Текст книги "В лесу"

– А-а. Ну это когда она в отдел пришла. У нее однажды мотороллер сломался, и я до дома ее подбросил.

– Ясно. – Сэм будто бы слегка нервничал, хоть это на него и непохоже. – Я сперва так и подумал, что вы раньше не были знакомы. Но со стороны кажется, будто вы уже сто лет знаете друг друга, вот я и подумал, может, вы давние друзья или… ну ты понимаешь.

– Да, так многие думают.

Многие считают нас двоюродными братом и сестрой, или что мы выросли по соседству, или еще что-нибудь в этом же духе, и это всегда наполняет меня беспричинной радостью.

– Мы просто характерами сошлись.

Сэм кивнул.

– Вы с Кэсси… – Он кашлянул.

– Что там про меня? – подозрительно поинтересовалась Кэсси. Она вернулась в гостиную, отпихнула мою ногу и плюхнулась на диван.

– Да ерунда всякая, – сказал я.

– Я просто спросил Роба, знали ли вы друг друга до того, как перевелись в Убийства, – ответил Сэм. – Может, в колледже вместе учились.

– Да не учился я в колледже, – отмахнулся я.

До меня, кажется, дошло, о чем он собирался спросить. Большинство рано или поздно задается этим вопросом, вот только Сэм не из любопытных, поэтому я так и не понял, зачем ему это знать.

– Ты серьезно? – с плохо скрытым удивлением переспросил Сэм. Мой выговор часто вводит в заблуждение. – Я думал, может, в Тринити вместе учились, на занятиях познакомились или…

– Во времена Адамовы мы еще знакомы не были, – как ни в чем не бывало ответила Кэсси.

Я на миг оцепенел, но потом мы с Кэсси разразились ребячливым смехом. Сэм с улыбкой покачал головой.

– Вы оба чокнутые, – сказал он и пошел вытряхнуть пепельницу.

* * *

Сэму я сказал правду – в колледже я действительно не учился. В моем школьном аттестате, кроме пятерок, были лишь одна четверка и две тройки. С такими оценками у меня имелись все шансы куда-нибудь поступить, однако заявление я так и не подал. Остальным я говорил, что намерен с годик отдохнуть, но на самом деле мне ничего не хотелось решать, совершенно, причем чем дольше, тем лучше, желательно вообще всю оставшуюся жизнь.

Чарли уехал в Лондон изучать экономику, и я увязался с ним просто потому, что мне было все равно. Его отец снял ему часть квартиры в хорошем доме с паркетным полом и привратником. Чтобы поселиться там же, у меня денег не хватило бы, поэтому я подыскал себе конуру в сомнительном районе, а у Чарли появился сосед по квартире – голландский студент, который на Рождество собирался домой. Мы предполагали, что к тому времени я устроюсь на работу и перееду к Чарли, но уже задолго до Рождества мне стало ясно, что никуда я не перееду, причем не только из-за денег. Просто-напросто я полюбил мою конурку и самостоятельную, безалаберную жизнь.

После интерната меня пьянило одиночество. В первую ночь я несколько часов пролежал на липком матрасе, в дымчатом оранжевом свете городских огней, вдыхая ползущий из коридора запах карри и слушая, как на улице двое мужиков орут друг на друга по-русски, а неподалеку кто-то энергично пиликает на скрипке, и постепенно осознал, что ни одна живая душа в мире не видит меня и не спросит, что я тут делаю. Мне чудилось, будто каморка моя того и гляди оторвется от здания и, подобно мыльному пузырю, не спеша полетит в ночь, мягко касаясь крыш, речной глади, звезд.

В той каморке я прожил без малого два года. В основном существовал на пособие по безработице, впрочем, иногда, если меня донимали расспросами или требовались деньги, чтобы произвести впечатление на девушку, устраивался на несколько недель на стройку или грузчиком в контору по перевозке мебели. Наши с Чарли дороги медленно, но неотвратимо расходились. Думаю, началось это в тот момент, когда он впервые увидел мое жилище и наградил меня взглядом, полным вежливо-испуганного восхищения. Раз в несколько недель мы с ним встречались за кружкой пива, и время от времени он брал меня с собой на вечеринки, куда ходили и его новые друзья (именно там я чаще всего и знакомился с девушками, в том числе и с вечно напуганной алкоголичкой Джеммой). Его друзья по универу оказались ребятами неплохими, но языка их я не понимал и не желал понимать, они сыпали понятными лишь им одним шутками и словечками, и поддерживать с ними беседу было мне в тягость.

