Текст книги "Цивилизация рассказчиков: как истории становятся Историей"

Так как мусульмане не разделяли религию и политику, то и стремление покорять другие народы не вызывало у них трудных моральных вопросов. Ислам, по сути, был государством, а все государства завоевывали соседей: Ассирия, Персия, Рим, Египет – все делали это. Более того, в отличие от других, мусульмане приписывали своим военным кампаниям благородную цель: обеспечить дальнейшее существование и расширение сообщества, живущего по законам ислама, чтобы гарантировать, что Божья воля будет и дальше исполняться на Земле, и служить примером, привлекающим других к свету. В государстве, управляемом по исламским законам, ничто не должно мешать мусульманам вести правильный образ жизни и ничто не должно препятствовать их служению Богу. Это ощущение важности собственной миссии заставляло мусульманское общество постоянно стремиться к расширению политических границ.

Христианство зародилось как религия бедных и рабов в могущественной империи. Ислам возник как религия небольших, но независимых групп, которые не подчинялись никому, кроме собственных вождей. Христианство достигло политической власти, взяв под контроль существующий государственный аппарат в империи, где оно родилось. Ислам приобрел политическую власть, завоевывая соседей и соседей своих соседей. Разные пути, а итог один: обе религии стали громадными и мощными созвездиями.

По мере распространения ислама политический контроль быстро перерос в исламизацию культур, оказавшихся под властью мусульман. Людей, живших на подконтрольных им территориях, они не обращали в ислам насильно. Сам пророк Мухаммед сказал: «Нет принуждения в религии». Но в своих государствах мусульмане пользовались привилегиями, и существовал всего один способ для остальных жителей получить доступ к привилегиям – тоже принять ислам. Если кто-то не хотел делать это, ему приходилось платить – в буквальном смысле слова: с иноверцев взималась ежегодная подушная подать.

Многие североафриканские христиане были потомками германцев, исповедовавшими арианское вероучение. Мусульманское богословие утверждает, что существует только один Бог и этот единый Бог не может иметь трех лиц, а пророк был всего лишь одним из Его творений. Епископ Арий говорил примерно то же самое. Поэтому переход от арианского христианства к исламу не требовал такого уж большого концептуального прыжка. Константинопольская церковь, напротив, осуждала арианство. Пока североафриканскими христианами правили византийцы, тем приходилось придерживаться никейского Символа веры. С приходом же мусульман христиане получили свободу исповедовать христианство в любой форме – новых правителей не заботили тонкости христианской ереси. Да, мусульмане действительно взимали налог, но византийцы делали то же самое. Таким образом, у североафриканских христиан не было никаких весомых причин предпочитать византийское правление мусульманскому.

Арабская культурная гегемония также не вызывала особого сопротивления. Североафриканское Средиземноморье на протяжении веков населяло множество народов, которые оставили после себя пеструю культурную мешанину. Здесь по-прежнему явственно ощущались следы древней финикийской, греческой и римской цивилизаций одновременно с более свежими следами германского, римско-католического и византийского миров. Когда пришли арабские мусульмане, они быстро абсорбировали эту смесь в свою единую и целостную картину мира. Исламский нарратив не только объединил разрозненный мир, но и наполнил его смыслом. Арабский язык постепенно заменял многообразие более ранних языков. Местные торговцы перенимали арабские методы ведения бизнеса. Одежда, искусство и архитектура – всё приобретало арабский оттенок.

Первые завоеватели-мусульмане селились в гарнизонах чуть в стороне от городов, чтобы оградить себя от местных жителей и их неправильной веры. Но людей всегда тянет туда, где есть возможность заработать, а вокруг арабов с их коммерческой жилкой всегда кипела бурная деловая жизнь. В результате старые города постепенно разрастались, пока их рынки не оказывались вплотную к арабским гарнизонам. На побережье возникали новые торговые города. Короче говоря, с приходом мусульман жизнь в Северной Африке заметно оживилась. Арабская культура и пестрые остатки более ранних культур «слидинялись» в нечто совершенно новое.

