Текст книги "Цивилизация рассказчиков: как истории становятся Историей"

Именно тогда в Вавилоне, городе с тысячей языческих храмов, этот маленький плененный народ породил первую в мире полностью сформировавшуюся устойчивую монотеистическую религию: евреи объявили, что их Бог не самый лучший, а вообще единственный. Бог был не в храме, Он был повсюду. Он не имел физической формы и не нуждался в том, чтобы его в чем-то воплощали, – создание Его изображений, да и вообще любых изображений, считалось кощунством.

На основе истории своего народа евреи выковали религиозный нарратив, который смог вобрать в себя не только исторические события прошлого, но также и текущие, и грядущие события. В этом нарративе Бог заключил соглашение с Авраамом: его народ обретет собственную землю в обмен на то, что не будет поклоняться никаким другим богам. Во время исхода из Египта Бог обновил условия соглашения теми десятью законами, которые он огласил Моисею. Вместе евреи признали, что обязуются выполнять свою часть соглашения, что требовало нравственного поведения. Правила такого поведения описывались в манускриптах, которые человечество получало через пророков. Знающие ученые люди, раввины, умеющие толковать этот закон, превратились в лидеров общества, соперничавших со жрецами и в конечном счете занявших их место.

Иудейский нарратив отлично ложится на линейное восприятие времени, характерное для этого региона, и отражает апокалиптическое видение зороастрийцев, которое было распространено в Вавилоне в период Вавилонского пленения. В иудейском нарративе мир начался в момент творения и закончится Судным днем. Заратустра постулировал существование двух богов, добродетельного и злого. Иудеи настаивали на единственности Бога. Принцип зла сохранился в форме Сатаны, но был понижен до одного из божественных созданий. При этом Сатана служил ключевой цели. Его роль состояла в искушении праведников. Человек мог стать достойным небес, сопротивляясь соблазнам. Без Сатаны путь на небеса был бы (как сказал Роберт Фрост о вольном стихе) подобен игре в теннис без сетки.

Греция

Греки происходили из причерноморских степей. Этот народ говорил на индоевропейском языке и поклонялся богам, похожим на богов иранской и ранней ведийской культур: у греков были боги бури и неба, богиня земли и все остальные. В Греции эти высшие сущности трансформировались в действующих героев сказаний, и каждый из них обрел характер. Однако греки не представляли себе единой истории, которая началась яркой вспышкой и закончится концом всего. Для них мир был подобен скорее сборнику бесчисленных сказаний, больших и малых.

Кроме того, греческие боги родились в разное время и в разных местах материального мира. Бог солнца Аполлон, например, появился в городе Дельфы. Боги были могущественными, но не всемогущими. Неясные грандиозные силы ограничивали даже их существование. Зевс считался верховным богом, однако это не освобождало его от власти трех таинственных богинь мойр.

История мира возвращается к началу. В этом греки были близки к персам: боги-прародители дали жизнь богам-детям, затем неблагоразумно попытались их убить, а те дали отпор. Но та история закончилась давным-давно: прародители проиграли войну. Победившие молодые божества воцарились на горе Олимп. Да, греки считали, что у богов имелась своя «штаб-квартира», расположенная в определенном месте того же самого мира, который населяют люди. Можно было подняться к подножию Олимпа, посмотреть вверх и увидеть, где обитают боги. Они настолько напоминали героев драмы, что греки получали удовольствие, представляя себе, как они выглядят. Точно так же, например, поклонник художественной книги может представлять, какие актеры лучше всего подошли бы на роли ее персонажей. Действительно, греки почти с маниакальной страстью изображали своих божеств, в том числе в скульптуре, и все они весьма походили на людей.

Очень скоро боги и богини стали восприниматься греками как параллельная раса существ, превосходящих людей, но населяющих тот же самый мир. Богам были свойственны те же мотивы и эмоции, что и нам: любовь, страсть, зависть, жадность, сострадание и все прочие. Они отличались от нас только бессмертием и несравнимо большей силой. Боги во многом были увлечены собственными драматическими отношениями друг с другом, но, поскольку они обитали в той же вселенной, что и мы, – на самом деле мир был битком набит богами, – они неизбежно сталкивались с людьми. Боги представлялись настолько могущественными, а люди настолько ничтожными, что первые могли топтать вторых, как муравьев. И хотя небожителям, по большому счету, не было до смертных никакого дела, они причудливым образом влияли на человеческие драмы, подобно тому как дети для развлечения разыгрывают с куклами воображаемые истории.

