеч, от руки, энергично протянутой к горизонту, веяло могучей силой породнившегося с морем человека. В ответ Йоко молча наклонила голову и почувствовала, будто что-то властное толкнуло ее, отозвавшись в груди сладкой болью желания.

– Вы одна едете? – снова раздался его густой хрипловатый голос. И опять Йоко молча кивнула в ответ.

Судно шло все быстрей, палуба дрожала под ногами. Йоко старалась смотреть на море, но присутствие этого человека волновало ее. Такого смятения Йоко никогда еще не испытывала. Надо было что-то сказать, стряхнуть с себя тяжелое оцепенение, но это было выше ее сил. Что бы она сейчас ни сказала, все будет ложью, – думала Йоко. Однако забыть о моряке и отдаться прежним грезам она уже не могла. Нервы ее были натянуты до предела, взгляд обрел такую остроту, что проникал вдаль, сквозь дождливую мглу, а гнетущая тоска представлялась сейчас Йоко преходящей. Моряк небрежно вытащил из кармана какую-то записку и, хмуря лоб, делал на ней карандашом пометки; потом, скосив глаза на воротник, стал ногтем большого пальца соскребать грязь и щелчком сбивал ее.

От волнения Йоко была не в силах дольше оставаться на палубе. Что-то чужое, бесцеремонно, размашистым шагом входило в ее душу, и, словно убегая от этого, она оторвалась от поручней и направилась в каюту.

– Уходите? – Моряк посмотрел ей вслед, оценивая взглядом всю ее, с головы до ног.

– Пойду к себе, – с трудом ответила Йоко с необычной для нее кротостью в голосе. Моряк пошел следом за ней.

– К себе?.. Видите ли, Нагата-сан говорил, что вы едете одна, и мы перевели вас в каюту рядом с лазаретом. В ней немного теснее, чем в той, что вам показывали, зато она удобнее. Позвольте, я провожу вас.

Моряк пошел впереди Йоко. От него исходил запах дорогого вина и сигар, словно въевшийся в его кожу и присущий только ему одному. Он уверенно спускался по узкому трапу. Йоко шла за ним, со странным волнением разглядывая его могучую шею и широкие плечи.

Миновав столовую, где стояли в ряд спинками к столам десятка два стульев, они вошли в темный коридор, похожий на переулок. На двери справа висела толстая латунная табличка: «Лазарет». На двери напротив на лакированной дощечке мелом было написано: «№ 12, г-жа Йоко Сацуки». Моряк громко постучал в дверь лазарета. Оттуда тотчас же высунулось длинное бледное лицо, мелькнул расстегнутый воротник рубашки. Это, очевидно, был судовой врач. Заметив Йоко, он смутился и снова исчез за дверью.

– В двенадцатой все готово? – громко и властно спросил моряк.

– Да, я велел там убрать. Но вы все же посмотрите. Я сейчас, одну минутку. – Голос у врача был тонкий, как у женщины.

– Это, собственно, его каюта, но он освободил ее для вас и велел бою навести там порядок. Сейчас посмотрим, чисто ли там, – пробормотал моряк и, открыв дверь, оглядел каюту.

– Гм, кажется, ничего.

Он посторонился, пропуская Йоко, затем достал из кармана и протянул ей большую визитную карточку.

– Я служу здесь ревизором, – сказал он. – Если вам что-нибудь понадобится, всегда к вашим услугам.

Йоко молча кивнула и взяла карточку. На ней значилось: «Санкити Курати, кавалер ордена «За заслуги» 6-й степени, ревизор п/х «Эдзима-мару» Японской пароходной компании».

Йоко уже собиралась переступить высокий порог своей каюты, как вдруг услышала:

– Вот вы где, господин ревизор!

В коридоре появился Тагава с женой. Ревизор приветствовал их, приподняв фуражку. Госпожа Тагава, одетая по-европейски, шелестя шелковой юбкой, подошла прямо к Йоко и, сверля ее своими маленькими глазками, блестевшими за стеклами очков, произнесла:

– Ведь это о вас мне говорила госпожа Исокава? Она назвала мне ваше имя, но…

Этим «но» госпожа Тагава явно хотела сказать, что трудно запомнить имя человека, у которого, собственно, нет имени. Йоко вздрогнула. Присмиревшая было с ревизором, она снова стала прежней Йоко. И мысль ее заработала со страшной быстротой. «Как повести себя, что ответить?» И она тут же решила держаться так, как держалась бы в подобной обстановке любая другая женщина – очень скромно и почтительно.

