Текст книги "Восставшая из пепла"

– Даррос из Сигко, – повторил он, хорошо разносящимся глубоким грудным голосом. – Мы хорошо его знаем, не так ли? Смелый купец, доведший свой караван до Анкурума в целости и сохранности; подвиг, не знающий себе равных. А потом выигравший королеву наших скачек – Сагари.

Приветственные крики взлетели, словно птицы, и он снова легким взмахом усмирил их. По-прежнему улыбаясь, он нагнулся теперь к столам.

– И наш Даррос сделал еще одну вещь. Он обманул нас всех. – Молчание стало глуше. Градоначальник негромко рассмеялся. – Победитель наших Сагари в действительности не более чем вор, убийца и разбойник – Дарак Златолов, отребье северных гор. – Он повернулся к Дараку и кивнул. – Твоя маленькая игра окончена, колесничий.

Стражники отделились от стен позади нас и устремились к нам, десяток из них – прямо к Дараку. Внизу теперь поднялся рев, и некоторые женщины завизжали. Мы не принесли с собой в зал никакого оружия; этикет этого не допускал. А я, казалось, не могла пошевелиться. Я увидела, как Дарак стоит, прислонясь к столу, усмехаясь шедшим взять его десяти стражникам. Не уверена, каким образом мне удалось это увидеть, ведь между нами находились Гиллан и Градоначальник. Я увидела, как рука Дарака потянулась обратно к столу и сгребла один из тех данных нам игрушечных золотых ножей – бесполезный, он бы погнулся, а не уколол – и однако один из стражников увидел это движение. Железный меч охранника вырвался из ножен и устремился вперед. Я услышала, как Дарак тихо охнул. Руки его бессильно упали. Он почти лениво посмотрел на воина, по-прежнему кривя рот в усмешке, все еще толком не понимая, что уже мертв. Двое стражников подхватили его с боков, когда он упал, подняли и понесли к выходу. Действовали они очень быстро, даже крови никакой не успело пролиться на этот золотой стол. Двое из них держали меня за руки, держали, поняла я теперь, с той минуты как Градоначальник впервые высказал обвинение. Они подняли меня и уволокли с собой. Думаю, они что-то подсыпали мне в чашу, да и Дараку тоже; когда они меня тащили, ноги у меня были тяжелыми, как железо. А молодчиков Дарака столь же быстро усмирили в основном зале. И все же там им не удалось сработать столь чисто. Эллак и еще один разбойник лежали убитые. Один стражник умирал, несколько других истекали кровью. Белые лица женщин глядели на нас во все глаза, когда мы проходили мимо них, словно похоронная процессия следовала за трупом Дарака.

Голова откинута назад, лицо совершенно неподвижно, рот твердо закрыт, посерьезневший в объятиях смерти. Алый плащ волочился за ним.

Алое в честь лозы. Куколка-богиня, значит, ты все-таки приняла подношение – смерть за смерть, маленькая богиня алой лозы.

– Карраказ! – пронзительно крикнула я в черные недра горы. – Карраказ, эт Со! Эт Со – Сесторра!

Рука зажала мне рот. Меня вытряхивали из одной темноты в другую. Глаза Маггура, налитые кровью и пылающие во мраке.

– Ш-ш, Имма, кого ты зовешь?

Странно, он не знал древней речи, и все же, казалось, понял, что я сказала. Я тихо лежала на сырой грязной соломе тюремной камеры.

– Который час, Маггур? Сколько еще?

Он покачал головой:

– Солнце за решеткой выглядит низким. Почти закат.

В каменной камере сидели и другие – все, кого схватили в гостинице.

Тех же, кого привели сюда до пиршества Победителей после их драки в борделе, мы не видели и ничего о них не знали.

Мы сидели здесь уже два дня, и сначала разбойники смеялись и подшучивали над стражниками снаружи, бросая в них костями из окошечка в дверях. Травили байки:

– Да, ребята, Слэка смылись, и прихватили с собой к тому же несколько кусков шкур этих свиней.

Теперь же их дух перегорел в этой сырой черной дыре, воняющей их собственными испражнениями и страхом. Нас всех должны были повесить – публично. Мы должны были отправляться на виселицу по трое в день. Никто не знал наверняка, когда придут за ним или кого выберут. В первый раз троица вышла с развязным видом, салютуя и задирая нос. Разбойники влезли к находящейся высоко на стене решетке и увидели, как они болтались на площади. Во второй раз вышли уже не столь храбро. В тот второй день вздернули и четвертого: вместе с остальными повесили и труп Дарака.

