Текст книги "Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции"

До 35-го года

Не ею устроенной судьбы за границей не получилось, Женя вернулась, готовая своим – придавленным, неотступным, неотвязным – способом бороться здесь.

«Пелагея Васильевна Балашова, уже старая женщина, бывшая в двадцатые годы председателем партколлегии Московского горкома партии, рассказала (6.10.67) об одном случае, происшедшем на пороге тридцатых годов. Пришла к ней очень интеллигентная молодая женщина «по бытовому вопросу». Она жаловалась на мужа-писателя, который уходит от нее с сыном к другой женщине.

Предупредила, что хотя муж и беспартийный, за него, по-видимому, заступится Луначарский. Просила воздействовать на мужа. А этим мужем оказался Пастернак.

И вот П. Балашова решает этого «беспартийного мужа» вызвать на серьезный разговор в присутственное место. К ее удивлению, он приходит незамедлительно, спокойно выслушивает ее увещевания и деловито спрашивает – что ему надлежит делать.

Не встретив никакого сопротивления, Балашова предлагает ему написать письменное обещание исправиться. Он охотно берет перо, под ее диктовку неторопливо пишет это «обязательство», прощается и уходит…»

ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени… Стр. 64.

M-me Пастернак, бывшая Женя Лурье, несомненно была очень интеллигентной женщиной и хотя бы поэтому знала, что именно это ее качество, тонко продемонстрированное, может произвести впечатление на бывалую партийку. Жены-то у писателей отнюдь не всегда настолько интеллигентны.

Вряд ли и решение о походе в горком далось Жене не без труда. Скорее всего совершенно без малейшего труда. Миг показался счастливым, когда она вспомнила еще и об этой возможности – пусть он там сто раз «беспартийный». Отвертываются от Бога в сторону свободы, а уж какие мерзостные формы принимает совершенно неизбежное принуждение в рамках этой свободы – вот мы видим. Женя Лурье сует голову под епитрахиль Пелагеи Балашовой.

Силы иногда оставляют Евгению Владимировну, и она тогда срывается со своего тона, который сделал ей репутацию на всю жизнь: мягкого, тонкого и интеллигентного, тона человека, при безупречности манер умеющего постоять за себя и имеющего что сказать. Письмо – как приложение, как документ к походу очень интеллигентной (как для писательской жены) дамы Евгении Владимировны, бывшей Пастернак, в профком с ходатайством о возвращении ей мужа. Странным образом эпистолярные крики в стиле кухонной разборки (не наедине – при свидетелях, лучше – при свидетельнице, сестре или лучшей подруге) появляются в тонком, жалком, пронзительном в понятности горя («Как и почему это въехало в мою жизнь?» – это новая Федра) «письме горлицы»: «Ты заткнул мне рот на 6 месяцев <…> Ты ведь ходишь с расстегнутыми штанами. Люди делают вид, что тебя понимают и слушают, а отвернувшись, удивляются <…> Я не хочу шататься по миру <…> Я не могу одна растить Женю. <…> Возьми, но не в будущем, а сейчас, Женю. Учи его понимать мир и жизнь. <…> Зачем таскать за собой Женю…»

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 344–345.

Пастернак чувствовал, что просто разойтись будет мало и все будет зависеть от того, захочет ли уйти насовсем Женя. Но Женя была перфекционистка, и Пастернака она должна была доработать так, чтобы он был ее – и ничьим другим мужем. Довольно рано ей открылась полная недостижимость этой цели в этой жизни, в этом рождении. Как бы ни исправился Пастернак, как бы он ни раскаялся, но одного дня, когда он сказал «Зина – моя жена», а она, Женя, у которой было столько прав, у которой у одной только и были права на Пастернака, была не женой, – одного этого было достаточно, чтобы тот день был и никуда не мог уже исчезнуть. В раскладе судьбы это существовало, а значит, Жене было не под силу это стереть из картины мира. Ну а Пастернаку соответственно избавиться от нее было тоже невозможно – разве что отправить за железный занавес, в другую реальность. Иллюзия, оттяжка времени. Там не захотели принять, а здесь было интереснее самой Жене, она сама не захотела, чтобы ее миновала сия чаша. Она чувствовала, что не над ней будет милосерднее судия, а она сама не познает жалости ни к кому. Женя своего не уступила.