Между тем этот арабизированный мусульманский мир протянул щупальца и на юг, к тропической Африке, где начинался мир народностей банту. В поисках золота жители североафриканского побережья пересекали пустыню на верблюдах, но дальше путь к золотым копям им преграждали непроходимые экваториальные джунгли. Единственное, что могли делать северяне, чтобы получить желанное золото, – выменивать его у местных племен. К счастью, им было что предложить взамен, и это ценилось жителями жаркого юга почти на вес золота: соль.

Благодаря развитию торговли племена, населявшие саванную пастбищную зону между Сахарой и джунглями, получили возможность добиться процветания, став посредниками. В этом поясе, протянувшемся вдоль южной границы пустыни через весь Африканский континент, вырастали сказочно богатые города и возникали одна за другой могущественные империи: сначала Гана, затем Мали и, наконец, Сонгай. Они занимали территории современных Сенегала, Мали и Мавритании, и каждая следующая империя была больше и могущественнее предыдущей. Гана предположительно возникла еще в 400 г. н. э., но превратилась в значимую региональную державу в период подъема ислама.

С развитием торговли солью и золотом жители этого африканского региона оказались вовлечены в глобальную торговую сеть, в которой доминировали мусульмане. Так вместе с потоками товаров сюда распространилось и исламское влияние. За несколько столетий весь трансафриканский пояс вдоль южной границы Сахары, от Атлантики до Индийского океана, был поглощен исламским нарративом. Исламизация этого региона началась во времена подъема империи Гана и набрала обороты в империи Мали. Первыми в ислам стали обращаться простолюдины, за ними последовала и элита. В мусульманский нарратив вплелись нити более ранних, чисто африканских нарративов: например, традиция устных преданий, которая использовалась для сохранения исторической памяти, а также матрилинейная система, определявшая порядок наследования власти. Все это сформировало особую, африканскую версию ислама.

Для африканцев, занимавшихся торговлей солью и золотом, обращение в ислам означало присоединение к братскому, сосредоточенному на себе сообществу, которое, казалось, вот-вот охватит весь мир – настолько стремительным было его расширение на раннем этапе. В конце концов ислам распространился даже на Восточную Африку, где арабы на протяжении веков добывали рабов. Они выменивали их у живших на побережье африканских племен на разнообразные товары, привозимые со всего света (точно так же впоследствии делали и европейцы в Западной Африке). Раса не играла здесь никакой роли. Прибрежные племена ощущали с племенами, обитающими в глубине материка, ничуть не больше родства, чем с арабами. Конечно, ничто не мешало арабам время от времени захватывать и продавать в рабство самих жителей африканского побережья. Единственным способом защититься от этой опасности было принять ислам, потому что он запрещает мусульманам порабощать единоверцев. Таким образом, везде, где местные жители продавали арабам рабов, у них, скажем так, был весомый стимул обратиться в ислам.

Мусульманские армии, которые направились из Аравии на восток, в Персию, также одержали здесь легкие победы. Незадолго до этого по региону прокатилась эпидемия чумы, оставив после себя опустошение. Арабские интервенты были здоровыми и выносливыми жителями пустыни, которым пытались противостоять изможденные люди, в буквальном смысле поднявшиеся с больничного ложа. Более того, Персией правила погрязшая в коррупции и ставшая неэффективной династия Сасанидов, которая на протяжении вот уже многих лет вела изнурительную войну с византийцами. Персидские правители тратили на это огромные деньги (взимая с населения огромные налоги), жертвовали бессчетными жизнями подданных – и были не в силах добиться никаких побед! Как можно хранить верность такой власти? Когда арабские армии вторглись в Персию, местная элита встретила их с оружием в руках, но простые люди приветствовали завоевателей в надежде на то, что они снизят налоги и избавят их от надоевших правителей.

Однако Персия бросила арабским мусульманам вызов – не военный, а культурный. «Слидинение» происходило здесь гораздо труднее, чем в Северной Африке, оно наталкивалось на мощный местный нарратив. Несмотря на упадок, этому ключевому региону Средневосточного мира было присуще глубокое ощущение собственной уникальной – иранской – идентичности, которая уходила корнями в далекое прошлое, к Киру Великому и еще дальше, к самому Заратустре.

