Текст книги "ЗвездА БеzумиЯ"

Сгорающий аромат мандаринов…

Сгорающий аромат мандаринов

ярче обожженного неба!

Солнечный экстаз саранчи голодным безумием.

Вялые шторы процеживают зной, тесня полумрак

сонным балетом.

Я не знаю куда ушла мать, задернув полдень…

покрышки шелестят в наркотическом наречии цикад —

радиостанции выгружают мозги в океан безмолвия,

предпочитают бойню полету шмеля: божественна

улыбка твоего кота, Алиса – абрикосовый миндаль

десен, невидимая засмеявшаяся в ответ

Из семени сердца вырастает любовь.

Океанический щебет птиц в глубоком шоке ночи:

скоро вернусь из призрачного путешествия,

волшебные кости ноют в предчувствии

– Я в твоем сердце, дурачек, – сказала мать.

Индия Вселенной ухает бездной

Сэлфи…

…сэлфи манекена облепленное «лайками».

Сердечками поцелуев… звезды снижаются, словно НЛО

пикирующие с высоты – в точке взрыва распускается

алмазный букет

Заросшие дни – выше головы, ниже братьев моих.

Офелия с лилией в губах – невменяемая как смерть,

слоняющаяся в полях

– Картахена, – ореховыми зубами прогрыз

реальность. Крутя барабан револьвера как русский.

Натуральный спирт вместо крови: поднеси горящую

спичку и

…мертвая зыбь морей в черном шелесте бриза, чумы —

за их мульками не видно неба – бриз напоминает страз

разбитый безмолвием. Односторонняя туманность

небесной изморосью: мой каблук мягко надавил

на май, смял мысль, провалился в темя…

ночь: сидели на ее эшафоте

пульс точит психотонию тревоги, именем «Татьяна»

веет с полей… безупречная машина памяти,

на пластике кожи ослепляющие лайки блеска —

проститутка, ангельской наружности и тронутости

подонки – черные сливки общества …вот и вмазались

на полной скорости – застывшая кукла в огне: глаза

сухие, а руки… токсичная плоть затягивающая под

гланды – аромат ее смерти, который мы вдыхаем…

ее шепот невнятен:

пусть это останется между нами…

Ее глаза…

1

Ее глаза полны ртути. Сияния. Идем за этой звездой в лучах мегаполисов. Пульсирующий ветер в алмазных туманностях – хочется сжевать зубами живую звезду притягивающую с обелиска

Языки афиш в изнеженном воздухе набирали высоту, прятали тишину в комнатах, запертых на ключ. Обезумевший закат над городом – пульсирующий, безмолвный. Гарь воздуха блаженна… распахнутое окно: тронутые отблеском скулы, катастрофическая улыбка – твоя

Холодные отражения блуждают в зеркалах, словно призраки закинутые кислотой. Великолепные гости в ускользающей дымке. Я лег на пол, поближе к огню: голову опустив на лапы… Безжалостный друг кинжал, изнеженность тел в опустошенности бриза – сквозит разложением день рождения плоти. Покоем сонных лучей – на щеках, змеиных запястьях… переходишь туманности вброд, охотник за огнем и первыми поцелуями. Грустишь, не помня себя – тело дергается в возбужденных конвульсиях: рождающийся

Горящие такси, спокойная река проспекта в полумраке. Жирафы вытащили головы из песка, выгнули шеи: жертвенность водопадом ниспадающая на плечи. На последней остановке обменялись взглядами

Полдень залитый кощунством света. Паранойей. Зеркала стекали со стен, и духи струились в прикосновениях, шевелились листвой – в складках лета, затаив дыхание. Мир уснул в слабоумии, став тишиной… обелиском проткнувшим время

Осточертевшие облака, пыль. Магнитные полюса спокойствия. Меланхолия зреет в глазах, полях. Поэзия это собака потерявшая хозяина – чистая предсмертная тоска…

Одиночество реклам прогрызающее рассвет: лебеди пряли тишину в своем омуте, гуляли в парке дети – в моих сердцах мокрых от слез. Тишину тянуло время как резину. Трансформировало на всю страну: развоплощало… Звезда на площадях сияла – отчаянием (несло нас на окна – раскаянных ангелов)

Нас семьдесят. Пошли войной на Свет.

Пенсионеры пили пиво. Чахли на скамейках,

клумбах. Закрытые окна сияли: ждали сигнала, камня.

