Текст книги "Он тебя недостоин"

– Обещаю.

Наташа красила ресницы и попала кисточкой в глаз. Выходя из дома, споткнулась о порог и счесала носок новенького лакового сапога.

– Черт бы всех побрал! – прошипела она, направляя брелок на автомобиль.

Но никакой черт не побрал женщину, в этот момент выглаживающую рабочую одежду сына – короткий сверкающий золотом жилет. Аккуратно водя утюгом по ткани, она старалась, чтобы на нее не упали слезы. Было горько от мысли, что ее искреннее желание уберечь дочку подруги детства от необдуманного поступка привело к таким непредсказуемым последствиям…

Возможно, Нестор Петрик слышал ее раскаяние – этого никто из живых не знал и никогда не узнает. Возможно, он как раз примеривался, куда идти, к ангелу или к черту, – хотелось, конечно, к первому, но зависело это не от него. Скорее всего, если бы кто-то спросил его душу, куда она хочет, она бы попросила оставить ее на земле. Чтобы исправить ошибки. Но ошибки эти были сделаны не в сочинении на тему «Как я провел лето» и исправлены каллиграфическим почерком учительницы, клюющей носом над кучей тетрадей, а остались в недосягаемом и неизменяемом времени, обозначенном плотным и шершавым словом «прошлое» и словом «жизнь», жужжащим до боли резко, как беспощадная пила. Стоило душе Нестора повернуться к этим словам, как она отчетливо услышала звук, похожий на шорох сгнивших листьев, будто кто-то ползет по ним, поднимая запах слежавшихся лет и событий, брошенных на полпути, кое-как… Душа тянется к этим событиям, а они шевелятся, шипят и топорщатся иглами. Ей хочется отскочить и убежать, как много-много раз до этого, но она не убегает. Она медленно подходит к ним и касается невидимой рукой. Касается без страха…

Глава 16

От входа до кабинета Наташа пробиралась мимо печально-заинтригованных лиц, повторяющих: «Передайте наше искреннее пожелание… Пусть выздоравливает…»

– Наталья Несторовна, зачем же вы пришли?

Эта фраза заставила ее вздрогнуть – перед дверью с табличкой «Главный бухгалтер» стояла сама главная.

– Не нужно… У вас такая беда…

Наташа сдвинула брови. Ей не понравилась сюсюкающая интонация давней папиной пассии, вдобавок раздражали печально-заинтригованные лица. Верно, папу уже похоронили и шепчутся, что будет дальше, кого уволят, кого куда передвинут или задвинут. М-да… Все это было написано на многих лицах – и на лице главбуха тоже.

– Майя Павловна, спасибо большое за то, что проведываете папу.

Лицо главной залила краска.

– Майя Павловна, в нашу последнюю встречу мы обсуждали судебное разбирательство с бывшим наемным работником, – Наташа поправила сумку на плече, – так вот, я хочу, чтобы впредь в договорах не было даже крошечных лазеек.

– Наталья Несторовна, но это не так срочно…

– Это очень даже срочно. Я подготовлю тексты новых договоров, их надо будет перезаключить немедленно. Со всеми.

– Со всеми? – Лицо главной вытянулось.

– Да. С наемными работниками и поставщиками. В одиннадцать мы обсудим этот вопрос на совещании.

Наташа пошла дальше, спиной чувствуя вопросительный взгляд главной. Она обернулась.

– Майя Павловна, – устало сказала она, – вы не волнуйтесь… Мы всего лишь перезаключим договоры, и больше ничего. Мы никого увольнять не будем, не будем менять поставщиков. Мы должны быть юридически защищены.

Лицо главной смягчилось, но в глазах – настороженность и недоверие.

Это удивляет Наташу, она еще никогда не видела эту властную женщину такой растерянной – даже когда они оказывались вместе в лифте, возникало ощущение, что лифт принадлежит Майе Павловне.

Наташа сунула ключ в замок. Сердце гулко стучало, в груди будто дыра образовалась – прав был Денис, надо было дома посидеть. Она поставила сумку на стол и замерла: на подоконнике в глиняном горшочке, разрисованном яркими подсолнухами, стоял кактус, смешной и очень похожий на коротконогого человечка, стоящего на одной ноге.