Надо сказать, что исламский нарратив не был совершенно чужд этой земле. Идея религиозной общины, живущей по наказам Бога; борьба между силами добра и зла; наступление конца света и Судного дня, когда будут учтены все деяния человека в земной жизни; райский сад, где праведники обретают вечное блаженство, – все эти темы существовали и в зороастрийском нарративе. Иными словами, исламское религиозное кредо оказалось вполне приемлемым. Что вызывало у иранцев высокомерное неприятие, так это культура диких и невежественных обитателей аравийских пустынь. О каком превосходстве арабов может вообще идти речь? Исламу – да, арабизации – нет!

Иранцы поступили с исламом так же, как германские племена с христианством: они приняли свою особую версию религии, заняв в исламском мире отдельное место наряду с арабами. В их версии, известной как шиизм, утверждалось, что сразу после смерти пророка Мухаммеда враги узурпировали власть у его законного духовного наследника, назначенного самим Богом, – его зятя Али. Затем арабский халиф убил богоназначенного преемника Али – его сына Хусейна. Однако при жизни Хусейн (вот счастливое стечение обстоятельств!) женился на персидской царевне Шахр Бану. Их сын, араб по отцу, перс по матери, был следующим богоназначенным преемником пророка Мухаммеда. Так персы установили кровную связь между своим народом и ближайшим родственным кругом пророка. Мученическая смерть Хусейна сделала того своего рода спасителем в шиитском исламе: ему было позволено ходатайствовать за грешников перед Богом. И в наши дни шииты чтят день смерти Хусейна как самое священное событие в своем календаре. Хотя шиитское учение изначально зародилось в Аравии, шииты были диссидентским религиозным меньшинством внутри мусульманского сообщества, а персы – диссидентской культурной группой внутри растущей исламской империи, так что эти две нити, сплетясь между собой, создали еще один уникальный узор – наряду с месопотамским, левантийским, североафриканским и эллинистическим – в ткани исламского мира, в новом социальном мегасозвездии, известном как Дар аль-ислам.

Тем временем в Китае…

В VII в., когда на Ближнем Востоке зарождался Дар аль-ислам, а Европа погружалась в феодальные сумерки, Китай переживал свою эпическую историю. Из кровавого хаоса сражающихся царств поднялся очередной колосс по имени Вэнь-ди, еще один современник пророка Мухаммеда и папы Григория.

Нет, Вэнь-ди не создал в Китае нечто сравнимое с исламским миром или с постримской Европой. К тому времени Китай уже был сплоченным социальным созвездием со своим уникальным ключевым нарративом, придававшим ему форму и смысл. В китайской вселенной продолжала разворачиваться цикличная история, и как раз начался ее новый виток. Вэнь-ди был жутким двойником Первого императора – Шихуанди. Подобно ему, он объединил множество раздробленных сражающихся царств в одну империю, возродив великое Срединное государство. В 585 г. Вэнь-ди объявил себя первым императором династии Суй и правил в этом качестве 19 лет. В 604 г. он был убит (в том же году, когда умер папа Григорий, и всего за шесть лет до того, как Мухаммед объявил себя посланником Божьим), и трон унаследовал его сын Ян-ди, который показал себя еще более безжалостным и честолюбивым правителем. В 618 г. убийство Ян-ди положило конец династии Суй, что произошло всего за несколько лет до переселения Мухаммеда в Медину – ключевого события, с которого мусульмане начинают отсчет своей истории. Таким образом, возрождение Срединного государства и появление ислама произошли почти одновременно.

Как и Шихуанди, Вэнь-ди подчинил китайское общество жесткой бюрократической системе. При Первом императоре государство регулировало, что именно каждая крестьянская семья должна была выращивать на своем наделе. Вэнь-ди ввел систему уравнительного землепользования: отныне вся земля в империи принадлежала императору, который распределял ее по своему усмотрению. Земельные наделы получали взрослые трудоспособные люди; чем больший доход с земли человек мог обеспечить казне, тем больший надел он получал. Земли периодически перераспределялись, так что, если какой-то участок использовался неэффективно, его передавали в другие руки.