Боги не были ни хорошими, ни плохими. Они были сложными личностями, как и мы. Боги не предписывали людям определенного правильного поведения – на самом деле это их совсем не заботило. Человек мог строить отношения с богом точно так же, как и с другим человеком, однако превосходство бога не подлежало сомнению, и всегда в их отношениях должен был присутствовать элемент поклонения. Иногда, а по правде говоря, довольно часто боги вступали в сексуальные отношения с людьми, плодом которых становились полубоги. Задабривая определенных богов, люди увеличивали вероятность того, что они проявят благосклонность, но без каких-либо гарантий: боги были не машинами, а своевольными существами, как и мы. Кроме того, людям следовало крайне внимательно следить за тем, чтобы не отдавать предпочтения одному богу в ущерб остальным, поскольку те были крайне обидчивы. Опять же, как и мы. В таких условиях никак не мог сложиться монотеизм, даже наоборот – его бы восприняли как кощунство.

Постулируя мироустройство, включающее и богов, и людей, греческий ключевой нарратив подразумевал существование структуры, которая была больше богов, и независимого от них мира. Именно в этом заключена основа светского мировоззрения, которое встречается и в религиозных убеждениях других цивилизаций. Да, люди должны предпринимать некоторые действия, чтобы получить помощь от того или иного божества, но в целом мы существуем сами по себе, а боги живут своей жизнью. Цари обретают власть не благодаря мандату, данному свыше, а потому, что они сильны и умны, то есть благодаря своим внутренним качествам. Высшей человеческой добродетелью у греков считалось превосходство – в любом деле. Превосходство поэта отличалось, скажем, от превосходства воина. Люди вынуждены были хорошо знать характер обидчивых богов, но, если они хотели выжить и добиться процветания, им приходилось также уделять внимание окружающему миру, общему для людей и богов.

Мир для греков был не просто драматическим действом, мир был драмой вполне определенного жанра. Этот жанр называется трагедией. Хоть высшей добродетелью считалось превосходство, слишком высокая степень превосходства оборачивалась самым страшным грехом: человек уподоблял себя богу. Греческий способ преодолевать превратности судьбы заключался в том, чтобы взять инициативу в свои руки, поставить перед собой великие цели и попытаться их достичь, помня, что все это не кончится ничем, поскольку люди не боги и не должны преступать определенную черту – а что может быть большим успехом, чем перейти эту черту? – в противном случае их сбросят вниз и испепелят. Стремление к борьбе и одновременное принятие неотвратимости судьбы – это был ключ к осмысленной и целеустремленной жизни. Там, где индуисты создавали ритуалы, чтобы дать людям представление о безвременности и отсутствии самости, греки создали ритуальные игры, чтобы достигать катарсиса, – они стремились не избежать страдания, а принять его как источник величия, который позволяет пережить трагедию под названием жизнь.

В декорациях светского язычества греческая философия возникла как система идей, существующая параллельно формирующимся на Востоке религиям. Греческих философов можно сравнивать с Конфуцием, Заратустрой, индийскими садху и иудейскими раввинами. Одним из первых философов был Фалес Милетский, он родился около 625 г. до н. э. – примерно в то же время, что и Конфуций. О нем мы знаем одну поразительную биографическую деталь: люди постоянно спрашивали его, почему он бедный, раз такой умный. Фалес заставил их замолчать, захватив рынок прессов для отжима оливкового масла и став богачом. Затем он вернулся к своим философским трудам. Подобно Заратустре и другим, Фалес, без сомнения, плавал в море идей, которые составляли ключевой нарратив современного ему общества. Его размышления резонировали в умах современников, поскольку они, безусловно, плавали в том же море.