Наташа заканчивала редактуру текста трудового договора, когда зазвонил смартфон. Это был Николай Петрович.

– Доброе утро, дядя Коля.

Она развернула кресло лицом к окну и сфокусировала взгляд на пентхаусе.

– Доброе… Детка, ты как?

– Спасибо, работаю.

– Молодец. Хотя могла отдохнуть пару дней.

– Дядя Коля, не получается.

– Понимаю…

Повисла пауза.

– Наташенька, так ты это… Не хочешь общаться с Лешкой?

– Дядя Коля… – Наташа закрыла глаза и тяжело вздохнула. – Я…

– Послушай меня, старика, – перебил ее дядя Коля, – кто-то написал письмо, кто-то обнимал Алексея… Я рассказал тебе про ту аварию как на духу. Леша не был виноват, дело сразу закрыли за отсутствием состава преступления. А он не мог тебе рассказать, боялся. Понимаешь?

– Да.

– А эта женщина, эта Рева… Поверь, я хочу тебе добра, Лешке хочу добра. Вы так молоды, так вспыльчивы… Вы сейчас наломаете дров, а потом будете жалеть.

– Дядя Коля, прошу вас… – Наташа поморщилась. – В моей душе сейчас столько всего перемешалось. Я как в тумане, понимаете?

– Конечно понимаю, поэтому и звоню. Денис сказал, что ты собираешься ехать в Шахтово?

– Да, собираюсь.

– Ну, тогда предлагаю свои услуги – поехали вместе. Я хорошо знаю дорогу. Хочешь, поедем на моей машине?

– Спасибо, дядя Коля… Но я… Только не обижайтесь… Я хочу одна поехать.

– Хорошо. Вот только что ты собираешься там увидеть? Хаты вашей давно нет, большинство жителей уехали или умерли. Это, знаешь, как в пустыню ехать.

– Значит, мне нужно съездить в пустыню.

– Это все из-за слов Нестора?

– Да.

– Ну, Наташенька, тут я тебе не помощник. Когда все случилось, меня в Киеве не было.

– Я это уже слышала.

– А давай я поеду за тобой? Просто буду плестись у тебя в хвосте.

Наташа усмехнулась:

– У меня в хвосте? Дядя Коля, не сердитесь, но я привыкла сама, понимаете?

– Да, я знаю, ты самостоятельный человечек.

– И это… Это очень личное…

Она услышала в телефоне недовольное сопение.

– Наташа, я тебе не отец и не могу указывать. Но ты понимаешь все риски? До линии фронта очень близко.

– Поселок на нашей территории, я уже все посмотрела.

– Все посмотрела? – В его тоне слышалась ирония. – Ты даже не представляешь, что это за место. В общем, Нестор мой друг, и я не отпущу его дочку одну. Я просто буду ехать следом за тобой. Наташа, эй, ты меня слышишь?

– Да, дядя Коля, слышу. Хорошо, я согласна.

– Вот и отлично. Я не буду мешать, я буду просто сопровождать тебя.

Часть вторая

Глава 17

Добротный, из белого кирпича, расчерченный прямыми, выпукло обозначенными цементными швами дом Сачко и кособокая хата-мазанка Фокиных стояли очень близко, и разделял их высокий, взрослому до ушей, забор с большими щелями – в любую можно было кулак просунуть. Наличие таких щелей оправдывалось острой нехваткой древесины, используемой исключительно на нужды шахты, а вот расположение домов впритык ничем не оправдывалось, разве что желанием кучковаться или нежеланием хозяев обзаводиться большими огородами – горбаться потом на этих самых огородах. А также желанием жить поближе к работе, то бишь к шахте, являющейся единственным источником существования поселка, разделенного на две части, нижнюю и верхнюю. И даже начальник пожарной части, терпеливо объяснявший опасность таких близких строений, не смог изничтожить в людях непонятные его противопожарному мышлению привычки. Верхняя часть поселка, носящего весьма незатейливое название – Шахтово, была более привилегированная, там жило начальство и располагались основные поселковые достопримечательности. Почта в основательном и очень уютном старом здании, построенном в начале двадцатого века немецким, как сейчас принято говорить, инвестором в шахту с единственной целью быть почтой. Дом культуры, он же кинотеатр – не менее фундаментальный, чем почта, и построенный в конце сороковых годов того же века тоже немцами, но уже пленными. Универмаг с вполне приличным ассортиментом товаров – шахтеров государство старалось не обижать – являл собой уродливое железобетонное сооружение в три этажа с эскалаторами, облюбованными местной пацанвой для забав. Ну, еще была площадь для митингов с кафе, пивным ларьком и рестораном с ужасной кухней, пристроившимися под фундаментом памятника вождю мирового пролетариата, засиженного щедрыми на испражнения голубями. Памятник тому же Ленину, но поменьше, стоял на входе в шахту и вытянутой рукой приветствовал идущих на работу горняков, но они его даже не замечали.