Первый император построил Великую Китайскую стену, которая обошлась в миллион жизней простых людей, но решила многовековую проблему с набегами кочевых племен. Императоры династии Суй вырыли Великий канал, который также унес более миллиона жизней, но решил еще одну важнейшую проблему китайского созвездия. На самом деле, прежде чем был создан этот канал, существовал не один Китай, а два. Основная масса населения жила на севере, тогда как рис в основном производили на юге. Главная транспортная артерия между югом и севером пролегала по морю, но из-за переменчивых течений, штормов и пиратов значительная часть грузов по пути терялась. По суше транспортировка представлялась еще более сложной, потому что болотистая и гористая местность на юге была почти непроходимой для вьючных животных.

Два императора династии Суй решили эту проблему, соединив север и юг страны внутренней водной артерией. Великий канал существует до сих пор и выполняет функцию, для которой был построен. Название «канал» слишком тривиально для этого грандиозного гидротехнического сооружения. Два императора прорезали в земле русло огромной искусственной реки, которая соединила две огромные естественные реки – Хуанхэ и Янцзы. Великий канал обеспечил безопасный, надежный, защищенный и полностью контролируемый водный путь, по которому вверх и вниз могли ходить баржи, груженные зерном и другими товарами. Он не только открыл массе населения легкий доступ к основному источнику продовольствия, но и сшил Срединное государство множеством других тесных связей. Два Китая наконец-то «слидинились» в единый, более мощный имперский организм.

Это было не единственное «слидинение». В какой-то момент своей жизни Вэнь-ди встретился с буддийскими монахами, и ему понравилось то, что они говорят. Сложно сказать, насколько искренним было обращение императора в новую веру, да это и неважно. Главное, что он взял буддизм под свое крыло. Как и в случае Константина и христианства, у Вэнь-ди имелись для того весомые стратегические причины. Действуя в своей тихой, мирной манере, буддисты постепенно выстроили огромную торговую сеть со всеми сопутствующими ей институтами и наработали колоссальный опыт. Вэнь-ди управлял империей как одной большой семейной фермой, но само по себе сельское хозяйство не могло привести ее к подлинному процветанию. Для этого его требовалось дополнить отлаженным торговым механизмом. Поскольку укоренившиеся у власти конфуцианцы презирали торговлю, императорам династии Суй пришлось обратиться если не в буддизм, то к буддистам, сделав их вместе с их монастырями и торговыми сетями частью китайского созвездия.

Хотя династия Суй просуществовала немногим дольше, чем Цинь, в следующие два столетия поток китайских паломников хлынул в Северную Индию, чтобы посетить буддийские святыни, школы и монастыри. Обратно они привозили буддийские религиозные тексты и переводили их на китайский язык. Но в процессе они столкнулись с фундаментальной проблемой. Оригинальные произведения были написаны на санскрите – одном из самых флективных языков мира, многосложном и использующем алфавитную письменность. В отличие от него, письменный китайский был односложным нефлективным языком, в котором вместо букв использовались идеограммы. Санскрит и происходящие от него языки как нельзя лучше подходили для выражения возвышенных абстракций без отсылки к материальным реалиям. Китайская письменность, основанная на осязаемых элементах реального мира, выражала абстракции через их наиболее существенные, наблюдаемые материальные черты. Например, санскритское слово «вселенная» было в итоге передано на китайском комбинацией трех символов – горы, реки и земли, а «человеческое эго» – сочетанием символов ветра, света и родного места.

При переводе буддийских текстов на китайский язык приходилось пользоваться теми словами, которые уже существовали в китайской письменности. Но у этих слов уже имелись устоявшиеся значения и коннотации. Как можно было выразить с их помощью абсолютно новые концепции, ранее отсутствовавшие в китайской системе идей? С аналогичной непростой задачей столкнулся и епископ Вульфила, когда переводил Библию на готский язык для германских племен. Китайские переводчики решили проблему с помощью терминологии, которую разработали и популяризовали в своих трудах даосские мудрецы. Например, для передачи центрального понятия индийского буддизма «дхарма» китайцы использовали термин «дао», а индийскую концепцию «нирваны» передали даосским понятием «недеяние».