Фигура Фалеса столь важна, поскольку именно он сформулировал один из ключевых вопросов философии: из чего сделано все? Фалес решил, что таким веществом была вода, так как он заметил, что все вещи находятся в твердом, жидком или газообразном состоянии, а вода может принимать любую из этих форм. Философы, жившие после Фалеса, не были согласны с его ответом, но они приняли сам вопрос. Из какого вещества состоит все? Анаксимандр считал, что из воздуха; Демокрит утверждал, что из невидимых, не имеющих свойств частиц материи; Пифагор говорил о математических соотношениях. Ответов существовало множество, но сами вопросы были заданы в рамках системы идеи, сформулированной Фалесом и ему подобными, и эти вопросы по сей день занимают ученых-физиков.

Наконец, были еще злостные софисты, которые учили людей побеждать в спорах. Одним из главных критиков софистики (многие считают его таким же софистом) был вредный маленький бездельник по имени Сократ, который болтался по улицам Афин, задавал неприятные вопросы и затевал споры. Он высказал предположение, что люди могут различать добро и истину без посредничества богов, используя собственный разум и участвуя в дискуссиях. Мы знаем об идеях этого человека только из историй, записанных его учениками и почитателями, однако в главном он не отличается от Будды, Заратустры и многих других. К тому времени, как ученик Сократа Платон и ученик Платона Аристотель закончили свои труды, греческие философы построили четкую систему идей, которая помещала человечество в центр вселенной и описывала жизнь как обретение добродетели и истины посредством разума и опыта.

Греческие философы выделили из цивилизационного гештальта своего времени систему идей, которая стала отражением этого гештальта[8]8
  Термин «гештальт» родился в школе немецких психологов начала XX в., изучавших границы восприятия. Ученые неожиданно сделали удивительное открытие: как только мы, люди, идентифицируем структуру, состоящую из многих частей, мы перестаем различать эти части, а воспринимаем всю структуру как целое. Это целое становится вещью в себе, которую они и назвали гештальтом. Покажите людям сотню точек, расположенных по окружности, и они увидят окружность. Уберите несколько точек, и они все равно будут видеть окружность. Гештальт имеет собственную идентичность и цельность, или, по словам психолога Курта Коффки, «целое есть нечто иное, нежели сумма его частей» (обратите внимание: не «нечто большее» – как обычно неверно цитируют это утверждение, – а «нечто иное»). Феномен гештальта объясняет, почему мы можем что-то узнавать, что-то забывать, но при этом продолжаем оставаться той же личностью: удаление и добавление не изменяет гештальт, которым и является личность сама по себе. Также этот феномен объясняет, почему при наличии противоречивой информации или несовместимых убеждений люди испытывают когнитивный диссонанс – дискомфорт, который они вынуждены минимизировать. Человек должен быть цельным. Это также объясняет, почему обществу свойственно не замечать идеи, которые идут вразрез с доминирующим нарративом, и принимать идеи, которые ему соответствуют: общество – это социальное созвездие, которое стремится стать цельным.


[Закрыть]. Сократ и его идеи не имели бы шанса на успех в период Среднего царства. Аналогично конфуцианство не могло появиться в Греции. Более того, Будда не достиг бы нирваны в Месопотамии. И так далее, и так далее, и так далее. Ключевой нарратив – это единое целое, и каждая его часть служит укреплению остальных его частей. Контекст определяет всё.

Часть II
Одна планета, много миров

По мере того как орудия расширяли возможности людей, росли и их миры. Колеса, повозки, дороги, письменность и тому подобные изобретения позволяли все большему числу людей взаимодействовать в пределах все больших расстояний. Расширяясь, коммуникационные сети накладывались друг на друга, переплетались и иногда соединялись в более крупные системы людей, историй, смыслов и идей. В конце концов политический контроль вытеснил географию как определяющий фактор в формировании человеческих обществ. Появились империи с едиными на всей территории платежными средствами (деньгами) и военными силами, обеспечивающими соблюдение порядка. Локальные нарративы слились в общие ключевые нарративы, теперь они связывали бессчетное число людей как членов огромных социальных общностей, которые выходили за рамки любых географических факторов и были более устойчивыми, чем племена, королевства и даже империи. В конечном итоге возникли цивилизации мирового масштаба – обширные сети людей, видевших себя в центре человеческой истории. Эти разные миры знали друг о друге и были связаны бесчисленными нитями, но каждый из них считал остальных второстепенными фигурами во вселенской драме. Там, где миры пересекались, конфликтующие нарративы со временем иногда смешивались и давали начало новым нарративам, включая одни элементы из более ранних историй и исключая другие, чтобы соответствовать потребностям новых человеческих общностей.