«Недавно <> у Жени в мое посещенье сделалась истерика, Женек был ей свидетелем. Улучив минуту, когда она вышла в уборную, он торопясь говорит мне: “Пойми, это нервный припадок. А ты разговариваешь и все ухудшаешь”. Вдруг он весь выпрямился, глаза у него налились слезами. “И вообще, когда ты, наконец, к нам переедешь?” – и пошел и пошел, дав волю чему-то давно мучившему и накопленному. Сила, вложенная в эти расспросы и упреки, была невероятна. Я ушел уничтоженный. Он отстранял мои ответы с азартом взрослого, коротким языком изнывшей и взорвавшейся воли». Все было тысячи раз проговорено матерью. «“Я не могу и пр.”, – туманно отвечал я. “А ты моги!” – “Ты когда-нибудь поймешь, Женек”. – “Я и теперь все понимаю”. – “Кто тебя научил так говорить?” – “Этому учит природа”.

Возвращенье Жени в комнату застало его возбужденно бегающим по ней. Он говорил обо мне в третьем лице и точно отдавал приказанье. “Мы просто не отпустим его. Я его знаю. “Когда-нибудь…”! Это значит никогда. Надо просто запереть двери. Я не выпущу его. Звони дяде Шуре, чтобы перевезли его чемодан!”»

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 535.

«У подъезда бывшей квартиры Пастернака вижу женскую длинную фигуру в новомодном пальто, к-рое кажется еще таким странным среди всех прошлогодних коротышек. Она окликает меня. Узнаю в ней бывшую жену Пастернака, которую видел лишь однажды. <> Пришли. <> Через минуту, как вошла Евг. Вл., стало ясно, что приходить ей сюда не следовало. З.Н. не сказала ей ни слова. Б.Л. стал очень рассеян, говорил невпопад, явно боясь взглянуть нежно или ласково на Евг. Вл. Пильняки ее явно бойкотировали, и ей осталось одно прибежище: водка. Мы сели с ней рядом, и она стала торопливо глотать рюмку за рюмкой, и осмелела, стала вмешиваться в разговоры, а тут напился Габричевский и принялся ухаживать за ней – так резво, как ухаживается только за «ничьей женой». З.Н. выражала на своем прекрасном лице полное величие. <> По дороге она рассказала о том, что Пастернак не хочет порывать с нею, что всякий раз, когда ему тяжело, он звонит ей, приходит к ней, ищет у нее утешения («а когда ему хорошо, и не вспоминает обо мне»), но всякий раз обещает вернуться. <> Теперь я понял, почему З.Н. была так недобра к Евг. Вл. Битва еще не кончена. Евг. Вл. – все еще враг».

ЧУКОВСКИЙ К.И. Дневник. Т. 2 (1930–1969 гг.). Стр. 58.

Лидия Корнеевна Чуковская в год смерти Пастернака подсчитывала (возражая Анне Ахматовой, ворчливо пресекавшей причитания – что там безвременного – пожил!): был рассчитан на 100 лет, а умер в 70, в 60 был влюбчив, как юноша.

В сорок же он был влюбчив, как сбитый с ног гормонами подросток. Гормоны были не только физиологические: бродила в крови, мутя ее, творческая, все уловляющая в сети любви закваска. Все – его. Подать сюда Зинаиду Николаевну! Или этот мир не обещался ему?

Совсем небольшое проходившее время пресловутую пелену съедало, как всякий туман. Никто не ошибался, когда расписывал, как поражен был Пастернак, все более осознавая, что с ним произошло всего лишь временное наваждение. Тем более тенденциозными кажутся теории, притягивающие объяснения к какой-то концепции. Биограф-наследник полагает, что самая сокрушительная любовная история в жизни Пастернака произошла из-за того, что с героиней предыдущего романа у него было только две комнаты в коммуналке, а отнюдь не отдельная квартира, и книги печатались несколько меньшими тиражами, чем впоследствии при второй жене, и Литфонд отказал в денежной ссуде. Как для Пастернака – вполне достаточно. Есть и теория, что ушел от правоверной еврейки к гойке (или шиксе), называется такое поведение – «жлобский уход от первой жены». Автора не хочется даже указывать, будем считать, что так говорят в народе.

