Текст книги "ЗвездА БеzумиЯ"

(каштановый рай освежает дорожку и несколько пустых скамеек…)

Самое время расслабиться.

«Водянова стала женщиной в 14 лет». «Авраам Руссо не дает ни цента…» Какая только херня не валяется в бардачке… ветровое стекло: на хуй! Комета обложки, асфальт… смерть.

Пыльные деревья. Облака. Зной. Небо медленно разгибается в будущее, озирая свою обреченность. Улицы на границе спокойствия… тротуар: туповатый воздух шевелится, вяло перелистывая страницы реальности… загружая приложения, виртуальную память: система зависла …скоблились переулки звуками, плющ вился, ползли тени скрюченные – плавилось солнце на оспенной пустоте неба: сигаретные коробки смотрели с рекламных щитов в искаженность оттенка – бирюзово и неясно… Жалость, подкравшаяся к горлу. Хочется всему доверять, словно ты снова в детстве: мальчик, стоящий на границе фантазии и жизни – среди стеллажей, миражей… забытые глаза голубовато пылятся на книжных полках, окна во всех страницах книг: налетающий на них – изнутри – бриз распахивает рамы в комнате, где я нахожусь. Шелестит страницами, словно я сам пребываю внутри описания книги. Пытаюсь отворить окно – и открываю бесконечные створки с живым, повторяющимся пейзажем: марево предгорий над овалом залива, открыточная мягкость пространства

Магнитола. Цифровая пустота радиостанций… что, хочется классики? Не откладывай удовольствие, если есть Мамонов, Земфира. И пусть весь мир заебется! (Ну и св. Чинаски естественно).

Вставил флэшку, ткнул пальцем в дисплей: Gene Vincent… желтоватый тик луча мягко рябит на капоте… потерян из виду в горячем аду города, одиночества несущего прохладу…

Нет существительных согласующихся с прилагательным «потерян». Именно то слово. Именно те люди. Живые. Пьяные. Братья по разуму. Менты, вышибалы… Вырубил свет, память… насмотрелся на ночь – в гибком воздухе мягкие метелки ветра, в обжигающей тишине. Восковые волны. Терракотовый свет. Здесь надо руками бросать воду вверх! Не только для «Плейбоя», но и за большие деньги. Последний девственник Америки: быть тенью это терпение. Юлил, притворялся калекой… Вскоре уже снимаешься в клипе «Целочка»… ну, успокойся, успокойся: что бы добиться того, что имеешь, будешь юродствовать еще круче.

Шуршание берега. Распятая ткань металась на флагштоке…

Сопровождение глухотой грома – прислушивающегося к себе…

Не катит, последняя леди. Американский флаг масла на булке. Русская теория чувств. Через некоторое время все это начинает напрягать: коп осторожно ползущий по полу, джанковая политика государств… ну, успокойся, успокойся моя дорогая…

Порхающая моль в мыслях.

Пыльная марафонская тишина кварталов.

…хотел поговорить с ней, привел в кафе, еще пустое в это время.

Мучительный сон: кафе не наполнялось…

Бензиновая жара. Шоссе.

Гевеи, помнящие о напалме. Планета ума прокручивается в голове…

ты помнишь, это был побег – ноги полные золотистых пчел! дом молчал, глядя на нас, грезящих – в его комнатах, на песке… мне кажется мы уже

Страдающие, как все цели. Обреченные как птицы, летающие в пустоте, лишенные боли столкновений. Как собственный дух – высшая цель, преследуемая демонами зрачков: боль разъединения – в ком она существует? Отсутствующая часть не испытывает боли. Кто здесь отсутствует!

…изуродованные отражения зеркал: штиль натер тишину канифолью. Протухшие фотоны воздуха…

…снова объятия, снова глаза и плоть… деревья разъяты мягкостью ветра, торопят пространство в катастрофу, и ты возвращаешься – вся мокрая, как утонувшая лилия…

Фотонное безмолвие моря: мир в бутылке – в одиночном плавании

Рыбьи глаза витрин. Лепет деревьев – и нет безвыходности пространству, окружающему это ничто.