6.
Деньги, математика, коммуникация, управление и военная мощь
(2000–500 гг. до н. э.)

Цивилизации – это облака идей, не имеющие центра и границ; они слишком велики и слишком расплывчаты, чтобы ставить себе конкретные задачи и слаженно их реализовывать. В то же время объединения людей по признаку родства – роды, кланы и т. п. – слишком малы, чтобы воплощать в жизнь такие масштабные проекты, как ирригационные системы в долине Нила или Хуанхэ. Для решения задач такого масштаба требовались промежуточные формы общественных объединений, в которых были бы определенные роли и правила. Чтобы заполнить пробел, возникли государства.

Государства усилили эффект узких групп, превратив прежде бесформенное общество во что-то вроде социальных клеток. Подобно биологической клетке, у которой есть ядро и мембрана, у государства есть правительство и граница – идущая по периметру линия, иногда нечеткая, отделяющая внутренний мир от внешнего. Государства нуждаются в определенных механизмах для поддержания своей эффективности, например, чтобы выполнять функцию обмена сообщениями – коммуникацию. Под коммуникацией я подразумеваю все то, что делают люди, чтобы передать друг другу некую информацию: свои мысли, желания, намерения и т. п. То есть влияние и размер государства были ограничены скоростью и эффективностью, с которыми его члены могли обмениваться такими сообщениями.

Во времена, когда человеческие общности были представлены небольшими группами охотников и собирателей, люди взаимодействовали лично. Днем они расходились по делам, но на ночь все собирались вместе. Если кому-то нужно было сообщить что-то важное конкретному человеку или всей группе, он мог это сделать самое позднее ближайшим вечером.

Но постепенно группы росли и со временем стали слишком большими, чтобы каждый знал каждого. Ни один человек в долине Нила не мог лично знать всех остальных ее обитателей и напрямую контактировать с ними. Коммуникация, которая связывала государство в единое целое, отныне нуждалась в цепочке передачи: один человек сообщал информацию другому, тот третьему и т. д.

Чтобы создать что-то наподобие нильской ирригационной системы и поддерживать ее в рабочем состоянии, требовался скоординированный труд многих тысяч людей. Каждый из них должен был внести свой крошечный вклад в реализацию общего крупномасштабного плана. Если б эти отдельные действия не соответствовали друг другу, общие усилия ни к чему бы не привели. Нужен был единый центр принятия решений, из которого бы поступали приказы этим тысячам людей, обеспечивая их слаженную работу – и, по сути, превращая их в конечности единого организма, управляемые одним мозгом. Кроме того, такой масштаб делал невозможной простую передачу сообщений по цепочке: один человек должен был передавать сообщение множеству других людей, которым надлежало передать его еще большему числу людей и т. д. Только этим способом сообщения, исходящие из центрального источника – от фараона, царя, вождя, верховного священнослужителя, совета старейшин или кого угодно другого, – могли достичь каждого из тысяч участников общего предприятия. Ничего удивительного, что многие ранние цивилизации были так привержены строительству пирамид: египтяне воздвигали их как мавзолеи для знати; месопотамцы – как храмы для богов; майя – как площадки для религиозных ритуалов. Осмелюсь предположить, что людям нравилась форма пирамиды отчасти из-за ее метафорической силы: она символизировала нечто основательное, присущее цивилизованному существованию.

Когда появилась центральная власть, которой приходилось управлять рассредоточенными на обширном пространстве массами людей, ключевую роль стала играть скорость коммуникации. Если на доставку сообщения уходило два дня и еще два дня на доставку ответа, задержка получалась равной четырем дням. За это время многое могло случиться. Когда прибывал очередной приказ правителя, вполне вероятно, он уже не соответствовал текущей ситуации. Следовательно, от скорости передачи сообщений во многом зависело, какого размера территорией могла управлять центральная власть.

Конечно, в 2000 г. до н. э. события развивались не так стремительно, как сейчас. Приказ вполне мог оставаться актуальным и спустя несколько дней. Но даже в этом медленно меняющемся мире существовал некий временной предел, после превышения которого решения из центра безнадежно устаревали и больше не могли соответствовать реальным обстоятельствам. Что это был за предел? Три дня? Четыре?