6 марта 1930 г. «Дорогая мамочка!..Я очень устал. Не от последних лет, не от житейских трудностей времени, но от всей своей жизни. Меня утомил не труд, не обстоятельства семейной жизни, не забота, не то, словом, как она у меня сложилась…»

ПАСТЕРНАК Е.Б. Борис Пастернак. Материалы для биографии. Стр. 464.

Пунктуальные «не» обозначают «да» – утомил кризис в работе, безрадостные отношения с женой, неразделенная забота – вся жизнь.

Любовь, как вещь абстрактная и беззащитная в своей абстрактности, формально может воспринять любую теорию. Пиши какое хочешь объяснение, любовная история в своей канве будет соответствовать ей. Такие теории объясняют позицию теоретика, не теоретизируемого.

В общем, Пастернак сделал ошибку в первый раз, потому что его подловили обстоятельства, а он подумал, что ошибку легче будет исправить, чем отвертеться от совершения. Второй раз ошибку совершил по зову сердца и крови. Успел вроде и насладиться – но время, отпущенное ему на безрассудную любовь к Зинаиде Николаевне, таяло на глазах. Он слишком много рассуждает в письмах. Кроме привычной для него беззастенчивой обнаженности, – которую он рассматривает и изучает вместе со своими корреспондентами, – виден холод, который неумолимо подстужает их отношения с Зинаидой Николаевной, как холодная балтийская вода равномерно прибывает в камеру к княжне Таракановой. Пастернак не мечется, руки не заламывает. То, что его не убило, сделало его сильнее: раздирающая жалость к первой оставленной семье (они ни одну слезинку не проглотили молча и не на виду) сделала его жестким и жестоким к Зинаиде Николаевне. Золотую свою девочку Ольгу Ивинскую он вообще встретит внимательным к своему душевному, чувственному, интеллектуальному и бытовому комфорту циником.

Истории Зинаиды Николаевны просты и прямолинейны. От того бывают иногда смешны. «Когда я бросила Генриха Густавовича, его отец написал мне суровое письмо. Там была такая фраза: «Гарри говорит, что Пастернак гений. Я же лично сомневаюсь, может ли гений быть мерзавцем». Но к всеобщему удивлению, этот самый отец, придя к нам на Волхонку познакомиться с Борисом Леонидовичем и навестить своих внуков, сразу же влюбился в него и, несмотря на свои девяносто с лишним лет, стал ежедневно приходить к нам пешком с Трубниковского, не считаясь с дальностью расстояния…»

Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 277.

Густав Вильгельмович сохранил свою влюбленность до конца.

«Я <> навещала Анну Андреевну и раза два заставала у нее Пастернака. Однажды это было уже «под занавес»… Заканчивая беседу, он перевел разговор на свое, домашнее. Недавно умер тесть. Пастернаку досталась его шуба. Теплая. «Сейчас пойду проверю», – ловко прощается он, быстро надевает в передней шубу и уходит в морозную ночь. Странно было видеть его уютную светскость в этом жилище беды».

ГЕРШТЕЙН Э.Г. Мемуары. Стр. 215.

Судя по дате, «у Пастернака» умер старик Густав Нейгауз и оставил ему, как самому близкому (сын Генрих сам был богатый артист) человеку, шубу. Назвать его тем, кем он ему приходился на самом деле – отнюдь, как легко высчитать, не тестем, – постеснялся, Анне Андреевне хватило бы издевок на всю оставшуюся жизнь, да и другие дамы, надо полагать, были бы фраппированы, но шуба явно была отказана ему от души.