Что-нибудь придумать. Закурить… не дергаться…

Глухота салона. Дым, поплывший под лобовое стекло: затуманивший улицу, фигуры прохожих. Сознание множеств, переодетое в состояния смысла, не теряет надежды, держась за нить, проложенную у них в головах и называющуюся «жизнь». Сливающиеся с полусном звуки рояля заставляли срастаться людей и верблюдов, нить плела сама себя, нанизывая их головы: сдавшиеся, словно испросившие казнь. Никто не спешил указывать выход.

Самое смешное, что страх пространства никак не связан был с временем. Невозможно было войти в ничто между ними. Переносилось всегда нечто внешнее – пропадая в одном, возникая в соседнем – без всякой естественной связи. Молекулярностью настоящего. Лишенные повода промежутки – ящерицы с отрубленными хвостами. И все это снилось, снилось самому себе, словно невозможно было выжать глаз – как воду из тряпки пространства. Приходилось озирать его, пытаясь найти смысл бесконечности – бесконечности глаза… Ничего яркого. Ничего смешного. Словно руки собирались, собирались в ненужную им дорогу – и все откладывали, откладывали начало, как бесполезные вещи в сторону…

Асфальт. Палящий узор солнца. Не строящий рояль выл, захватывая в октавы грозу – асфальт безмолвствовал. Остановившаяся пыль ждала дождя. Призрак отчаяния стоял, прислонившись к пустоте, под навесом звучания уносящегося обезумевшим носорогом и оскалившегося на крошево облаков рояля.

«Солнце вяло ковыряется в песочнице, позади дома. Застревает в окнах, валится вниз как легкий стог сена… Целый день – пустой, незанятый – слонялся по улицам, избегая дел и случайных знакомых. Целый день встревал между домами и гниющими пятнами солнца – на асфальте, на пустырях, куда заносило мои подошвы – и выветрившиеся позы деревьев царапали небо и бессмертие, словно обороняясь от посторонних заглянувших в их настоящее

Загаженное солнце плавает в лужах. День пропах пустырями и окно на фасаде – единственное и распахнутое – содержалось в этих записях…».

Сунул ручку в сумку, пролистнул блокнот:

«Кровотечение времени. Руки Бога в гостиной —

в тишине ночей и в горном хрустале.

В черной реке пыли соприкоснулись

наши позолоченные лица»

Шаги вырвались из-за поворота дорожки. Рассеянный взгляд… Высунувший было свою белую руку автобус, почти испуганно исчез, нырнув в рукав поворота. Мечущиеся слюни фонтана – теплые. Молчащие мостовые – и медленно мокнущие камни начавшегося дождя…

«Человек – треснувшая мера счастья

Стремимся себя уничтожить в огне любви

…устрицы улиц с макаронинами манекенщиц на борту,

время заканчивается – жизнь растет в цене

неон впитывает ночные тела цифровыми глазами

и мусульманка-смерть метет асфальт

в пустых аллеях города»

Выбил из пачки сигарету. Щелкнул зажигалкой, закурил.

Жизнь бестолковая как воспоминания. Как Анита Палленберг. Дрочил в физиологии комнат. Зажигалки-подруги – сколько вас было у меня… Причуды, трип, эмбиэнт – на Лубянку летели птицы и русский гимн. Молитвы как столбики. На губах узелки. Молчание до востребования. До колик. Ну, успокойся, успокойся моя дорогая – моя кровь. Теперь она на твоем платье, Невеста.

Опущенное ветровое стекло: лужи… солнце свисает из окон десятками испанских языков!

Заставленный столиками тротуар причудливо толкается своими зонтами и завсегдатаями – потными затылками, сползающими на самые глаза одутловатой кофейной реальности. Пиво желтовато киснет в своих бокалах. Приобщиться, под шумок…

Кафе пахнет тюрбаном. Лилипуты мелочи, высыпавшиеся в блюдце. Восприятие приходило в норму и тонкие ощущения пиявили воздух, сумасшедше таращась на свет.

Звонок велосипедиста растягивает свое свечение над дорогой, превращая гонщика в полыхающую груду тряпья

образы блуждают в витринах всеобщей памяти, выставленные на распродажу (никто не замечает подмены): тускнеющая смерть в глазах

Липкий стол… Забытая связка ключей тускло слюдянится на солнце. Мечтательность антенн вводит звуки в тела, в вены:

соберем рисунки с тротуаров, светофоры цедят инфракрасную память, уснув на обочинах

солнечная лапша на домах… купались на распродаже радужных чувств!

