Текст книги "Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции"

Реальная переписка у Пастернака только с Мариной Цветаевой – они пишут о том, о чем только они могут писать. Когда Пастернак пишет родителям – это смолоду взятый тон нескромного, обнажающегося и в этом уже неуважительного откровения перед родителями в переписке. Он должен писать о самых простых житейских делах, родители его не стоят творческих писем – это их не очень интересует, да и не должно по высшему закону интересовать, они не тот сборный «читатель», перед которым он обязан раскрываться полностью и игнорировать их частную, обыденную сторону.

С родителями все наоборот, он проигрывает перед ними темы и варьяции произведения несвойственного ему жанра – бытописательного романа. Письма Пастернака – они многочисленные и объемные, адресатов у него не так много, и тем хуже. Он начинает считать этот эпистолярий все более и более обязательным для себя, и исследователи радостно называют его переписку частью его творчества. Слишком реальной это на самом деле было частью – обязаловка одухотворенного бытописательства родителям вывела его на форму «Доктора Живаго», откуда лучше бы было убрать сюжеты, очевидно, казавшиеся ему такими ловкими, и всякие семейные его идеи. Его семья – не связанная никакими ни перед кем обязательствами чувственная и беспредельно возвышенная в самой чувственности страсть к Зинаиде Николаевне. И лямка с неудачными сыновьями. Семья ли это?

Семейные письма он пишет семье – папе, маме и сестрам. Все взбешены. Если бы он не был знаменит (они там знают это) и богат (он из беспредельно нищей страны отправляет им жену с сыном и грозится сам приехать – то один, то с новой женой, представляет это как радостные фантазии, будто загвоздка вся только в его решении, желании, расположении духа и пр.), – по крайней мере собственные фантазии он оплачивает сам и в расчетах очень щепетилен, – если бы не это, его тона выдержать они бы не смогли. «…за это время последнее у тебя (т. е. от тебя) было много писем, одно за другим и объемистых ко мне, нашим, Жене и т. д…и каждый раз новые планы в связи с Женей и Жененком, а из опыта я знаю, что пока я терзаюсь на 10 страницах (довольно жестко и пренебрежительно сказано) <…> – в это время уже новый назрел план, противоположный предыдущему, сопровождающийся письменным оправданием, что напрасно я трачу живые соки души, это было лишь выражено как некое неосуществимое и само собой понятное, а может быть, плохо понятое вовсе и т. д.».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 322.

Отец пишет пародию на Бориса. Борису Леонидовичу 36 лет, его речи передразниваются. Отсылая восторженные письма [«Дорогой Федичка! <> я почти убежден, что к моим бесконечным письмам по 20 страниц ты должен относиться со справедливым предубежденьем человека, который из жизни шутки не делает и которому дорога каждая минута» (Там же. Стр. 319)], прилагает квитанции (он совершает небольшие банковские операции – поддерживает родственников и родственников родственников небольшими суммами в российских рублях, а за границей эти переводы возвращаются ему, накапливаясь, в валюте – те самые деньги, которые он, в ужасе перед возможностью оскорбить щепетильность Жени, называет «Жениным заработком»).

* * *

В Париж Пастернак ехал не в широком плаще Чайлд Гарольдом, движимый охотой к перемене мест. В Германии к 1935 году родители кое-что знали о Советах. Из Мюнхена в Берлин, первым классом, они могли бы приехать и сами. «Он телеграфировал родителям, что пробудет в Берлине целый день и сможет с ними увидеться, но они были в Мюнхене, и к нему приехала только его сестра Жозефина с мужем».

ПАСТЕРНАК Е.Б., ПАСТЕРНАК Е.В. Жизнь Бориса Пастернака. Стр. 302.