Жизнь в поселке была скудная: развлекались в основном на свадьбах и похоронах, да еще летом между двух самых высоких терриконов раскладывался вызывающе яркий, в сравнении с общим пейзажем, луна-парк, и Юля Фокина с Ирой Сачко бегали туда несколько раз в неделю. Но в этом году они не побежали – неинтересно стало. Выросли. Хотя детские привычки из них еще не выветрились – девочки играли в классики, прыгали через скакалку, шили куклам платья. Но уже из книг дяди Вовы выбирали исключительно Бальзака и Дюма, про любовь, и читали эти книжки, забравшись с ногами на старый, но восхитительно удобный, местами вытертый кожаный диван с выпуклостями и впадинами там, где как раз человеку и надо. Диван оставил предыдущий хозяин, вернее жилец, потому как дом принадлежал шахте и Сачко приватизируют его в начале девяностых. А пока диван этот являл собой единственное удобство, ощущаемое Юлькой в жизни, ограниченной школой и домом.

Были у ее подружки еще два удобства – все понимающая мама и телефон. А у Юли ни телефона, ни такой мамы не было – мама Юлю не понимала. Жили Фокины в старой, но довольно крепкой хате-мазанке на две небольшие комнаты и кухоньку, построенной Юлькиным прадедом еще до войны с фашистами. Наверняка тогда такое жилье считалось вполне удобным, но не сейчас, и еще более неудобным его делала полированная, безвкусная, неуютная, уродливая и с первого дня кособокая мебель с постоянно отваливающимися дверцами и ящиками, с того же, первого дня так и не задвигающимися до конца, сколько усилий ни прилагай. Сколько Юля себя помнила, ей всегда хотелось сделать дом красивее, уютнее, и она это делала: вырезала из журналов картинки, наклеивала их на картон и вешала на стены, покрытые незатейливыми обоями. Сушила розы вниз головками и ставила в пожелтевшую хрустальную вазу на журнальном столике, на котором никогда не лежали журналы, – мама не разрешала, потому что полированную поверхность стола прикрывала белоснежная накрахмаленная салфетка с яркой вышивкой, сделанной еще Юлиной прабабушкой. Еще Юля любила составлять букеты из листьев, особенно осенних. Но все это, в том числе вязание крючком, не шло ни в какое сравнение с любовью к шитью. А пришла эта любовь к Юльке в одиннадцать лет. В день, когда соседка Нина Степановна повесила на свое кухонное окно штору из белой бязи, отороченную пестрой тесьмой.

Увидев штору, Юля обомлела и помчалась к маме в школу – были каникулы, и мама, учительница, работала в летнем лагере. Прибежала в класс и с порога:

– Мам, мне нужна швейная машинка!

Мама нахмурилась, отложила книжку, велела детворе сидеть тихо и вытолкала дочь в коридор.

– Что случилось? – спросила она, подпирая спиною дверь в класс, а там уже такой шум поднялся…

– Мама… – Юля не могла отдышаться. – Степановна такую штору сшила… Я тоже сошью… У нас тесьма есть и простыня… Та, что узкая совсем… Попроси бабушку, чтобы научила меня шить, – заныла она, – попроси…

Мама перестала подпирать дверь, схватила Юлю за локоть и отвела на середину коридора.

