Текст книги "Не сотворяйте ангелов из женщин"

Как целуют ангелов

– Эдька! Ну и куда ты полез, противный мальчишка? Ты же ведь не по этой части!

– Ты хочешь сказать, что я не проктолог, – говорит он, оборачиваясь ко мне и отрываясь, от моей такой нетерпеливой и ожидающей его ласк, самой мягкой части моего тела.

Нет, он для меня просто клад! Еще бы! Начинаю мысленно перечислять его достоинства, пока он снова припал там, и трогает, и так обворожительно нежно целует… Ну, да ладно, а, впрочем? Ну и что тут такого? Подумаешь, попка!

Как говорит, мой любимый мужчина, а что, ведь звучит неплохо, мой мужчина! Так вот, именно он, мой мужчина, заставил меня своим отношением к женщине взглянуть на многие вещи совсем по-другому. Ну, во-первых… Так, подождите немного, сейчас я его…

– Эдька! Эдичка? Не увлекайся… Ну, оставь ты ее в покое! Ну, сколько же можно? И потом, мне неудобно, когда ты, вот так! —говорю ему, стараясь оттащить от запретного места его голову.

– Ну, Эдька! Непослушный докторишка! А ну-ка, повернись ко мне и хватит там, изучать мою анатомию! – возмущаюсь, конечно, притворно.

– Ну и что, интересно? Нет, ты лучше мне сам расскажи что-то интересное, но только, пожалуйста, не из своей производственной практики.

И он, поглаживая мягкой ладошкой мое обнаженное тело, шепчет такое на ушко…

– Ну, я же тебя просила? А ты мне, опять о своих… Да, да! Ну, чего ты, проказник мне рот закрываешь? Я что, неправа? Что? Как это, градусник и туда? И что потом? Недостать? И как же потом с ней, прости с ним. Стоп! Совсем ты запутал меня! Ах, бедная женщина… – а он смеется.

– Да разве же можно над ее горем смеяться! Плакать хочется, когда узнаешь, на что идут женщины без… Ну да! Без вашего градусника и туда! Туда я сказала, туда! Нет не туда, а, куда надо! – и для убедительности даже слегка по лысинке его хлопнула.

– Ну, Эдька ты и балда! Ну и развратник, же ты? Я же тебя попросила, а ты опять мне пытаешься не туда приложить свой измеритель страсти! – говорю ему строго, а сама… – а сама млею от интимных страстей.

– Все! Собирайся и уходи! Иди к своей… А впрочем… Я, пожалуй, тебя еще с собой оставлю на некоторое время, только при одном условии, мой кавалер… Что ты мне сделаешь… Ну милый, прошу тебя, у тебя все со мной так хорошо получается, ну попробуй, что тебе стоит, еще только разик… А мне ведь ты знаешь, как это приятно, когда мужчина, так, с поцелуями нежными к женщине!

Спустя час. Я ему: – Эдька!

Он мне: – А?

– Тебе пора. Собирайся и топай домой. Нет! И не думай даже! Я не разрешаю тебе оставаться и дома не ночевать. Иди мой мальчик, как на Украине говорят, до дому, до хаты… Все, просыпайся! Вставай!

И пока он копается, одевается, я испытываю странное чувство…

В них и тоска, и какая-то грусть, и мне жалко с ним расставаться… А еще оттого что завтра с утра мне опять от него и на несколько дней улетать…

– А поцеловать? Нет, так, не говорят, скажи пока, никаких иных слов о концах… Даже о своем…

Он смеется. И я, обнимая его, моего… Говорю ему на прощание самое важное, что хотела непременно сказать…

– Так, и знай, что в авиации никогда не скажут: последний полет, вылет или что-то такое, где будет слово с этим смыслом. Ну а теперь, дурачок мой, дай, я тебя поцелую на долоську и ты, как истинный мужик, ступай к своему семейному очагу! И нечего заглядываться на чужих баб, понял, мой любимый доктор? Все! Ступай! Я тебе только скажу… Не смей! Все, до… Да не знаю я, через сколько дней? Как прилетим, то, я тебя отыщу… Ну все, пока!