Я толком и не помню, чем занимался эти два года. Наверное, по большей части ничем. В нашем обществе это строжайше запрещено, однако я обнаружил в себе талант к чудесной, всеохватной лени, во взрослом возрасте людям недоступной. На окне у меня висел хрусталик от старой люстры, и я, лежа на кровати, целыми днями любовался рассыпанными по комнате осколками радуги.

Я много читал. Страсть к чтению я питал всегда, но в эти два года набрасывался на книги с ненасытным, почти плотским желанием. В местной библиотеке я набирал столько, сколько мог унести, а потом запирался на неделю в каморке и запоем читал. Я предпочитал старых авторов, чем старше, тем лучше, – Толстого, По, трагедии эпохи короля Якова, древние переводы Лакло, – поэтому когда я, моргая и щурясь, наконец возвращался в современный мир, то мысли мои еще несколько дней подчинялись их отточенному ритму, холодному и прозрачному.

Телевизор я тоже смотрел много. На второй год жизни в Лондоне мне полюбились документалки про преступления – такие крутили преимущественно на “Дискавери”. Манили не сами преступления, а хитроумный процесс их расследования. Меня приводило в восторг твердокаменное упорство, с которым все эти герои – сообразительные бостонцы из ФБР и толстопузые техасские шерифы – тщательно сматывают в один клубок разрозненные нити и складывают кусочки пазла, пока каждый фрагмент не займет свое место и разгадка, блестящая и неопровержимая, не взмоет по их приказу в небо. Они напоминали мне фокусников, которые кидают в шляпу лоскутки, а после под гром аплодисментов достают оттуда целый шелковый платок. Только эти криминальные фокусы были в тысячу раз лучше, потому что ответы они давали настоящие, насущные (как мне казалось) и без обмана.

Я сознавал, что в реальной жизни все не так, как минимум не всегда так, но меня поразила сама эта работа, что она хотя бы допускает такую возможность. Когда Чарли объявил о помолвке, в службе занятости мне сообщили, что пособие для таких, как я, упраздняют, а в квартиру этажом ниже въехал любитель скверного рэпа – причем все эти события уложились в один месяц, – стало очевидно, что пора возвращаться в Ирландию, поступать в Темплмор и становиться детективом. По лондонской конуре я не скучал – наверное, она мне уже слегка приелась, – но те два волшебных, праздных года по-прежнему остаются одними из счастливейших в моей жизни.

* * *

Сэм ушел примерно в половине двенадцатого. До Болсбриджа из Сандимаунта идти всего несколько минут. Надевая пальто, он вопросительно взглянул на меня:

– Тебе в какую сторону?

– На последний автобус ты, скорее всего, опоздал, – бросила Кэсси, – но, если хочешь, приземляйся у меня на диване.

Я мог бы сказать, что доберусь на такси, но решил, что она все рассчитала верно. Сэм – это вам не Куигли, так что завтра нам не грозит натыкаться на многозначительные улыбочки и подмигиванья.

– Наверное, так и сделаю, – я посмотрел на часы, – а я тебя не стесню?

Если Сэм и удивился, то виду не подал.

– Ну тогда увидимся завтра, – дружелюбно сказал он, – спокойной ночи.

– Он от тебя без ума, – сказал я Кэсси, когда Сэм ушел.

– Господи, какой же ты предсказуемый, – буркнула она и вытащила из шкафа одеяло и мою запасную футболку.

– “Ой, давайте послушаем, что Кэсси скажет!”, “Ой, Кэсси, какая ты молодец…”

– Райан, если бы Господу вздумалось наградить меня тупым младшим братом, он бы так и сделал. И голуэйский диалект ты хреново имитируешь.

– Да ты тоже от него без ума?

– Будь это так, я бы показала ему мой коронный номер – языком завязала бы в узел черешок от вишни.