Как же взревели при виде его толпы на площади. Так же громко, как ревели на Сиркуниксе. Громче. Жизнь любит смотреть на смерть. Разбойник у окна – не могу вспомнить кто – сплюнул сквозь прутья решетки.

– На тебя, свинарник вонючего города.

И все же мне снился не Дарак, а Гора, и я бежала к алтарю крича:

– Вот я! Вот я! Проклятая!

Я села. В волосах у меня запуталась солома, и на них еще висели красные бусы.

– Сколько, Маггур? – прошептала я. – Они оставят меня напоследок, Маггур, потому что я сделала классический выстрел?

Но это придет. Вожжи у меня на шее, бегущие лошади. Я услышу, как заорет толпа, когда моя шея сломается.

Маггур обнял меня огромной ручищей, и я прислонилась в темноте к нему.

На следующий день шаги раздались в полдень.

Скрежет двери, охристый свет факелов из ночной темени наружных коридоров. Шестеро стражников с обнаженными мечами и двое тюремщиков. – На выход. Ты, ты и черный.

Двое разбойников поднялись – одним из них был Глир. Маггур встал более медленно, его ладонь задержалась на моей руке. Глир принялся насвистывать похабную песенку; другой разбойник слегка ткнул рукой в сторону стражника, что мигом сосредоточило на нем все их мечи, и посмеялся над ними.

– Пошли, ты, черный. Пока еще ты не потеряешь свою подружку, она тоже идет.

Я приняла руку Маггура и позволила ему поднять меня на ноги. Наша четверка зашагала к двери. Не думаю, что я боялась. Чтобы порождать страх, нужны какие-то чувства, а я была предельно опустошена. Дверь лязгнула, закрываясь за нами, и нас погнали по черным как смола стокам этого мерзкого лабиринта, за мрачными факелами тюремщиков. Через некоторое время пошли лестницы, а наверху тянулся налево и направо коридор. Внезапно двое стражников отделили меня от остальных и потащили направо, в то время как Мапура и других подтолкнули влево. Маггур тут же остановился, игнорируя тыкающиеся ему в спину мечи, затрещины и проклятия. Он был настоящим великаном. Здесь, в этом узком проходе, он мог сбросить двух-трех из них со своей спины, как дикая собака, стряхнуть и сбросить, пока они не изрубят его на куски. Я покачала ему головой. Я знала, что он подумал, – я и сама подумала то же самое, – что меня забрали для утехи нескольких стражников, прежде чем те отведут меня на казнь. Это было ничто. Всего лишь завершение еще одного дела перед смертью. Казалось, он почувствовал мое безразличие, и позволил им повернуть себя кругом и увести прочь, во тьму за червячным хвостом удаляющегося света факелов. Нам не пришлось далеко идти. Вскоре мы стояли перед обитой металлом большой деревянной дверью. Стражники постучались, изнутри рявкнул голос, они открыли дверь и втолкнули меня в помещение. Дверь закрылась, и стражники остались по другую сторону. Я очутилась в квадратной каменной комнате, освещенной не факелами, а тремя овальными светильниками. На стенах висели шкуры, мечи и щиты. А за дубовым столом сидел в огромном кресле лицом ко мне рослый мужчина, одетый как офицер. Он выглядел нетерпеливым, черствым и безразличным. На запястьях у него тускло сверкали железные браслеты. Похоже, он вовсе не воспринимал меня как женщину. Взяв свиток из грубой тростниковой бумаги, он швырнул его через стол ко мне.

– Ты умеешь читать?

– Да, – ответила я.

Я взяла свиток. В глазах у меня все плыло, они не могли толком различить очертания букв, и свет причинял им боль. Я, казалось, не могла сосредоточиться на витиевато написанных словах; завитушки раскручивались и выгибались, словно змеи в агонии.

– Не понимаю, – сказала я наконец.

– Ты сказала, что умеешь читать. Счел это довольно дикой похвальбой для сопливой разбойничьей кобылы. Ладно. Ты выйдешь отсюда на волю. По приказу Градоначальника. Под защиту какого-то вонючего степного дикаря, утверждающего, что ты из его крарла.

– Кого? – спросила я. – Никто не знает моего крарла.

– Да кого это волнует, девочка? Только не меня.