Потом набираю ванную и ложусь в теплую воду, нет, горячую. Я именно такую люблю… Горячую, расслабляющую меня окончательно. И пока я лежу, наслаждаясь теплом и спокойствием, в голову почему-то все лезут ко мне какие-то беспокойные мысли…

Ну и…

Что, значит, и? А по-моему, все прекрасно!

Как скажешь? Ты, что же, так, и будешь с этим мальчишкой?

Ничего себе мальчишкой? Да, ты знаешь, мне с ним как-то спокойно, легко и понятно. Вот он и вот я…

Ну а как же его семья? Тебе, наверное, самой, было бы неприятно, если бы твой пропадал у какой-то бабы каждый раз на полдня?

Ну, во-первых, не полдня, а только три часа, да и то… Но, согласна. Но, что же, мне, делать? Опять собой заниматься? Ведь как Эдька мне говорил, главное, это регулярность. Регулярность… А тут? Ну, какая у меня регулярность, так, марафон с препятствиями…

А раз, так, то ты сама, устраняя всякие препятствия, сама…

– Ну, нет! Во-первых, я довольно хорошо на сегодня отлюблена, а, во-вторых, я…

Выпроводила Эдьку и загрустила. Опять я одна…

А ведь я спокойная, я, умиротворенная, – начинаю себе сомой нашептывать, успокаиваясь, а ведь иначе нельзя. Нельзя женщине вот так взять и сразу же, выпроводить любовника и вытолкать из своей одинокой жизни. А, ведь я не кукушонок, да и мне некого выталкивать из своего пустого гнезда.

Ну, почему так? Почему так все у меня? – говорю самой себе, с головой зарываясь в еще не остывшую нашу постель.

И я, вспоминаю себя…

Откуда я родом

Бах! Бах! Бах! – забухали зенитки.

Это батарея Николая вступила в схватку с невидимым и опасным авиационным противником, который всеми силами старался прорваться к Рыбинскому авиамоторному заводу.

Наступила зима сорок первого, первого года войны, о которой пока что ничего толком не знали, ни родители, ни их старшая дочка – Ритка.

Но ощущение тревоги и общей опасности так и повисло над Рыбинском, неприятным и тревожным осадком отравило семьи в городе и ближайших деревнях, вселили опасность за родных и близких мужчин, которых мобилизовали и утянули куда-то в товарняках, а следом, разбросали по фронтам.

Сорокиных пока что не трогали хотя дядя Андрей, бабушкин брат, который работал директором небольшой черепичного заводика, пока что, оставался на броне и прежней работе, но и он уже стал мобилизованным.

Дядя Андрей теперь носил военную форму с тремя «кубарями» в петлицах и тремя узкими угольниками на рукавах пониже нарукавных звезд, так тогда обозначалось звание старшего лейтенанта. Вот, пожалуй, и все военные, которые были, первое время, в деревне Воронино. И, когда, за леском недалеко, от границ испытательного полигона авиазавода стала и окапалась зенитная батарея, то тут уже все почувствовали, что война – это всерьез и надолго.

До войны в Воронине было полтора десятка добротных деревянных домов, пятистенки, как их тогда называли, из-за внутренней стены, которая наглухо разделяла деревянную избу на две половины. Одна половина дома – на проживание стариков, вторая – для проживания какой-то семьи, как правило – семьи младшей дочери. Все рядом и старики, и внуки, к тому же и печь, одна на две семьи, которая, как правило, топилась со стороны детей. Потому старикам не надо было беспокоиться о дровах и тепле, дети обо всем заблаговременно беспокоились. Да и старики за малышами приглядывали, пока родители были заняты своими делами и работали. Ну и по хозяйству бабушка помогала дочери: когда скотину покормить, когда, что приготовить. Удобно все было обустроено и так, как до них все проделывали предыдущие поколения простых русских крестьян. Все было сработано добротно, надежно и как бы сейчас сказали, на века.