Я очнулся

от земли

пылали космические корабли

сторукое жало пожара грело плоть

2

Очертания полу-неба. Жгло плоть увечье, темнота овечья. Мысли-кролики, алкоголики. Растущее светило светило. Поле полное улыбок, памяти – Припять припадающая на одну ногу, к моим стопам. В небе гам: память зависла как коромысло. Сбился со счета рыбак, растерял ячейки – полное безрыбье в голове – гниющее светило светило, гнило. Холм и месяц двурогий. Гонец одноногий… вычерпывал месяц из лужи. Космический бриз холодил колени – брел сквозь туманности, вспоминая себя – жирафы выгнули шеи с небес

Смерть сомкнувшая губы. Клювы. Не молиться ночам – соловьям… Сидел задумчивый на заре: солнце плавилось в янтаре (идем со мной, безумная лошадь).

Скрипнули ветви под ветром, подвинулся призрак, впуская – где Россия, спроси… Деревянная дурь. Полные головы пуль (тьма беспросветная).

Пиво сипло сквозило в глотке. Повисло пьяное молчание. Танцевала луна в доме, одна. Натирало полы безмолвие. Светилась конфета ответом на подоконнике. Запах плоти иссяк. Молибденовая улыбка сияла во сне – мне. Понял, что потух пастух – и погас глаз. Пол оторвался и плыл, плыл по глади – меня по голове гладя…

3

Зыбкий узор памяти… я не знаю – Кто Он?

Зубы скрипели как колеса – телега катила в мягкой пыли, словно волны меня несли – от родного порога – в дорогу, в дорогу

Костер жечь в степи, в печи… Судьба-калека. Тоже Ты?

поможешь сжигать мосты. Глицинии жирные: лоснятся, снятся. Вы будете жить, смеяться! Человеко-орудия: они настолько парализованы его волей – что у нас всех просто нет выбора: хоть не ходи на выборы… такова парадигма – в Дигме.

Мы будем жечь глаголы. Сердца. Улыбки липкие наклеивать на перекладины. В ленивых обличьях – зачем от них прятаться? Такова их природа овечья… человечья.

Нас всех не будет.

Служим ему и умрем. Рот забит углем.

Это Бездны глаза горят – вместо того,

что бы быть мертвым

В легком безумии…

в легком безумии тополином

глазами ангелов парили – совокупляясь,

разваливаясь на части – терзаемые ветром

оригами на затхлых задворках,

преступления совершенные по-русски —

ангел тряс за плечо – нам нужна

космическая соль в волосах

изменяющая сознание

Девочка по имени Россия —

не захотела оставаться проституткой.

Сутенеры будут п***ть, пока не одумается.

Ветер перемещает свои пиксели легко и забавно.

Щекочет ноздри вялой кофейной благодатью.

Слова – для них есть запасное сердце.

Искусственное. Так и хочется сказать:

блядь!

…плантации ветра пошевеливались

шелестом, прелестями полыни.

Офелия опавшими снопами

полумрака… красоту не спасет мир

заключенный нашими отцами:

по логике вещей, будущее

никогда не наступит – единственная

армия, которую не победить

пушистые скалы шевелились дуновениями,

словно снова вышел из тела

жесткие поля памяти как лунные диски —

лихорадка чувств тысячей сверчков-точильщиков

ночи, кукушка выплевывает семена во время:

я просто его садовник

бесформенный принцип берущий

последнюю ноту октавы – всё

или ничего: но это только до

начала безмолвия

– они крэйзи!

ну, да… как только ты обнимешь меня

Ночь пылала, звезда сияла…

Ночь пылала, звезда сияла

Дни разбрелись по-собачьи, случились:

белые мальчики – ружья и птенцы. Я твой отец,

Господи! Рука полная власти. Мертвые царицы.

Особенно на заре…

Глаза заглядывают в глаза —

побудь со мной, моя тень.

Сверни с мыслей на проселок.

Звери в коже. Дни-покойники заходят

в гости: сладости от отца. Случайная боль

влетела в тело, разворачивала сладость мучений.

К окнам приникли тени. Замостили лицами город.

Счастье грело колени. Сошло с ума в тишине.

Лошади стонали, мертвые пели.

Ведомый спутником за бортом тела.

Окна замазали глиной. Мертвый цветок —

будешь первым в мае! Получишь письма из прошлого

(ничего хорошего). Метель замела слова, сладкие

как халва. Мрак отутюженный. Молнии под ногтями:

метались во сне занавески-невесты…

Мы по-прежнему одиноки.

