Текст книги "Чардаш смерти"

– Вы думаете, что добились успеха. До сих пор так думаете. А немцы на Волге! А мадьяры на Дону! Сказать тебе, что вы сделали?

– Настоящий момент трагичен. Это правда. Мы живём в послереволюционную эпоху. Советское государство окружено множеством врагов. Да! Наш враг силён, но не всесилен! Мы победим!

Родион Петрович устало повалился на скамью, а его оппонент сунул лохматую свою шапку в руки Октябрине. Слава богу, он не пойдёт на двор!

– Не хотите ли чаю? – спросила Октябрина.

– Чай?! – Родион Петрович и сам кипел, подобно чайнику. – Послушай, Матвей! Новое общество является закономерным продуктом Великой Революции и единственным способом выжить и отстоять свое право на существование!..

– Уже не выжило ваше общество!

Колдун взмахнул руками. Длиннополый его тулуп с грохотом упал на пол. Колдун остался в длинной, до колен, перепоясанная армейским ремнём рубахе. Грудь и спину его крест-накрест пересекали ремни портупеи. Октябрина только сейчас заметила, что запястье его левой руки перевязано. На светлом ситце выделялись алые пятна. Колдун ранен! Значит, в его жилах течёт обычная кровь. Значит, его можно убить! Это открытие странным образом успокоило Октябрину. Избавившись от шубки и ведра, она спокойно расставила на замызганном столе посуду. Нечистая, убогая утварь вызывала брезгливое чувство, но она не стала перемывать плошки и чашки. Надо во что бы то ни стало прекратить этот спор. Но как?

– Вы похороните сами себя, самоубийцы, – продолжал Колдун. – Тем самым преумножая собственные грехи! В библиотеке князя Волконского была книжка Томаса Мора и я её читал. Вы навеки похоронили надежды на земной рай, построив этот рай на самом деле. Вы в яви показали страшную сущность многовековой мечты человечества.

– Ты классово чуждый нам элемент, Матвей! Тебе не понять!

– Я из крестьян, а значит – не чуждый. Должен бы быть не чуждым, но…

– В девятьсот семнадцатом году тамбовские крестьяне явились самыми настоящими разбойниками. Громили помещичьи усадьбы, разоряли культурные гнёзда, убивали беззащитных людей. Я сам видел это. И участвовал – пытался защитить достояние культуры от беснующейся толпы…

– Утихни. Ты не на кафедре, Красный профессор. Ваша власть чужда всем. Какое отношение имели евреи-подпольщики к пролетариату? А к крестьянству? Когда тамбовские мужики громили усадьбы дворян, я был солдатом.

Колдун зевнул. Препирательства наскучили ему. Он направился в самый тёплый из углов, за печку, подхватив со стола цветной хрусткий пакет с галетами. Вот он задел ногой половик, запнулся и едва не упав с раздражением уставился на яркую тряпку. Пожалуй, обшитый штапельной лентой кусок сукна с яркой, цветочной аппликацией выглядел странновато на истоптанном полу. Слишком шикарная вещь для избушки колхозного пастуха. Могло ли прийти в голову колхозному пастуху устилать пол в своём жилище половиками? Может быть, и Колдун рассуждает так же? Слишком уж долго он рассматривает пол у себя под ногами.

Дело спас Красный профессор.

– Да, откупиться тебе не удалось – забрили лоб. А потом, когда ты дезертировал из царской армии, Павловка была уже наполовину опустошена первым набегом кулаков и подкулачников. Ты лишь довершил дело, начатое твоими односельчанами-кулаками.

– Я не дезертировал. Армию распустили по домам правительственным декретом. Я вернулся в Павловку.

– А ваша семья? Родителя? Жена? – спросила Октябрина.

Ей почему-то вдруг сделалось жаль этого человека. Кругом неправ. Разве так бывает?

– Не был женат. Семью угробил комполка Переведенцев. Вот и вся семейная история, – говоря это, Колдун продолжал рассматривать половые доски.

Вот он сделал шаг к столу. Собирается взять светец? Что дальше будет делать? Она одна слышит возню под полом или…

Октябрина подскочила к Матвею.

– Позвольте мне осмотреть вашу руку. Пуля прошла навылет?

– Не-е. Только чиркнула. Крови вытекло и всё. В империалистическую меня контузило – вот это было дело. Вот это было плохо. До сих пор видения… Гы-ы-ы! А потом вот он, – Колдун кивнул головой в сторону Красного профессора, – выстрелил в меня. В упор. Но я, видишь, георгиевский кавалер. Пуля угодила в моего Георгия. Так Святой великомученик спас мою жизнь от красной шпаны.