Вот и деревня Воронино растянулась пятистенками просторных домов вдоль Вороньего ручья, с одной стороны, образуя единственную улицу без названия.

Дом Сорокиных стоял последним на бугре перед самым выходом ручья из оврага, в чем было свое преимущества: не надо было издалека таскать воду для дома и полива огорода, да и гусей можно было выпускать свободно. И это крайнее положение дома сыграло решающее значение в дальнейшей судьбе Ритки, хозяйской дочки, которая только что как окончила школу и даже успела быть зачисленной в педагогический институт. Но, из-за призыва мужчин, мобилизации всех поголовно преподавателей и студентов, занятия так и не начались. Потому их собрали и объявили, что они все, кого зачислили на первый курс, ждали особого вызова на занятия. Но вызова не последовало, всех парней призвали в армию, а с девками, пока что, даже не знали, как поступать.

Некоторые девчонки сумели пробиться в военкомате и хотя многим еще не было и восемнадцати, но они, все же, получили повестки. Кому удалось попасть на какую-то учебу телеграфистками и телефонистками, а кому-то на курсы медсестер.

Ритку мать не пустила. И хоть, на этой почве они поскандалили, но мать привела убийственный аргумент в свою пользу: а с кем же она останется, если отца призовут в армию? Кто поможет по хозяйству и с детьми: Арсеном, Айкой, Томкой, которые, пока что, были совсем малыми. К тому же и мамины родители – баба Таня и деда Контантин тут же за стенкой, под одной крышей. И потом, кормиться надо было не только самим, но и кормить свое живое хозяйство, а это: корова Субботка, куры, гуси… Последних, правда, забили, на радость, Вадьке, брату Ритки. Потому как, уже не было никаких сил тянуть все это поголовье, мелкое и крупное из домашнего хозяйства. К тому же достать что-либо из съестного уже не удавалось, самим бы хватало, не то, что всей этой живности. Потому и забивали люди массово и не только птицу, но и бычков, коров. Знали, что все равно заберут их для фронта, для победы, как тогда говорили, оправдывая эти несправедливые ограбления тружеников деревни. Ни с чем ведь особенно ни считались! А как же дети и старики?

– Свои, – услышала Ритка молодцеватый мужской голос.

Ритка хорошо запомнила тот вечер, когда к ним неожиданно, кто-то несмело стукнул в дверь.

– Кто? – спросила тревожно, подойдя к двери, кутая в теплый платок почему-то такую, неожиданно взволнованную и вздымающуюся большую девичью грудь.

– Свои, – услышала довольно звонкий и молодцеватый мужской голос.

– Свои все дома! – ответила, как научила ее мать отвечать с детства и никому не открывать.

– Да мы тоже свои, с батареи, артиллеристы мы. Откройте, хозяюшка, пожалуйста…

И это его «пожалуйста» такое мягкое и неожиданное, невольно заставило ее выполнить его просьбу.

Дверь распахнулась и на нее, вместе с холодом и парами воздуха, надвинулась фигура военного в ремнях, добротном меховом полушубке и шапке с красной звездой.

– Николай Гаврилович! Командир зенитной батареи!

– Рита… – сказала и отступила, невольно поправляя теплый платок на груди, прикрытой скрещенными руками. – Рита Сорокина, – почему-то так, неуверенно и сильно смущаясь.

– Мама! К нам Николай Гаврилович пожаловали… – так, почему-то его представила. И засмеялась сама, радуясь тому, что у нее так официально все получилось и запомнилось сразу же: и как зовут его, и как его отчество…

– Старший лейтенант, Макаров Николай Гаврилович, командир зенитной батареи, а это наш политрук… – И представил им с матерью второго военного, который стоял, пока что за ним, и только потом шагнул, следом…

С печки тут же высунулись любопытные головки ребят, а из соседней комнаты, довольно уверенно вышел на середину и представился брат:

– Вадька! Сын Константина Васильевича, студент Рыбинского речного техникума.

– Да Вы проходите, раздевайтесь, присаживайтесь. – засуетилась Ритка. – Сейчас чай пить будем. Вы варенье с черной смородиной, любите?