Такси, дочь с зятем поддержали бы под руки – двенадцать лет разлуки. Они для всех – годы. Для отца с матерью, казалось бы, тоже…

После описываемых событий слабые здоровьем родители еще многое что предпринимали, например, собирались возвращаться в СССР: поездка туда – это не четыреста пятьдесят километров из Мюнхена в Берлин, да еще со всем скарбом, жизнью, картинами; сколько было предварительных переговоров, поездок – на встречу в тот же Берлин к Бухарину, например. Надо было четко договориться об условиях жизни в СССР (приглашали уже не в Россию), Леонид Осипович хлопочет «…о предоставлении квартиры и гонораре, при котором я не нуждался бы и мог бы работать, а также о возможности приезжать хоть раз в год повидать детей (Жоню и Лидка – с Борисом как-то удалось перетерпеть) (“и художнику необходимо также «посещать Европы», ведь?!”)».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 658.

Написано все правильно – разве что последнее утверждение верно для художника в молодости, в учении, в конкуренции. А в том возрасте, когда уже даже до сына после двенадцатилетней разлуки не доехать, пожалуй, можно обойтись и без «Европ». Другое дело, что художник – да и всякий человек, как ни обидно это для художников – хочет чувствовать себя свободным, но Леонид Осипович насчет СССР не обольщался и свобод хотел хотя бы только для себя лично, для отдельно взятого художника.

«Им нравились оперные арии, тенора, кинозвезды их молодости; живопись, напротив, не волновала, в искусстве привлекало все «классическое», решение кроссвордов доставляло удовольствие, мои литературные занятия озадачивали и огорчали. Думали, что я заблуждаюсь, моя судьба внушала им тревогу, но поддерживали меня насколько могли, потому что я был их ребенком. Впоследствии, когда мне удалось кое-что напечатать там и сям, они были польщены и временами даже гордились мной, но я знаю, что, окажись я обыкновенным графоманом и неудачником, их отношение ко мне было бы точно таким же. Они любили меня больше, чем себя, и, скорее всего, не поняли бы вовсе моего чувства вины перед ними. Главное – это хлеб на столе, опрятная одежда и хорошее здоровье. То были их синонимы любви, и они были лучше моих».

БРОДСКИЙ И. Полторы комнаты.

Представления Бродского о жизни, те, которые зиждились на детских, семейных, физически-родовых ощущениях, возможно, давали ему повод воспринимать участников – своих родителей – их авторами или соавторами. Что-то раннее непонятно откуда пришедшее, – может, что-то великое в его душе создавалось его родителями? Ведь «Следует ли отнестись к содержимому своего черепа как к тому, что осталось от них на земле? Возможно» (БРОДСКИЙ И. «Полторы комнаты»).

Было ли желание разделить свой гений на троих? Разве что при беглом просмотре отвергнутых вариантов: какие-то объективные достоинства у родителей были, он их называет – и идет дальше, проявляя свое сыновье теплое уважение не объективными – фальшивыми и натянутыми – достижениями, а просто своей любовью и неотделимостью от них. Думаю, вздохнул облегченно, что не надо делать стойку и зорко следить, не обидел ли кто отца, верно ли понял статус, не перепутал ли что, не упустил. А главное облегчение – свобода от сравнений. Думаю, он считал свой жребий удачнейшим: никто не придет к нему расправляться с ним, как он с Лидией Корнеевной Чуковской, едва их представили друг другу.

«“Ваш отец, Лидия Корнеевна, – сказал Бродский, слегка картавя, но очень решительно, – ваш отец написал в одной из своих статей, что Бальмонт плохо перевел Шелли. На этом основании ваш почтеннейший pиre даже обозвал Бальмонта – Шельмонтом. Остроумие, доложу вам, довольно плоское. Переводы Бальмонта из Шелли подтверждают, что Бальмонт – поэт, а вот старательные переводы Чуковского из Уитмена – доказывают, что Чуковский лишен поэтического дара”. – “Очень может быть”, – сказала я. “Не “может быть”, а наверняка!” – сказал Бродский. “Не мне судить”, – сказала я. “Вот именно, – сказал Бродский. – Я повторяю: переводы pere’а вашего свидетельствуют, что никакого поэтического дарования у него нет”. – “Весьма вероятно”, – сказала я. “Наверняка”, – ответил Бродский. “Иосиф, – вмешалась Анна Андреевна, – вы лучше скажите мне, кончилась ли ваша ангина?”»