– Да ладно, гонишь! Ну-ка, покажи.

– Я шучу. Ложись давай.

Мы раздвинули диван, Кэсси зажгла ночник, а я выключил верхний свет, так что квартирка погрузилась в уютный теплый полумрак. Кэсси достала длинную, до колена, футболку, в которой спит, и пошла в ванную переодеваться. Я сунул носки в ботинки и задвинул под диван, чтобы не мешались, после чего разделся до трусов, натянул футболку и залез под одеяло. Вся эта процедура у нас была давно отлажена. Я слышал, как она умывается и тихо мурлычет какую-то грустную песенку, – я ее так и не опознал.

“Королеве червей – печали туз, я сегодня здесь, но уже не вернусь”. Кэсси напевала совсем тихо, и последняя нота утонула в журчанье воды.

– Ты правда относишься к работе так же? – спросил я, когда она вышла из ванной (маленькие босые ступни, а икры мускулистые, как у мальчишки). – Как Марк к своей археологии?

Я специально задал этот вопрос, когда Сэм ушел. Кэсси наградила меня насмешливой полуулыбкой.

– Я никогда не поливала выпивкой пол у нас в отделе. Честное слово.

Я выжидал. Кэсси скользнула под одеяло и подперла рукой голову. В отсвете лампы ее лицо казалось прозрачным. Девушка за пыльным стеклом. Даже сейчас, когда Сэма рядом не было, я сомневался, что она ответит, и все же спустя некоторое время она проговорила:

– Суть нашей работы – отыскать правду. А это дело серьезное.

Я задумался.

– Ты поэтому не любишь врать?

Есть у Кэсси и такой бзик, обычно детективам несвойственный. Она избегает прямого вранья и коварных вопросов, а вместо этого едва заметно, с поистине чародейским мастерством, сплетает сеть сбивающих с толку фраз. Чтобы она напрямую врала, даже подозреваемому, я не слышал.

– Парадоксы – мое слабое место.

– А вот я неплохо с ними справляюсь, – задумчиво пробормотал я.

Кэсси завозилась в своей кровати и рассмеялась.

– Укажи в объявлении о знакомстве. “Мужчина, рост шесть футов, сильное место – парадоксы”.

– “Сексуальный гигант…”

– “Ищет свою Бритни для…”

– Эй, полегче!

Она снова рассмеялась.

– А разве нет?

– Попрошу меня хоть немного уважать! Бритни – это уж совсем попса и дурновкусие. Мне нужна Скарлетт Йоханссон, не меньше.

Мы рассмеялись. Я довольно вздохнул и растянулся на диване, ощущая все его знакомые неровности. Кэсси вытянула руку и погасила ночник.

– Спокойной ночи.

– И тебе.

Засыпает Кэсси быстро и легко, как котенок. Через несколько секунд я услышал ее дыхание, глубокое и ровное. На каждом вдохе оно будто слегка замирало – значит, уснула. Со мной же все наоборот: если я заснул, то разбудить меня можно, лишь сунув под ухо особенно оглушительный будильник или хорошенько пнув, зато перед тем, как заснуть, я, бывает, часами ворочаюсь в кровати. Впрочем, у Кэсси мне всегда почему-то и засыпалось легче, несмотря на то что диван у нее был шишковатый и короткий, а по ночам старый дом отчаянно скрипел и потрескивал. Даже сейчас, когда мне не спится, я воображаю, будто лежу на том диване, щека трется о мягкий пододеяльник, в воздухе висит пряный аромат виски, а в другом конце комнаты тихо посапывает Кэсси.

В подъезд кто-то ввалился, послышалось хихиканье, открылась и закрылась дверь. Голоса сделались неразборчивей, снова раздался смех. Я старался дышать в такт дыханию Кэсси и чувствовал, как разум тонет в фантасмагоричных образах: Сэм рассказывает, как строить лодку, а Кэсси смеется, сидя на карнизе между двумя каменными горгульями. Хоть до моря оттуда далековато и волн не слышно, мне чудилось, будто до меня доносится их плеск.