Чисто теоретически давайте предположим, что он составлял семь дней: люди, живущие за пределами семидневной зоны передачи сообщений, находились вне контроля центральной власти. Если на этой территории возникала чрезвычайная ситуация, ждать приказов из центра было смерти подобно: управление брал на себя кто-то из тех, кто находился ближе к месту действия.

И здесь решающее значение приобретают орудия. Во времена охотников и собирателей практически не существовало коммуникационных технологий. Скорость передачи сообщений равнялась скорости пешехода. Человек физически более-менее крепкий мог за неделю доставить информацию на расстояние около 130 км и вернуться с ответом, да и то при условии, что он двигался с постоянной скоростью час за часом и день за днем, что бывало далеко не всегда, потому что ему приходилось преодолевать реки, карабкаться по горам, отбиваться от диких животных и разбойников. В доисторические времена даже самые могущественные вожди контролировали территорию в радиусе не больше 50 км.

Одомашнивание лошадей произвело революцию в политической жизни. Всадник может двигаться в среднем со скоростью около 13 км/ч, что составляет около 100 км в день и, соответственно, увеличивает предельный радиус контроля примерно до 700 км. Разумеется, и на лошади гонцу в древности приходилось преодолевать реки и горы, отбиваться от разбойников и зверей, так что эту цифру лучше сократить где-то до 550 км – таков был максимальный размер государства в те времена.

Но ситуация менялась: по мере развития межрегиональной торговли люди начали строить дороги и мосты, сведя на нет такие влияющие на скорость факторы, как труднопроходимые леса и реки. Люди все больше контролировали принадлежащую им территорию, что снижало опасность нападения диких животных и разбойников. Развитие инфраструктуры постепенно позволило увеличить до максимума скорость передвижения посыльных на лошадях. А вместе с этим вырос и возможный размер государств.

В Месопотамии первыми политическими единицами были города-государства, первым из которых появился Урук – примерно 5500 лет тому назад. Этим городом правил Гильгамеш, легендарный герой самой древней дошедшей до нас письменной эпической поэмы. Предположительно Гильгамеш действительно был царем, а его город Урук окружала 10-километровая стена, то есть он непосредственно правил территорией площадью около 8 км², однако известно, что правители Урука также контролировали значительные земли вокруг города. Фактически их власть распространялась примерно на 240 км с севера на юг и на 80 км с востока на запад, что было пределом для коммуникационных технологий той эпохи.

Но время шло, технологии развивались. Через 1000 лет после Гильгамеша другой месопотамский правитель, Саргон Аккадский, выстроил империю, которая простиралась почти на 1600 км с юго-восточной до северо-западной оконечности и занимала площадь около 0,8 млн км². Восемь столетий спустя фараоны Нового царства в Египте превзошли рекорд Саргона на 20 процентов. Прошло еще 800 лет, и ассирийцы, а затем вавилоняне контролировали территории вдвое больше, чем те, что принадлежали Саргону. Империи росли пропорционально увеличению скорости коммуникации, что в свою очередь отражало развитие технологий и инфраструктуры.

Но скорость – это только один фактор. Другой – точность передачи информации. Когда сообщение передается в устной форме от человека к человеку, люди могут неосознанно искажать его содержание. Вспомните игру в «испорченный телефон», когда участники по очереди шепчут друг другу на ухо какую-нибудь фразу; редко бывает, чтобы до последнего человека она дошла в неизменном виде. Чем больше звеньев в цепочке передачи, тем больше страдает точность сообщения.

В древние времена хорошая память считалась важным качеством, хотя запоминать в основном приходилось священные тексты. Однако общества и взаимодействия между людьми все более усложнялись, и память становилась непрактичным средством. Поэтому возникла графическая форма фиксации устной речи – письменность.

В Месопотамиик 2000 г. до н. э. широко использовалась клинопись: клиновидные черточки выдавливались заостренной палочкой на влажной глиняной поверхности. Этот вид письменности возник, скорее всего, в торговой среде. Самые ранние записи были найдены на глиняных контейнерах, которые одни торговцы отправляли другим. Они сообщали, что лежит в контейнере и в каком количестве; благодаря этому получатель знал, что ему привезли то, что нужно. Для обеих сторон такие надписи служили гарантией в торговой операции. Если на контейнере было написано: «Двенадцать жемчужин», доставивший его слуга не мог заявить, что хозяин прислал кувшин с виноградом. Ранняя клинопись содержала специальные знаки для хлеба, зерна, пива и других товаров, которыми обычно торговали в этом регионе.