Он снова рявкнул, и дверь опять открылась. Там стоял стражник, а с ним поджарая коричневая фигура, обнаженная до пояса. Волосы, собранные на затылке в пучок, приобрели от светильников бледный цвет. На груди вытатуирован лунный круг и в нем пятиконечная звезда.

Офицер окинул его взглядом с головы до ног, а затем, презрительно хмыкнув, взял свиток и бросил ему. Асутоо поймал его.

– Вон, – скомандовал офицер.

Я очень медленно подошла к Асутоо. Было трудно разглядеть его лицо в дверном проеме, где скопились тени. Он не прикоснулся ко мне, только кивнул, и я пошла впереди него, позади стражника, к тюремной двери, столь странно открывшейся для меня.

Полдень стоял темный, шел сильный ливень. Я, должно быть, слышала его сквозь решетку камеры, но полагаю, тогда для меня это ничего не значило. К столбу у низкой двери, через которую мы вышли, были привязаны три бронзовые степные лошади. Стоявший на часах стражник кутался в плащ. Мы находились на задворках Анкурума. Лачуги и вонь хуже, намного хуже при сером дожде. Асутоо подал мне черный плащ и указал, что мне следует надеть его и сесть на ближайшего коня. Когда это было сделано, он сел на коня сам. Он поехал чуть впереди меня, ведя в поводу третью лошадь, несшую на спине поклажу.

По-моему у меня не было никаких мыслей и даже какого-либо удивления, когда мы проезжали через серый дождь и лачуги Анкурума.

Людей попадалось на улицах очень мало. Несколько любопытных взглядов на степняка и его женщину, но это и все. В конечном итоге из дождя выросли стены и ворота, и, выехав из них, мы оказались среди предгорий, в дикой их части, заросшей высокими деревьями. Вот в этот-то лес мы и въехали. Через него протекала небольшая речка, пенившаяся под дождем на серых камнях.

Я натянула поводья и уставилась на воду, и увидела стрелу Кела, уплывшую вниз по течению после того, как я переломила древко. Маггура, должно быть, уже повесили. Его шея – такая крепкая – сломает ли ее веревка? Или он умрет медленной смертью от удушья?..

Асутоо остановился чуть впереди. Я посмотрела на него, и он в первый раз заговорил со мной.

– Тебе нужно отдохнуть здесь, брат мой? Дальше есть одно место – горная пещера, которая укроет нас от плача небес.

– Асутоо, – обратилась я, – почему я свободна?

– Я попросил за тебя, – ответил он.

– Твое слово было бы прахом для них, – возразила я, смутно сознавая, что мы говорим на племенном языке.

– Владыка Распар, – сказал он. – Я вымолил у него твою жизнь.

Мерцающий огонек шевельнулся у меня за глазами, в мозгу.

– Асутоо, брат мой, почему мы едем сюда, а не возвращаемся в крарл Звезды?

Он уставился на меня сквозь дождь, его голубые глаза сделались очень большими, на ресницах застряли капли воды. Я немного проехала вперед, пока не приблизилась к нему, достаточно приблизилась, чтобы коснуться его.

– Асутоо, брат мой, почему мы не едем в крарл твоего вождя?

– Я отверженный, – отвечал он.

– Почему, Асутоо?

– Брат мой, это касается лишь меня и моего вождя. – Он внезапно отвел взгляд, показывая на вьючную лошадь. – У меня там твоя мужская одежда, твои ножи и лук. Не страшись бесчестья от пребывания со мной. Многие воины присоединяются к моему копью. То, что я сделал – связано с расхождением между законом моего вождя и моим собственным.

– Асутоо, – сказала я, – прости мне мои сомнения. Ты мой брат, и я поеду с тобой к пещере. Я очень устала.

Так мы и поехали, вверх по горному склону, через лес.

Длинная, но не низкая или темная пещера, вытянулась до мшистого хребта. Асутоо развел неподалеку от входа костер и сгорбился там, подкармливая оранжевые языки, пока я сбрасывала грязный черный бархат, и натягивала одежду, которую носила разбойницей. Имелось и отличие – рубашка была черной, а не многоцветной, и Асутоо не привез никаких драгоценностей – ни золотых колец, ни бус, ни даже драгоценного нефритового ожерелья. Но он привез мои ножи и лук, и тот длинный нож, который я добыла при ограблении каравана. Я извлекла его из малиновых бархатных ножен и повернула клинок так, что серебряный леопард запрыгал при свете костра.