9

Если верить моим воспоминаниям, мы трое тогда провели в квартире Кэсси миллион вечеров. Расследование продолжалось всего месяц или около того, и наверняка бывали дни, когда кто-нибудь из нас был занят, однако то время навсегда осталось для меня расцвеченным этими вечерами. Они словно капли краски, которая яркими цветами расползается по воде. Лето скатилось в раннюю, прохладную осень, ветер завывал под крышей, швырял дождь на створчатые окна, и капли ползли по стеклу. Кэсси растапливала камин, мы раскладывали бумаги на полу и сыпали всяческими версиями. Ужин готовили по очереди, Кэсси обычно кормила нас пастой, я – сэндвичами с говядиной, а Сэм удивлял всякой экзотикой: сочными тако и тайскими блюдами с острым арахисовым соусом. За ужином мы пили вино, после чего плавно переходили на виски в разных сочетаниях, а захмелев, убирали документы, сбрасывали обувь, включали музыку и болтали.

Кэсси, как и я, – единственный ребенок, поэтому мы оба зачарованно слушали рассказы Сэма о детстве. Четверо братьев и три сестры росли на старой ферме в Голуэе, где целыми днями играли в ковбоев и индейцев, а по ночам забирались на заброшенную мельницу. Высокий отец-молчун и мать, которая пекла хлеб, могла треснуть по лбу деревянной ложкой и перед едой пересчитывала детей по головам – удостовериться, что все на месте.

Родители Кэсси разбились на машине, когда ей было пять, так что воспитали ее престарелые тетушка с дядей. Жили они в ветхом домишке в Уиклоу, совсем в глуши. Кэсси рассказывала, как таскала из их библиотеки книги совсем ей не по возрасту – “Золотую ветвь”, “Метаморфозы” Овидия, “Мадам Бовари” – и хоть терпеть их не могла, но все равно дочитывала. Садилась с книжкой у окна на веранде, грызла яблоки и читала, а за окном моросил дождь. Как-то раз она заглянула под уродливый старинный шкаф и обнаружила там блюдце из китайского фарфора, пенни эпохи Георга VI и два письма от солдата, воевавшего в Первой мировой. Кто он такой, никто не вспомнил, а фрагменты письма были вымараны цензурой. До двенадцатилетнего возраста я себя помню плохо, а после мои воспоминания точно вытягиваются в ряды – ряды серо-белых кроватей в общей спальне, ряды гулких душевых кабинок, холодных и пахнущих хлоркой, ряды мальчиков в старомодной школьной форме, которые распевают протестантские гимны о долге и верности. Для нас обоих рассказы Сэма словно олицетворяли книжку-раскраску: румяные щекастые дети играют с добродушным псом.

– Расскажи что-нибудь про те времена, когда ты был маленьким, – говорила Кэсси, усаживалась на диван и натягивала на ладони рукава свитера, чтобы было удобнее держать стакан с подогретым виски.

Впрочем, во многих отношениях Сэм оставался в этих беседах чужеродным телом, и в глубине души я этому радовался. Мы с Кэсси два года выстраивали удобный нам порядок, притирались друг к дружке, входили в ритм, разрабатывали наши собственные секретные коды и знаки. Сэм же, как ни крути, попал сюда по нашей прихоти, поэтому вполне резонно, что роль ему досталась второстепенная, но третьим лишним он не был. Самому Сэму это, похоже, было не в тягость. Он устраивался в кресле со стаканом виски, так что на свитере отплясывали золотисто-янтарные блики, и с улыбкой наблюдал, как мы с Кэсси спорим о природе времени, или о Т. С. Элиоте, или о том, как ученые объясняют существование привидений. Бывало, порой мы совсем впадали в детство (“Ну давай, Райан, укуси”, – прищурившись, шипела она. Тогда я хватал ее за руку и кусал, пока Кэсси не начинала молить о пощаде). Однако в юности я был этого лишен, поэтому сейчас очень любил такие споры и наслаждался каждым мигом.