Ночь устала, звезда сияла.

Ломтики булки на счастье…

Блестело окно…

1

Блестело окно в сероватой кухне.

Хореографией пах пол, атласом памяти.

Хотелось времени, зеркал. Хмель и чай, и пушистые

осы. Целовало запястья солнце – было мало сказать:

«любимая…» – полсвета молчало в ответ

Солнце распустило свои патронташи…

Ныла музыка в окна – Эверест потухал в заре.

Колкое море цикад в тишине, жаркие воспоминания

Мела метла, бережливо сметая деревья… ослиный

оклик теребил время – шлёпали босые ступни по полу:

звезда на небе – кораблик жгучий…

Звездные меха метели.

Эхо было нелепо, бессмысленно —

бродило по площадям аллергическим ветром…

Приходил дурак: угадывать имя.

Порошок его шепота всю ночь: черный…

Солнце мололо чепуху в своей мельнице:

выпекались дни – сухие, жаркие… Мы еще надеялись

на чудо. Качели пели мечтательно. Сквозняк согревал…

мухи роились на памяти, соленые атомы на языке:

прости, милая…

Тараканы счастья, расползающиеся по углам.

Нас оставалось мало… Пепел, пересыпаемый из ладони

в ладонь. Я шел вдоль булыжного меллотрона

набережной, сфокусировал внимание в Тибете —

арифметика истребителей свернувшаяся в небеса

2

Магия лета успокоила город. Золото коней…

Жажда тяжелила дни. Нелепый поезд пытался ползти —

рядом с телом, в песках. Колкие звезды в волосах как

репейник… колеса прибоя катились влажно, солнце

обжигало тюльпанами

Жаркий ветер – Магритт полей…

уголь печали сладкий как поцелуй

Ноктюрн висящий над катастрофой.

Мир – дьявольский выпрямитель.

Божественный громоотвод.

…трахались с пустотой: блаженство

сумерек без нас! Мир приоткрыл губы…

Колокольчик пах синевой… горы присели

на корточки, как кельты:

я парил

…горизонт лежал голый…

Несло вальс на тополя пыльное время

В пустых кофейнях чирикали воробьи – били посуду.

Солнце разбросало свои кости – раздарило:

был полнейший бардак!

3

теряемое спокойствие тополей, солдат…

боевики минировали небо. Натер зеленью тело,

травой – слился с желаниями земли, мертвецов.

С небес рулили черные машины, все возвращались

домой

Нас не тронули зеркала, звери.

Смерть капризничала, в колыбели, не могла заснуть.

Наши глаза слипались… в шагреневой дымке —

солнца, реклам…

Голодный огонь, опустошающий души.

Тянем время, спрятавшись в коже,

караулим смерть у водопоя:

она никогда не придет

кафельная вонь в туалете… вокзал

Дневной свет… выхожу в его жемчужный

воздух

Соловьи…

Соловьи затравили Боттичелли тосканской зарей!

Планетарное слабоумие, мертвецы в глубоком

самадхи… инкарнации окраин в ренессансах

рассветов – взяли эту бедняжку с собой,

поместили голод в сердца: его глаза как желтые

апатиты

…на вялых простынях отблеск зари над рельефом

объятий, ожидание лихорадки – для них это привычно,

но не для нас… любовь свободна на уровне лета,

словно гончая посланная на перехват солнцу.

Твои астральные глаза как созвездия:

Льда и Козерога. Мелиссы и Памяти.

Рассматривая отражение бога

можно уловить сходство,

в котором

…под давлением сумерек улицы зажигают

огни. На аренах проспектов кислотный саспенс

затягивает горло, торопится овладеть.

След прожектора протягивает ожег

жаждущим одиночества.

В полной тьме любовники охотятся

друг на друга: не видишь, кому причиняешь

раны. В полной тьме все сердца открыты

– Кристофер?

Менты не узнали в неоновом безмолвии кофейни:

застывшие маски мертвецов по стенам —

таинственная кристаллография мозга

возлюбленные оставляющие татуировки на памяти

божественны и безмолвны …тону в обаянии сумерек,

друзей окруживших вечер жертвенным

желанием: стразы зависти с несчастными глазами.

В виде огромных колец вкатывается время

в кафедральный зал, где лежит мое прошлое

в детской кроватке: обручи обнимают

настоящее – «подожди», шепчет мгновение,

война беременная солдатами

цветы умирают в собственном аромате

Тахионы зрачков, твоей грустной улыбки.