ЧУКОВСКАЯ Л.К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3 (1963–1966 гг.). Стр. 71.

Анна Андреевна боялась Бродского и никогда не перечила. Боялись все: сам прозванный (правда, гораздо позже) «литературным киллером» критик Виктор Топоров боялся с детства:

«…я всегда чрезвычайно нервничал в его присутствии. Демонстративно отказывался знакомиться (однажды мы около часа гуляли втроем с общей приятельницей, ухитрившись не познакомиться формально; в другой раз – более ранний – мать (какие бывают на свете совпадения – адвокат Бродского на его процессе в 1962 году!) в соседней комнате подсунула ему мои стихи, но я категорически отказался выйти к нему за державинским благословением), объясняя это – и себе и другим – тем, что общаться с ним на равных не чувствую себя вправе, а общаться по-другому не привык и не хочу».

ТОПОРОВ В.Л. Двойное дно. Признания скандалиста. Стр. 151.

Бродский, будучи младше Анны Ахматовой на пятьдесят лет, не искал с ней знакомства, хоть это и было довольно высокой ступенькой для литературной карьеры. Но тонкая ее лесть и отточенное к семидесяти годам искусство обольщения (разница в возрасте сглаживала самое слабое ее место – она как-то довольно безвкусно претендовала, чтобы все в нее были не очень платонически влюблены, а еще более – чтобы предлагали жениться) – здесь уж было не до любви. Ему не нужны были покровители. А учителя – они сами приходят. Был еще жив Пастернак, но Бродский никаких протекций не просил – а вдруг бы пришлось побывать в доме, где стены были завешаны картинами Пастернака-старшего?..

«На стенах висят рисунки углем Леонида Пастернака <>. Среди них наброски с натуры, портреты. Легко узнаются Толстой, Горький, Скрябин, Рахманинов. Там есть наброски, сделанные с Бориса Пастернака, его брата и его сестер в детстве, дам в широкополых шляпах с вуалью… Это во многом мир ранних воспоминаний Пастернака, мир его стихов об отроческой любви».

КАРЛАЙЛ О. Три визита к Борису Пастернаку // Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 648.

Хуже, лучше старика Чуковского?

А дом полон крепких мужчин – сыновей и друзей хозяина. Это не сырая квашня Лидия Корнеевна.

Есть похожий эпизод, но кто знал Бродского – понимает, что накал не тот, бойцы не те.

«Помню одну из таких встреч. Правда, она не делает нам, «молодым», чести. Но что было, то было. Мы собрались дома у Стасика за праздничным столом в день его рождения. Был Борис Леонидович с Зинаидой Николаевной, Генрих Густавович с женой Милицей Сергеевной, Борис Николаевич Ливанов со своей супругой. <> За столом сидела и наша «молодая гвардия» – молодые актеры художественного театра. Зашел разговор о музыке и поэзии. О ужас! Как смело, уверенно и безапелляционно высказывались мы и как деликатно, как бы извиняясь за наше невежество, Борис Леонидович и Генрих Густавович. <> Кончился вечер тем, что не понятые нами Борис Леонидович и Генрих Густавович, смущенно улыбаясь, стали собираться домой. И я очень хорошо помню Бориса Леонидовича в передней уже одетого, он держал кепку в руке и говорил, улыбаясь: «Ну что же особенного? Ведь бывает так… вот лежит под забором пьяный, а где-то рядом кричит петух – «ку-ка-ре-ку!». А пьяный отвечает: «Ну и что? Ку-ка-ре-ку! Ну и что? Ку-ка-ре-ку! – ну и что?» И так без конца. Вот так мы «победили»!!!»

АНАСТАСЬЕВА М. Б.Л. Пастернак в жизни нашей семьи // Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 373.

В общем, ЗДЕСЬ дуэль не состоялась, ТАМ, наверное, – тем более.

Позиционная война

Семья не разделилась надвое, а удвоилась. Зина за непрошенное, неожиданое счастье должна была заплатить, Жене за отказ в просимом стали выплачивать компенсацию. Зина готовилась к счастью и не мелочилась, Женя проверяла, на сколько ей дадут продвигаться.