никотин каникул, когда все дозволено:

радиостанции разматывают ароматы в сексуальную оргию мира!

обезьяны изъясняются жестами, и мы их понимаем

египетские губы неба

Ну: куда теперь, мой избранник!

Сколько не откладывай, сколько не замечай… женщину, живущую в твоем доме. В карантине летнего зноя катаешь ее на машине по улицам – молчаливое золото, изумрудные слитки деревьев – город медуз, проституток… Притормаживаешь на красный. Сандаловая палочка дымит в салоне. Капли пота, сквозняк радиостанций —

и тут она просто выходит наружу —

из тебя

Дейл Шеннон, трахающийся в городах моей плоти

Какое теперь имя у короля? Красная Шапочка…

со смертью в узелке.

Жаркий вокзал. Арки…

Деньги сосчитаны, и сухие деревья копошатся в аллергии ума от нечего делать: эквалайзер восприятия нарезает мясо вселенной

На углу, в ожидании случая. Время улетучивается наружу…

птицы, уволенные в божественный отпуск – в рай

Затылок распят воображением солнца. Вялое сознание в пустом времени воздуха.

Меланхолия вкралась в мозг. Непродуманные ходы, движения. Словно высящийся собор, распахнуты двери небес: бездонные площадки в геометрии намерений рушатся там, заполняя здешние отношения протянувшимся временем – своими останками, останками неба.

Длящаяся незавершенность этого положения, иллюзий – ничего, кроме отражения собственных костей в их черных озерах. Доисторическая фантазия выдумала лишь окна. Попытка превратить все неровности в зеркала. Зеркала, неизменно рождающие звезды: планета, отшлифованная таким образом, переставала быть видимой. Но продолжала быть – зеркальный, рождающий тебя шар: черная дыра пространства. Забывающая две вещи: откуда ты пришел и где ты родился (Кто ты? – об этом не дано знать никому).

Нашарил блокнот, авторучку:

«Проблема расстояния между любой отраженной точкой этого черного зеркала и точкой дальнего источника отражения и была искомой проблемой: бытия – не бытия.

Вопрос лишь в самом процессе сближения – отражения и источника. Расширения и сжатия: соприкосновения Я с его отпечатком – и кажущиеся черными объемы Космоса рассыпали в прах заключенные в них траектории смысла и зыбящиеся на белом фоне бумаги двоякие буквы, линии – внутри которых и содержался коридор мыслимого безумия, безначально обрывающийся первым и последним слогОм».

В машине Бога. В мышеловке. В холостяцком пригороде… Заебали – выборы, блоги. YouTube и полеты в космос по ночам: не смешно, но верится. Что-то гнал на тусовке. Не помню… Дал интервью газете. На полу, в туалете (не воды, не попить). Приехал фотограф на «бэхе». Снимал пустоту, цифры. Было в кайф посмеяться, послать

не беги, усталый наездник – успеваешь на поезд, торопишь отправление…

а слепая все наматывает на веретено.

Солнечный зной как мертвый связной.

Тонированный полдень лимузина: город плавно обтекал, лоснился в стеклах – в пустой жаре. Время было наживкой, ловушкой. Фразы выстраиваются за спиной, целятся в затылок: добиваешь дни, лежащие в усталости.

Ленивые щупальца чувств. Лишние вещи. Как лишние сны – осталось только самому улечься на пол, завернуться в мотив одеяла и отдаться этой цепенеющей мысли. Свиные ножки дивана перед глазами. Пространство – тупорыло и пыльно. Пахнет светом, полом: доски грубо уносятся своими измерениями за пределы взгляда и рушатся там, в безмолвном хаосе… Остается лишь пыльный отсвет и отрицательная часть обаяния, входящая в план стены.

