Текст книги "Он от нас не ушел. Воспоминания о духовном отце – приснопамятном архимандрите Науме (Байбородине)"

Первая поездка из Ташкента в Лавру

Первый раз из Ташкента я поехала к Батюшке через несколько месяцев после своего приезда, в декабре 1984 года. В Узбекистане зимы практически не бывает. Но в том году, когда я приехала, целый месяц – декабрь – стояла довольно холодная погода. И собралась я к батюшке.

Набрала гостинцев очень много. Ведь тогда не было такого изобилия продуктов в России, как сейчас. Мы возили и курагу, и изюм, и свежие фрукты. Нагружались до предела. Но самое главное – мне очень хотелось привезти живые цветы для преподобного и для батюшки. Это уж точно было совершенно невероятно зимой в России – живые цветы! Я купила красивые гвоздики, а чтобы не погубить на российском морозе, упаковала их в собственноручно изготовленный картонный футляр. К футляру приделала ремешок и повесила все это через плечо. Иначе просто я не могла нести цветы, ведь в руках у меня были огромные тяжелые вещи. Так я в первый раз отправилась к Преподобному из Азии.

Летела ночью. Кое-как добралась до Загорска. Там взяла такси, чтобы доехать до указанного мне монахиней Серафимой адреса. Было раннее утро. Я доехала до проулка и отпустила такси. Но когда подошла к нужному мне дому, с ужасом увидела на калитке замок. У меня еще была все-таки мысль попробовать позвонить в калитку, но я подумала, что глупо звонить в запертый дом. Мне страшно было представить, куда же я сейчас денусь с такими неподъемными вещами? До Лавры от этого дома налегке быстрым шагом идти минут 15–20, не меньше. Но с моей поклажей! Это было душераздирающее зрелище, когда я шла в Лавру со всеми своими сумами! Мне потом говорили люди, которым я попалась в то утро на глаза, как им было меня жалко. А я шла и думала, что так, видно, хочет меня испытать Господь, Который Сам нес Крест в гору. И мне пришлось идти в горку со своими тяжеленными сумками. Я останавливалась поминутно, подтаскивала одну сумку вперед, потом возвращалась за другой, как-то двигалась вперед. Все время молилась. Кое-как доползла до Лавры. Сейчас, вспоминая это, благодарю Господа за посланное испытание. Очень тяжело было идти, но зато какая радость была потом!

Пришла я в Лавру, вещи оставила на проходной. Сходила приложилась к преподобному и часть цветов отдала к мощам. А потом пошла к батюшке. Если представить, что к этому времени я уже адаптировалась в Средней Азии, то что получается? Ночь я пролетела в самолете. Прилетела в другой часовой пояс. Если в России шесть утра, то в Ташкенте уже девять. А я спать и не ложилась и с такими тяжелыми вещами натаскалась, устала, конечно, очень сильно. У батюшки, как всегда, народа было очень много. Я пришла с твердым намерением ждать спокойно, пока старец меня сам не позовет. Оставшиеся цветы отдала тете Ане[23]23
  Тетя Аня – схимонахиня Анна (Перетягина, 1917–2001), мама двух игумений – Никоны и Митрофании. На протяжении многих лет несла послушание дежурной на приеме у старца. Скончалась и погребена в Шамордино, в женском монастыре.


[Закрыть].

Она тогда у батюшки келейничала и предлагала мне пройти через запасной ход, но я твердо стояла на своем и не соглашалась на ее предложение. Старушка даже ругалась, что я послушание не выполняю. Но я рассуждала так: я сейчас на послушании у матери Серафимы, а она-то как раз и сказала, что самое дорогое – это когда батюшка сам позовет, и велела ждать. Тетя Аня искушала очень сильно. Она говорила, что я из-за своего упрямства совсем не попаду сегодня, так мне и надо. А я была такая уставшая и такая счастливая! И так была настроена, что пусть не попаду! Даже если не попаду ни сегодня, ни завтра, когда-то же батюшка меня все-таки сам позовет, и это будет мой триумф, моя радость, моя победа! Я обязательно дождусь этого! Тем более я понимала, что батюшка смотрит на меня и все видит. Он тогда еще легкий был и быстрый, бегал туда-сюда, активно общался со всеми. Было очевидно, что он прекрасно знает, что я всю ночь ехала и очень устала, но как бы наблюдает за мной. А я только радостно таращила глаза, мне и так было хорошо.