Вот, так, за чаем, можно сказать, и познакомились… Когда они ушли, то Ритка тут же к бабушке, на ее половину дома…

– Баба Таня, бабушка!

И потом, захлебываясь от восторга, стала рассказывать своей родненькой бабе, которую очень любила, о вечернем посетителе.

Судя по ее реакции, так отметила баба, внучка влюбилась в этого военного сразу же. А это ей не очень-то понравилось. Время тревожное и ненадежное…

– Ты что же, втрескалась по уши? А как же Максимка? Да, разве же, так, можно?

Да! С Максимкой получалось как-то не очень красиво – подумала Ритка. Но это, ведь с какой стороны посмотреть?

– И что, так и бросишь? – спросила неожиданно и строго, бабушка.

– А что делать? – сказала со вздохом, – и потом, ведь Максимка уже и не пишет, забыл, наверное, – добавила, оправдываясь.

Но баба сердцем почувствовала, что внучка уже все для себя решила и определилась. Она так всегда! Загоралась ярко, влюблялась и бросалась в любовные приключения очертя голову, как и все их в роду женщины. Вот и с Максимкой, соседским парнем, она такой роман закрутила, что баба всерьез обеспокоилась тем, что внучка, может, не обговаривая с ней и родителями, выскочить за него замуж.

С одной стороны, выходило, что Ритка, оставалась, как бы в невестах, а с другой… И потом эта война. А кто его знает, уцелеет ли, останутся ли прежние чувства? А девке, что? Ей ждать некогда, у нее век короткий. Сегодня девка, а завтра мамка! Так, было и такой участи ей не избежать. И хоть война хоть света конец, а девки, все так, и будут беременеть и рожать! Вот и выходило, что с первым красивым парнем, тем более военным и офицером сделать это было всего лучше, чем ждать и гадать: будет, не будет, вернется ли и останется милый, вообще, живым?

– Ну а этот, как его там… Он, хоть, красивый? – спросила, прижимая к себе, пышущую от нетерпения внучку.

– Конечно! Ну что ты, никакого сравнения! – тут же ответила Ритка. – И потом, ты представляешь, как смотрятся рядом: офицер в военной форме и с ним рядом молодая учительница… Наверное, лучше, чем с каким-то токарем?

– Но, но! – строго сказала баба. – Пока что у нас страна советов рабочих и крестьян, и что-то я не припомню, чтобы кто-то на рабочий класс… Всех, их… Ты, ведь читала… Так что, внучка, поосторожней с нападками на рабочих. Пока что, за ними вся власть! И потом, а вдруг он, твой Максимка, вернется? Что тогда?

– Да ладно, тебе, бабушка стращать! Это в газетах пишут, что власть вся у рабочих и крестьян, а как на самом деле? У партийцев она вся! У партийцев, да Сталина!

– Ты, вот что, девка! Поменьше болтай…

– А чего я должна бояться? Правды? И потом, я сама слышала, как мужики летом о Сталине говорили, что он как черт сухорукий и что одна нога у него короче другой. И что он никакой не Сталин и вождь, а самый обыкновенный черт!

– Ой, внученька! Да, как же так, можно?

– А что? Мужикам, значит, можно говорить, что думают, а, нам, бабам, нельзя?

– Вот потому и нельзя, что не можно. Не бабьего это ума дело. Пусть мужики себе по пьянке болтают, а нам даже и подумать об этом нельзя. И потом, хорошо, что в Воронине все порядочные и семейные, что знают друг друга с детства. А то бы… Знаешь, это ведь к нам никакого ЧК не было, потому что все дружные и не нашлось среди нас никакого сексота, как в других деревнях… Только и узнаешь, что тот предатель, тот шпиен. А я, их, шпиенов этих и заговорщиков, вот как тебя сейчас, знала. Все они порядочные и честные люди, труженики просто сволочь какая-то среди них нашлась, и их всех… Ну, о том, что Сталин этот никакой не вождь, так, об этом, и раньше все говорили, и что колченогий, и что сухотка у него… Да еще, что и жену свою застрелил, и Кирова… Знаешь, люди, ведь многое знают, народ хоть и молчит, а знает… Вот, и мы с тобой, знаем и помолчим, себе дороже будет. Так, что внучка, не думай, что ты одна такая догадливая, все знают да помалкивают! Потому и мы станем молчать. Договорились? Ну а теперь давай уже, о нашем, о бабском! Так, ты говоришь, что красивый, что тебе сразу понравился…