– Это хорошо, Асутоо, – сказала я и села у костра напротив него, но он не ответил мне взглядом. Вместо этого он смотрел на серебряного леопарда, сверкавшего на клинке, когда я поворачивала его. Белый свет вспыхивал и тускнел, вспыхивал и тускнел. Через некоторое время я тихо проговорила:

– Асутоо, – и он почти сонно поднял голову и посмотрел мне в глаза, и я удержала его взгляд. – А теперь скажи мне, Асутоо, брат мой, почему ты изгой?

Это выглядело странно. Лицо у него оставалось мирным и ничего не выражающим, но взгляд был полон застывшего ужаса. Он не мог вырваться из моего плена. Мои глаза были белыми змеями, уже парализовавшими его своим ядом.

– Я предал гостя, сидевшего у очага вождя моего. Я ел с ним хлеб дружбы, но все же отдал его в руки врагов. Жрецы крарла наложат за это на меня наказание во искупление, но они поймут нужду в содеянном.

– Какую нужду, Асутоо, брат мой?

– Никакой мужчина не может взять женщину-воина и пользоваться ею как женщиной, если она сама того не дозволит. Дарак взял ее без чести, а она ушла с радостью. Он бы пролил всю ее кровь воина, не оказывая ей никакого почета. Я, Асутоо, сын вождя, никогда не позволил бы ей скакать в бой раньше меня, и не волок бы за поводья ее коня. И он одел ее в женское платье, словно любую девушку из шатров, в белое платье – даже ту, которая ехала с ним на колеснице. Он сделал из нее щит, из той, что была копьем. Такого быть не должно. Я пошел следом, прячась в тенях, и по небу прошла серебряная Звезда – колесница. Она послужила мне знаком.

– Что же ты тогда сделал, Асутоо, брат мой?

– Я нашел перед большими Скачками лучников купца Распара. Это было трудно, но я заставил его понять, кем был Дарак, и он не помнил, чтобы кто-либо другой приводил в Анкурум караван целым и невредимым. В темнице у Градоначальника сидело несколько людей Дарака, из них взяли двоих и жгли их огнем, пока они не сказали правду. Распар сказал, что сперва должны пройти скачки; Дарака они могли взять и на пиру, безоружным. Я попросил, чтобы пощадили женщину-воина. Сперва он сказал, что это никак невозможно, но потом прислал мне известие, что это все-таки можно сделать, и предписание Градоначальника…

Он перестал говорить, уставясь мне в глаза.

Мне сделалось холодно, так холодно, но я улыбнулась ему, хотя он и не мог этого видеть за маской шайрина. А в ледяной скорлупе стучала клювом алая птица, пробиваясь на волю. Распар, наверное, сохранил бы меня для себя, пожелай я остаться с ним, но Распару больше всего хотелось сохранить свое доброе имя. Так он расплатился за оружие с севера.

Я встала. Встал и Асутоо. Мы стояли лицом друг к другу, совершенно неподвижные и безмолвные, когда я поворачивала в руке клинок.

– Асутоо, брат мой, – заговорила наконец я, – мне подобает отблагодарить тебя.

Скорлупа рассыпалась, и она наполнила меня, растекаясь, теплая и яркая, из моего нутра мне в легкие, сердце и мозг; а из мозга в руку, в кисть, в нож. Я ткнула им вперед и вниз, в пах, повернула и вытащила. Я, которая помнила, как убивать чисто, воспользовалась привилегией своего рода и забыла об этом. Он нагнулся вперед, застонав от мучительной боли, пытаясь удержать руками кровь. Я прислонилась к стене пещеры и наблюдала, как он умирает. Это заняло немного времени.

Затем я повернулась и вышла из пещеры, спустилась по склону и нашла стреноженных лошадей, щиплющих мокрую от дождя траву. Ливень поубавился. Я вытерла нож о мох и вложила его в ножны. Забравшись в седло, я легчайшим давлением коленей направила коня вверх, к горам.

Неподалеку от гребня я вдруг обернулась и посмотрела на темную пасть пещеры; из нее, казалось, извергался водопад, не белый, а красный. Алая птица во мне била теперь крылами и рвалась на волю. Она вырвалась из моего рта в длинных кровавых потоках звука, и конь подо мной, перепугавшись, понес вверх, вверх, все выше и выше, пока не показалось, что мы покинули землю и полетели в ярко красное небо.