Считается, что клинопись изначально представляла собой пиктограммы – схематические рисунки конкретных вещей, но к тому времени, когда она получила широкое распространение, символы перестали визуально соответствовать объектам. В этом не было нужды. Основных товаров в местной торговле циркулировало относительно немного, и все участники вполне могли запомнить, как они обозначаются. Форма значков определялась не соответствием между изображением и смыслом, а легкостью и скоростью написания. А поскольку значки приходилось быстро выдавливать на влажной глине, пока она не затвердела, клинышки и черточки взяли верх над рисунками.

В тот же период в Египте развивалась другая система письменности – иероглифика. Она имела религиозное происхождение. Первые иероглифы были рисунками на стенах храмов и гробниц знатных людей; они повествовали о реальных или мифических событиях, представляя собой бессловесную форму изложения историй наподобие модных сегодня комиксов. Постепенно рисунки становились все более простыми и стилизованными, пока не превратились в глифы – символы, обозначающие категории. Глифы все еще были довольно тесно связаны с представляемыми ими объектами, поэтому человеку не требовалось специальных знаний, чтобы понять их смысл. Так, глиф солнца представлял собой кружок с точкой посередине, а глиф человека схематически изображал человеческую фигуру.

А затем финикийцы совершили важнейший концептуальный скачок. Они специализировались на морской торговле и постоянно пересекались с людьми, говорящими на разных языках. Для удовлетворения своих специфических нужд финикийцы разработали систему письменности, где знаки обозначали не конкретные предметы и явления, которых в мире несметное множество, а произносимые звуки – а их всего несколько дюжин. С помощью своего фонетического алфавита финикийцы могли, например, записать, как люди на далеком берегу приветствуют друг друга, и во время следующего визита расположить к себе местных жителей, поздоровавшись с ними на их родном языке.

Главным достоинством финикийской системы была ее простота и универсальность. Несмотря на то что фонем – неделимых звуковых единиц – существовало не так-то много, они позволяли составить практически бесконечное количество слов. С помощью этой системы люди могли записать не только «Привет!» на чужом языке, но даже свои мысли – любые, не обязательно касающиеся конкретных предметов. Вы могли зафиксировать буквально все, что способны произнести вслух, и, если ваш почерк разборчивее моего, другие люди (или вы же) впоследствии легко бы прочитали записанное.

Придуманный финикийцами принцип оказался настолько удачным, что лег в основу последующих систем письменности по всему Средиземноморью, от Леванта до Иберии, и повлиял на другие системы, существовавшие в то время в регионе. Возьмем, например, иероглифику: она отлично подходила для религиозного использования, но была слишком громоздкой и неудобной для повседневной коммуникации в сложном бюрократизированном обществе Древнего Египта с его интенсивной хозяйственной деятельностью. Вот почему возникла параллельная система упрощенных глифов – иератика. Иероглифы по-прежнему использовались для священных текстов, но административные документы, договоры, частная корреспонденция и т. п. писались на скорую руку иератическим письмом. Постепенно иератические глифы стали использоваться наподобие символов в ребусах. Как вы знаете, в ребусе английское слово son («сын») допустимо обозначать символом солнца (sun); следовательно, фамилию Карсон можно зашифровать рисунками автомобиля (car) и солнца (sun). После того как упрощенные изображения предметов превратились в знаки, их стали использовать и комбинировать с другими знаками на основе звучания, и так пиктограммы начали эволюционировать в сторону фонограмм.

Иератическим письмом можно было писать быстрее, чем полноценными иероглифами, но эта система по-прежнему насчитывала несколько тысяч знаков, что делало ее трудной для изучения. Постепенно иератика также оказалась вытеснена в область религиозных текстов, а в повседневной жизни стала использоваться еще более упрощенная и более фонетическая система – демотика. К 30 г. до н. э., когда Египет был завоеван Римом, демотика превратилась в полностью фонетическую алфавитную систему наподобие той, которую изобрели финикийцы.