С начала войны враг уже не раз пытался разрушить и как-то остановить производство на Рыбинском авиамоторном заводе. Потому считай, что каждую ночь в небе, со стороны леса разгорались самые настоящие сраженья: когда сразу несколько самолетов противника пыталась прорваться сквозь огонь зенитных батарей и поджечь, разрушить корпуса завода.

На усиление противовоздушной обороны была в начале ноября выставлена на подходах к заводу зенитная батарея, которой командовал молодой, только недавно получивший очередное звание – командир, старший лейтенант Макаров Николай Гаврилович.

Поначалу появление батареи, рядом с деревней вызвало оживление среди молодежи и неподдельный интерес, но потом, после бесплодных попыток что-то разведать и трепке дома от родителей, интерес поутих. К батарее никого не подпускали часовые, да и сами военные никуда не отходили от своих орудий, которые задрали вертикально вверх свои длинные орудийные стволы, словно журавлиные шеи.

А Ритке неймется, ей не дает покоя сама мысль о близком соседстве. Почему-то она сразу же почувствовала, что с этой батареей у нее что-то произойдет в ее жизни. Но, что? Хорошее или плохое? Что? И потому как только батарея окопалась и ожила, она просто покой потеряла, к тому же по ночам, а иногда и днем от нее доносились звонкие, словно пощечины, матюги. Так, командир проводил разборки со своими подчиненными.

Потому, когда впервые к ним в дом зашли военные с батареи, то Ритка сразу же, с первых слов уловила знакомые интонации его голоса. Его, того самого командира, который, их всех распекал матюгами…

Ну а потом мать все на Ритку, как только стреляли с батареи и она выскакивала на крыльцо, напряженно всматриваясь в сполохи

– Уйди, Христом богом тебя прошу, ничего там с твоим хахалем не случиться. Ритка, я кому сказала…

А потом начинала нравоучения, сначала, по случаю так нашумевшему, когда осколками зенитных снарядов, которые падали с неба на землю, неожиданно убило корову в хлеву у соседей. И хоть наутро мальчишки, выбегая по нужде, приносили колючие и рваные, довольно большие осколки, но она не верила, что ее Коленька сделает для нее неприятное и больное, тем более убийство. А все потому, что она уже третий месяц как носила под сердцем их совместное дитя. И в самом-то деле, как это у отца рука поднимется на своего ребеночка, первого…

Первого, так считала она. А мать уже все знала и ворчала недовольная, прекрасно понимая, что война войной, а дело-то молодое! Вон, какая дочь у нее – кровь с молоком! И за кого же ей замуж, как не за красивого и молодого командира Красной армии? Но, почему-то дочь подозрительно молчала, когда мать спрашивала ее о женитьбе этого самого лихого командира, бомбандира.

– И не бромбандира надо говорить, мама, а артиллериста, начальника противовоздушной обороны сектора!

Мать тут же язвила, недовольная осложнением и нынешним неопределенным положением своей красавицы дочки и говорила ей назидательно:

– Вот, вот бомбандира по-бабам!

– Мама?

– А что, мама? Что я сказала такого неправильного?

И дальше начинался у них очередной неприятный и бесполезный, с точки зрения Ритки, разговор. Мать начинала ее упрекать в том, что она такая и разтакая, а Ритка, оправдываясь, напоминала, что ей уже восемнадцать, и мать сама ее никуда от себя не отпускала. Тем более не на какие там фронты!

А фронт хоть и замер, но налеты шли каждую ночь… Враг-то не думал отступать, скорее наши все еще пятились. Да, времена!