– О! – с робким удивлением воскликнула она и низко поклонилась. – Очень сожалею, что заставила вас прийти сюда. Весьма признательна за честь. Меня зовут Йоко Сацуки. Я впервые в таком далеком путешествии, и притом совершенно одна, и…

Она бросила быстрый, как молния, взгляд на Тагава и, снова поклонившись, добавила:

– Я не хочу быть навязчивой, но была бы счастлива поближе с вами познакомиться.

– Ну, моя жена тоже не из опытных путешественниц, – поспешно вставил Тагава. – Во всяком случае, – продолжал он приторно-любезным тоном, – вы единственные дамы на пароходе и должны подружиться.

И вдруг совсем уже другим тоном, видно испугавшись, что не угодил жене, обратился к ревизору:

– А сколько японок на китайской палубе?[19]19
  Китайская палуба (Chinese steerage) – помещение третьего класса на судне, где в описываемое время обычно размещались переселенцы из Китая.


[Закрыть]

– Точно не могу сказать, еще не просматривал списки. Человек тридцать – сорок, пожалуй, будет… Кстати, вот здесь находится лазарет. Сейчас ведь по лунному календарю еще август, в это время бывают штормы. Так что врач может понадобиться. Сейчас я вам его представлю.

– Что вы говорите? Неужели в океане бывают бури? – слегка изменившись в лице, испуганно спросила госпожа Тагава, оглянувшись на Йоко.

– Еще какие! – небрежным тоном ответил ревизор и, улыбаясь Йоко, представил всем судового врача Короку.

Проводив взглядом супругов Тагава, Йоко отправилась к себе. Из-за дождливой погоды в каюте было сыро и душно; в воздухе стояли неизвестные Йоко пароходные запахи. Йоко вся покрылась испариной и, чтобы избавиться от неприятного ощущения, принялась развязывать оби, оглядывая многочисленные коробки и свертки, которыми было забито все пространство между узкой койкой и умывальником. На комоде перед зеркалом стояла корзина с фруктами и два букета. От кого могли быть эти цветы? Йоко взяла один букет. Оттуда выпал листок плотной бумаги. Йоко подняла его. Это была фотокарточка размером в полуоткрытку – поясной портрет девушки с европейской прической, в гимназической форме. На обороте надпись: «Короку-сама.[20]20
  Сама – вежливое обращение.


[Закрыть] От покинутой Тиё». Невероятно, чтобы Короку мог нечаянно забыть здесь такую вещь. Должно быть, он сделал это намеренно, чтобы возбудить в Йоко любопытство или даже ревность. С презрением к этой слишком уж наивной уловке Йоко швырнула карточку на пол, как швыряют собаке кость. «Так вот, значит, как относятся моряки к одиноким путешественницам!» Губы ее скривились в иронической усмешке.

Она выдвинула из-под койки чемодан и достала юка-та.[21]21
  Юката – легкое летнее кимоно; халат.


[Закрыть] Вдруг кто-то без стука открыл дверь. В замешательстве Йоко загородилась юката, выпрямилась и, оглянувшись, увидела судового врача. Легкий шелк полуспущенного нижнего кимоно, которое выглядывало из-под юката, не скрывал очертаний стройного тела Йоко. Глаза врача засветились чувственным блеском. Вошедший без разрешения, словно был давним знакомым Йоко, он теперь смутился и в нерешительности топтался у порога.

– Простите, что я в таком виде. Входите же. Вам что-нибудь нужно? – с чуть заметной улыбкой сказала Йоко. Ее любезный тон вконец смутил Короку.

– Да… нет, я, собственно, могу и потом… – Он замялся. – …Просто в вашей прежней каюте под подушкой оказались вот эти письма, бой принес их мне, и я хотел поскорее передать их вам, – говорил Короку, вынимая из кармана два письма. Йоко поспешно взяла их. Оба были от Кото, одно па имя Кимура, другое – ей. Улыбаясь одними глазами, Короку с серьезной миной наблюдал за Йоко. «Наверно, думает, что я нарочно положила эти письма, как он фотографию», – решила Йоко, подняла с полу фотографию и, нарочно повернув ее оборотной стороной, протянула Короку, не глядя на него.

– Это я нашла здесь. Ваша сестра? Хорошенькая!