КНИГА ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЧЕРЕЗ КОЛЬЦО

Один за другим красные цветы падали из моих рук в темную шахту гробницы. На дне ее лежал мертвец.

– Плачь, – говорили окружающие меня голоса. – Если ты заплачешь он будет жив. Но я не могла заплакать, хотя горло и глаза мои опалило от непролитых слез. Он уже преображался – было слишком поздно. Он превратился в зеленый твердый материал, в человеческую фигуру из нефрита.

– Карраказ, – сказала я во тьму. – Я здесь, Карраказ.

Но Карраказ не приходил. Древний демон зла и ненависти спал где-то глубоко во мне, наглотавшись крови Шуллат, деревень, купцов у брода, Эссандара и других на Сиркуниксе, но больше всего раздувшийся от крови Асутоо.

– Мы с тобой одно целое, ты и я, – так он сказал мне в Ки-уле.

– Со Карраказ энорр, – прошептала я. – Я Карраказ.

Я не знала, как именно попала туда, на то высокое гулкое место. Я вспомнила в ужасе бежавшего подо мной степного коня, но потом… Вероятно, я упала с него или он сбросил меня. Я находилась очень близко к небу; я скорее чувствовала это, чем знала, ибо лежала в черной дыре в скале. Я говорю в дыре – полагаю, это была пещера, и тьма была настолько густой, что замыкала плотнее любого камня. Никакого света. И все же под веками у меня свет: бледный, зеленый и красный. Не знаю, сколько я пробыла в той пещере, наверно целых пятнадцать дней. Было очень холодно, и я по-настоящему ни разу толком не приходила в сознание. Сны, галлюцинации и мрачная реальность перемешались между собой и растворялись друг в друге. Не могу по-настоящему сказать, что я чувствовала. Могу лишь вспомнить ту возникающую вновь и вновь фантазию, что, если я только смогу заплакать, Дарак вернется ко мне целым и невредимым, и каждый раз жгучие слезы почему-то не брызгали из глаз, а он превращался в Нефрит.

Голоса, новые голоса. Не голоса у меня в голове, а чуждые голоса извне. Глухой голос, призывающий и нетерпеливый; более высокий и мягкий голос, пронзительный, держащийся чуть позади, но ненамного. Потом другие звуки, безошибочные и отчетливые в темноте. А потом недолгая тишина. Внезапно девушка испуганно зашептала:

– Гар, Гар! Смотрю!

Гар что-то крякнул.

– Нет, животное. Вон там.

Между ними возникла небольшая перебранка, а затем Гар подвелся на ноги, рослый, лохматый, явно давно не мывшийся мужчина. Его черная тень, чернее, чем окружающая меня тьма, упала мне на глаза.

– Сиббос! – пробормотал он имя какого-то божества, употребляемое одновременно в качестве клятвы и ругательства. – Это парень, нет, женщина – женщина в маске.

Девушка, подобрав юбки, взобралась к нему.

– Она мертва.

– Нет, вовсе не мертва, сука ты слепокурая. Я сниму эту маску.

Его большая ручища потянулась к моему шайрину, и в тот же миг моя собственная взметнулась и отбила его. Он выругался и отпрыгнул назад, пораженный, а девица завизжала.

– Жива, спору нет, – пробормотал он. – Кто же ты тогда?

– Никто, – отвечала я.

– Просто, – заметил мужчина. И повернулся к выходу. Девушка схватила его за руку.

– Ты не можешь так вот оставить ее здесь.

– Почему бы и нет?

Они спорили, пока мужчина, насвистывая, спускался к выходу из пещеры, а девушка висела у него на руке. А затем внезапно он снова выругался, прошел широким шагом обратно и подмял меня. Он перекинул меня через плечо, и то ли по злобе, то ли по неловкости треснул меня головой о какой-то выступ. Боль пронзила мне висок, словно укус гадюки, и меня швырнуло обратно во тьму.

Я думала, что нахожусь в стане, в ущелье. Тот же дым и сумрачный свет, а вокруг меня то, что походило на скопище шатров. Жарилось мясо, бегали собаки, как будто пинки все еще удивляли их. Над головой что-то постоянно скрипело – желтая дуга на темном фоне.

– Не принести ли ей немного мяса? – спросил голос.