Отец Илия и схимонахиня Анна (Перетягина)

И так я стояла и ждала, а время шло. И семь утра, и восемь, и девять, и десять. И так достояла до двенадцати. Я знала, что в половине первого батюшка уйдет. Значит, не попаду сегодня. Если представить, что по ташкентскому времени было уже четвертый час дня, нетрудно понять, как я себя чувствовала. Голодная и очень уставшая, хотела спать. Но осталось уже меньше получаса, и вдруг вбегает какой-то парень-семинарист. Он был таким радостно-возбужденным, и видно было, что у него к старцу какое-то неотложное дело. Батюшка спрашивает: «Ну что там у тебя такое?» Парень отвечает, что это дело секретное, не может говорить при всех. Батюшка тогда так весело говорит ему: «Что, жениться собрался, что ли?» А парня прямо всего распирает что-то важное для него сообщить батюшке.

Батюшка вдруг совершенно неожиданно говорит: «А что, женись! Вот и невеста тебе!» И показывает на меня. Все так и опешили, сразу же оживились, потому что, конечно же, такое необычное действие у всех на глазах происходит. Семинарист смутился, потому что явно имел совершенно другие планы, а тут какую-то невесту подсовывают! Но я-то уже понимала, что батюшка не собирается меня на самом деле замуж выдавать. Я очень обрадовалась, что он просто на меня обратил внимание. Стояла и улыбалась, сама чуть живая.

Батюшка мне говорит: «Ну, так что? Хочешь за него замуж?» У меня даже сил не было уже, чтобы что-то ответить. Я только головой покачала, что нет. Батюшка такой веселый был и говорит: «Да ты не торопись отказываться, вдруг он хорошим окажется? Может, он тебе дачу купит, доху?» Я стою, счастливая оттого, что старец заговорил наконец со мной, и только улыбаюсь блаженно. Тогда батюшка так торжественно говорит: «Вот посмотрите на нее! Ведь ей никакая дача, никакая доха не нужна, потому что она выбрала Бога! – И уже ко мне обернувшись, говорит: – Заходи!» Это был миг, ради которого стоило потерпеть! Это было настоящее счастье!

Счастливые люди

Знаете ли вы сказку про рубашку счастливого человека, которая якобы могла исцелить царя от разных болезней? И как долго и безуспешно искали придворные в своем царстве (не рубашку, заметьте!), а счастливого человека!

Так вот я знала много счастливых людей за свою жизнь, и «от нихже первый есмь аз»!

Ведь период моей самостоятельной работы в Церкви полностью совпадает с чудесным, необыкновенным периодом Воскрешения и Второго Крещения Святой Руси!

Когда мои родители были юными, они ходили, конечно, в храм. Очень серьезно, благоговейно. Пока папа учился в семинарии, закрыли его родной Спасо-Преображенский собор в Никополе. А когда он окончил семинарию, то и саму семинарию закрыли. Кто поймет это горе, когда у людей отнимают храм? Только тот, кто научился любить всей душой Христа и Его Церковь, дорожить ею и не мыслить своей жизни без нее.

А мама ходила в другой храм, в двадцати километрах от папиного, в честь Святой Троицы. Да храма-то самого как такового не было. Это сейчас он отстроен и сияет куполами. А в те послевоенные годы сам храм был разрушен, а служба шла в сторожке, очень маленьком, тесном помещении. Но и этому люди были рады. Говорили маме и ее подружкам: «Вот вы, девочки, скоро замуж повыходите, разъедетесь, некому будет ходить на службу, храм и закроют». Так и вышло потом. Мама вышла замуж, и подружки тоже разлетелись кто куда. Храм и закрыли. Казалось, что навсегда…

Преображенский собор города Никополя

А батюшка всегда говорил, что придет время и храмы вновь откроются! Да не только храмы, а даже монастыри! В то время это казалось невероятным! Ведь так все сейчас люди быстро забыли, как в советское время население платило за 1 кВт энергии 4 копейки, а храмы за этот же киловатт – 25 копеек, но монастыри – это вообще тест на выживаемость – платили по 60 копеек за тот же кВт! Это крошечный сегмент общей картины третирования, зажимания и деятельности, направленной на полное истребление всей Церкви, особенно монашеской ее части.