Короку ушел, бормоча извинения. Вскоре из лазарета донесся громкий смех. Кажется, смеялся ревизор. «Так он все еще здесь?» – насторожилась Йоко. Придерживая на груди кимоно и наклонив голову, она вся обратилась в слух. Снова раздался взрыв смеха. Потом дверь лазарета, видимо, распахнули, потому что Йоко вдруг совершенно отчетливо услышала, как ревизор громко и грубо сказал:

– Devil take it! No tame creature then, eh?[22]22
  Черт побери! Она, оказывается, не такая уж ручная, а? (англ.).


[Закрыть] Чиркнули спичкой. Видимо, не вынимая сигары изо рта, ревизор процедил:

– Скоро карантин. Надеюсь, у вас все в порядке? Он ушел, не дожидаясь ответа врача. Слабый запах сигары проник в каюту Йоко.

Она перестала прислушиваться и почему-то улыбнулась. Затем испуганно огляделась вокруг, но, убедившись, что в каюте никого нет, успокоилась и стала переодеваться.

11

Прошло три дня. Выйдя из Токийского залива, «Эдзима-мару» шел вдоль Куросиво, затем от Кинкадзана повернул на северо-восток. На второй день заметно похолодало. Земли уже не было видно. Время от времени стаи серо-белых птиц с жалобными криками кружили над пароходом. Тяжелый, холодный туман, густой, как дым степного пожара, плыл на юг. По пути он редел, по-осеннему прозрачной дымкой обволакивал судно и уносился вдаль, а над пароходом снова синело ясное небо. Ветра не чувствовалось, но океан с глухим шумом катил и катил темные волны. На пароходе включили паровое отопление.

Первые три дня Йоко никуда не выходила из каюты, даже в столовую. Виною тому была вовсе не морская болезнь – свое первое, и притом далекое, морское путешествие Йоко переносила на удивление легко. Даже аппетит улучшился. Море вливало в нее новые силы, кровь ровно и мощно обращалась в жилах, но возродившаяся в ней жизненная энергия не находила выхода, и Йоко впала в томительную меланхолию. Тем не менее она пока не собиралась покидать каюту. Впервые в жизни она оказалась совсем одна, и ей по-детски хотелось насладиться одиночеством. Кроме того, нужно было обдумать свое прошлое и свое будущее, прежде чем заводить на пароходе новые знакомства. И была еще одна причина, по которой Йоко три дня безвыходно сидела в каюте. Она знала, что возбуждает всеобщее любопытство. Однако примадонна не должна появляться на сцене сразу после поднятия занавеса: пусть подождут и возжаждут. Лишь когда зрители начнут сгорать от нетерпения, она спокойно выйдет на сцену, дабы властвовать и на подмостках и в зале. И Йоко решила прибегнуть к этой безобидной хитрости.

На третий день путешествия она проснулась от странной духоты. Электрический свет гаснул постепенно, как увядает лилия. В полых трубках батареи падали капли сгущающегося пара. От жары Йоко слегка вспотела. За три дня ей надоело и сидеть и лежать. Она свернулась в комочек на узкой койке, но очень скоро затекли ноги. Тогда она повернулась на спину, закрыла глаза, закинула красивые полные руки за голову и, перебирая распущенные волосы, снова уснула тем сладким крепким сном, после которого наступает радостное пробуждение. Вскоре она вновь открыла глаза, привстала на колени, вытерла рукавом запотевший иллюминатор и прижалась лбом к холодному стеклу. Близилось утро, за окном струился серый свет. Йоко чувствовала, как ее то поднимает высоко вверх, то бросает вниз. Волны с монотонным ревом разбивались о борт парохода у самого иллюминатора, сотрясая каюту. Судно слегка кренилось. Йоко, не двигаясь, разглядывала серую пену за окном. Она с необычной остротой ощущала, что уже находится далеко от дома, но слез, привычных женских слез не было в ее глазах. К ней возвращалось ощущение радости жизни, и ей казалось, что она заново переживает какой-то приятный сон.

Так, предаваясь блаженному безделью, Йоко за три коротких дня перебрала в памяти всю свою жизнь. Перед ней вставали отрывочные видения прошлого. Вот пансион. Милая девочка усердно, до боли в пальцах, работает спицами. Забросив уроки, забыв обо всем, днем и ночью она горит одним желанием – связать пояс, украшенный крестом, и принести его в дар Христу, которого она так любит. Йоко вдруг явственно ощутила аромат большой магнолии, пышно расцветшей под окнами пансиона. А вот дубовый лесок там, где прежде стоял храм Кокубундзи, он чем-то напоминает уголок Мусасино.[23]23
  Мусасино – обширная равнина, на которой расположена префектура и город Токио. Знаменита своими живописными пейзажами, воспетыми в японской классической литературе.