«Говорит Пильняк, что в Японию ему ехать не хочется. <> Жаль, что не едет со мной Боря. Я мог достать паспорт и для него, но – он пожелал непременно взять с собою З.Н., а она была бы для нас обоих обузой, я отказался даже хлопотать об этом. Боря надулся, она настрюкала его против меня, о, теперь я вижу, что эта новая жена для П<астерна>ка еще круче прежней. И прежняя была не золото: Боря у нее б<ыл> на посылках, самовары ставил, а эта…»

ЧУКОВСКИЙ К.И. Дневник. Т. 2 (1930–1969 гг). Стр. 59.

«Она очень обижается, когда до нее доходят сведения о моих восхищеньях ею с этой хозяйственной стороны, замечая, что эти кухарские лавры ей не льстят и она их не добивается, но и трагедии из нынешнего нашего образа жизни не делает».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 589.

Восхищенья не питают любовь, они пугают возлюбленную: любые таланты могут пойти на убыль, любовь должна быть беспричинна. За кухарство быть любимой обидно даже Зинаиде Николаевне.

«…в вечной беготне между разными очагами хозяйства, поочередно сваливаясь то от воспаленья легких, то от операций <> в особенности последнюю зиму, Зина и сейчас работает не покладая рук. <> Второй год, отчасти по вине моей милости ей приходится стирать, мыть полы и пр. и двое детей на руках у ней».

Там же. Стр. 543–544.

Пастернак, обдумывая Спекторского: «…в мыслях я поселил его в нижнем этаже одного двухэтажного особнячка на Тверском бульваре, где когда-то, кажется, помещалось датское консульство. Жизнь обернула все так, что <> в полувоображаемое место полувоображаемого действия попал я сам. Я переехал сюда позавчера, это две комнаты с еще недоделанной ванной и непроведенным электричеством, временная квартирка, предоставленная мне, Зине и ее детям Всероссийским Союзом писателей»

Там же. Стр. 543.

«…Зина чуть ли не ежедневно стирает и моет полы, т. к. кругом ведутся строительные работы, и когда входят со двора, следят мелом и песком. Через неделю мы вчетвером поедем на Урал и на этот срок брать работницу не имеет смысла».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Пожизненная привязанность. Переписка с О.М. Фрейденберг. Стр. 178.

«Несмотря на бедную обстановку, мы были очень счастливы. При доме был садик, где я гуляла с детьми, а обеды мы брали тут же в литфондовской столовой. Таким образом, я обходилась без работницы. («При Женичке воспитательница, и у Жени пожилая опытная прислуга».) Так мы жили спокойно три месяца. Потом опять появилась Евгения Владимировна. Квартира ей очень понравилась, и она попросила нас поменяться с ней. Мне очень не хотелось расставаться с этим уютным и обжитым углом, к тому же я не доверяла ей и боялась, что снова придется куда-нибудь переезжать».

Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 276–277.

Поменяться все же пришлось.

«У Жени хорошая двухкомнатная квартирка. Она ровна душой».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 554.

Ну и слава Богу.

«Памятуя мое берлинское увлечение музыкой, бабушка распорядилась, чтобы ее рояль папа при нашем переезде отдал мне, и его перевезли к нам в квартиру на Тверском бульваре».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 378.

Бабушка не полюбила Женю за годы ее брака. Два раза не захотела забрать к себе внука, даже выполняя желания родителей – невысказанные, конечно. Легче всего в их семье такие отношения манифестировались через деньги и ценные вещи. Расплачивался вместо внимания деньгами с родными и друзьями сердца и совести Борис Пастернак; бабушка из-за границы двигала ферзем. В Волхонскую квартиру, отремонтировав и ее, как она отремонтировала выданную ее семье Тверскую, но пожеланную Женей, въезжала пианистка Зинаида Николаевна с сыновьями Генриха Нейгауза. Они-то Розалии Исидоровне были никто, но четвертый член новой семьи был чуть не состоявшийся музыкант, прошедший самостоятельно консерваторский курс, сын ее родной Борис, для которого к тому же мамочкино фортепьяно составляло самое вещественное из оставшихся вещественных воспоминаний о детстве, о мире, о семье, о маме с папой.