«В то время в другом, лучшем флигеле Дома Герцена жили жена и маленький сын Пастернака. Это был период известной семейной драмы Бориса Леонидовича, когда он расходится с Евгенией Владимировной, чтобы жениться на Зинаиде Николаевне Нейгауз. Я не раз видела, как из писательской столовой с суетливой озабоченностью выходил Пастернак, обе руки у него были заняты полными судками – он нес обед своей оставленной семье. При встречах с друзьями он ставил кастрюльки куда-нибудь на приступок и долго, почти со слезами рассказывал о своих семейных делах. Иногда его собеседниками оказывались не друзья, а просто знакомые. Потом его стенания и откровенности передавались из уст в уста».

ГЕРШТЕЙН Э.Г. Мемуары. Стр. 29.

«За четыре дня, на которые папа ездил в Ленинград, чтобы окупить летние долги (включая, естественно, Женин Кисловодск) серией авторских вечеров, Зинаида Николаевна позвала стекольщика вставить стекла, выбитые зимой (Женя с ребенком так и жила) взрывной волной при разрушении Храма Христа, сама перетянула продавленные диваны и натерла пол».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 377.

Е.Б. (будем так называть здесь биографа) честен и добросовестен: заслуги Зинаиды Николаевны не проигнорированы. Единственное: их описание – это пересказ письма Пастернака к родителям: «На Волхонке, куда мы переехали, не было ни одного целого стекла в оконных рамах, плинтусы не только прогрызены, но и сорваны крысами, в одной из комнат (крыша худая) текло с потолка и во время дождей пришлось подставлять ванну; <> нельзя было добиться ничего от домоуправленья за совершенным отсутствием стекол и прочих нужных матерьялов. <> Я это говорю для того, чтобы вам понятна была моя озадаченность, когда я, вернувшись через четыре дня домой, застал квартиру неузнаваемой и особенно комнату, отведенную Зиной для моей работы. Все это сделала она сама с той только поправкой, что стекла вставлял стекольщик. Все же остальное было сделано ее руками, – раздвигающиеся портьеры на шнурах, ремонт матрацев, совершенно расползшихся (из одного она сделала диван). Сама натерла полы в комнатах, сама вымыла и замазала на зиму окна».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 549–550.

«Наша семья теперь состояла из Елены Петровны, которая готовила еду (питались в литфондовской столовой, стало быть, Елене Петровне, кухарке, приходилось резать бутерброды и ставить чай – то, что делал раньше Пастернак) и убирала – благодаря ей мамочка могла заниматься живописью, ежедневно приходившей Елизаветы Михайловны (няни), мамы и меня».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 377.

Жененок всегда оправдывается. А было бы пусть снобистски и вызывающе – но в полной силе своей правоты справедливо, если откровенно сказать: «Мамочка была не из таких, чтобы стоять у примуса».

Зинаида Николаевна имела возражение: «В Ирпене <> мне все меньше нравилась Евгения Владимировна. Она всегда была бездеятельна, ленива, и мне казалось, что она не обладает никакими данными для такой избалованности».

Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 264.

Но Зинаида Николаевна в свое время как-то очень быстро «осоветилась»: а почему обязательно женщине иметь какие-то «данные», чтобы сделать свой выбор из альтернативы – стоять у примуса или не стоять? «Ленива» – вот это, конечно, уже безвкусно. От этого и защищает ее Жененок.

«Женин заграничный заработок» – о таком таинственном предмете пишет Пастернак родителям, и Е. Б. поясняет: «“Жениным заграничным заработком” Пастернак называет деньги, оставшиеся в Берлине после возвращения Евгении Владимировны в 1931 году. Они были накоплены из посылавшихся Борисом Пастернаком по просьбе родителей регулярных переводов по России».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 579.

Нормальное исполнение уложения семейного кодекса – деньги, заработанные в семье, считаются общей собственностью обоих супругов. Правда, не заработком одного, не работавшего.