Разумеется, я излишне романтизирую, но уж такой я есть. И не хотелось бы вас обманывать, потому что пускай вечера эти отдавали дымной сладостью жареных каштанов, зато дни были наполнены тяжелым, изматывающим трудом. Официально наш рабочий день начинался в девять, а заканчивался в пять, но на самом деле мы приходили еще до восьми, а вечером нередко уходили после восьми, да еще и брали работу на дом: сверяли протоколы допросов, знакомились со свидетельскими показаниями, составляли отчеты. Ужинать мы садились часов в девять-десять, с рабочими моментами заканчивали ближе к полуночи, а в два ночи пьянели настолько, чтобы только упасть в кровать. У нас завязались тесные и нездоровые отношения с кофеином, и мы перестали думать об усталости. В первую же пятницу, вечером, помощник-новичок по имени Корри сказал: “Ну все, ребята, увидимся в понедельник”, на что все разразились язвительным смехом и принялись хлопать его по спине, а О’Келли серьезно проговорил: “Нет уж, – прости, забыл, как тебя зовут, – увидимся завтра в восемь, и не опаздывай”.

В ту первую пятницу Розалинд Девлин так и не пришла. К пяти я извелся от ожидания и необъяснимой тревоги за девушку и позвонил ей на мобильник. Она не ответила. Я убеждал себя, что Розалинд сейчас помогает родным с подготовкой к похоронам, или присматривает за Джессикой, или плачет у себя в комнате, однако беспокойство не уходило, саднящее и острое, точно камушек в ботинке.

В воскресенье мы с Кэсси и Сэмом отправились на похороны Кэти. Рассказы о том, будто убийцу непреодолимо тянет на могилу жертвы, – миф, и все же ничтожная доля вероятности этого существует, к тому же О’Келли сказал, что попиариться нам не мешало бы. Церковь выстроили в 1970-х, когда для архитектора работать с бетоном значило творчески заявить о себе и когда Нокнари со дня на день готовился вырасти в крупный населенный пункт, поэтому здание получилось огромное, холодное и уродливое, с грубоватыми полуабстрактными изображениями Крестного пути и неровным сводом, от которого отскакивало заунывное эхо. Мы стояли позади, одетые в темное и неброское, и смотрели, как церковь постепенно заполняется – фермеры с кепками в руках, старушки в платках, примодненные подростки с делано непринужденным видом. Перед алтарем белел жуткий позолоченный гробик. Розалинд, ссутулившись, брела по проходу. С одной стороны ее поддерживала Маргарет, а с другой – тетушка Вера. Следом за ними Джонатан с остекленевшим взглядом вел Джессику.

Непрерывными восковыми слезами оплывали свечи, в воздухе висели сырость и аромат вянущих цветов. Меня слегка мутило – я не успел позавтракать, – и вся сцена подернулась дымкой, свойственной воспоминаниям. Не сразу, но я понял, что на то имелись основания: когда-то я каждое воскресенье приходил в эту церковь на богослужение и, возможно, сидел на одной из этих дешевых деревянных скамей во время поминальной службы по Питеру и Джейми. Кэсси тайком дышала на замерзшие руки, пытаясь согреть их.

Священник – совсем молодой и очень торжественный – мучительно пытался выбрать из набора фраз, которые вызубрил в семинарии, подобающие случаю. Сбоку плечом к плечу выстроились бледные девочки в школьной форме. Некоторых я узнал, это были одноклассницы Кэти. В руках они сжимали листочки со словами псалмов. Псалмы подобрали умиротворяющие, но тонкие голоса девочек звучали неуверенно и временами срывались.

– Не бойся, иди за Мной, иди, Я пребуду с тобой…

Мой взгляд перехватила Симона Кэмерон. Она быстро кивнула мне. Ее золотистые глаза покраснели. Один за другим родные вставали и, подойдя к гробу, клали на него погребальные подарки: Маргарет – книгу, Джессика – плюшевую игрушку, похожую на рыжую кошку, Джонатан – карандашный рисунок, который раньше висел у Кэти над кроватью. Розалинд подошла последней. Она положила на гроб связанные шнурками маленькие балетные туфельки, нежно погладила их, склонилась над гробом и заплакала. Ее каштановые кудри рассыпались по бело-золотой крышке. С первого ряда послышался громкий неестественный всхлип.

Небо снаружи было бело-серым, и ветер срывал листья с деревьев перед церковью. Репортеры свешивались через ограду, щелкали фотоаппаратами. Мы отошли в дальний угол и оглядели собравшихся, но, что неудивительно, ничего подозрительного не увидели.