Сто кошек орало на лестнице. Клетка служила им разумом. Стол встал на ноги как бульдог. Но двери молчали, запертые: угрозой. Хоровод предметов подчеркивался пустыми стульями, сгрудившимися в углу. Ввысь возносилось окно – в небо! Море бутылок давно пересохло: золотые пески жались к монастырской избе – пытаясь либо стереться, либо стать чем-то общим. Как и происхождение жажды, наглухо задушенной в кране: ни капли воды, ни времени… Кухонная кора. Новости нолей опущенных в воду: сопутствующие им отражения прятали реальность неизвестно где. Пол двигался. Кальян не имел зыбкости и содержал во рту глубокое «О» умножений…

…шершавый звук прокручиваемых колес. Приехали, мать твою…

Болезненный бок стадиона. Безвыходность… Видеоряд деревьев: колышется кисея воздуха, и страх понемногу осваивает пространство, словно боясь напугать. Колесо болтается в солнечных цепях как символ, спущенный в небо. Как колыбель

…давай, давай, ну… вот так, дорогая…

несуществующий аспект аберраций дыма, мчащегося со скоростью тополей, в заднем ряду облаков – мишень, вызывающая огонь на себя.

Был полдень. Ничто не мешало безумию.

«Old Friend. Old Friend…» Словно нечеткие контуры старых фотографий, где мы по-прежнему переписываем с винила «роллингов». Хотя мне больше нравились «Kinks».

«Old Friend…» Системные флэта: лето, тепло воздуха смешанного с телами. Путешествия стопом, хипповые подружки… неуклюжая попытка догнать, присвоить чужое волшебство! разъехавшееся по благополучным странам. «The End».

Теперь ты пуст. Сентиментален… вот, пьяненькое солнце заглядывает в окна, выманивает на улицу: где-то здесь молились Кэсс и Мишель – еще вчера музыка жгла кожу

Вышел из машины, захлопнул дверцу:

школа детства стояла, разрушаясь звуками смолкнувших войн – кусающих губы и прячущихся от случайного взгляда будущего. Остатки стен еще хранят начерченные стрелы и западни, когда-то спрятавшихся в засадах стрелков – караулящих вечность и на время вышедших в отсутствие теперь. Двери открыты: в поисках следов ушедшие не вернутся – они нагибались, рассматривая то, чего еще не совершили, шли вперед, пренебрегая временем – и время их не сохранило… Ложась вровень с прошлым и прицеливаясь, я мог быть – но убить себя, появляющегося вслед за следами, приводящими к этой позиции, уже не мог. И стены грядущего молчали за моей спиной, рушились и зарастали крапивой, пока воин сидел в секрете – карауля смерть и никуда не выходя – из себя.

Old Friend: глушит двигатель, одутловато выбирается из машины. Слегка постарел…

Был полдень. Была…

а теперь – клоуны, одетые в гуманитарные тряпки. Отходняк в ожидании вечеринки или похорон. Лишь бы алкоголь пролился сияющим дождем в выходные! не думать о заработке, мятых добрых банкнотах позволяющих вернуться

– …заказали. У нас два дня. Деньги перевели…

Пьяницы уже в раю. Неудачники, вроде тебя, еще слоняются – вокруг да около – пялясь на пятна солнца, пролитые на мостовые, на банановую кожуру… балдея от этого кокаина

– …дальше я не слышал – прикрыли дверь…

мятые деньги, сломанные сигареты, время

– …все в кабинете пришлось оставить: визитку с телефонами, адрес конторы…

Никотин. Кошечки, мающиеся в дверях баров… В наших сердцах, дорогах по траве. В бессмысленности закончившихся вечеринок на холодном свету утр, когда каждый знает что все мы

– А что заказали: шлюх? ресторан? билеты на самолет? два дня на подписание контракта -?

Логично. Безнадежно.

Ногтем по поверхности стола, рассеянно: проще растерять друзей, чем найти миллион.

Полумрак. Бухой Галилей за стойкой. Сальные, немытые волосы… фисташковая шелуха под ботинками, на полу. Пахнет спреем, Интернетом – мировой мусор…

– …а ничего. Повесили трубку.

– И ты как Бонд, по пожарной лестнице…

– Именно – на чердак. Помнишь наш чердак?

– Помню.

Жизнь. Комната смеха…

манекен приткнулся к стеклу в уходящем троллейбусе, на задней площадке

Время – синтетический наркотик в чужом кармане

– …федеральный уровень. Без вашей конторы не обошлось.

– У тебя слишком развитое воображение. Еще со школы.