– Не морочь мне голову! Я ничего у бабушки просить не буду, и ты не смей просить! – Строго глядя в глаза девочке, она больно сжала ее локоть. – Поняла?

Юля вырвалась из цепких учительских пальцев, недовольно поджала губы и кивнула.

– А теперь иди домой и не мешай мне работать, – сказала мама. – Я буду в пять.

Мама проводила Юлю до лестницы, приказала начистить картошки, подмести в хате и вернулась в класс. Юля постояла немного в школьном дворе, прикидывая, что делать. Может, все-таки пойти к бабушке? Бабушка ж никогда ничего не шьет, но умеет и научить может. Юля будет приходить к ней и ей что-нибудь сошьет – она же связала крючком бабушке салфетку из мулине. Думая об этом, девочка уже представляла сшитые своими руками шторы, а там… Халаты, платья, блузки, юбки, брюки папе и дедушке, себе халат и платье. Конечно, можно подождать до сентября – в девятом классе начнутся уроки кройки и шитья, вернее, они уже в восьмом начались, а в девятом их допустят к швейным машинкам, но Юля хотела шить именно сейчас. Она знала, была уверена, что у нее здорово получится. И еще она знала, как бабушка трясется над всем, ей принадлежащим, – она не только к швейной машинке никого не подпускает, но даже холодильник открывать не разрешает. Диван и кресла в ее квартире застелены покрывалами, чтобы обивку, не дай бог, не вытерли. На дорожке в прихожей постоянно лежит кусок старого драпового пальто, чтобы дорожку не испортили. Пьют они с дедом из чашек с трещинами, едят из щербатых тарелок, а хорошую посуду держат в серванте. Для кого – непонятно, потому как из-за пьянства дедушки бабушка терпеть не может гостей, вот и пылится посуда годами…

Постояла Юля во дворе и понурив голову пошла домой. Там она долго смотрела на щели в полу кухни – такие большие, что в них можно было засунуть пуговицу, что Юля раньше и делала, – потом перевела взгляд на окно. Ох, как же нужна штора, чтобы раму не было видно! Она такая уродливая! Краска и замазка облупились, стоит чуть-чуть поддеть ногтем, сразу отваливаются, а штора все закроет. Она представила, как бы красиво смотрелась штора с узорчиком из красно-желто-зеленой тесьмы, но тут клацнул и зажужжал холодильник в проходной комнате, ее комнате, и к горлу Юли подступил мохнатый комок. Сколько раз она говорила родителям, что холодильник мешает ей и спать, и заниматься, но они так и не переставили его в коридор, а место там есть! И вообще, почему она должна спать в проходной комнате и просыпаться в три часа ночи? Вернее, ее отец будит – он в это время домой возвращается и включает свет, будто не может в темноте в спальню пробраться. А мама ему ничего не говорит, потому что ей никто, кроме отца, не нужен. Даже Юля не нужна. Это обидно. Хлюпнув носом, девочка собрала половики и выбросила на крыльцо. Только подняла один половик, чтобы на забор повесить, как услышала голос подружки – Ира стояла у открытого окна:

– Юлька, я к тебе сейчас приду! Такое расскажу!

– Давай! – обрадовалась Юля.

И не успела она развесить на заборе когда-то плотные, как высохший мох, – об этом Юлька могла судить по краям половиков, куда редко наступали ногами, – а теперь вытертые половики, как подружка с заговорщическим видом выскочила из дома, быстро пробежала по длинному узкому двору, хлопнула калиткой и через пару секунд уже стояла рядом.

– Знаешь, кто к нам приедет? – Ира захлопала ресницами.

– Не знаю… – Юля недоуменно пожала плечами и тоже часто заморгала.

– К нам приедет Дима из Харькова, – прошептала Ира ей на ухо и прыснула в кулак.

Юле эта новость ни о чем не говорила. Ну, Дима, двоюродный брат Ирки… Ну, из Харькова… Ну, приедет… Дальше что? Юля нахмурилась и с недоумением посмотрела на подружку – настроение у нее все еще было паршивое.

– Ты что, не понимаешь? – Ира распахнула глаза.

– Нет, не понимаю, – довольно въедливым тоном ответила Юля и поджала губы.

Ирка наклонила голову к плечу и прищурилась.