И тем не менее батюшка нам говорил, что все откроется и нужны будут священники, и псаломщики, и разного рода церковные трудники. Но тогда в это слабо верилось.

Новоотстроенный храм в честь Святой Троицы в городе Марганец

И вот в октябре 1982 года я отправилась на свой первый самостоятельный приход, а 10 ноября этого же года скончался Л. И. Брежнев и – впервые за всю историю советского государства – было обращение в храмы с просьбой молиться об усопшем правителе. Сразу же после похорон Брежнева прошло на уровне слухов известие, что на помин души правителя будет передан Церкви Московский Данилов монастырь. Все это казалось совершенно непостижимым и невероятным. Но так оно и было. В 1983 году уже активно началось восстановление монастыря, а во всех храмах Москвы было благословлено петь тропарь святому благоверному князю Даниилу Московскому, чтобы небесный покровитель Москвы помог в этом святом деле.

Но мы же и представить себе не могли, что это только начало!

Став жительницей Азии, я сподобилась великой чести побывать вместе со старцем в горах. Горы поразили мое воображение. Мне вообще кажется, что адекватный человек не может увидеть горы и при этом остаться неверующим. Только увидев всю эту красоту, отчетливо ощущаешь (не понимаешь, а именно ощущаешь!) смысл слов: На горах станут воды… Посреде гор пройдут воды (Пс. 103, 6, 10).

И возможность пообщаться с духовным отцом в такой обстановке – это была действительно благодать воз благодать (Ин. 1, 16), то есть сугубая благодать. И там батюшка совершенно уже четко и конкретно говорил нам, что скоро откроются храмы и монастыри, а страна сократится в своих размерах до пределов, как при Иоанне Грозном. Это все даже тогда (в 1985 году) казалось просто нереальностью. Но Господь судил всему сказанному сбыться. И мой родной покойный отец – протоиерей Виталий († 1994), как он сам говорил, по пророку Иезекиилю, успел еще увидеть воскресение умерших, когда сухие кости, которыми было усеяно поле, начали сближаться друг с другом, обрастать жилами и плотью и наконец ожили, и стали на ноги свои – весьма, весьма великое полчище (Иез. 37, 10). То есть он успел увидеть вновь открытым свой родной храм. Кто не живет этим, тот вряд ли поймет!

Годы моей жизни в Ташкенте – это годы исторического возрождения церковной жизни в нашей стране. Еще ничего не знала я о существовании монастыря, в котором в дальнейшем Господь привел меня принять пострижение, но уже произошли следующие эпохальные события. Летом 1987 года была передана Церкви часть Киево-Печерской Лавры, осенью этого же года правительство вернуло верующим Оптину пустынь, а к концу года в Российской Федерации (пока только на бумаге, но и то как это было важно!) появился первый женский монастырь – на Толге. Это было только начало.

Один за другим стали потихоньку открываться монастыри и храмы. Чудо Божие! И не будет преувеличением сказать, что в судьбе очень многих святынь (почти всех!) принимал участие старец – архимандрит Наум. Ведь в годы безбожия святые места в лучшем случае использовались как музеи. Бывали варианты, когда церковные здания неузнаваемо перестраивались государством для целей совершенно неподобающих, к примеру, в качестве складов, производственных предприятий или, как в случаях с Толгским и Даниловым монастырями, в качестве колонии для несовершеннолетних. Но чаще всего святыни стояли просто разрушенные, заброшенные. И вот в большинство из них батюшка по возможности или ездил сам, или посылал кого-то из своих чад, чтобы молиться на этом месте и просить у Господа помощи и благословения на возвращение этой церкви, этого храма или монастыря. Задолго до открытия Толгского монастыря я сама сподобилась в составе группы из семи человек посетить тогда уже заброшенную государством территорию бывшей и будущей обители. Такое запустение предстало нашим глазам – трудно было поверить, что все это подлежит восстановлению.