– Никогда не любил гопников. И ментов. Извини…

– Я не злопамятный – я запишу. Ладно, проехали…

Сквозняк развевает полы плаща в переулках, ощупывает карманы: все друзья здесь, и вечеринка продолжается – мы ведь так и не закончили ее тогда…

– Слушай, а как там наши? Девочки…

…вижу стены, и кто-то все шляется – от одной к другой – что-то бормоча…

– Ладно, будь на связи. Что-нибудь придумаем, в общем…

И вокруг полно простых людей. Или их в этом убедили.

– Давай…

Пустоши. Миражи.

Бесчувственный дым сигарет, обжигающий плоть.

…отпечаток какой-то отмели, пронесшийся как клочок разорванной марли – словно мировой мусор, уносящийся в прошлое. Не иссякаем: Кубизм Гагарина! Нельзя полить теплым мехом душа красную лакированность трамвая, всмятку спешащего на нефритовых нахах в спину собственному хохоту – на потерянной бутсе срезанного скрежета линий!

Все: выдохся.

Зной. Куча песка: трухлявая муха с несколькими муравьями, запах гари повисший на фермах моста. Шоссе: лепет смерти в деревьях.

И такая знакомая беспомощность. Всегда ее ощущал, когда приходилось сталкиваться с действительностью. И всегда избегал, просачивался. Ну, почти… Как только отлыниваешь от работы, она тут же тебя находит, говаривал старина Кен. И был прав: натуральный бадминтон!

Ворота вечности на футбольном поле. Солнце в пшеничной пыли: хочется сойти с открытого места. Словно расстреливают горячими пулями невидимого зверя. Чувство, обезобразившее лицо… Давай, давай: как ни ломайся – свое получишь. Тянуть время, валять дурака. Так и не собрался, не привел в порядок – даже не издал почти ничего… Сказали же: выглядишь как видящий, но н е в и д и ш ь… ни о чем не пожалеешь, входя?

Сирена прокричала будущее – Америка ниспадает маслом на кожу, легко

Мостовые путаются под колесами автомобилей, пиво плавно убывает в бутылке – вместе с днем и всем его барахлом.

Ну а чего ты, собственно, ищешь? Искал…

Трипа Божьего. Удачно издаться, продаться… «и загорелый, вышколенный мудак до конца жизни будет подавать тебе стакан с минеральной водой». В шезлонге. На краю бассейна… Эй!: ты все еще здесь, смердящий старикашка?

Объятия моря, вытянувшиеся на встречу: кайенский перец рассыпан в воздухе и жжет…

Смотреть Вима Вендерса в такую жару – самое то. Наше любимое занятие. В комнатах задернутых рассохшимися жалюзи. За блюзовым наблюдением ландшафта: Париж, Техас… занимались любовью на континенте, в отеле за миллион долларов…

Город затаился как пустыня, прочесываемая бродягами. Превратился в оцепенение. Цикады: запустившиеся часики взрыва

Тревожный запах, пепел… Великодушие чаек кружит в небе, поражая своей свежестью наблюдателей! Трава пробивается сквозь песок на городских пляжах. Кислотная жесть на крышах и оплывшие водостоки истории. Мрачные дирижабли туч над куполом городского собора, словно первые признаки предсказаний.

Болото улицы. Скамейки с фальшью фигур, развалившихся на их оскаленных пастях. Акулья улыбка рояля, окаменевшая в ограде. Двусмысленность и полный хаос времени на ручных часах населения. Никому не удалось дважды вступить в собственную тень. Хохот безлюдья сопровождал попытку соотнести настоящее с ожидаемым. И наоборот: полет бабочки фиксировался механическим прицелом звезды, сводился к нулю. А что еще остается: не сходить же с ума…

– Шеф? Привет, еще раз… да, созвонился… движемся навстречу, уже – надеюсь разойдемся… конечно… давай…

Собачьи глаза обыденности – преданной на всю голову, как пес своей будке. С ней можно забыть себя. Умереть, прокладывая безвыходность в будущее – все равно, лишь бы не смотреть, не мигая, в глаз солнцу.

Жара. Одиночество. Перекрестки.

Ветер беззвучно окликает по имени… Оборачиваешься:

Солнце.

Смерть.

Вываливаются лучи на асфальт из раскрытых объятий окон. Жизнь начинается с кладбища, верно?