– Ну, ты вообще… – тихо сказала она. – Дима, мой двоюродный брат…

– Знаю, – парировала Юля.

– Он будет у нас жить! – Она замолчала, надеясь насладиться произведенным эффектом, но Юля по-прежнему не проявляла никакой заинтересованности.

– Ну и что, что будет жить? – фыркнула она, потому что терпеть не могла шестнадцатилетних мальчишек – они все наглые и матерятся.

– Честное слово, ты как маленькая! – после короткой паузы произнесла Ирка тоном своей мамы, когда та читала детям нотацию. – Говорю тебе, – она подбоченилась, – он жить у нас будет, а где, я не понимаю. – Она приподняла плечи и развела руки в стороны. – Даже не представляю, где он будет спать.

Дима – сын Сергея, младшего брата дяди Вовы. Юля видела этого Сергея всего один раз. Важный такой, куда там… Врач. В Юльке шевельнулась зависть – у них нет родственников-врачей. А вместе с завистью зародился интерес к незнакомому мальчику: может, сын врача не говорит матом?

– Он на каникулы приедет? – спросила Юлька.

И подумала, что в их поселок дети из городов не приезжали, – только полные идиоты отправят ребенка на каникулы в шахтерский поселок. Даже местных ребят на лето отправляли как можно дальше от Шахтово. А она еще никуда не ездила. Только в Донецк, но там те же мрачные терриконы.

Ирка наверняка почувствовала зависть подружки, потому что довольно усмехнулась:

– Он будет у нас целый год жить.

– А чего это? – заинтересовалась Юля. С каких это дел парень уедет из большого города черт знает куда, да еще и на целый год?

– Его родители уезжают на Север, чтобы денег заработать.

– А… – Юля кивнула. О том, что на Севере можно много заработать, она знала. – Он в какой класс перешел?

– В десятый. Он, кстати, отличник, буду у него помощи просить.

Ирка хитро улыбнулась. Она не любила учиться, у нее были тройки и четверки, и ей за это здорово от мамы попадало. Нет, мама ее не наказывала, а просто твердила, что Ирка дура, а дуры не за столами сидят, а ногами работают, и Ирка это поймет, да будет поздно, а денег на взятки, чтобы ее в институт взяли, у них нет. Вовка тоже учился еле-еле, но в десятый пойдет, а вот Семен, ему в восьмой, был хорошистом, и преподаватель математики говорил, что он должен идти на физмат, мол, у него нестандартное мышление.

Ирка помогла Юле выбить половики, потом они попили чаю с печеньем и пошли к Ирке – надо было все внимательно осмотреть и решить, где Дима будет спать. Они долго ходили из комнаты в комнату, но, сколько ни ходи, комнат больше не станет, а всего их было три. И все были заставлены самодельными книжными шкафами до потолка, сделанными на заказ прямо на шахте, в столярке, и даже в серванте вместо стеклянных полок были деревянные, до отказа забитые книжками и журналами, а посуду для гостей тетя Ира держала в кладовке. В самой большой комнате, с телевизором и обеденным столом, спала Ирка, в средней – мальчики, а в меньшей была родительская спальня. Они осмотрели дом, сели на веранде, и тут Ирка говорит:

– У пацанов места нет даже для лишнего стула. – Она нарочито-испуганно распахнула глаза и зыркнула на подружку. – Неужели он будет спать в моей комнате?

Сердечко Юли замерло, и она ни с того ни с сего обозлилась на подружку. Обозлилась так сильно, что ей захотелось уйти и больше никогда Ирку не видеть.

– Ты что, придурковатая? – фыркнула Юля и отвернулась.

– Сама ты придурковатая! – отрезала Ира, вскочила на ноги и отодвинула занавеску. – О! Мама идет!