Обнимаешь меня за шею, фея разочарований —

говорим на разных языках превращая жажду в сухое

вино – кровь в глубине сердец смешивается

в забвение, наполняет Мертвое Море

…папоротники прогрызающие рассвет

хищными очертаниями – Вселенная ждущая

контакта: за русскими будущее, поля

полные потерянных звезд.

опускаешься на колени созвездием Вероники

Византийский ветер…

…византийский ветер терся о камни —

подслушивал, или мечтал. Горизонт густеющий

как мед. Бриллиантовые глаза полярников… рождается

младенец в колыбельной: и опьянели розы – затаили

дыхание

– Всем удачного рождения…

голос проплыл в бездне, свет звезд коснулся крыш.

И девочек, ставших нашими матерями: нет сети,

в которую можно войти – мы уже внутри…

гевеи грезящие хинным ветром…

гравитацию внимания привлекло к твоим глазам,

обожгло дыханием – синтетических обладателей тел,

ангелов с губительным безмолвием на губах

Ощущаю себя чудовищем, Спасителем на

вечеринке. Жизнью ценой в последний

бакс

…в потере памяти,

страдании легком и беспощадном:

– Эта форма вернет нас к жизни?

хирургическое безмолвие

Вторглись в будущее…

Вторглись в будущее черные самолеты.

Компьютерная память жгла, возилась в сердце —

дни разминулись в позолоте объятий…

пули носились в поле —

искали смерть, находили нас.

Солнце.

Клыки кромсают города, события умножаются

у подножий зеркал. Залетел фантом в голову —

соловей проснулся

и мира не стало.

Трассы легли в сердца, в сериалы. Времени мало.

Оттолкнули прошлое как лодку от берега. В шелка

печали укутали королеву: обнявшись, можно было

плакать беззвучно или лететь домой

В лихорадке тел засыпали звуки

Смерть стучала в стенку, прыгала девочка,

считая скакалкой дни

Города, облитые безумием: мы целились в небо.

Попали в любовь. Вечность капитулировала,

обозналась. Время искало нас – в золоте иллюзий,

в одиночестве танцполов – ты стала линией

горизонта… облизывала губы

сухая печаль

любовь сгорает безумной девочкой

Путешествует по дорогам жертвой преступления —

и я чувствую голод

Город удобренный пылью…

Город удобренный пылью и блюзом.

Твои сияющие глаза – воплощалась смерть,

опережая пространство. Обнажала чувства обольщая

слепых: будет больно глазам обнаженным

Обжора-день ржет над жарой!

гремит в подземных переходах, призывает духов

на электрическую свадьбу. Я инфицированный

вселенной ребенок. В солнечном оргазме:

звезды это пустота вывернутая на изнанку!

кошачья прелесть в губах и грация

обхватившая талию

Неон уже вырезал половину города.

Зашил сердца титановой улыбкой.

Она не отзванивается, когда снова умирает в трансе.

Трафареты грозы в разваленном вспышками мире.

Горел оркестр, исторгая крещендо!

Буду рекой в твоем сердце. Подожгу машину

как бумажный бантик – с одной спички.

Или клятву отдам в вечную тьму

…мадригалы сновидений,

сверчки воздвигающие свои аркады:

Средние Века расписались помадой на мандолине!

томятся розы полусмерти, солома в рассохшихся

стропилах: наслаждались ландшафтами до нежной

боли – в головах было бемольно

отвел прядь с ее лба —

эвтаназия похожа на улыбку смерти затянутую в юную

кожу – лоснились на полнолунии воздушные поцелуи,

лебеди белые ускользали от взгляда

прыгаем с палубы в эту пропасть:

итальянский язык опрокидывается в латынь

и в мировую поэзию

В космосе пылают города…

В космосе пылают города. Мы не возвратимся никогда.

Ветер шумит тростником, томится троллейбус

под синим небом – и только наши тени не стареют

Комнаты с вечным полднем…

пустые номера в Его отеле: чайками кружило

в отдалении… вечность одиночества вокруг

Встал из-за стола. Напротив Стэлла сидела:

пора насладиться ею

Параноидальные мысли совершили скачок, что бы

спастись. Остался один патрон в голове: стали мы

запчастями к солдатам воюющим с болью.

Наши роли на площади смерти.

Тревогу, ночную сестру, обнимаю за талию.