Батюшка на строительстве храма

Ловлю себя на мысли, что мы тогда еще не имели понятия о фотофиксации, и сегодня, когда вы набираете в поисковике «Толгский монастырь», то получаете серию снимков цветущей обители: храмы, стены, аллеи; даже если это снимки еще старинной Толги, то и там, конечно же, одно благолепие и чистота. И почти ничего не найдете из фотографий, изображающих тот хаос, то безобразие, которые царили на святом месте до момента его передачи верующим. Конечно, фотодокументы все-таки есть и можно что-то найти с большим трудом. Невозможно просто поверить, из какой же разрухи и уничижения воздвигнута нынешняя красота и благолепие Толгской обители!

Одна сестра, батюшкино чадо, в настоящее время являющаяся игуменией монастыря (в дальнейшем, надеюсь, она напишет свои воспоминания, не менее моих), рассказывала, как ей пришлось выполнить одно послушание в Толгском монастыре при его открытии. Душа, содрогнись! Насколько может быть низким падение человека, что в одном из храмов закрытой обители, в алтарной его части, было устроено отхожее место. Когда святыня была передана Церкви, надо было освободить от нечистот алтарь. Эту миссию попросили выполнить сестер, помогавших очищать территорию. И насколько это великое дело – освободить от мерзости запустения святое место! Они, конечно, выполнили это послушание, как евангельские раби неключими (Лк. 17, 10), и были уверены, что сделали обычное дело, то, что должны были сделать. Как же иначе! Но поверьте, какое это счастье – самому через небольшое смирение и самопонуждение послужить «рубежом двух эпох», когда твоими руками храм возвращается из поругания к жизни новой! Эти руки следует целовать с благоговейным почитанием!

Мой вклад в дело возрождения монастырей гораздо скромнее. В августе 1987 года весь свой отпуск по благословению батюшки провела на очистке территории тогда еще закрытого Хотькова монастыря. Это было счастливое время, обстановка уже напоминала монастырскую жизнь: труд по послушанию, совместная трапеза и молитва. С детства я совсем не пью молоко, но в Хотьково его так аппетитно разливали по кружкам, что я не устояла и сама стала с волнением ожидать: дадут сегодня только одну кружечку или хватит молочка и на вторую? В дальнейшей своей жизни я так и не стала любительницей молока. Это просто атмосфера там такая была! Удивительные парадоксы еще не монашеской, но уже предмонашеской жизни!

Все продукты приносились от батюшки. Утром мы заходили к старцу за благословением, он всех нас благословлял и нагружал сумками. Там были и хлеб, и рыба, и фрукты, и молоко, и арбузы, и много-много всякой снеди. И мы отправлялись на электричке в Хотьково. Руководила работами молодая талантливая девушка Ирина, в дальнейшем принявшая монашество и ставшая игуменией другого новооткрытого монастыря. Она первая изо всех стала писать о старце, за что ей – низкий поклон!

Батюшка объяснял, что место, где мы трудимся, является усыпальницей родителей преподобного Сергия – Кирилла и Марии. (Они тогда еще не были канонизированы, канонизация состоялась гораздо позже, 3 апреля 1992 года, в 600-летие со дня преставления преподобного Сергия.) Когда мы хотим быть на хорошем счету у какого-нибудь высокопоставленного лица и нам вдруг выпадает возможность оказать какую-нибудь услугу его родителям, то, конечно же, мы этой возможностью воспользуемся, потому что сын обязательно будет благодарен за своих родителей и не оставит нас своей милостью и заступничеством.

Слова батюшкины многократно подтвердились. В том же году сестренка моя окончила школу и приехала поступать в Лавру в регентский класс. Я, горя духом прозелитизма, повлекла ее, семнадцатилетнюю девчонку (модную-премодную!), за собой к батюшке. Не успел старец с ней и поговорить как следует, как я стала приставать и просить для нее четочки. Тем более батюшка сказал ей, что нужно читать Пятисотницу. Тут я просто подпрыгнула и стала канючить: «Батюшка, а благословите ей четочки!» И батюшка, как любящий отец, мне, как малому младенцу, стал втолковывать, что неудобно будет такой молодой современной девушке ходить с четками. Как она будет ходить, все на нее смотреть будут!

Тут батюшка стал давать советы, как можно использовать элементы современной модной одежды для чтения молитвы Иисусовой.