Время теряет себя в пространстве – вернее, мысль о чем-то… Вот они – родовые муки жизни!: умирающий ветер, гасящий фонари и уходящий неизвестно куда. Посторонние не мешают появляющейся тьме – шевелящей губами, читающей беззвучную молитву: зачем незрячей свет… Рассыпал карты налетчик-ветер, ведя молчаливую игру. Бабочка присевшая на твое платье… вместе ли мы, по-прежнему или… когда в жизни появляется смысл – прямо сейчас – а дальше? Если все закончится, не заденет – станешь ли ты другим… Да останешься тем же, ты ж себя знаешь! Хоть какой-то шанс. А так – что тебя держит? Большое чувство? Поэзия? это уже Coda – «…комнаты, где ты болтала языком с моей памятью. Я слушал, был мертвым. Ты разгуливала эхом не способным согреть, сгореть», «…шорох гальки под осторожным взглядом, шорох платья. Все цифры вышли – погулять, за открытые двери – мы остались без счета: открытые сумерки и зеркала».

Вот именно. Опустошенность…

Давно – когда, наконец-то, все понял про эту игру. По крайней мере, про себя. И если сейчас набрать номер – ее номер – что ты ей скажешь, после всего?

Вот тело, распростертое как мумия на крышке саркофага. Вот потемки. И вот, вот он – проявляющийся запах прошлого: мертвый воздух, открывающий глаза – покойник который дышит. Свитые кольцами попугаи, безумие просачивающее надежду, взятую на руки: младенец спал забытый в темноте. И пока тьма не нарушена, он не может проснуться – и умереть…

Брызги из шланга не достигали до дальней клумбы. Капкан дня словно заклинило, и осточертелый лай собак висел проклятием места и времени. Вписывался в тариф стоящей через дорогу бензоколонки, рикошетом задевая постоянно оползающий край сознания. Мысли ковыляют, словно инвалиды или собравшиеся на войну калеки: надо было их истребить, что бы придти к месту битвы вместе с ними – пустым, покорным. Все это перестало быть словами, несущимися в уме: глаза видели только реальность, не замечая образов – словно ослепли:

липкий зной… мухи никнут вслед за цветами и ошеломлением, вызванным расцветающим воздухом: казалось, он занимает место всего – ярко и бессмысленно.

Центр давящийся телевышкой. Туфли, выгоревший асфальт: трение не обязывало механизм пробуксовывать на месте брода свихнувшийся напрочь реки – беженцы на берегах разума. Или в трясине.

Кипящий кофе: день уже пенился, подходя к своему краю – вдоль линий деревьев, шевеля мягкими останками ветра. Политый из шланга с обеих сторон – с утра, с вечера – одновременно – одним и тем же человеком: дворником, глухонемым…

Паранойя не отпускала

…мелькание машин слева, давка – припарковаться негде, даже на тротуаре. Только виден ее силуэт – абрис в тонком ветерке, рассыпанные волосы.

Все то же кафе. Место, где забивали стрелки. Суетятся официантки, натягивает сквознячок свою ряску – спокойно, бессмысленно.

Тянущее желание подойти… Когда чувствуешь все так остро.

А она?

Нет – все спокойно, словно тебя и нет здесь… Шевельнувшееся чувство досады.

Ждет кого-то? Легко. Легко и нелепо…

…нас застукал дождь под зонтом, на улице – вышли, обнявшись…

Роется в сумочке, достает мобильник – отвечает… Вот это и есть счастье. Вот так оно выглядит. Когда чужое.

Жара…

Настенная роспись июня успела растрепаться, и молчащие веники деревьев – звенящего зноем города – мертво ожидали неизвестно чего от пустого абсурда неба.

Сушь травы на пыльных газонах. Воспоминание о влажном запахе мягкого розового кубика мыла, в полумраке ванной – сочащемся в грязноватое слуховое окошко, из кухни. Позы стаканов, на серых прутьях мойки, поблескивали напоминанием отсутствующей воды, в их гладких, теплых брюхах. Муха, застывшая на потолке: створки окна остались раскрытыми, и застывшая пустота деревьев отражалась в них, напоминая уснувший водоем коридора.

Стряхнул оцепенение. В пепельницу. Рассеянно полистал страницы…

«Мертвые убивают меня, и я не могу лишиться их глаз – скользких, ждущих моего опьянения

…пустота,

шуршащие пальцы звезд

как твои укладываемые за затылком

волосы»

Н-да: если у меня есть крылья, почему я хожу пешком?