Юля тоже поднялась, и девочки, забыв о моментально вспыхнувшей и так же быстро угасшей перепалке – таких перепалок за день могло быть множество, – кинулись встречать Иркину маму, худенькую и шуструю почтальоншу, которая с удивительной легкостью моталась по поселку с огромной кожаной сумкой, доставшейся ей в наследство от предыдущего почтальона. А предыдущему эту сумку подарили немцы, приехавшие на шахту из далекой Германии: они увидели его обшарпанную дерматиновую и прислали ярко-оранжевую кожаную красоту. Настолько яркую, что почтальона за версту было видно, и настолько легкую, что народ даже на зуб пробовал: кожа ли это? Оказалось – кожа, толстая и легкая. Конечно, теперь сумка немного потускнела, но тетю Иру все равно было видно издалека. Народ смеялся, мол, вот сумка в начале улицы маячит, а не успеешь моргнуть – уже в калитку входит. А еще люди говорили о легкой руке тети Иры – не успеешь написать письмо, как почтальонша уже ответ приносит. И о постоянной улыбке на ее лице говорили, прощая взбалмошность и довольно неуживчивый характер.

Глава 18

Да, тетя Ира умела улыбаться. Дома она тоже улыбалась – если б не умела, то должна была полезть в петлю совсем девчонкой: круглая сирота, детдомовка, замуж вышла по большой любви вроде за прекрасного человека, горного инженера, но умеренного алкаша, неумеренно сдвинутого на книгах. Трезвый он был добрым, в беседе показывал масштабную эрудицию, обожал заниматься воспитанием детей, шастал к пивному ларьку возле базара, чтобы поговорить с шахтерами «за жизнь», а пьяный становился совершенно другим – матерился и лез в драку. Неважно к кому – к чужаку, к соседу, главное – помахать кулаками. Получив очередной фингал, полз домой, по дороге забывал о драке, а переступив порог, превращался в мурлыкающего кота и ластился к тете Ире, пока она его раздевала и укладывала в постель. Все свободное время дядя Вова отдавал хозяйству и книгам, кои покупал, выписывал, обменивал и читал запоем, рыбалку и охоту презирал, а еще любил кино – эта привычка осталась у него с детства. В кино ходили всей семьей, но со временем мальчишки откололись – вкусы перестали совпадать, а потом и Ирочка отказалась: мол, она и с Юлькой пойти может.

Что касается книг, то первое время Ирине-старшей увлечение супруга очень даже нравилось – оно поднимало семью в глазах окружающих, несмотря на мужнино пьянство. Потом она стала пребывать в шоке от сумм, исчезающих в карманах букинистов, – к ним Вовка каждую субботу перся в город. Потом устраивала скандалы, потому как кто-то видел Вову в городе с одной бабой, потом с другой. В общем, горный инженер – человек заметный, почему бы не посплетничать? Может, то и не сплетни были, но вдруг Нина Степановна говорит, мол, смотри, Ирка, вот ты скандалишь, а мужик существо свободное, плюнет на детей и уйдет туда, где не скандалят. Ира слова эти намотала на ус и с той поры встречала мужа пусть не с улыбкой, но молча, прическу начала делать, подкрашивалась и в постели старалась до седьмого пота. Были адюльтеры у Вовки или не были, так и осталось тайной, но он потихоньку прозрел и перестал ездить в город, потом интерес к книгам пропал, а ближе к сорока стал пить.