Это могут быть бусы, которые можно потихоньку незаметно перебирать, зимой это может быть муфта на шнурках, в муфте держать руки и считать по пальцам, а еще можно заказать себе пальто с пелериной (старец даже показал, какого покроя должно быть пальто). Я все это слушала с чрезвычайным удивлением. Было очевидно, что сестре моей не монашество готовится, а, вероятно, даже совсем наоборот, скорое замужество. Ей тоже было дано благословение поработать несколько дней в Хотьково. Надо сказать, что сестричка моя очень горячо и активно стала трудиться на расчистке территории. За эти совсем небольшие труды Господь даровал ей в дальнейшем и хорошую работу, и хорошее образование, и, самое главное, хорошую семью.

У батюшки была к нам поистине даже не отцовская, а материнская нежность и внимательность. Вспоминается множество случаев, когда старец исправлял мои погрешности с добрым юмором и с такой убедительностью, которые запоминались на всю последующую жизнь. В один из ташкентских отпусков (в тот раз он был у нас, как у большинства ташкентского населения, в июле), укладывая свои вещи, я положила в чемодан плащ. Мать Серафима выразила неудовольствие, рассуждая: зачем нужен в июле плащ, только место занимает! (У меня, получается, на этот счет было более трезвое суждение.) Я напомнила, что июль июлем, но едем-то мы в Россию! Мать Серафима почему-то заупрямилась и стала настаивать на своей версии, что как бы там ни было, а в июле никто и нигде плащи не носит. Ну, пришлось мне смириться. Поехали в легких беленьких платьицах с коротким рукавом. Были с собой какие-то накидочки легенькие, чтобы в храм ходить поскромнее, но тепла они не давали. И вот приезжаем мы в Лавру, а погода-то вдруг устанавливается такая: дождь беспрерывный, температура воздуха стабильно плюс 7°. Я, конечно, ропщу ужасно, мерзнем обе! Народ жалостливый: нажертвовал нам с миру по нитке, кто что, но все такое, кому чего не жалко! И по размеру и по качеству странное и не особо подходящее. Ходим по Загорску, как юродивые! И вот пришли мы в очередной раз к батюшке. У старца в келлии, где он вел прием, всегда было много всяких приношений разного свойства и назначения. Это могли быть и продукты, и книги, и самые разнообразные вещи. Практичная мать Серафима сразу же приметила лежащую в упаковке очень красивую пушистую нежного голубого цвета мохеровую кофту. Не кофта – просто мечта! Сейчас бы я взяла и напрямую сказала батюшке, что замерзаю и что очень буду рада, если он мне подарит эту кофту. Что мешало тогда так сделать? Какое-то природное лукавство! Мы придумали, как бы выманить у батюшки эту кофту.

Мать Серафима стала говорить, что она очень виновата передо мной, не дала мне взять с собой плащ, и, мол, вот теперь Танечка мерзнет, а на улице такая стужа, даже и на лето не похоже. Якобы в грехе кается, а сама на эту кофточку облизывается. Ну неужели батюшка не разгадает такую нашу примитивную хитрость и пойдет на поводу у такого нашего недостойного поведения? Он весело отвечает на наше нытье: «А! Хорошо, мы сейчас ее оденем, что-нибудь подберем!» Кроме этой великолепной кофты, у него еще целый ворох всякой одежды. Порывшись в нем, батюшка достает совершенно непрезентабельного вида детское (лет на семь-восемь) пальтишко в клеточку. Предлагает померить. Кое-как я в него втиснулась!

Как пугало на огороде, даже руки не могу опустить, так оно мне узко в рукавах, а длиной – только чуть до пояса доходит. Батюшка такой довольный смотрит, говорит: «Ну вот, замечательно! Немножко там выпустите в швах, хороший пиджачок будет!» Мне при этом стало очень стыдно, потому что было совершенно очевидно: как мы поступили, то и себе в ответ подобное получили! Батюшка прекрасно все понял и нас легонечко проучил. Мы, действительно, придя на квартиру, где обитали в то время, расшили это пальтишко и сделали из него пиджачок, который я и носила до потепления, а потом еще и в Ташкенте иногда. Он мне был очень дорог во все последующее мое мирское время.