Музыка – это почти как запах, мощная и нефильтрующаяся субстанция. Как-то так Господь нас пожалел, что, кажется, в мире благозвучия и благовония больше, чем зловония и какофонии. Божественные (музыке очень трудно учиться, мало кто из бесталанных не бросает тяжкую зубрежку, остаются заниматься ею по большей части те, кому кто-то высший что-то насвистывает в ухо) звуки или запах лаванды и сосен – вот тебе и рай. Не абстрактный, слащавый (обычно фантазии ни у кого не хватает, чтобы хоть сколько-нибудь привлекательно рай описать), а такой, от какого никто бы не отказался. «Мне так и не удалось оправдать этот подарок, мои уроки музыки не увенчались успехом. Но, приходя к нам, папа подолгу играл на нем. Этот инструмент обладает удивительным звучанием, бабушка сама выбрала его на фабрике Бехштейна в 1880-х годах. Папина игра на рояли была продолжением нашей прошлой совместной с ним жизни, когда он регулярно вечерами импровизировал. На Волхонке было пианино, на котором иногда играла Зинаида Николаевна, профессиональная пианистка. При ней папе было стыдно несовершенства своей музыкальной техники, и он играл только у нас».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 378–378.

Что и требовалось Евгении Владимировне. Она достигала своих целей не собственными подвигами, а заставляя других чувствовать себя неспособным к ним. Пастернак был способен ко всему.

Зина уже родила двух прелестных, заживших самостоятельной, полной прав и деятельности, жизнью мальчиков, и было ясно, что она сможет родить еще много мальчиков и девочек – людей, и что в любой ситуации она будет действовать решительно, ответственно, имея целью не создавать видимость, а выжить, и – выживет. А Женечка родила клона – Жененок опустошительно был похож на отца, и чего тогда было от него ждать? Что он наполнится его, пастернаковским, содержанием – зачем? Все это не внушало радости созерцания действительно новой жизни. Ну а работы – главнейшей составляющей жизни, по-пастернаковски, – это еще более очевидно – тоже было не дождаться: Женечка работать руками, телом не могла и не хотела. В доме Пастернака хозяйка не ставила и самовара.

«Я неизменно носил с собой, как талисманы: постоянную мысль о З.Н…»

ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 9, стр. 44.

Конечно, в Зине было за что зацепиться надежде.

До 1937 года, правда, не смогла родить и Зина – «причина была в ней». Выбранная, чтобы родить Пастернаку новый мир, Зина не могла родить ребенка – такая ошеломляюще банально звучащая причина. Не это ли охлаждало Пастернака к жене?

Ужас парижский, или утаенная любовь

Звезду пастернаковской любви застили пятна. Она очень рано, очень неуклонно стала покрываться пятнами. Мало кто мог (пройдет совсем немного времени) чуть ли не без содрогания видеть саму Зинаиду Николаевну, мало кто мог не поражаться взаимоотношениям супругов.

Были, однако же, и протуберанцы.

В 1935 году Пастернака, чтобы показать, как свободны в Советской стране и лучшие, не только самые плохие, писатели, отправили на антифашистский конгресс в Париж. Отправляли под дулом советской риторики. «Поскребышев сказал: “А если бы была война и вас призвали – вы пошли бы?” – “Да, пошел бы”. – “Считайте, что вас призвали”».

Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 281.

Он был болен (дошло до психиатров и санаториев) к тому времени нервным расстройством на почве приступа фантомной ревности к связи, что была в ранней юности у Зинаиды Николаевны с двоюродным братом. Воспоминания о чужом прошлом дались ему так тяжело, что он не смог отвлечься на наконец случившуюся личную встречу в Париже с проживающей там Мариной Цветаевой, перепугал своим состоянием приехавшую к нему в Берлин на свидание сестру Жозефину, не повидался – просто не захотел, не смог заехать, завернуть, сделать остановку – с родителями (не нужно было быть поэтом, провидцем и пророком, чтобы знать почти наверняка, что другого раза не будет), и на обратном пути с полными чемоданами подарков Зинаиде Николаевне – вязаных платьев – его сняли с поезда и оставили в Ленинграде, до Москвы он доехать уже не мог. Плакал, поджидая Зину.