Кобра раскачивается нараспев – готовится, или

выжидает… тот самый день, когда барабаны в голове

умолкнут

Южный Крест

Жду. Может, еще кто придет. Прилетит птица-бессмертие – гасить этот щебет… Южный загар так подходит к ее жестам – плавным и нежестоким.

Пора. Теперь Южный Крест будет рвать в небе раковину улыбки! Это уж слишком: я не ждал что так со мной…

Шея затянута как змея в капкан: остроумный, словно палач перед казнью. Живи, живи кровь выпущенная на волю – голубям, уткам… свежий пух и вольный мир, запах на губах, отыгравших… птицы не имели понятия что здесь творится! За что бросали им жребий…

Улыбка не уродует мертвеца. Хочется еще винца. Холодного как губы. Эти губы грубы: как шутки – брошенные в гроб, на чай.

Ночь тонка как предчувствие: где тонко там и рвется. Негде теперь взять шнура, не найдешь во тьме топора. Теперь незачем: ночь вышла отличной, точной – куда шла, туда и метила. Имя твое забыла (нет имен у покойников), нет уже у нас имени

Хороша ли ты была, Ночь? Так темна, что не видно тебя, красавица. Мне это нравится: никак не запомню – кто я? Последнее окно: вот оно. Последний ручей, ничей: не слушай этих речей. Пес-болван разорвал цепь, оставил меня, убежал в степь.

Проводы волков, золотых подков. Сырые сны… рваный туман нес бока, заплыл в двери: балкон был открыт и театр теней разгуливал в комнате, роясь на стенах… Пахло жемчугом сырым во сне.

Проснулся на полу, лежал один в доме – тени рылись-роились в моей голове: надо было вставать, застилать кровать.

Дождь валился в окна раскрытые плеском сырой сирени! Стоптанный пол, раздавленный мел. Я что-то забыл создать из всего этого: то ли мокрое шествие, то ли бумажный бал…

Он был еще свеж, заглянувший в мою постель – чуть подкрашенная улыбка уколотая розой – выступила алая капля… Ударил, шутя, бутоном по губам, посыпались семена на одеяло! Стали краснеть, расплываться…

Я отвлек голову

в другое пространство: теперь время текло у меня в крови – в руке, в дружбе. Я рад вспомнить об этом. Подойти к столу, написать стихи. Все белое – стол, бумага… Могу улыбнуться, прочитать написанное: «убыл-нубыл, жубл-щур…», словно зубы сжевали губы – и время потекло по шее, капают на пол семена – растут розы на полу… летает безумный соловей по комнате, я его ловлю! ловлю! Прибью голову соловью – к полу!

А пол – раздетый, голый!

Полный голов пол плясал под ногами,

бил рогами!

Занесу грозу в дом: Ом

Буду белым крылом: Ом

Белый свет, белый гость. Чистая постель.

Белый стол. Белый пол. Терся ручей о камень белый,

произнося молитву: дырчатые кроны отражая…

Полный короб сухих листьев чистых,

как шаги в чистых комнатах – пустых, осенних…

свет на стенах, прохлада на губах:

светится слово

Вдоль смуглых автобанов…

вдоль смуглых автобанов

тает время – ночь что-то шептала,

считала секунды

река наполняла печалью и гасла,

диким медом пахнут дубравы —

письма уносит, теряет река – ангелы

правы

бродили в лунной полыни, измазавшись

пыльцой по самые губы – прыгали с крыльца

в поле душ, пока были детьми —

солнце сияло неясно

и ныли плечи от полета

я разобью твое сердце

я дам тебе имя – имя цветка

я дам тебе желания —

искать меня вечно

p.s.

Гамлет обратился к себе:

– Разбуди меня, принц.

Тот отвечает:

– О’к. Ты меня видишь?

– Да.

– А теперь – одновременно! – посмотри вправо,

а я – наоборот, влево…

Оба одновременно поворачивают головы

в мою сторону и спрашивают меня:

– Теперь ты видишь?

– молчание —

…и произносят:

– Сейчас ты не спишь.

Призрачный

Ему снилось, что он жив…

Звучание ночи связывалось повторением улиц, молчанием окон.