[Закрыть] Незабываемые минуты, когда она покорно бросила к ногам Кибэ тело и душу и в мечтательном полузабытьи прислушивалась к его полушепоту, прерываемому слезами, а сама в ответ лишь молча кивала. Тогда она, кажется, была совсем другой. Сэндайский пейзаж, утес на левом берегу Хиросэ, с которого открывается широкий вид на горы Аоба. Даже в этой северной провинции летнее солнце печет немилосердно. В реке, синевшей между покрытыми белой галькой берегами, плещутся голые загорелые мальчишки. Женщина, совсем еще молодая, сидит в глубокой задумчивости на траве, укрывшись под ярким зонтиком, – в то время она была уже настоящей женщиной, ее мятущаяся душа нигде не находила покоя, и она все чаще искала уединения. Уж не пошла ли она по ложному пути? И кого винить в этом? Йоко готова была бросить упрек самому Богу. Она вспомнила комнату, где рожала, – первый крик младенца, сильный, восхитительный среди пугающей тишины крик, непобедимое сознание материнства, испытанную ею тогда удивительную гордость, когда хочется провозгласить на весь мир: «Я победила». И в это же самое время жизнь ее резко переменилась. Потом с такой неожиданной силой проявилась настойчивая привязанность покинутого мужчины. Она вспомнила, как больная мать на закате жизни бормотала что-то заплетающимся языком о примирении с дочерью. Йоко так живо представила себе ее лицо, что цепочка воспоминаний чуть было не порвалась. Затем перед нею возникло лицо Кимура, серьезное и строгое, с залегшей между бровей суровой складкой, – казалось, он вступил в единоборство с судьбой и ждет ее приговора. А вот наконец и сама Йоко, безмолвно потупившаяся, с ледяным холодом в сердце и глазами, полными слез. Отчего она плачет? Оттого, что умерла мать, или просто от тоски?.. В серой мгле рассвета видения то проходили строгой чередой, то наплывали одно на другое, постепенно сменяясь впечатлениями настоящего. Йоко вдруг представила себе темное, загорелое лицо и мощные плечи ревизора Курати и замерла, но воспоминания вновь унесли ее в далекое прошлое. Постепенно она снова вернулась к настоящему – и цепь замкнулась все на том же ревизоре.

Раздосадованная Йоко, чтобы прогнать надоедливое видение, отвернулась от иллюминатора и, встав с постели, решительно стряхнула с себя дремоту.

Постоянное пребывание в каюте, окружавшая ее плотной пеленой духота и мясная пища – об овощах Йоко и думать забыла в эти три дня – все это будоражило нервы, горячило кровь, жар разливался по всему телу, достигал, казалось, самых корней волос. Испытывая легкое головокружение, Йоко захотела прижаться к чему-нибудь холодному и, пошатываясь, подошла к умывальнику. Она до краев наполнила водой из кувшина фарфоровую раковину, намочила полотенце, медленно выжала его и приложила к высоко и часто вздымавшейся груди. Рука ощутила упругое биение сердца. Йоко приблизила к зеркалу пылающее лицо, в предрассветной полутьме показавшееся ей необыкновенно привлекательным, и загадочно улыбнулась своему отражению.

Постепенно она успокоилась, бросила полотенце на умывальник и села на диван. Голова стала ясной и холодной. И Йоко впала в раздумье, на этот раз чисто практического свойства.