Ну чем не история о любви? О ней много свидетельств: Жозефины, Марины Цветаевой, Али Эфрон, Зинаиды Николаевны, Бориса Пастернака (этих последних как-то не принято в расчет брать, впрочем). Конкретные даты, факты, но все-таки заинтересованные толкователи высказались об этом периоде по-своему. Задача была – Зинаиду Николаевну в расчет не принимать. Биограф-наследник написал, что надрывные письма (которые всякий теперь может почитать) – письмами, а ничего особенного с папой Борей вовсе не происходило. Анна Андреевна Ахматова, писем Бориса к Зине не видевшая, воспоминаний дочери Цветаевой и ее самой писем не знавшая, в семью Фрейденбергов (кузины, у которой положили остывать от горячки Бориса Леонидовича) не вхожая, однажды (в годы после смерти Пастернака, конечно), поджав губы, огорошила знавшую все ее жизненные обстоятельства Лидию Чуковскую: «Мне он делал предложение трижды. <> С особой настойчивостью, когда вернулся из-за границы после антифашистского съезда».

ЧУКОВСКАЯ Л.К. Записки об Анне Ахматовой. В 3 т. Т. 2 (1952–1963 гг.). Стр. 429.

Дожить бы ей до публикации антифашистской переписки! Но репутации Анны Андреевны ничем не поколеблешь. Вот и Дмитрий Быков, изучатель Пастернака, с изумлением пишет: «Есть темное свидетельство Анны Ахматовой (куда бы уж яснее!), будто Пастернак (почему «будто»? разве он не верит?) в июле 1935 года “делал ей предложение”». И тут же с облегчением ставит все с ног на голову, с Ахматовой так привычнее: «преувеличение собственной женской притягательности было непременной и, пожалуй, невинной составляющей ее лирического образа. Уверенность, что все в нее влюблены, не безвкусна, а трагична и величава».

БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 548.

Как говорится, кто бы сомневался.

Ситуация, однако, была очень острая.

Нам не за что благодарить здесь Зинаиду Николаевну: никаких ее гребенок или ног он не описал нам: частным образом, молча, физиологически прожил эту ревность, оставил только сомнительного вкуса сюжетную линию в «Докторе Живаго».

Когда Зинаида Николаевна писала свои воспоминания – она писала только воспоминания, она не составляла книгу «Воспоминания и письма». Она никогда к письмам Пастернака читателя не отсылает. Собственно, она их продала – Пастернак довольно сильно запутал свои дела к смерти, не нашел в себе сил сопротивляться хаотичному и злокозненному планированию Ольги Ивинской – той хотелось и себе побольше набрать, и, вне зависимости, Зинаиду Николаевну обездолить. В одинокую старость он выпустил Зинушу нищей, беспомощной (сын Ленечка был слаб, сын Пастернака Жененок жив и полон своих – не имеющих отношения к смерти, а только к новой, славной, отмщенной жизни – планов). Зинаида Николаевна письма к себе Пастернака продала, очень задешево, разумеется. Как это всегда бывает в таких случаях. Ее за это сильно осуждают все, кто презирает и ненавидит ее, все, кто считает ее глупой, некрасивой, неподходящей своему мужу и пр., как будто у нее было перед этими строгими судьями обязательство соответствовать. Не продавать – ей бы это ничего не прибавило к репутации, но критики чуть-чуть пощадили бы свои нервы. Она же – продала, а за воспоминания взялась с неохотой, с неумением.

Многие мемуары написаны без учета того, что в пику им появятся ДОКУМЕНТЫ (так же мало отражающие реальность, как и воспоминания). О письмах Пастернака забывала даже их адресатка, тем более не была уверена, что они сохранятся. Продавала случайным людям и за случайные суммы по невнятным распискам. Сама перечитывала своей рукой сделанные малодостоверные копии (приобретательнице тоже сама, еле живая, потрудилась сделать копии – чтобы та побережнее относилась к пастернаковским оригиналам).

Одно – из Парижа – стоит того, чтобы его привести полностью. Просто для Пастернака (его письма, безусловно, надо публиковать полностью), а не для реноме Зинаиды Николаевны (ей ничто не поможет) и не для самозваных муз.