Трещины рассвета… Скользящее шипение: жалюзи. Вместо щелей – колыхающийся стронций в зеркалах залива, изливающиеся полу-сумерки… Все было описано, учтено: звук подавался вовремя. Новый бессмысленный поворот листа на дереве – и мироздание лопается, как несовершенная лампа. Сколько уже попыток? Но крыло неба удерживается – идиотская шляпа, которую невозможно снять… они, наконец, доберутся до меня – серьезные ребятки с гладкими глазами, спокойные денечки. Fuck…

Интеллектуальное безумие: никак не могу выйти и з двойного смысла этого междометия и все время возвращаюсь к стеклу – наверное, потому, что за ним все меняется. В этом моя неизменность: постоянно ощущать разлагающийся труп действительности, тем не менее, всегда остающийся свежим.

Стоны капель из боли крана.

Раздавленные ковры, с бордовыми улыбками. Бессонница стояла в углах времени, ожидая…

Сидел, ссутулившись в кресле, зеленый как ирландская вечеринка. Триллер-меморандум… Щелкая зажигалкой – машинально, бессмысленно. Скапливание капель – на дне ванны – превращалось в количество страха, прислушивающегося к возможности умертвления звука. Вид на убийство. Тьма…

«У тебя слишком негативное воображение» – сказала она как-то.

Сочетает объем и диапазон частот видеопамяти с динамической доступностью. Обеспечивая оптимальную работу системы. Только не в этот раз…

Затихнувшие тени. Зоб маятника клокал в глубине… солнечный луч мучительно вытягивается к столу – и разбаюканная мертвость рассвета начинает шевелиться ветерком, на распухших подошвах извратившихся за ночь газет и белых туфельках колыхающихся объявлений. Это не осень, хотя лужи набухают розовой язвой поднимающейся из их глубин зари: город обнажался, подставляя её глазам свое тело, вскрытое удалившейся ночью. Оставленное её санитарам: нагревающийся труп ночи

…спам в сознании, буква «З» страшная как щупальца клеща – одна из горящей рекламной надписи «Магазин…»:

мысли высохли – на жестком диске не осталось

места

Ныл зуб.

Сквозило свободой небо… телефонный

звонок, накрывающий прямым попаданием!

Раз, другой…

ну, наконец-то.

– Да…

Белый шар слепящий небо

Распахнутая дверца машины:

розовый шарф зари прозрачно тонул в медленных водах рассвета, в стирающемся взмахе бледнеющего конца сливаясь со стихающим звуком трубы ухнувшего теплохода. Песок поблескивал на сгибе руки, штанинах, соскальзывал крупинками под мягким языком ветра, гоняющегося за убегающими бумажками – неслышно скачущими на одном месте в ленивости полузакрытого века, в боковом зрении.

Жара:

шар солнца переплывает в уснувшую голову

Коричневость каждодневного пребывания в том же самом кафе…

– Один «эспрессо».

Развалившись. Расслабившись. В кисловатом сумраке дальнего столика.

Ну, что: поиграем в ножички. В кондитеров и полицейских. Кто здесь кондитер – вопрос не стоит.

Кода-то давно – в детстве – парень, из соседнего двора, ловко подкидывал в воздух свой хулиганский ножик – и тот вонзался в траву: четко, как оловянный солдатик. С трех пальцев. С двух. С одного… И в финале приходилось доставать зубами из земли спичку, вбитую в нее по самую головку. Губы всегда мешали – измазанные травой и затхлой тиной земли. Так что можешь выкинуть свой пугач, болтающийся в сумке: все равно не поможет.

Сдвинул блюдце, помусолил салфетку в пальцах…

Вот теперь это действительно – по настоящему. «Как в Брайтоне!». Только вся эта подростковая эйфория – побоку. Ты попал. В полное дерьмо, б…

– Еще один, будьте добры…

Потолок раздумывает мухой, словно гадая по И-Цзин… несколько оболваненный сквозняк: нечто подходит, спрашивает о чем-то – слова удлиняются… мировая заварушка и жесты сумасшедшей обезьяны, признавшей своего сообщника. Чувствуешь себя пророком превращенным в собаку, культовой лексикой… поза – заебись не придумаешь… вечеру и планам конец, время – единственный наркотик, которым обладаешь… работал коллектором… в отключке, на полу – ни нацарапал ни строчки…

Призрачные сигареты, фильтрующие мироздание. Сознание в гаснущем прибое кафе – ментоловый запах жжет воздух, смуглые тени аллей

Указательный палец улицы утыкан автомобилями. Утро блестит на солнце, играя во что-то фиолетовое с ласточками и верхними мечтами домов. Облака напоминают ужас, вынесенный из операционной ночи. Нагота, обнаженность: чувствуешь, как каждая пушинка летит!