Ну а если кто начинал зубоскалить при Ирине-старшей про то, что все мужики кобели и ее инженер не исключение, то ей помогало детдомовское воспитание – могла кулаком по роже заехать, могла матом послать, и люди вдруг вспомнили ее давнее прозвище, о котором с замужеством как-то забыли: порченая. В том смысле, что в детский дом нормальные не попадают. Смысла в этом умозаключении не было, но с таким клеймом вполне нормальная, прилежная и аккуратная девушка Ирочка после детского дома жила в шахтерском поселке сначала одна, в комнате в семейном общежитии, работала на почте, а потом с мужем и детьми в добротном кирпичном доме, бесплатно предоставленном администрацией шахты. Родственники у Иры были, жили в двухстах километрах, но она с ними отношения не поддерживала – не простила, что никто из них ее к себе не взял, даже дед с бабой отвернулись. А все потому, что ее мама не выдержала горя и спилась после смерти отца – он заболел гриппом и в неполных двадцать восемь лет умер. Спилась мама быстро и зимой пропала без вести, а как только снег сошел, ее труп всплыл в озере. Историю своей жизни Ира ни от кого не скрывала, чем у некоторых особо правильных и особо скрытных вызывала оторопь, и они почему-то ждали, когда же «зеленый змий» затянет ее в свое логово, мол, наследственность – страшная сила. Но Ирина-старшая на наследственность плевала и спиртного в рот не брала. Ни капли. Когда муж стал закладывать за воротник, она его сначала упрашивала, потом прятала деньги, бутылки, но… Но Вова все равно приползал домой на бровях. А потом Ира вспомнила, как она плакала и умоляла маму не пить, а та обещала и тут же напивалась, и, почесав рыжеволосую макушку, прекратила борьбу за трезвость и направила все силы на решение каждодневных забот. И еще она поняла, что жизнь свою вокруг мужа вращать не собирается. Сначала из техника почтовой связи перевелась в почтальоны – почтальон может в любое время домой заскочить, и она заскакивала два-три раза. Вечером, разнеся почту по довольно большому участку, две ставки взяла, занималась детьми и большим огородом, в котором благодаря ее непосредственному участию и разумному руководству сорняки днем с огнем сыскать было невозможно. Вместе с мужем и мальчишками ремонтировала забор и прохудившийся сарай, кормила-доила корову, дом подкрашивала-подмазывала, а однажды соорудила из досок две кровати выросшим пацанам. Она, конечно, могла купить эти кровати, да и для ремонта могла нанять кого-то, потому как доход в семье был нормальный, а супруг даже настаивал, мол, нельзя самим все делать. Но Ира его не слушала и – опять же в силу детдомовского детства – каждую сэкономленную копеечку несла в сберкассу, на черный день, – после окончания «книжной» лихорадки она экономила на всем и семья жила на высчитанную копейку. Почти прозрачный и несладкий компот из сухофруктов щедро разбавляла водой, щепотку байхового чая, в котором было не столько чая, сколько опилок, заваривала на пятерых, на ужин круглый год жарила семечки, вареники делала с картошкой и луком, суп варила на воде, а в ее котлетах было все, кроме мяса, то бишь мяса было очень мало. Правда, детворе такие котлеты очень даже нравились, и Юле тоже нравились больше маминых, мясных. На одежде она тоже экономила, и Ирка-младшая таскала вещи старшего брата, Вовки, после того, как их уже окончательно, до дыр занашивал средний, Семен. Ирка-младшая не роптала – в округе не было детей в красивой одежде и добротной обуви, и латаные брюки с дотачанным низом ни у кого удивления не вызывали, а вот сама семья Сачко вызывала удивление. Тем, как они жили. А жили они с какой-то непонятной легкостью и теплотой, созданной то ли Ириной, то ли Владимиром, выросшим в интеллигентной семье, то ли сразу обоими. И таились эта легкость и теплота в том, что ссоры потихоньку исчезли, и их исчезновение крылось в Вовкином понимании, что он перестал быть для супруги пупом земли, коим, в общем-то, никогда не был, но последнее время чувствовал это особенно остро. В чем это выражалось? А вот в чем: придет пьяный домой, а жена скажет спокойно, мол, проспись, и дальше своими делами занимается. Объявила, что едет на курорт по льготной путевке, – ну, Вовка побегал по дому, дверями похлопал и сел на задницу. Супруга уехала, и он, себе на удивление, превратился в неподражаемую курицу-наседку и напрочь забыл о выпивке. Пусть на короткое время, но забыл. Конечно, он не всегда мурлычет, иногда и рычит, но Ира на его рычание улыбнется и все… А зачем рычать дальше, если жена не цепляется, да и ее ничем не зацепишь? Год прошел, второй, пятый, и бабы