Зинаиде Николаевне (пока письма не было у нее перед глазами) запомнилось из него следующее: «Из Парижа я получила только одно письмо на 13 страницах, где он пишет, что хотел бы остаться там полечиться, но со всеми выезжает через Лондон в Москву».

Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 282.

Поистине прозаична и хлопотлива о мнозем (слишком узко понятом) была муза Бориса Пастернака.

«Дорогая моя, Ляля моя, жизнь моя. <>

И сердце у меня обливается тоской и я плачу в сновидениях по ночам по этой причине, что какая-то колдовская сила отнимает тебя у меня. <> Я не понимаю, почему это сделалось, и готовлюсь к самому страшному. Когда ты мне изменишь, я умру. Это совершится само собой, даже, может быть, без моего ведома. Это последнее, во что я верю: что Господь Бог, сделавший меня истинным (как мне тут вновь говорили) поэтом, совершит для меня эту милость и уберет меня, когда ты меня обманешь».

Там же. Стр. 149.

У Пастернака были еще два момента ревности (скорее ОТНОСЯЩИЕСЯ к ревности – он не из ревнивцев) в жизни. Все в сумме три были безосновательными. Их можно сравнить. Первый: он ревновал – НЕ РЕВНОВАЛ! – к Жене, получившей (в ее фантазиях – к сожалению, использованных для манипуляций охлаждающимся мужем) предложение от богача, ценителя искусств, сторонника равноправия женщин и права их на труд (изысканный и утонченный труд художественного творчества), – предложение руки и сердца («Париж, богатство» и пр.).

В такой ситуации ревность как-то должна была себя обозначить: присутствием или пусть даже отсутствием, в любом виде. Вылилось – в соображение, что вроде бы было и неплохо пристроить на передержку (как выражаются собачники) Женю с Жененком (и даже это было натяжкой – он совсем в это не верил, но избавиться хотел). «А потом бы – о! – нагнал и отнял», – пишет он в перспективе отчета перед требовательным Жениным разбором: так-то ты боролся за меня! – после того как Женю бы подкормили, да и сам Пастернак стал бы на ноги.

Второй, не по времени, а так, по значению, – с Ивинской. Арест Ивинской вызвал неясную тоску, беспокойство, даже недовольство и озлобление – к обстоятельствам, отнявшим ее у него, которые он по-пастернаковски смело (потрясающе неожиданно для непастернаков) назвал РЕВНОСТЬЮ. Да, может быть, ревновать женщину к обстоятельствам – это более утонченно, чем обычная ревность (ревновать к застенку, к несвободе), но все-таки там – не измена. Что ревновать, если она сама, ее душа и тело, насколько она сама допущена ими управлять, – ему верна. Она – не изменяет.

Пастернак готовится умереть, если Зина – лично Зина, сама – закроется от него и откроется другому. Он ревнует самой простой, стандартной и самой лютой ревностью.

Ревность над погасшей любовью – дело известное. Вспыхивает, как пламя над потухшим костром, к удивлению участников пикника. Охладевший, это видно, к Анне Вронский тоже, как Пастернак, готов умереть (и предпринимает для этого усилия) из-за боли от ее измены – Анна ушла от него к смерти. Но в любом случае это доказывает, что любил он ее вначале сильно – даже больше, чем был способен. Ревность Пастернака выжигает в нем такие закоулки его души, вылизывает огнем такие каверны, что диву даешься: как же бушевал в нем вулкан страсти, скажем так, чтобы оставить после себя такие катакомбы!