– В таком состоянии она но сможет есть мясо; только похлебку или кашку. – Это говорил старческий голос, и вскоре говорившая старуха склонилась надо мной. Ее было легко определить именно как старуху: лицо ее избороздили морщины, покрывшиеся в свою очередь собственным слоем морщин, как песок после отлива моря. Кожа у нее пожелтела, но зубы оставались изумительно белыми и острыми, походившими на зубы мелкого свирепого зверька. Глаза у нее тоже были очень яркими, и когда она двигалась, то напоминала змею, гибкую и сильную. Она склонилась надо мной, но я закрыла глаза.

– А как насчет маски? – спрашивала девушка. – Разве ее не следует снять?

– Это шайрин, – ответила старуха. – Она степнячка. Они считают, что если будут гололикими при ком-либо кроме собственных мужей, то умрут. Девица презрительно рассмеялась.

– Смейся, смейся. Тебе никогда не вдалбливали с детства такой веры.

Ты видела когда-нибудь проклятого человека? Нет, явно не видела. Ну, целительница налагает на него проклятие и говорит: «Через десять дней ты падешь замертво». И человек уходит, настраиваясь на это, и на десятый день он просто делает, что она говорит. Все дело в том, во что ты веришь, девочка. И если она думает, что умрет, если окажется без маски, то нам лучше оставить ее как есть.

Я посмотрела на нее сквозь щелки глаз, на эту хитрюгу, которая так много знала. По легкому бессознательному нажиму, с которым она произнесла слово «целительница», я догадалась, что она сама принадлежит к этому сословию. И теперь, когда она встала и отошла, я разглядела, где нахожусь. Эго было ее жилище – не шатер, а фургон. Пологи были распахнуты, а снаружи, под сводчатым потолком черной пещеры горели бивачные костры, жарилось мясо и бегали пинаемые всеми собаки. Здесь же надо мной раскачивался светильник, а по парусиновым стенкам и деревянным распоркам висели и шуршали бусы, и высохшие шкуры, и черепа да кости мелких животных. Я лежала среди ковров. Девица горбилась у жаровни, где в железном котелке бурлило какое-то варево – но не еда. Старуха заняла свое место на деревянном сидении; у нее на коленях свернулась черная длинноухая кошка.

– Вижу, ты очнулась, – проговорила она. Кошка шевельнулась, подергивая бархатными кончиками своих увенчанных кисточками ушей. – Есть хочешь?

– Как ты и сказала, – ответила я, – похлебку или кашку. В степных племенах никто не ест мяса.

– Верно, – согласилась старуха, не обратив внимания на то обстоятельство, что я прислушивалась намного дольше, чем она думала – или, наверное, она и так это знала. Она сделала знак девице, и та, бросив обжигающий взгляд в мою сторону, выпрыгнула из фургона, заставив его закачаться.

– Как я сюда попала? – спросила я, не столько желая выяснить, сколько пытаясь отвлечь внимание старухи, которое казалось слишком острым: яркие глаза пронзали как ножи, совершенно беспристрастные и в то же время совершенно беспощадные.

– Гар пошел поразвлечься с какой-то девицей в верхние пещеры. Они нашли тебя и принесли сюда. Откуда ты попала туда, это уж твои дела; я об этом не знаю.

– Я – воин из степей, – солгала я. – Мой мужчина погиб в уличной драке в Анкуруме. Думаю, я ускакала в предгорья, но потеря ошеломила меня, и я мало что помню. Полагаю, конь сбросил меня.

Ее старое лицо оставалось безучастным. Она погладила кошку.

– В Анкуруме? Ты теперь во многих милях от Анкурума. Ближе к Саготе.

И выше, чем в предгорьях. Тут горы – Кольцо.

– Чей это стан? – спросила я.

– О, собственно ничей. Хотя, если спросишь кого другого, тебе ответят, что мы люди Герета. Купеческий стан. Этот караван направляется к древним городам за Кольцом и Водой. Мы путешествуем вместе из-за разбойников. В горах их немного, но все-таки попадаются, перед надвигающейся зимой они любят хорошенько запастись всем необходимым.

– Вы везете оружие для межгородских войн?

– Немножко. А в основном – продовольствие. За Водой с земледелием неважно. Плохая бесплодная земля.

Я ощутила во рту горький, как полынь, привкус иронии. Еще один караван; на этот раз неподдельный. И я в фургоне целительницы, я, которая тоже одно время была своеобразной целительницей. И они ехали, страшась разбойников. Тут девица принесла клейкую кашу, но я не смогла ее есть. Старуха заставила меня выпить какой-то отвар, горький, как ирония у меня во рту, и я уснула.