Между тем в Китае развитие письменности шло совершенно другим путем – не в сторону фонетики, а в противоположном направлении. Подобно иероглифике, китайское письмо начиналось с пиктограмм – стилизованных изображений конкретных объектов. Например, дерево на письме обозначалось крошечным схематическим рисунком дерева. Такая система как нельзя лучше подходила для коммуникации в долине реки Хуанхэ, где относительная изолированность отдельных деревенских общин стала причиной постепенного расхождения их разговорных языков.

В китайской письменности пиктограммы эволюционировали в идеограммы – знаки, которые представляют не конкретный объект, а идею, такую как любовь или справедливость. Идеограммы можно сравнить с математическими символами. Когда два человека, скажем француз и русский, видят числа 3 или 7432, они называют их по-разному, но понимают одинаково. Идея существует отдельно от ее звукового выражения.

По мере развития этой системы стало возможным выражать письменными символами понятия, для которых не существовало слов в устной речи, то есть письмо, по сути, стало самостоятельным языком. Такая письменность, не привязанная к конкретному разговорному языку, имела свои преимущества. Прежде всего она позволяла центральной власти через издание документов управлять людьми, говорящими на множестве разных языков, и это имело глубокие последствия для дальнейшей истории Китая.

Потребности торговцев и бюрократов породили не только письменность, но и систему математических символов: письменную запись чисел. Когда торговец запечатывал в контейнер дюжину жемчужин, ему нужно было указать не только то, что там находится, но и точное количество товара. Первоначально в клинописи семантическая и математическая информация не разделялась. Если рисунок снопа ячменя означал просто «ячмень», то три одинаковых рисунка означали «три снопа ячменя». Но такое представление было неудобным, когда речь шла, скажем, о 56 снопах. Поэтому числа постепенно отделились от предметов и превратились в самостоятельные элементы, которые можно было представлять собственными знаками. Таким образом, математика тоже стала своего рода языком – но особым его видом, способным пересекать культурные и языковые границы в неизменном виде.

Если обмен сообщениями можно сравнить с нервной системой социального организма, то сами письменные сообщения – с клетками памяти. Но аналогично тому как жизнеспособность человеческого организма обеспечивается не только мозгом, испускающим нервные импульсы, так и социальная общность связывается в единое целое и начинает слаженно функционировать благодаря не только сообщениям, которые власть рассылает тысячам подчиненных, но и бесчисленным потокам материальных благ. В любом обществе, каким бы примитивным оно ни было, существует система, посредством которой люди обмениваются произведенными товарами и используют навыки друг друга к взаимной выгоде.

В XVIII в. шотландский философ Адам Смит предложил красивую теорию, согласно которой в самых ранних человеческих обществах существовала бартерная экономика: один человек ловил рыбу, другой шил обувь, и, когда рыбаку требовались сапоги, он шел к сапожнику и выменивал их на рыбу. В конце концов, согласно теории Смита, такой обмен стал настолько неудобным, что люди придумали деньги. Но как они пришли к мысли, что один должен целыми днями делать обувь, а другой – только ловить рыбу? Этого Смит не объяснил.

Хоть теория Смита и кажется стройной, но, к сожалению, не удалось найти ни одного реального общества, в котором существовала бы описанная им бартерная система, потому что деньги, на самом деле, не изобретение. Как и язык, деньги – самопроизвольно возникающий побочный продукт человеческого взаимодействия. Это не вещь, это абстракция. Никто не обменивает корову на монету, потому что ему нужна монета. Человек поступает так, чтобы потом обменять монету на повозку. Деньги – просто способ обменять корову на повозку. Они выражают стоимость как нечто, отдельное от обладающих ею конкретных материальных благ, аналогично тому как математические символы выражают количество как категорию, отдельную от любых количественно определяемых предметов.

Когда у группы людей есть единица измерения, которая позволяет количественно выразить стоимость чего угодно, любое материальное благо можно обменять на любое другое материальное благо. Если коммуникация – это что-то вроде нервной системы социального организма, то деньги выполняют функцию кровеносной системы: они создают сеть каналов, по которым ценность свободно перетекает внутри этого организма. Что угодно в одном месте может быть превращено во что угодно иное в другом месте благодаря деньгам.