Война войной, а дело-то молодое. И до этого, к ним все чаще стал заходить веселый командир батареи.

Садились все вместе с семьей, и он что-то рассказывал о себе…

Все слушали и не перебивали. В семье понимали, что не просто так он приходит, этот красивый и подтянутый лейтенант…

Потому попив чай, мать всех разгоняла, создавая для дочки хоть какой-то интим. Малышей отправляли за стенку, к бабушке, да и сама мать уходила с ними, а Вадьку отпускали на всю ночь. И у него дело находилось в соседних избах. И потом, у него тоже была зазноба. Сами же говорили, что дело-то молодое!

Потом наступали самые дорогие минуты в жизни Ритки.

– Коля! Только ты не так сильно, ладно, как в прошлый раз.

– А, что в прошлый раз было не так? Почему не сказала?

– Ну, как я могла сказать? Сумлела я… Ну, давай уже, скорее, милый, жду, нет терпежу моих бабских сил… Ну и где же он, где? Ну, давай его уже, давай, Ко… о… ля! А…а…а!

Итак, с ней он, стреляя налево и направо из разных положений и окапываясь, положил свой отменный снаряд туда, куда надо, после недолгой пристрелки, в самое яблочко, в этой горячей деревенской – на радость себе, и податливой бабе. Вот так, под звуки артиллерии и началась в утробе жизнь моей матери. От разрыва в ней, можно сказать, бронебойного снаряда моего будущего деда.

Потом все, как тогда было, у многих.

Николай Гаврилович, мой дед, его взяли да и перевели на другое место, а вот с батареей или без, даже не знали.

– Какое еще новое назначение, куда? – переспрашивала ее ошарашено мать. – А это что, разве не его предназначение? – говорила недовольно, выставляя перед собой пузатую дочь Ритку.

Потом потянулись тревожные дни, следом месяцы. Живот рос и Ритка уже походила на тот аэростат, что по ночам поднимали над городом, и все его почему-то называли пузырем. Так, и ее дочь. Наконец…

И как только начинала стрелять батарея, так… Ритка надолго выходила, стараясь высмотреть своего ненаглядного командира…

Эх, да чего там! Бабе рожать, это же понимать надо, как трудно, да еще в первой, да еще в деревне, да в годы тревожные, под грохот пушек и свист осколков. Но, видимо, так в крестьянских семьях повелось исстари, родила дочь и уже на следующий день встала к матери на подмогу.

– Уйди! Уйди, я сказала, грудь застудишь, потом молока для дитя не будет. Я сама! Сама справлюсь… Эх, какая красивая дочь росла, да спортилась…

И не знала ведь даже, как фразу закончить. Ясно, что война виновата, что разлучила, что, если бы не она, то свадьбу справили и расписали бы молодых, и все бы чин по чину… И дочь бы ее в офицерских женах была!

Она даже размечталась, как бы к ней тогда в гости приезжала, да как бы дочь и зять вокруг нее, и с уважением и, пожалуйста, суетились бы вокруг… А она дитя бы нянчила и на руках ее носила…

– Эх! – тяжело вздохнула.

А сейчас что? Кто она, дочь ее непутевая? Солдатка? А дитя как же, так и будет расти без отца? Почему-то вспомнила себя, как выходила замуж за красавца, крепкого, коренастого волгаря, что уже тогда запросто огромные мешки с мукой, под сто килограммов сам таскал. Тем и подкупил ее своей лихостью и силой непомерной… А потом эта его силушка в нее… И ведь до сих пор хоть уже пятидесятый год, а сила из него так и прет… Другой раз неудобно, даже бывает перед детьми вроде бы, уже родители и детей пятеро, а ему все мало…

Всплакнула, когда о нем вспомнила. Его, ее мужа, отправили служить куда-то на Дальний Восток, сказали, что без волгарей грузчиков, войны не выиграть. Уж больно много грузов шло из Америк да Англиев. Где он что? Хоть бы не надорвался, да здоров был!