Ей было о чем поразмыслить. Что, собственно, она намерена делать? За три дня она уже дважды задавала себе этот вопрос. Когда Йоко была маленькой, она выделялась среди сверстниц недетским складом ума, к ней относились как к необыкновенному ребенку, и это, естественно, сказывалось на ее поведении. Неужели еще до рождения над нею тяготело проклятье? Йоко не раз пыталась заставить себя жить так, как живут остальные женщины. Но ничего из этого не вышло. Всякий раз избранный ею путь оказывался ложным. Йоко то и дело оступалась и падала. Но вместо того чтобы протянуть ей руку помощи, ее высмеивали. Ничего, кроме горечи, Йоко при этом не испытывала. В конце концов она стала своенравной и недоверчивой. Ей не оставалось ничего другого, как следовать велению инстинкта. Внимательно посмотрев вокруг, Йоко вдруг обнаружила, что как-то незаметно для самой себя отдалилась даже от самых близких ей людей, что она очутилась над пропастью и спасти ее может лишь брак с Кимура. Нужно остановиться, не сделать еще одного опрометчивого шага, не то связь ее с обществом оборвется навсегда. Жить в обществе и быть вне его! Брак с Кимура – это последняя возможность вернуться в общество, и отказаться от нее было нелегко. Придется надеть хомут, который называется Кимура, иначе ей просто не на что будет жить: ведь в кошельке всего полтораста долларов. Йоко прекрасно понимала, что по приезде в Америку вынуждена будет просить Кимура взять на себя еще и расходы по воспитанию Садако. Ни на кого из родственников рассчитывать она не могла. Скорее это они готовы при случае с притворной любезностью клянчить у нее подачки. А если кто и пожалеет сестер, зная их положение то в помощи все равно откажут, коль скоро это сестры Йоко. Только один человек может постоять за нее. Это Кимура – Кимура, который так и не сумел добиться от Йоко ни любви, ни даже привязанности, хотя бы из чувства долга. Бедняга! Он поддался ее очарованию, и семья Сацуки не замедлила взвалить на него тяжелую ношу.

Что же ей делать?

Чтобы отвлечься от мучительных мыслей, Йоко взяла со столика письмо Кото в европейском конверте, осторожно распечатала его и углубилась в чтение строчек, торопливо написанных красивым, но еще не вполне установившимся почерком.

«Можете ли Вы представить себе, что стали прислугой? Можете ли Вы представить себе, что есть женщины, которым приходится быть прислугой? Глядя на Вас, я всегда думал об этом и удивлялся. Неужели в этом мире могут быть люди, которые полагают, что все остальные должны им служить, а сами они никому и ничем не обязаны? Подумайте об этом, пожалуйста.

Вы внушаете странное чувство. Поступая достаточно смело, Вы никогда не рискуете. Вероятно, потому, что всегда знаете, что делать в критический момент.

Я увидел Вас впервые нынешним летом на курорте в Явата. Вы были там с Кимура-кун. Я ничего, можно сказать, не знаю о Вас. Впрочем, я вообще не знаю женщин. Но теперь, когда я узнал Вас – пусть немного, – я чувствую, что женщины для меня большая загадка. Думали ли Вы когда-нибудь о том, где та черта, которую нельзя преступать? По-моему, такой чертой является брак с Кимура. Разве не естественно для женщины, согласившейся выйти замуж, отказаться от других мужчин? Остановитесь на Кимура-кун. Отдайте ему всю себя. Я прошу об этом как его друг.

Мы с Вами ровесники, но, судя по всему, Вы считаете меня ребенком и, быть может, не примете всерьез моих слов. Но ведь и у ребенка есть чутье, он не терпит ничего неясного и неопределенного. Раз Вы обещали стать женой Кимура, то, думаю, должны прислушаться даже к моим словам.

Я пишу это письмо, а сам и ревную Вас, и ненавижу, и жалею. Как ни странно, многие Ваши поступки вызывают во мне сочувствие, хотя рассудок мой восстает против них. Но я не хочу подавлять движение души и следовать только велению рассудка. Не такой уж я моралист. Однако я не в силах уважать Вас такую, какая Вы есть. Я осмелился написать все это только потому, что хотел бы уважать жену Кимура-кун. Я горячо желаю, чтобы это время настало.

Я должен был написать это письмо, ведь я друг Кимура-кун, а Кимура-кун горячо любит Вас, только Вас одну.

Гиити Кото.

Г-же Йоко Кимура».

То, что написал Кото, Йоко и в самом деле восприняла как детский лепет. И все же ее не оставляло неприятное ощущение, что она безоружна перед Кото. Все это глупости, думала Йоко, однако чувствовала, что Кото, сам того не подозревая, проник в сокровенные тайники ее души. Тяжело было сознавать, что юноша, которого Йоко с присущим ей высокомерием считает ребенком, жалеет ее. Ей стало грустно. Положив письмо на колени и глядя в одну точку, она задумалась.

Даже Кото, который совсем не знает жизни и как будто свободен от предрассудков, потому что получил современное воспитание, даже он предостерегает Йоко от возможного падения в пропасть. Где ему, мужчине, понять, что брак для женщины связан с ее материальным благополучием и что она страдает в его оковах.