Затянулся…

– Что-нибудь еще?

Дымчатый призрак за стойкой.

Костяной стук шаров, в примыкающей комнате.

…мы расстались этой весной – бэнг бэнг

птицы еще не вернулись – бэнг бэнг

но были уже свободны – бэнг бэнг

холодные льдинки в зеленых глазах…

Черный кот на эбонитовой глади: неподвижно глядит слепым глазом.

Скомканная купюра…

и пыльная ухмылка города. Позолоченная психушка, ледяной трип-хоп. Невозможно расплатиться дважды одной и той же купюрой. Мертвые безмятежны как наша кровь – на стенах, тротуарах… (мочи их, Арджуна! – сверхтонкий ноутбук с приводом DVD для двухслойной записи…)

Шлейф благовоний в салоне, в дыхании вентилятора – игрушки, разобранные на части. Муетронные пространства. Пыльный бархат и оконная синева: разбитое тело мостовой разбросавшей прохладные руки. Напалм молнии: взмах фотографа обрывается мраком вспышки… Околели вышки в своей высоте. Волосы пахнут нефритом …и к горлу подкатывается блядское: «Спаси меня!»

(песок иссяк, и боги помолились, уходя)

Фосфорный отблеск солнца.

Суета, давка. Вырваться из-под гребенки пылающих небоскребов.

Вареная масса божеств в этой мгле.

Бесчувственность вывесок, аварийная сирена…

банки из-под пива. Легкие, брошенные как попало —

тела, глиняные пляжи

Наши чувства – животные в сетях!

Жара. Демоны бессмертия в безумии парков:

сбрасывали время, пробуя крылья…

Подголовники кресел монотонно отражают собственную неподвижность. Привычка видеть невоскрешение настоящего. Но настоящее – этот не умирающий труп – все равно и всегда находилось здесь: оборотень времени, шевелящийся в деревьях, лишь маскировал невозможность его с себя сбросить. Труп настоящего не разлагался сам – но разлагал все остальное в нем находящееся и, обладая этой пищей, обладал и бессмертием. Обратить процесс вспять было можно, и, обретя личное бессмертие, приходилось умертвить все, что в этом настоящем заключалось – то есть, следовало отказаться от жизни… Но двойной валет времени каким-то неуловимым образом вращался вокруг одной точки, являя собой одновременно прошлое и будущее. Соединяясь в одну замкнутую вечность посредством единственной режущей его (ее) линии, смутная боль и тоска которой чувствовалась где-то глубоко в животе – так, словно ты сам был невидимо разрезан надвое – именно в том месте, где была когда-то разрублена цветная карта времени.

Опущенное стекло. Полет чайки – версия взмаха в парадокс горизонта. Край моря загораживает новый взгляд и…

Нескладывание ума. Невыразительность, Господи!

Азаглавие Шорта! Вордсвовость Великой Печали! Плескалась штромбия. Ласково одурливалась. Об-мол-вился-мол… Лишнесть. Моль. Зачем минутам считать? Лишь поле ясно до сумеречности: это его поле-пространство!

Канарейка возгласа ворвалась в рассохшуюся клетку мыслительного процесса, в пустоту существующего в ней сознания: безликая водичка, сухие зерна, жердочка. Вопль попрошайки, к тому же обращенный не ко мне, а в чье-то воображение. Безымянный обладатель выброшенного счастливого билета, окликом вернувшего из клетки хромоногого «я». Аббревиатура мозга, вросшая в сознание фермами моста – разъединяющего, расталкивающего берега одиночества, так похожих на его собственный рельеф: ты и я – это одно и тоже, произнесенное случайно. Кем?

Сухой желоб улицы: выгоревшие вывески, ржавые колымаги. Флаги. Тротуар: клочок газеты тянет невесомый сквозняк… Неужели мы и в самом деле расстались? или расстаемся… не заметили, как выпустили всех птиц в окна…