– Вот это толпища, – тихо проговорил Сэм. В церкви он единственный из нас подходил к причастию. – Заснять бы их и потом посмотреть повнимательнее – может, тут есть посторонние.

– Убийцы здесь нет, – Кэсси сунула руки в карманы куртки, – разве что он обязан присутствовать. Он, скорее всего, даже газеты не читает. А если кто-нибудь заговорит с ним об этом деле, он сменит тему.

В дверях церкви показалась Розалинд и заметила нас, когда медленно, прижав к губам платок, спускалась по ступеням, ей помогали родные. Но тут девушка вырвалась и побежала к нам. Ее длинное черное платье развевалось на ветру.

– Детектив Райан… – двумя руками она схватила меня за руку, ее лицо блестело от слез, – я просто не выдержу. Вы должны поймать человека, который сотворил такое с моей сестрой.

– Розалинд! – хрипло позвал ее Джонатан, но она даже не обернулась.

Пальцы у нее были длинные, ладони мягкие и очень холодные.

– Мы сделаем все, что в наших силах, – пообещал я. – Вы хотели со мной поговорить. Зайдете завтра?

– Попытаюсь. Простите, что в пятницу не получилось… – Розалинд быстро оглянулась. – Не смогла вырваться. Детектив Райан, пожалуйста, найдите его! Пожалуйста…

Затворы фотоаппаратов защелкали еще чаще. На одном из снимков Розалинд в профиль, страдальчески смотрит на меня. Я стою напротив, с приоткрытым ртом, выгляжу крайне неприглядно. На следующее утро эту фотографию напечатали на первой странице какой-то желтой газеты. “Найдите убийцу моей сестры!” – гласил напечатанный огромными буквами заголовок. Куигли тогда мне целую неделю прохода не давал.

* * *

За первые две недели операции “Весталка” мы сделали все возможное и невозможное. Просто все. Мы распределили обязанности между нами самими, помощниками и местной полицией и опросили всех живущих в радиусе четырех миль от Нокнари, а также тех, кто хотя бы шапочно знал Кэти. У одного из жителей поселка была подтвержденная шизофрения, но он в жизни мухи не обидел, даже когда не принимал таблетки, а такого за последние три года ни разу не случалось. Мы проверили всех, кто жертвовал в фонд помощи Кэти, и проследили за теми, кто приносил на каменный жертвенник цветы.

Мы допросили лучших подружек Кэти – Кристину Мерфи, Элизабет Мак-Гиннис и Марианну Кейси, храбрых девочек, заплаканных и дрожащих. Ничего полезного они не сказали, и все же лично я нашел наши беседы познавательными. Меня бесит, когда кто-то охает – мол, как рано взрослеют современные дети (между прочим, мои бабушка с дедушкой в шестнадцать уже ежедневно вкалывали, а в плане взрослости это, по-моему, покруче любого пирсинга), и тем не менее подружки Кэти смотрели на мир с трезвым, серьезным пониманием, не похожим на счастливую безмятежность, свойственную в этом возрасте нам самим.

– Мы подозревали, что у Джессики неспособность к обучению, – сказала Кристина так, словно ей лет тридцать, – но решили не спрашивать. Вы не знаете… Кэти убил педофил?

Ответ был отрицательный. Несмотря на версию Кэсси, что это убийство не относится к преступлениям на сексуальной почве, мы проверили всех ранее судимых насильников, проживающих в Южном Дублине[16]16
  Имеется в виду графство Дублин.


[Закрыть], а заодно и тех, кого полиции так и не удалось поймать за руку. Мы потратили уйму времени, обсуждая наше дело с коллегами, чей неблагодарный труд – выслеживать в интернете педофилов и расставлять им ловушки. В основном с нами работал Карл, молодой и тощий, с бледным лицом, изборожденным мимическими морщинами. По его словам, он проработал в отделе восемь месяцев и уже подумывает об увольнении – у него двое детей, которым еще и семи нет, и он больше не в состоянии смотреть на них прежними глазами. Приходя после работы домой, он боится обнимать их, потому что не хочет испачкать.