«Заработанное» в семье остается собственностью Жени, Пастернак распоряжается только тем, что зарабатывает при Зине. Иногда распоряжается тоже только в пользу Жени. «Не было ли каких-нибудь новых поступлений мне сверх Жениной, неприкосновенной суммы? Если были, то переведите ей на Торгсин, у Женички опять нарывы, но это не страшно, это только в виде роскоши пожеланье».

Там же. Стр. 569.

Е.Б. все видится по-другому: «…просьбой о деньгах на Торгсин: мальчик (это он о себе) худ и истощен, у него авитаминоз и фурункулы, нужны продукты и фрукты, которые можно было купить только на валюту в специальном магазине».

Там же. Стр. 568 (текст составителя Е.Б. Пастернака).

Сейчас, без Торгсинов видя изобилие «фруктов и продуктов», все знают, что от авитаминоза в январе самое первое средство – квашеная капуста, из доступных в Москве еще продуктов – мороженая клюква, сухофрукты из подмосковных плодов – отнюдь не переложенные папиросной бумагой импортные ватные яблоки. А впрочем, если мальчик «худ и истощен» до нарывов, то мать начинает кормить не няньку и «опытную домработницу», а берется за домашнее хозяйство сама и на освободившиеся деньги питает ребенка. Если, разумеется, при отлаженном гарантированном довольствии в писательской столовой все-таки действительно дошло до истощения и фурункулов. Если нет, то, конечно, посылки из Торгсина от виноватого супруга очень уместны – но по другим причинам.

«Женя, уступи, пожалуйста, если возможно, иждивенческую промтоварную свою книжку Зине. Если можно, сделай это в границах просимого: то есть только эту книжку, без отказа от всяких других, от встреч со мной и пр. <> Прошу тебя об этом без тревоги за тебя, потому что если бы узнал, что отдача этой книжки оставляет тебя без выхода, постарался бы найти какой-нибудь другой. И не делай из этого истории».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 366.

«Старая квартира пришла в окончательный упадок, и я рад, что Женю удалось переместить в лучшие условия (созданные малопоэтичным ломовым трудом Зинаиды Николаевны, которой же и предстояло из упадка возрождать и старую квартиру. Пастернак рад, что это УДАЛОСЬ, – что Женя не капризничала и не гордилась, а трезво оценила, где лучшие условия, и показала пальцем: «Хочу». Родители Пастернака, для Жени потрудиться не захотевшие (справедливо), от сына, на расстоянии, требовали безукоризненной озабоченности ее комфортом, и он с удовольствием отчитывается. <> Желанье переехать на Тверской бульвар исходило от нее, и выбора у меня не было, пришлось совершить полный обмен, то есть поставить ее в отношенье питанья в наши (то есть мои с Зиной и ее мальчиками) прежние условья, потому что, если бы я отказался от столовой и от прод. книжки, то есть оставил последнюю у нее, нам не из чего было бы наладить питанье».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 548–549.

И они вместе с Зиниными мальчиками умерли бы от голода. Оправдание со скрипом приняли.

«Полученье новой квартиры <> затрудняется тем, что я должен был бы сдать мою часть Волхонской квартиры в обмен на новую. Но это значило бы Женю с Жененком на будущее время ограничить одной комнатой. Мне при всяких условьях было бы непобедимо трудно отнимать у них теперь что бы то ни было свое, однажды бывшее их и общим. <…> Поэтому я прописан у ней, персональный паек, пищевой и вещевой, отдал ей, живу непрописанный, как при нашей системе регистрации немыслимо… <…> И все это в такое время, когда мою деятельность объявили бессознательной вылазкой классового врага…»

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 534.