Захлопнул дверцу, потянулся за сигаретами. Тонированное стекло пригасило фасад кафе. Пьянчужка пытается протиснуться в заведение, его отпихивают на тротуар – равнодушно удаляется, прихрамывая. Со слезящимися глазами…

Несколько мысленных точек на горизонте стены, несущей свет отраженного облака – вот и определил себя. Место мира. Напрасно лаяла собака во дворе, в детстве… Ум коброй пополз наружу: сюрреалистический пейзаж растянут кислотностью Фриппа. Деревья – памятники, растворяемые будущим: листья сворачиваются, ржавеют и мыло солнца не в силах их отстирать – никогда…

Играющие в сквере дети – безмолвные, невозможные в этом настоящем: невесомые мыльные пузыри напоминали снег – немало нот молчало, складывая тишину, заполняя ее, приклеиваясь к космосу – звездами: номера мыслей светились на их поверхностях – мыльные пузыри, звезды… воображение

Что дальше? Начало было положено – не было продолжения. Надо было молиться – что бы оно состоялось.

Немногим лучше было плыть по параллельному океану: накалывать бабочку намерений, не имея времени именно от зависимости его – времени – присутствия. Был наклон пола, скользивший к своему краю, касательной линией слишком далеко выдаваясь в зеркало. И пройденное расстояние ничего не меняло, только сближало неблагополучие отсчетной точки: мерно качаемый корабль на топливно-энергетической массе моря. Подобно подошве – шаркая, шаркая, стирая несуществующие звезды – несуществующе стирая. Вновь проявлялись из осколков себя, следуя навстречу идущему времени – в прошлое: там, где есть, были – и будут…

– Да?

– Ну, ты где ходишь? Тебе уже обзвонились тут!

прикосновение пальцев в тишине безумно и ярко – непостижимо, когда все так обречено, реально

– Кто?

– Кто-кто? Клиента ты вчера разводил?

матрица суживалась, трещала – кости осмысливали поверхность своей конечности. Осталось лишь оглянуться, с последней площадки – встал: Номер согнулся

– …свалил куда-то. Ты мне прекращай так работать…

прыгнул… по мере падения увеличиваясь

– …в задницу, понял? Комиссия падает – результата нет…

увеличиваясь, у в е л и – нет числа этому!

– Из какой конторы?

– Не представились.

Угу. А чего ты, собственно ждал? Ангелы невидимы. Даже для себя.

– Слушай, я-то ни при чем? У них генеральный в бегах. Сам же знаешь…

из этого возвращение к числу – все еще считающему себя: пытаясь осмыслить, охватить, увидеть себя самое – отступающему для этого на шаг – от себя, самого

– Так дави, нах!..

и на шаг увеличиваясь, увеличиваясь – Номер Состоящий Из Единиц.

– Давай, не отпускай их. Если что – связывайся. Ладно, мне некогда…

Вызов завершен.

Работенка: за что не возьмешься, все… Блядь, ну почему я!?

Ощущения застыли наплывами прикольного настенного граффити – обозначающего смотрящего на него.

Алкаши, легавые, бродяги.

Джанковая цыпочка потягивает «спрайт» из банки, напротив фонтана. Солнечное масло на коже обеих Америк, загородный мотивчик в голове. Малярийная сыпь воздуха… Псы живут в этих жарких, растекающихся телах. Черные звезды в глубине чувств.

Звонок в никуда с обочины…

– Привет. Ты сильно занят? Я тут влез в одну херню, надо поговорить. Не по телефону.

Реальность сгустившаяся как смог. Пахнущая нефтью, разлитой по дорогам. По улицам городов без единого дома: «нас не догонят…»

– Давай в центре. Ты…

…ты по локти в дерьме. По горло в пене.

– Ладно. Где?

День першит в горле.

Танковая жара разлеглась на шоссе: марево полыни в воздухе. Сделали клинику из существования: теперь жизнь это болезнь – когда-нибудь она выйдет из нас.

Сменить номер, сим-карту… отсутствие следов и возможности быть настигнутым.

Зной.

Голое солнце над дорогой, ограбленное бродягами: мстит за свое поражение. Лепестки яхт разнесло по заливу… солоноватый прикус моря дразнит собаку и фигурку девочки прилепившуюся к ней.