В сообществах – Карл их так называл – кипели обсуждения и страсти по Кэти Девлин. Опущу подробности и скажу лишь, что мы перечитали сотни страниц чатов – весточек из темного и неведомого мира, – но ничего не добились. Один из участников чата чересчур симпатизировал убийце Кэти (“По-моему, он просто СЛИШЬКОМ ЕЕ ЛЮБИЛ, а она не понемала, вот он и ОТЧАИЛСЯ”), но в момент убийства он торчал в Сети и обсуждал достоинства девочек из Восточной Азии в сравнении с европейками. В ту ночь мы с Кэсси как следует напились.

Под тем предлогом, что якобы надо взять образцы волокон, Софи со своими ребятами обшарили в доме Девлинов каждую трещину, однако не обнаружили ни пятен крови, ни предмета, похожего на тот, которым, по описанию Купера, изнасиловали Кэти. Я проверил данные о финансах: Девлины жили скромно (последний раз провели отпуск на Крите четыре года назад, да и то в кредит; из расходов – занятия балетом для Кэти и уроки игры на скрипке для Розалинд; “тойота” 1999 года выпуска) и почти не имели накоплений, но зато и долгов тоже. Ипотека выплачена считай что до конца, по телефонным счетам задолженностей нет. Никаких сомнительных транзакций по банковскому счету, а жизнь Кэти не застрахована. Ровным счетом ничего.

На горячую линию поступило рекордное количество телефонных звонков, преимущественно совершенно бесполезных, звонившие сообщали о соседях, которые странновато выглядят или отказываются вступать в жилищный кооператив, и о каких-то сомнительных личностях на другом конце страны, попадались и обычные психи – некоторые утверждали, будто видели убийцу во сне, другие заявляли, что таково наказание, уготованное Господом нашему грешному обществу. Мы с Кэсси провели целое утро, выслушивая типа, который позвонил рассказать, что Бог наказал Кэти за бесстыдство: она демонстрировала свое тело читателям “Айриш таймс”, одетая лишь в леотард. Вообще-то на него мы даже возлагали надежды. С Кэсси он говорить отказался, ведь женщинам грех работать, да и разгуливать в джинсах тоже, а мне с пеной у рта доказывал, что идеал женской красоты – это Богоматерь Фатимская. Но у него было безупречное алиби: ночь понедельника провел в квартале “красных фонарей” на Бэггот-стрит, в зюзю пьяный. Там он выкрикивал проклятья в адрес местных проституток и записывал автомобильные номера их клиентов, пока сутенеры не выперли его за дверь. Потом он вернулся и начал все заново, и в конце концов патрульные отвезли его в участок отсыпаться, где он и продрых до четырех утра. По всей видимости, такое происходило довольно регулярно, все участники этого действа охотно подтверждали алиби нашего чудака и вдобавок отпускали шуточки про его сексуальные наклонности.

Недели были странные. Странные и путаные. Даже теперь, когда все позади, мне сложно их описать, настолько они насыщены мелочами, событиями, которые тогда казались несущественными и разрозненными, точно россыпь букв и фраз в нелепой шараде, – лица, истории, допросы и телефонные звонки смахивали на быстрое мигание проблескового маячка. Лишь намного позже, оценивая прошлое с холодной отстраненностью, я вижу, что в равнодушно холодном свете все эти мелочи поменялись местами и рассортировались, образовав закономерности, которые нам следовало бы увидеть сразу же.

И еще эта первая фаза операции “Весталка” проходила мучительно. Расследование, хоть мы даже самим себе не признавались в этом, совсем застопорилось. Все мои зацепки на поверку оказывались пустышками. О’Келли возмущался, размахивал руками и читал длинные проповеди о том, что в этом деле напортачить нельзя и что тяжело в ученье, легко в бою. Журналисты требовали правосудия и печатали фотороботы Питера и Джейми – таких, какими те выглядели бы сейчас, постригись они неудачно. Такого напряжения я еще не испытывал. Но, возможно, истинная причина, по которой мне так сложно вспоминать о тех неделях, заключается в том, что я по-прежнему скучаю по ним, а такой прихоти я позволить себе не могу.