Йоко попыталась нарисовать себе картину своей будущей жизни в Америке. Как-то ее примут в обществе? Все равно заманчиво войти в совершенно незнакомый мир, раз и навсегда порвав с прежним жалким и унылым существованием. Йоко, которой гораздо больше шло европейское платье, чем японское, сумеет держаться так, чтобы не выглядеть смешной в глазах американцев. Уж там-то люди, конечно, радуются и печалятся по-настоящему. Очарование женщины там, конечно же, освобождено от оков условностей, и ей достаточно пустить его в ход, чтобы добиться успеха. Женщина там, если только у нее есть ум и способности, может без помощи мужчины заставить окружающих признать себя. И, уж конечно, там даже женщина дышит полной грудью. Во всяком случае, в каком-нибудь уголке тамошнего общества женщине все это наверняка доступно.

Эти мысли вселили в Йоко бодрость и жажду деятельности. Слова Кото казались ей теперь просто старческим брюзжанием. Раздумья кончились. Она решительно встала и подошла к зеркалу, чтобы привести себя в порядок.

«Стоит ли волноваться из-за того, что Кимура будет моим мужем? Пусть он станет моим мужем, а я его женой – и то и другое одинаково не важно. Ширма, имя которой Кимура…»

Йоко улыбнулась своему отражению в зеркале и весело занялась утренним туалетом, наслаждаясь этим занятием, как искусный мастер тонкой работой. Она расчесала волосы, легким движением головы откинула со лба непокорные прядки, краем влажного полотенца сняла лишнюю пудру вокруг глаз, приоткрыв губы, полюбовалась ровным рядом великолепных зубов, сложила вместе пальцы и убедилась, что ногти в порядке. Взгляд ее упал на кимоно, которое она надела в дорогу.

Скромное и скучное, как платье отшельника, оно уныло висело на подставке для шляп в углу каюты. Кимоно напомнило ей безумца, рыдавшего у нее на плече. И тут же она вспомнила, как ревизор оторвал от нее несчастного, схватил его в охапку, словно мешок, и под моросящим дождем перенес на пристань, а потом уцепился за брошенную с парохода веревку и в один миг взобрался на палубу. Это воспоминание приятно пощекотало нервы Йоко. Она извлекла из чемодана яркое авасэ[24]24
  Авасэ – верхнее зимнее кимоно на подкладке.


[Закрыть] и сбросила с себя ночной халат.

Забрезжил рассвет. За иллюминатором по-прежнему стояла серая мгла, но она уже была оживлена первыми лучами солнца. Йоко с удовольствием прислушалась к шагам седовласого американца, каждое утро гулявшего с дочерью по палубе. Закончив туалет, Йоко села на диван, вытянула ноги и отдалась во власть ленивых, смутных мыслей о ревизоре.

В дверь постучали. Бой принес кофе. Словно уличенная в чем-то дурном, Йоко стыдливо подобрала ноги. Бой с легким поклоном поставил на столик поднос серебристого цвета и, заученно улыбаясь, спросил, подавать ли обед, как и прежде, в каюту.

– Нет, с сегодняшнего дня я буду ходить в столовую, – с живостью ответила Йоко.

– Слушаюсь, – с невозмутимым видом произнес бой. Он окинул Йоко беглым взглядом и не мешкая вышел. Йоко ясно представила себе выражение его лица за дверью каюты. Он, конечно, вернулся в столовую, ухмыляясь и пританцовывая. Спустя минуту до Йоко донесся громкий разговор:

– Ну что, богиня решила снизойти?

– Да, сказала, что придет.

И Йоко опять подумала о ревизоре: «Каков! Я целых три дня не выходила из каюты, а он даже не зашел справиться о здоровье. Что за человек!» Однако она тут же спохватилась. Почему ей лезут в голову подобные мысли о человеке совсем ей чужом, о котором она знает лишь, что он здоров, как лошадь?

С легким вздохом поднялась она с дивана, взяла с комода визитную карточку ревизора и, снова усевшись, принялась ее разглядывать. Четкими, красивыми иероглифами было напечатано: «Санкити Курати, кавалер ордена «За заслуги» 6-й степени, ревизор п/х «Эдзима-мару» Японской пароходной компании». Прихлебывая кофе, Йоко перевернула карточку и, как будто ее иссиня-белая поверхность была сплошь исписана длинными фразами, неотрывно глядела на нее, сдвинув брови и наклонив голову так, что ее округлый подбородок почти касался выреза кимоно.