потянулись к Ире за главным советом: как научиться на все плевать? Ира, испуганная на всю жизнь родителями, вернее, мамой, давала один совет: плюйте и все, потому как не мужем единым живем. И оказалось, что принять такой совет обычной женщине, не детдомовской, трудно. Трудно принять то, чего не пережил, трудно осознать, что такое сиротство. Трудно представить, что детский дом – это не в гостях побывать, а жить. Жить и думать каждую минуту о том, что тебя бросили. Трудно осознать, что не ты в этом виноват, а еще труднее не перенести эту вину в будущее, иначе обломаешь крылья на взлете. Вот и живешь своей жизнью, справляешься с ней как умеешь, приспосабливаешься, находишь в ней хорошее, уворачиваешься от плохого. И понимаешь, что в твоей жизни главное. А главное – понимать предельно ясно, что защитить тебя некому, а вот детей своих только ты можешь защитить. Ира это понимала предельно ясно, и ее понимание волшебным образом переделало мужа, а также его переделала Иркина открытость, вернее, она его обезоруживала, и он осознал, что лучшей подруги ему не найти. Так они и жили, понимая друг друга с полуслова, и уже когда дети, один за другим, пошли в школу, Вова и Ира внезапно поняли, что с ними надо говорить обо всем, а главное, чтобы они не стыдились отца, иногда напивающегося до положения риз, – это его дело, и не самое плохое, есть более ужасные привычки, охота например… Когда убивают ради забавы. А от убийства кролика до убийства человека очень маленький шаг. Настолько маленький, что можно и не заметить, как его сделаешь, говорил отчим Вовы, Семен Иванович, сапожник высокого класса с дипломом художественного училища (очередь на пошив обуви к нему занимали за полгода) и по совместительству эрудит и мечтатель, в честь которого Вова назвал младшего сына. А в честь родного отца, Владимира, – старшего. Еще Семен Иванович говорил, что солнце светит даже в самый пасмурный день, просто надо об этом помнить, и еще надо помнить, что в душе каждого ребенка живет свое солнышко, а вот его свет надо ежедневно и еженощно поддерживать. Вова-старший теорию отчима понял сразу, а Ирине-старшей было труднее – в самое нужное время папы с мамой у нее не было и премудрости жизни ей не очень давались. Всякое было: и побеги из детдома, и бродяжничество, и курение, и ранний секс, и злость на папу, что умер, и ненависть к маме, что бросила на произвол судьбы. Но однажды, с помощью милиции в очередной раз вернувшись в «дд», после разговора с директрисой, которая на детей голос никогда не повышала, Ира поняла, что внутри нее труха. И испугалась. Так сильно, что во всех своих ощущениях тут же призналась директрисе. А директриса ей про себя рассказала. Она тоже сирота, и внутри нее когда-то тоже была труха, но она собрала труху в кулак, сжала – и вот, слепилось… Ирочка тоже собрала свою труху в кулак – и теперь у нее все хорошо. Теперь она с огромной сумкой на плече и торчащими из нее газетами и письмами мотается по поселку, принося людям новости и весточки от родных и любимых, а также сплетни, и чувствует себя частичкой жизни когда-то не полюбившегося, а теперь ставшего близким поселка. Ей нравилось, когда ее ждали у калитки, нравилось видеть в печальных глазах вспышку радости и надежды, когда она, порывшись в недрах сумки, с улыбкой протягивала письмо и бежала дальше. Нравилось разносить сплетни: это ж так интересно – видеть неуемное любопытство и интерес в потухшем взгляде! Даже в школу заскакивать нравилось, не по собственному желанию, а по вызову учителя или даже директора, потому как сыновья по смышлености пошли в папу и с пеленок слово «мама» усвоили одновременно с излюбленным словом народонаселения, начинающимся на букву «б». Они еще плохо говорили, но уже передразнивали соседа, вопя на всю улицу: «Бвать, дай пять вубьей!» – так сосед клянчил деньги у супруги, потому как по неписаному закону жены алкашей сами получали их зарплату в бухгалтерии шахты. И им ее отдавали – поселок маленький, и все приходились друг другу если не родственниками, то кумовьями и сватами. А Ире кассирша приходилась подругой и Вовкину зарплату доставляла прямо домой, хотя Ира и не просила. Вова на это не злился – не надо стоять в очереди в кассу, а деньги на выпивку жена все равно даст. Или не даст. А вообще, он мало на что злился, потому как был в нем особый стержень, не позволяющий опуститься в крайний алкоголизм. Этот стержень творил чудеса – он мог месяц не пить, а то и дольше, и еще на его лице не было ни малейших признаков, свойственных любителям «зеленого змия». И даже братья не подозревали за ним такого греха.