«В 1934 году мы отправились в Ленинград на пленум грузинских писателей. Поселили нас в «Северной» гостинице (ныне «Октябрьская») <> Я попала в Ленинград впервые после 1917 года. <> Мне была дорога эта поездка, я припоминала свое детство и мой первый роман с Николаем Милитинским. Как-то я сказала Н.А. Табидзе: «Как странно, что судьба забросила меня в ту самую гостиницу, куда я, пятнадцатилетняя девочка, приходила в институтском платье, под вуалью на свидание с Н. Милитинским». Никогда не думала, что она передаст этот разговор Борису Леонидовичу. С ним я была осторожна и бдительна в отношении моего прошлого, так как с первых дней нашего романа почувствовала непримиримую враждебность и ревность к Н. Милитинскому. Это мне было совершенно непонятно: я не испытывала никакой ревности к его прошлому. Особенно меня поразил один случай: когда мы жили на Волхонке, приехала дочь Н. Милитинского Катя с Кавказа и привезла мою карточку с косичками. Эта карточка была единственной, которая уцелела от моего прошлого, и я ею дорожила. Катя неосторожно сказала при Борисе Леонидовиче, что отец, умирая, просил меня передать ее мне со словами, что я была единственной его женщиной, которую он любил. Через несколько дней карточка пропала, и я долго ее искала. Борису Леонидовичу пришлось признаться, что он ее уничтожил, потому что ему больно на нее смотреть. Уж если карточка имела такое действие, то что с ним было, когда Н.А. рассказала, что я встречалась с этим человеком в гостинице. По приезде в Москву он заболел нервным расстройством – перестал спать, нормально жить, часто плакал и говорил о смерти. Я начала его лечить у доктора Огородова, но ничего не помогало. В 1934 году я повезла его на дачу в Загорянку и всячески старалась успокоить и поддержать, но состояние его ухудшалось. Я не могла понять, как человек может так мучиться из-за моего прошлого».

Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 280–281.

Классический пример того, как любой уважающий себя биограф почтет за честь принять любую версию, кроме как принадлежащую непосредственному участнику событий. Кому хочется верить жене и сделаться вместе с ней предметом насмешек? Ну да, у Зинаиды Николаевны свое, мелодраматическое объяснение событий. У кого иное? У двенадцатилетнего Жененка, который, по примеру Анны Ахматовой, очень искренне, но немного слишком раздраженно удивлявшейся разговорам о Лиле Юрьевне Брик в связи с ЯКОБЫ исключительной ее ролью в жизни одного поэта: «При чем здесь вообще Лиля Юрьевна?» – своя, очень научная теория.

О кризисе 1935 года Жененок пишет на половине странице, биографы вторят ему в непридавании значения всяким там любовным терзаниям – ничего ведь не произошло. Он, правда, вспоминая разговор с мамочкой у Бори в больнице, передает его слова о том, что лирика, ставшая его профессией, изменила предназначенный, традиционный, правильный, крепкий, толстовский уклад жизни, – иными словами, Богом данную жену Женю он сменил на какую-то другую в силу производственной необходимости. А вот значило ли что-то в жизни профессионального лирика переживание, изложенное на 13 страницах (так в автографе) его письма из Парижа к терзающей жене, – Жененок отвечает пренебрежительным умолчанием. О чем тогда это письмо?

«Если для чего-либо я сел писать тебе, то только с одной целью: чтобы сказать несколько слов о тебе».

Там же. Стр. 149.

Обычно письма пишутся, чтобы сказать несколько слов о себе. Сейчас источник страданий Пастернак видит не в себе, а в Зине. Ненавидеть ли поэту ту, которая лишила его сна и отдыха, – страдания сухие, не выплескивающиеся в поэзию? Иосиф Бродский рассуждает о поэзии Анны Ахматовой и признает, что свои материнские терзания (какие были) о судьбе арестованного сына она плодотворно превращала в строки и что необходимое отстранение от описываемой ситуации, нужное для того, чтобы оценить качество получившегося переработанного продукта, будто бы сводило ее с ума. Ее – не сводило. Когда пишешь гениальные стихи (ей не удавалось), реальная ситуация как-то необыкновенно лично не переживается или не задевает. Это не твоя трагедия. Если трагедия действительно произошла, никто ее не описывает. Пишут тексты – может, и зная предмет. Пастернак от правила отступил: трагедию пережил трагически, а в «Докторе Живаго» описал ее водевильно. Пока же, в Париже, в гостинице – в «отеле» – он страдает невыносимо, отчаянно, хуже, чем Фауст от гвоздя у себя в сапоге. «…полуразвратной обстановки отелей, всегда напоминающей мне то о тебе, что стало моей травмой и несчастьем…»