Материальное обеспечение Жени не было для Пастернака чем-то обозначающим его эксклюзивное отношение к бывшей жене. Такая пожизненная забота – случай довольно редкий хоть в писательской, хоть в какой другой среде. Но он не был выражением специфических чувств Пастернака к Евгении Владимировне, хоть она ценила факт регулярной присылки денег ничуть не меньше, чем сами деньги. Алименты на западный манер – находившейся на иждивении бывшей жене. В Советской России, впрочем, формальный закон тоже вроде был, да только жен, находившихся на доказанном иждивении, мало, да и алименты поди стребуй. У известных людей, у писателя Тарковского вон, дети с голоду пухнут, при самых элегантных по Москве новых женах, а уж с бывшими-то кто будет разбираться…

Кормление Пастернак имел от толмачного дела. Подрядчиком был рьяным, незлобливым, искательным и безотказным.

Вот он пишет деловое письмо («Дорогой Саша!») председателю Союза писателей, соседу Александру Фадееву, просит заказа на перевод – напористо требует, апеллируя к заслугам перед Россией, русской литературой, называя имена: «улица Горького и площади Маяковского, <> дурачок (это ерничая) Достоевский. И в какой-то доле, где-то между Блоком и Есениным, и тобою – (Александром Фадеевым, отнюдь не дурачком) и еще кем-нибудь, этому способствовал, как это мне самому ни кажется непредставимым, потрясающим и незаслуженно-невероятным, – и я».

ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 9. Стр. 566.

Согласен или нет Фадеев, чтобы Пастернак втирался в компанию с ним, председателем правления, – но заказы распределяет он. Еще Александр Зиновьев в своих, из научной среды, романах писал, что диссертацию сработать – это самое плевое дело. Но кто тебе даст ее защитить? И Фауста у нас кто хочешь переведет – ты, главное, получи заказ.

Пастернаку нужны деньги.

«Жизнь довольно запутанная. Ты не представляешь себе, в какое количество рук приходится мне раздавать заработок и сколько зарабатывать». Возможно, такой аргумент сильно раздражил Фадеева. Какое ему дело до того, что Пастернак приучил многих тянуть руки? Да, он помогал родным Цветаевой, Нине Табидзе и прочим, обиженным властью, от которой сейчас он просит заработка, обещаясь выслужиться, – логика с большим ущербом. Фадеев для себя выстроил другую цепочку и не собирался чувствовать себя пристыженным пастернаковским сомнительным благородством. Да и в 1949 году вся Москва знала о совсем других руках, которые запутали жизненные обстоятельства Пастернака.

В сорок девятом году вся Москва гудела, обсуждая, с каким смаком села на пастернаковские хлеба голодная и алчная, бесшабашная попрыгунья Ольга Ивинская, – какие тут Ариадны Эфрон!

«Я <> заботу обо всех людях на свете, долг каждого, кто не животное, должен символизировать в лице Жени, Нины и Марины…» – пишет Пастернак.

Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 180.

Фадеев за собой таких долгов не знал. От него родила Маргарита Алигер – он и думать забыл про эту дочь. Он не писал Пастернаку писем. Он приходил к нему пьяный на дачу вести разговоры, «оскорблявшие Пастернака своей откровенностью», – можно представить, сколь безудержны и из какой области были эти откровения. Но очевидно, Фадеев считал их равными просьбам Пастернака о деньгах для Ивинской с семьей, гусары ведь не бесплатно, – разве Фадееву не понять!

И Женя Пастернак получала конверты и переводы – просто деньги, вовсе не признания в вечной любви.

Елизавета Борисовна Черняк, жена литературного критика и историка: «В январе 1955 года Яша заболел. <> (Пастернак ни навестить друга, ни хоронить не пришел.) Однажды утром появился шофер Б.Л. и передал мне письмо и довольно значительную сумму денег. Меня от денег покоробило, захотелось тут же их вернуть. Но меня отговорила Лидия Корнеевна Чуковская (она очень дружила с Б.Л.), сказав, что Б.Л. широко и легко всем помогает, что это от души и что он обидится, если я откажусь».

Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 140–141.

«Брошенная жена, Женя, однажды захотела стоять на трибуне во время демонстрации (одно время была такая мода) и потребовала у Бориса, чтобы он достал ей пропуск».

МАНДЕЛЬШТАМ Н.Я. Вторая книга. Стр. 340.

Надежда Мандельштам знает все о мужчинах и женщинах. Она знает, что брошенная Женя – требует.