Самое странное, что именно сейчас, в этот момент – совершенно не о чем пожалеть! О чем-то вспомнить. О ком-нибудь… словно висишь над телом, уже чужой жизнью – мальчишка, затерявшийся в безмолвии парков …бежал, задыхаясь, глотая обиду: преследуя уплывающий плот детства. И самая красивая девочка танцует с одним из… еще неуклюже, скованно: деревце, привязанное за ветку… На даче, у ее родителей. Карабкались по чердакам – в небо, уносимые посвистом ласточек – в бирюзовой жаре… и по ночам, через окно («тихо, ты!»). Сереющий, затхлый воздух: рой мошек, безмолвная плоть реки… Перед отъездом убежал – к мосту, на берег. Все так же сияли облака, составы медленно громыхали над головой, увозя тяжесть, но тяжести не становилось меньше, что-то давило… На остановке чуть не расплакался, в бессилии – и, кажется, она… и есть только этот момент – сожаления и тянущей… боли? наслаждения? …и что-то в тебе выгорело, осталось: Карпаты, грозы, жара. Покачивается зеленое небо в бассейне… лежали на кафеле бортика – влажные полотенца, глаза… и вакуумные ночи в готических спальнях: а ты не мог уснуть, заглянуть в это зеркало… все стены в лунной ряби, чуде – глубина прибоя, космоса

…тайком, по винтовой скриплой лестнице, открыть задвижку: на родниковый блеск дороги… не мог – скучал по тебе, мама

прости…

Глуховатый салон. Сигарета, пальцы: расцветающая рука образовывала кисть, бледные пальцы – того, кто их рассматривает. Оскопленный художник, написавший собственную руку. Воплотивший ее – в неподвижность. Вместо любви – топор, и вместо спермы – кислота, превращающая акт в его обреченность на законченность. Не сиделось осени в доме. Ходила по мыслям, тянулась за окнами, прилипала к ногам резиной – и безмолвно тянулась, тянулась – все за своим первым днем – и не знала своего размера. И имела терпение, отсутствующее в наших сырых, зябких сердцах – обретаемых в обжигающих сумерках (подобно обглоданной кости) кофе – впиваемого короткими глотками в их остывающие… Ха-ха, ха! – отметим эту границу, опоясывающую наши возможности – очертим ее по контуру, напоминающему контуры наших прозрачных сосудов, из которых мы пьем вино, руководствуясь этим поводом.

Оцепенение. Сигаретный дым отрывает смысл от поверхности предметов.

Автобус медленно проезжает мимо, исчезает в своем нуле, шелестит крыльями вентилятор: растворяющиеся образы подруг в переднем кресле – эскалатор памяти выносит на поверхность их тела, дыхание: лагуна счастья… Экклезиастово солнце. Бесполезно, бесплодно вращается жизнь, как и прежде, прежде…

Подыхал! – подопытной крысой.

Вился снаряд водоворотом сияющим!: воронка финала…

комариное пение мобильника, терпеливо обслуживающее…

Кто бы это? Вычислили?

Помедлил…

– Да… Кто?!

Мать, вашу! Ну, прямо как Тарантино!

– Да, детка. Помню.

Натуральное безумие. Женщины ведущие нас к смерти.

– А зовут тебя как?

…вот-вот: Тихуана это тебе не Хуарес!

– Знаешь… – (как бы отмазаться?) – Сегодня у меня такой день…

о, тяжкий труд – полоть на поле кукурузу…

– В общем…

(прости, крошка)

весь потом я истек, и что-то хлопает по пузу…

– …все возможно.

Ого: что это было, Пух?!

…наверное, галстук.

мать твою, мать твою, мать твою, мать твою, мать

– …давай я тебе попозже перезвоню…

твою – ночной тариф круглые сутки!

– …как только выберусь из этого.

(Это было по настоящему!)

– Ладно?

(Мы были там с Тузом!)

– Ну, пока…

Аккуратно разъединился. С облегчением. С деликатностью.

Эх ты, невезучая мобильная соломинка: вкус-то у меня есть – у меня денег нет…

Н-да… Вот так вот посмотришь на собственную жизнь, и не знаешь: то ли это замысел ремесленника, то ли бессилие Бога. (Кстати: откуда цитатка -?)

Одухотворенный коньяк пах приключениями…

Джинсовой мелодией, истертой десятилетиями почти до самой реальности.

Белесые, выветрившиеся скулы улиц… мягкий шорох кроссовок легковых автомобилей —

«чингиз!» шепнула спичка

и загорелась.

Нет, ей-богу – смешно, легко… тайский друг-кот разорвал на клочки мои любовные записки, воздух прогибается, принимая солнце… главное, что это земля