Октябрина неотрывно смотрела на него. Белые брови, белые усы и борода, но щеки гладкие и такие молодые, похожие на огненные опалы глаза! Во рту её пересохло. Едва различимая слухом, возня под полом утихла. Молчал и Красный профессор на своей скамье. Объятие Матвея было внезапным и крепким. Перевязанной рукой он схватил её за затылок и притянул к себе. Октябрина ткнулась носом в его грудь. Наверное, она оцарапала щёку пряжкой портупеи, а может быть и нет. Она замерла, вдыхая такой странный, словно неземной, его запах. Колдун крепко прижимал её к себе раненой, левой рукой, а в правой его руке громко хрустел пакетик с галетами. Покой. Истома пробуждения в душистом стогу. На исходе лета, когда утра уже прохладны, в стогу тепло и с вечера, наслушавшись пения сверчков, ты спишь крепко, и ясное небо с низкими звёздами кружилось над тобой, баюкая. Гулкие своды запустелой, старой церкви в глухой деревеньке на берегу Хопра. Полустёртые лики библейских праведников смотрят со стен. Густо пахнет ладаном. Ах, почему от Колдуна пахнет не дёгтем, не махрой, не мужским одеколоном, наконец, но ладаном? В топке догорали поленья. На столе стыл заваренный ею морковный чай.

– Что ты делаешь, Матвей? – закричал профессор. – Ты же давал монашеские обеты! А теперь трогаешь её?

Рука Колдуна, разом утратив силу, безвольно повисла вдоль тела. Нет, он не стал отталкивать её. Просто отстранился, сделав полшажка вбок.

– Послушайте, э-э-э… Родион… – всполошилась Октябрина. – Вы слишком горячитесь. Так нельзя. Вы вредите себе.

Октябрина поднесла отцу чашку свежезаваренного, пахнущего оттаявшей землёй чая, но тот оттолкнул её руку. Чай выплеснулся на пол. В чашке его осталось совсем немного, на дне. Повинуясь настойчивым просьбам Октябрины, он все-таки взял в руки чашку.

– … после разгрома армии Антонова ты решил податься в монахи. Это вообще смешно! Ха-ха-ха!

Фальшивое веселье лишило Родиона Табунщикова последних сил, пальцы его разжались. Пустая чашка покатилась по полу и остановилась аккурат в середине люка, ведущего в подпол. Колдун наклонился, чтобы поднять её и снова замер, уставившись на доски. Именно в этом месте они были плохо подогнаны друг к другу. Октябрина кинулась к печи. Надо же что-то измыслить! Надо отвлечь внимание Колдуна! Ей на помощь снова пришёл отец. Голос его звучал слабо, но твёрдо.

– … но в монахах ты пробыл не долго. Борисоглебский уезд знает и помнит почём ты продал своего духовного пастыря. Все видели! Никто не забыл! Не знаю уж, чем ты так глянулся председателю губисполкома, почему Заминкин стал тебя защищать… Доводилось слышать по этому поводу разные антинаучные бредни. Но кто в это поверит?

Отец говорил, а Колдун, вовсе не замечая его, с пугающим пристрастием наблюдал за хлопотами Октябрины. Изумляясь, стесняясь, негодуя, она лопатками, кожей шеи, волосами, ощущала его взыскательный взгляд. Чем-то она глянулась ему? Не сумела скрыть родства с отцом? Странно! Казалось, Колдуна совсем не задевали оскорбительные речи Родиона Табунщикова. А Красный профессор в который уже раз за этот вечер разошелся не на шутку, то поднимался со своего прокрустова ложа, то падал на него в изнеможении. И каждый раз, когда его затылок соприкасался с твёрдой скамьёй, раздавался глухой стук.

– Ты подложи ему что-нибудь под голову, не то он черепом скамью проломит, – тихо проговорил Колдун. – У перекрашенных эсеров черепа особенно тверды. От них даже пули отскакивают.