Правда, письмо получила, но так и не поняла, как, там, у него? Почти все письмо в приветах родственникам да знакомым, а о себе вскользь, здоров, работаем, приближаем победу! Какую победу? Еле немчуру от Москвы отбили! А силища у него!

Хорошо, что дочь родила, потому что мать знала, что она бы обязательно в эти войска ушла, ну эти их, противовоздушные обороны… Это надо же, что творится, девок молодых к орудиям решили приставить, и чтобы они теперь по ночам палили из пушек по энтим самолетам… Неужели, мужиков не хватает? А ведь правда, так думали, потому что нескончаемым потоком в то время Рыбинск формировал и отправлял на фронт все новые и новые полки, да дивизии…

Внучка уже неуверенно топала по комнатам, когда в один из вечеров…

– Кто? – спросила тревожно мать, подойдя к двери.

– Свои, – услышала довольно низкий и приглушенный мужской голос.

– Свои все дома! – ответила за нее громко Ритка и сердцем внезапно почувствовала…

И задыхаясь, волнуясь, до потери сознания… Ведь эти черные и страшные извещения о гибели, так, и сыпались на головы семьям и женщинам, потому их боялись, хуже разрывов бомб и снарядов. Молча, открыла! На пороге, военный.

– Вы Рита? —

А у нее ноги уже подкосились… И она задом, задом попятилась, и на лавку, страшно волнуясь и не отрывая от него, напряженных глаз, этого вестника всего недоброго…

– Да не волнуйтесь вы так. Все хорошо и вам Коля, вот гостинчик передает…

– Коля! – и женщины все следом заплакали горько и облегченно. Перебивая, друг дружку и все повторяли, что с Колей все хорошо и вот гостинчик от него, и снова, что с Колей и, вот от него…

Потом еще прошло время. И однажды все тот же стук в дверь…

– Кто? – на этот раз спросила бабушка.

– Свои, – что-то знакомое в голосе.

– Входите… А, Николай Гаврилович! Так, вот, вы, какой? И какими же судьбами? Извольте спросить? – осторожно расспрашивает бабушка капитана, перетянутого крест-накрест, ремнями.

– Да, вот! Послали на учебу, и я мимо, значит, вот, решил заехать и навестить… – говорит, а сам все по сторонам, будто бы ищет кого.

– А где, Рита?

– Внучка на учебе, скоро придет… А вы надолго ли, или проездом, будете?

– Проездом, завтра машиной подхватят и… А это, кто ж такая, бегает? Чьих кровей будет? Неужели, Риткина?

– Да! Она самая. Иди ко мне, Алочка! Иди родненькая… Вот, смотри, дядя к нам пожаловал, пришел и даже свою кровиночку не признает…

– Что, не признает? Кто, я? Так, что же вы, мать вашу! Что же вы не говорите?! А ну, иди ко мне доченька, иди моя красавица… – присел перед дочкой на корточки, протягивая ей руки.

– Не признает! Нет, вы видели у нее мои глаза смотрит и не признает? Да что же это я, мать! Вот сидор, открывайте. Вот колбаса американская, вот шоколад их… – говорил и наспех раскрывал сидор… Но тут же снова на корточки и…

– Иди, иди ко мне ангелочек… Ну же? На шоколадку! Бери, бери, откушай…

Вот так ее сначала не признавая, а, потом уже, все вместе, и считайте, что после войны уже свадьбу устроили. А так она на птичьих правах, оказывается, жила до трех лет, а я и не знала, вот как!

Обо всем этом мне рассказывала мама, та самая, маленькая девочка Алла, которая, сначала не признала родного отца, пришедшего с фронта, но потом, все равно, соблазнилась американской шоколадкой! Что, по тем временам, было невиданной щедростью для деревенской девочки – Алочки, ставшей впоследствии уже самой моей родной мамочкой! Мамочкой, купленной папкой – за шоколадку!

Ну а потом уже, в шестьдесят пятом году родилась я, Галина. Вот так, от самых кровей крестьянских, да от баб своих, соблазненных военными, и я пошла, считайте, от незаконнорожденной своей матери! Ну а как пошла теперь уже расскажу дальше. Итак…