В этот же раз мне надумалось встретить в Москве с поезда свою тетку, которую не видела много лет. Вроде бы дело нейтральное, ничего плохого собой не представляющее, но с другой стороны – и совсем монашествующим не соответствующее. Как батюшка говорил, что существует градация: обязательно, желательно, допустимо, нежелательно и совершенно недопустимо. Так вот, встретить тетку – это, скорей всего, можно отнести к допустимому, но никак не к желательному и уж тем более не к обязательному. Но все же я подошла к батюшке с просьбой благословить нас с матерью Серафимой на поездку в Москву. Батюшка неохотно, но все же благословил. А у меня уже развернулся в голове план, что мы поедем пораньше, задолго до поезда, погуляем по Москве, зайдем в кафе, попьем кофе с пирожными. Об этом батюшке сначала не говорила, думала, ведь все равно у нас будет время свободное, чего уж тут?

Но батюшка максималист, он сам никогда не прожигал время и нас учил быть постоянно собранными, каждую минуту жизни направлять на созидание своей души. И вот смотрю, он вроде бы и не запретил нам ехать, но старается задержать, не отпускает на электричку. А мы-то мыслями уже гуляем, стали дергаться, торопиться, намекать, что пора бы нам ехать. А приходили мы к батюшке сразу после братского молебна, разумеется, натощак. Но мы же представляли себе, что полакомимся в Москве, можно сказать, специально место себе для этого в желудке оставляли. И вот, изрядно надоев батюшке своей поспешностью, мы все-таки уже почти выходим от него, но он вдруг говорит: «Да как же вы поедете, голодные?» Мы руками замахали, что не хотим есть! Но не тут-то было!

«Нет-нет, – говорит батюшка, – надо сначала перекусить немного, да вот хоть молочка попейте!» И достает из-под стола трехлитровую банку свежего молока. Говорит, чтобы мы выпили ее всю. О, ужас! Я же не люблю молоко! Но, по милости Божией, не посмела ни разу сказать батюшке, что не буду что-то делать. И вот, «стеная и сетуя», я начинаю пить, мать Серафима усердно помогает. Ее моя лихорадка полностью захватила, и она, зная мое отношение к молоку, старается, бедненькая, изо всех сил выручить меня. Мы пьем с ней по очереди, но она старается пить побольше. Народ веселится, глядя на нас. Для всех такая забава, просто аттракцион! Вот, наконец, выпили! Уф! Слава Богу! Рады-радешеньки, ничего себе, такое «испытание» вынесли!

Говорим: «Всё, батюшка, выпили!» Конечно, мне самой бы сейчас, глядя на своих воспитуемых, такое неистовство показалось бы подозрительным! А батюшка при таком огромном стечении народа успевал разглядеть нас каждого. Он, увидев, на какой подвиг мы были готовы ради своей прогулки, начинает вдруг спрашивать у всех (как он часто делал), знаем ли мы, что значит слово «repete»? И никто ничего не знает! Батюшка к матери Серафиме обращается: «Как же, Александра? Ты же в институте латынь изучала! Ну вот, представь, радист передает сообщение, а другой ему отвечает – «repete»! Это обозначает “повторить!”». И при этих словах батюшка достает вторую точно такую же банку молока.

Ну, это просто ужас! Все так и ахнули! Все ведь все понимали, что батюшка не хочет, чтобы мы ехали. Но и батюшка видел, что нас просто так не остановить, поэтому он нас и стреножил, чтобы сильно не прыгали. Он говорит: «Ну, эту банку вы уже не осилите, возьмите ее с собой!» И вот у нас получились «вериги» внутри, «вериги» снаружи, сильно не разбежишься. Я, не поспевая мозгами за остальным своим организмом, еще пискнула: «Батюшка, а можно нам там сходить куда-нибудь пирожное поесть?» Батюшка так посмотрел на меня: куда это я еще собираюсь впихивать пирожное? Но сказал так спокойно: «Ну, там посмотрите! Может, купите себе какую-нибудь булочку!» Ясное дело, что нам в дороге было не до какой-то там булочки, да еще банка в руках! Молоко скисло в пути, мы его прокатали туда-сюда, привезли потом в Посад простоквашу. Сейчас и смешно, и стыдно это вспоминать, как иной раз трудно остановиться, когда страсть влечет! Помоги нам всем, Господи!