Я не помнила своих снов. По утрам у меня была тяжелая голова от горького отвара, и все казалось смазанным и неопределенным. Похоже, мы находились в горном ущелье, перебираясь через Кольцо, но теперь стало холоднее и за стенами пещер, где укрылись караванщики, четыре дня бушевала гроза. Грозу было слышно, но звуки не казались естественными, а походили на вой и царапанье какого-то огромного зверя, норовящего добраться до нас. Через большую пещеру протекала свежая ледяная вода, и костры постоянно горели, плюясь искрами и едким дымом.

На второй день ко входу в фургон подошел мужчина в отороченном мехом плаще и в сопровождении пары подручных.

– Уасти, – позвал он глухим важным голосом.

Это явно было именем целительницы, так как та оставила свой железный котелок и раскрыла полог пошире.

– Что?

– «Что?» Разве со мной так разговаривают?

– А как же еще, Герет-фургоновладелец, если я хочу узнать, зачем ты пришел?

Я без труда увидела, что Герет пришел в замешательство. Он привык распоряжаться людьми, толкач и организатор, возможно очень даже неглупый, при всей своей ограниченности. Глаза у него были слегка навыкате, что кажется обычным для людей его типа; волосы редкие и кудрявые, а губы очень красные и полные. Он негромко рассмеялся.

– Снисхожу к твоему возрасту, Уасти. Старуха имеет право на грубость.

– Совершенно верно, – согласилась Уасти. – Итак?

– Итак, эта девушка, которую ты, как я слышал, взяла к себе в фургон, – какая-то степная дикарка?

Я сидела среди ковров, в полусне, в бесцельном и отвлеченном состоянии, но это пчелиное жало меня достало. Я поднялась, и в моих ногах в первый раз с тех пор, как я убежала от учиненного мной свежевания, появилась сила.

– Очень дикая дикарка, – я высунулась и наклонилась над ним, держась одной рукой за ближайшую распорку фургона, а другой слегка тронув его меховой воротник. – Ты слыхал о женщинах-воинах степных племен? Я, Герет из фургонов, – одна из них.

Герет, похоже, встревожился. Он издал несколько кратких звуков, а я гадала, почему стоявшие позади него двое не бросились выручать его. Я взглянула на них, и один откровенно улыбался. По-видимому, Герет не пользовался большой популярностью. И все же рассмеяться посмела только Уасти.

– Отпусти его, девушка, пока он не промочил свои прекрасные штаны.

Я отпустила. Герет побагровел и поправил плащ.

– Я пришел, – чуть гортанно отрезал он, – сказать, что она может оставаться с нами при условии, что будет работать за еду и прочие блага. Теперь же я думаю иначе.

– Да ну? – обронила Уасти. – И куда же она пойдет? Мы высоко в Кольце, Герет, а теперь уж того и гляди пойдет снег. Разве древнейший закон путешественников не гласит: «Прими незнакомца, дабы тот не умер»?

– Умрет? Эта? – скептически посмотрел на меня Герет. – Она забралась сюда по своей воле, вот пусть так же и спустится. Я не потерплю в своем караване никаких степняков. – Твоем караване? Надо будет не забыть передать твои слова Ороллу и другим купцам. И не гляди на меня гневным взглядом, Герет. Вспомни, что болезней и неприятностей предстоит достаточно, чтобы ты поблагодарил меня, когда я избавлю от них. А теперь хватит болтать о Той-что-в-моем-фургоне. О ней буду заботиться я, и тебя беспокоить не стану. Она почти вовсе ничего не ест, так что тебе незачем мучиться бессонницей.

Разъяренный Герет начал было еще что-то говорить.

– Нет, – отрезала Уасти резко, как ножом. – Ты только не забывай, кто я такая, прежде чем говорить, кто ты такой. Ты будешь рад, что поступил, как я сказала, если на тебя нападет лихорадка и мне придется лечить ее. Таившаяся в ее словах угроза была недвусмысленной, и я в первый раз ясно увидела, что сила целительницы заключалась в ее ремесле: она хорошо им владела и заставляла всех помнить об этом.

– Будь ты проклята! – выругался Герет, повернулся и убрался.

Двое подручных почтительно приветствовали Уасти, и зашагали следом, усмехаясь за спиной вожака караванщиков.