Дурь, стукачи, наркота на вторичном рынке: в любой момент помогут – обыскать, обласкать…

Рассохшиеся, разбитые ящики из-под тары. Апельсиновая яркость середины мостовой и латунные жетоны игровых автоматов… двигать отсюда…

Летящие обрывки каленой ленты асфальта имитировали лаковую выпуклость автомобилей. Гарднер, Гарднер! – малиновой декой виолончели расплывшийся, в духоте молчания: ни поездов, ни самолетов… забили стрелку, встретились в «Леоне» – бах! и ты попал, парень:

– У вас клевые образы, цепляют. Только… не знаю, похоже на разгадывание коанов: как мастер короткого промаха…

Моя любовь замочила меня, на мотивчик Red Elvis. Легкая как лань… Нет, не так я забавлялся с этой линейкой, опущенной в череп ночи – скупракт медленно очеловечивал всех, превращая абсурд в бытие: знамена мысленно сопротивлялись настоящему – МОНЬ…

(юмор: при мысли о смерти, портреты роняют свои рамы прямо в руки изображенным)

Арочное бессмертие переулков. Стесненные плиты…

Заглушил мотор. Осмотрелся… Звуки дворов наполняют пространство эхом заблудившихся лестниц, птиц. Песчаный откос:

хаос города на побережье…

легкий выстрел луча, вырвавшийся из голубой нирваны разорвавшегося облака

Толкнул стеклянную дверь.

Бесшумное дыхание вентиляторов, стойка.

– Могу я чем-то помочь?

Хрупкая как соломинка…

– Да, крошка, – растягивая в гримасе выбора щеку и скобля ногтями щетину, – можешь.

– Да?

– Один федеральный, пожалуйста.

Пение мобильников. Настоявшиеся в витринной духоте астры. Глянцевитые, маслянистые листья: картины дня пропихивают раскрошенные световые края.

– На кого будем оформлять?

– На кого хочешь детка. Все равно звонить не буду.

– ?

– Подарю знакомой девушке… у?

Да – легко быть самим собой, когда по жопе водят шилом. Раньше казалось – гораздо легче бы жилось, если б кто-нибудь сообщил мне дату моей смерти. Только не так быстро. Не повезло… Зато отрезвляет. Как объективная музыка: повышает восприятие. Даже у посторонних: камера наезжает – тянем паузу, хорошо… приглаживаем волосы, достаем бумажник… на мониторе скучающего охранника. Парадокс зрителей ломает представления об искусстве как о сцене лишенной актеров? ломкие спички, игра с отступившей опасностью – словно будущее пятилось, не видя за спиной обрыва…

– Какой тариф?

– Ночной, если можно. Мой телефон ты теперь знаешь.

Блеск кафельного пола. Витрина, улица: душный ветер вырывает кусок плоти из воздуха – гонит, швыряет в пыли… Можно сойти с ума от медлительности песка, или от взгляда, брошенного в чужую бесконечность. Раскачиваемые ветром афиши будут заполнять полуявь своим плавным временем – и брошенная горсть песка ломает… сводит с ума от покоя, заключенного в его полете! Конец смысла как вырванный язык у мертвеца – неподвижный и немой: не мой

– Заходите еще…

Тополиный пух под летними столиками просился на язык словом «лаос».

Хлебные физиономии продавцов. Туловище спорта разлеглось стадионом. Пятились вывески, освобождая проходы толпе и жадному лицу жары. Самолет прозвенел в небе – мелко, кузнечиком. Дышло пыли укладывалось на плечи горожан, вокруг витало что-то вьючное

…шаги распрямляются в приближающуюся фигуру, и сердце готово взорваться как накопивший вечность будильник: останови это!

Простебем: адвайта ползала, кололась и резала вены не замечая своей невредимой тени, но не ощущала тоже самое, прячась в таком разделении от алгебры круга. Настоящий герой был выставлен вне – в его центр – и принимался окружностью за пугало собственного воображения. Назывался «время», но гарантий и обещаний никому не давал. В этом пытливом к себе умирании проявлялся постоянно сосредоточенный на самом себе дубль – являвшийся себе всегда одним и тем же, считающим свои эманации как и все остальное – но не знающий иных проявлений математики кроме себя сущего воедино, постоянно попадая счетом в себя как в некую точку, являющуюся всем, и в цифровом значении постоянно выпадал один одинаковый знак – ноль – и дни не считались, и смерть выходила невозможностью, хотя, что же являлось противоположностью в ее отсутствии? Разницы не было и невозможность обоих концов отсутствий – рождения и смерти – называла себя «ВСЕ».