Таким образом, китайский буддизм не мог не вобрать в себя некоторые черты даосизма и традиционной китайской культуры, тогда как некоторые тонкие нюансы оригинального учения были отброшены. Из этого «слидинения» родился чань-буддизм, уникальная китайская версия религиозно-философского созвездия, родившегося в Индии. Идея путешествия души к трансцендентной реальности, которой, как предполагается в ортодоксальном буддизме, можно достигнуть в неопределенном далеком будущем, в чань-буддизме уступила место идее медитации, направленной на достижение гармонии в настоящем, здесь и сейчас. По мнению чань-буддистов, просветления можно достичь посредством уединения на лоне природы и правильного созерцания. Впоследствии эта форма буддизма проникла в Японию (и в конце концов даже в Калифорнию), где стала известна как дзен-буддизм. В дзене вместо понятия нирваны – конечного состояния, к которому стремится человеческая душа, – на первое место вышло понятие сатори – пробуждения сознания в текущем моменте.

Династия Цинь просуществовала всего одно поколение. Династия Суй – полтора поколения. Первый император огнем и мечом выстроил структуру, которая сделала Китай управляемым. Императоры династии Суй добились почти того же самого. После Первого императора к власти пришла династия Хань, которая правила страной целых 400 лет и сформировала сущность китайской культуры. После двух императоров-реформаторов династии Суй власть перешла к династии Тан, три столетия правления которой считаются эпохой наивысшего расцвета средневекового Китая, золотым веком, закончившимся только при следующей династии Сун. Благодаря тому что их предшественники проделали основную грязную работу и оставили в наследство готовые структуры, императоры династий Хань и Тан могли руководить страной как более мягкие и просвещенные правители. Когда династия Тан пришла к власти, продуктивность сельского хозяйства в Китае достигла небывалых показателей, Великий канал функционировал на полную мощность, а разветвленные торговые сети сшивали империю в единое полотно.

На северо-западе империя Тан расширила свой контроль вдоль узкой полосы, по которой проходил Великий шелковый путь, до самой границы исламских халифатов. Политически могущественный север в конце концов поглотил культуры бассейна реки Янцзы – они влились в пеструю китайскую культуру, смешавшую в себе идеалы буддизма, даосизма и конфуцианства. Могущественное централизованное правительство распространило это культурное облако до побережья Южно-Китайского моря. Империя достигла естественных границ, но неудержимая волна культурного влияния распространялась все дальше на восток и на запад, на Корею и Вьетнам и до некоторой степени на Японию. Учение и дух конфуцианства проникли в корейскую и вьетнамскую культуры, где следы китайского влияния ощущаются и сегодня. Буддизм просочился во Вьетнам и в измененной форме в Японию и по-прежнему остается в этих странах одной из ведущих религий.

В конце концов облако китайского культурного влияния распространилось от окраин Великой степи до архипелагов в восточной части Тихого океана. На всем этом обширном пространстве возникла единая огромная социальная галактика – восточноазиатская цивилизация. Разумеется, более ранние культуры сохранились в ней как отдельные, явно выраженные созвездия. Япония никогда не была Китаем, она всегда имела свою особую культурную идентичность.

Корея переняла у могучего соседа многие социальные черты и эстетические темы, но на протяжении веков упорно сохраняла свою хрупкую независимость от китайских императоров. Вьетнамская культура реки Меконг восприняла влияние Китая, но осталась уникальной культурой, сформированной географией жаркого и влажного мира, где главной ценностью всегда был рис. И несмотря на просачивающиеся в их мир буддийские и конфуцианские идеи, вьетнамцы на протяжении тысячелетия решительно боролись против китайского политического господства. По сей день Вьетнам, Корея, Япония, Лаос и Камбоджа сохраняют свою уникальную, легко различимую культурную идентичность.

И все же очевидно, что все они образуют части единого, более крупного культурного созвездия. Вряд ли кто-то будет отрицать, что Вьетнам и Китай куда больше похожи друг на друга, чем на Норвегию. Мы склонны мысленно объединять Вьетнам скорее с Китаем с Кореей, чем с Анголой. И вероятнее всего, мы добавим к этой группе Японию, а не Кубу. Безусловно, между восточноазиатскими обществами есть значительные различия, которые нельзя игнорировать, но все эти социальные созвездия вписаны в одну обширную концептуальную структуру, сформированную их взаимосвязанными нарративами.