Детали. Разумеется, мы сразу же изучили медицинскую карту Кэти. Они с Джессикой родились на пару недель раньше срока, и тем не менее Кэти росла здоровой и до восьми с половиной лет болела разве что детскими болезнями. Затем, ни с того ни с сего, ее поразил неведомый недуг. Резь в животе, безудержная рвота, многодневная диарея. Был такой месяц, когда ей три раза подряд вызывали “скорую”. За год до смерти, после особенно тяжелого приступа, врачи провели диагностическую лапаротомию – именно об этой операции и упоминал Купер, – после чего Кэти некоторое время не посещала занятия балетом. Ей диагностировали “идиопатическое псевдообструктивное заболевание кишечного тракта, осложненное диастазом мышц живота”. Читая между строк, я решил, что врачи, видимо, исключили все возможные болезни и совершенно не представляли, что с этим ребенком не так.

– Опосредованный синдром Мюнхгаузена? – спросил я.

Заглянув мне через плечо и обхватил руками спинку моего стула, Кэсси читала заключение.

В кабинете мы с ней и Сэмом обосновались в углу, подальше от телефона горячей линии, где, если мы не повышали голоса, нас никто не слышал.

Поморщившись, Кэсси пожала плечами:

– Может, и так. Но тогда много чего не сходится. У типичного Мюнхгаузена мать обычно связана с медициной – она сиделка или еще кто-нибудь в этом роде. Маргарет же проучилась до пятнадцати лет и до свадьбы работала на кондитерской фабрике. И посмотри на данные приема пациентов. Даже в больницу Кэти не всегда привозила мать. Чаще всего это Джонатан, Розалинд и Вера. А однажды даже учительница… Цель матери с синдромом Мюнхгаузена – получить поддержку и внимание врачей и медсестер. Никому больше она не позволила бы себя заменить.

– Значит, мать вычеркиваем?

Кэсси вздохнула.

– Психологическому портрету она не соответствует, но это еще ни о чем не говорит, возможно, она исключение. Нам бы взглянуть на медицинские карты других дочерей. Такие матери обычно действуют через всех детей, кого-то одного не выделяют. Чтобы ее не заподозрили, она манипулирует детьми по очереди или поначалу старшим, а когда тот начинает противиться, переключается на следующих. Если Маргарет так и делала, в медицинских картах двух других дочерей тоже найдется что-нибудь необычное. Когда перестала болеть Кэти, возможно, что-то случилось с Джессикой… Давай попросим разрешения родителей взглянуть?

– Нет, – ответил я.

Все присутствующие в кабинете будто разом заговорили, и гул их голосов плотным туманом окутал мой мозг. Сосредоточиться не получалось.

– Девлины пока не знают, что они подозреваемые. Лучше пускай все так и остается, хотя бы пока у нас не появится надежных доказательств. Попросить у них медицинские карты Розалинд и Джессики – это дать понять, что мы их подозреваем.

– Надежных доказательств. – Кэсси обвела взглядом разложенные на столе документы – распечатки, рукописные заметки и ксерокопии, потом доску, где пестрели многочисленные имена, номера телефонов, и все это снабженное стрелочками, вопросительными знаками и подчеркиваниями.

– Да-да, – кивнул я, – понимаю.

Учеба тоже давалась сестрам Девлин по-разному. Кэти училась неплохо, но не блестяще, твердая “хорошистка”, редкие тройки по ирландскому и пятерка по физкультуре. Никаких сложностей с поведением, разве что любит поболтать на уроках, и никаких замечаний, кроме тех, что касались пропуска занятий. Розалинд достигла успехов более выдающихся, зато нестабильных: сперва целый ряд пятерок, а потом вдруг тройки с двойками и замечания растерянного учителя о невнимательности и прогулах. Личное дело Джессики вполне ожидаемо оказалось самым объемистым. В девятилетнем возрасте ее перевели в класс для детей с отклонениями, но Джонатан, похоже, потребовал от школы и департамента по здравоохранению устроить ей целое море проверок. Ее коэффициент интеллекта колебался на отметке от 90 до 105, а неврологических проблем у девочки не имелось. “Неспецифическая неспособность к обучению с аутистическими чертами”, – гласило заключение специалистов.