Октябрина обернулась. Колдун уже снова сидел на скамье в ногах у её отца. Плечи его поникли. Наверное, устал совершать преступления против человечества, отрекаться и предавать. Октябрина вздохнула. Наверное, это и есть сострадание? Выходит, палач её отца жалок? Колдун между тем тонкими, странно белыми, словно и не мужскими пальцами, извлекал из хрусткого пакета с яркой этикеткой, квадратики галет и по одной прятал их в белых зарослях под носом. Время от времени он предлагал галету и её отцу, но тот всякий раз отказывался. И напрасно. От паршивой овцы хоть шерсти клок. Впрочем, Колдун вовсе не являлся овцой. Скорее наоборот. Синие его, льдистые глаза, блистали, так светятся январской ночью глаза вышедшего на промысел волка. Поначалу, в метели возле саней, он показался Октябрине глубоким стариком. Однако теперь она поняла, что Матюха лишь немногим старше её отца, а значит, совсем не старик. «Дед» – не более, чем прозвище. Матвей Подлесных лишь прикидывался старым. Коммунистическую бдительность хотел усыпить или иные, корыстные цели преследовал – кто знает? А их нечаянное объятие? А запахи? Вот сейчас он присел на скамью и будто бы отдыхает, и посматривает на Октябрину с сочувствием, скорее всего, притворным и с интересом, совсем уж постыдным. Такими вот взглядами провожали её парни однокурсники, а она отворачивалась и, высоко подняв точёный подбородок, давала понять, дескать не нужны ей и совсем напрасны эти молчаливые призывы. Но этот льдистый взгляд волновал её так сильно, что и утварь, и берёзовые поленья, и колун, и большой, туповатый разделочный нож – всё сыпалось у неё из рук.

А тут ещё отец со своей нелицеприятной критикой. Вольно же ему критиковать собственного палача! Надо, необходимо думать о спасении до того, как прибудут обещанные мадьяры. В минуты пауз, когда разговоры затихали, она прислушивалась к избе, но под полом, в клети, всё было тихо. Странно! Почему Колдун по прибытии не обыскал избу? Почему даже не попытался отобрать у неё колун? Позволил самой щипать лучину, колоть дрова. Вот он протягивает отцу галету. Тот отворачивается, прячет брезгливую гримасу, а сам ведь, пожалуй, более суток крошки во рту не имел! А Колдун хрустит галетой. Вкусно так хрустит. А потом снова предлагает.

Наконец голод победил брезгливость, и отец принял из рук Колдуна одну галету, быстро сунул её в рот, разжевал и проглотил. Колдун протянул ему следующую. Отец принял и её. Их ладони соприкоснулись.

– Какие у тебя руки-то нежные, Красный профессор! Видно, преподавание истории Губчеки не такая уж пыльная работёнка, а?

Родион Петрович поспешно отдёрнул руку и сунул вторую галету в рот.

– Голод не тётка, – усмехнулся Колдун.

– Я должен выстоять, чтобы продолжить борьбу.

– Хватит врать. Ты отвоевался, Родион! Тебе предстоит борьба только с верёвочной петлёй. Когда мадьярский палач выбьет из-под твоих ног табуретку, борьба для тебя закончится.

– Ты сдашь меня в комендатуру. Допустим. Но что потом? Я советую тебе задуматься о собственном спасении. Красная армия перейдёт в наступление и тогда… Поможешь мне спастись – получишь шанс на снисхождение. Я сам стану ходатайствовать! Ты знаешь все дороги, все тропки в этих местах. Мы переждём пургу, запряжём лошадь в сани – и ходу. Тебя, конечно, ждёт трибунал и справедливое наказание. Зато потом… Я обещаю всячесвую поддержку. Советская власть справедлива…

– Не-е, всё будет не так, – вяло огрызнулся Колдун. – Ты будешь болтаться в петле. Советской власти конец. Все, кто был красным или хоть розовым, – всех в петлю. Не опираться тебе этими вот нежными руками на забранную в кумач кафедру. Не рассуждать об идеях Ленина – Сталина, нажравшись усиленного пайка.

Прислушиваясь к их разговору, Октябрина перестала ронять предметы. Работа заспорилась. Вода в чугуне начала закипать. Она рассматривала разложенную на столе мадьярскую снедь. Прикидывала, можно ли умыкнуть незаметно малую толику пахнущей чесноком колбасы или шоколад, чтобы…

– Может быть, и не успеют, – неожиданно для себя самой выпалила Октябрина.

– Что-то ты говоришь, комсомолка? – встрепенулся Колдун.

– Красная армия перейдёт в контрнаступление и освободит… и отбросит… – Октябрина умолкла на мгновение, наткнувшись на тревожный взгляд отца. Сделав глубокий вдох, она уняла трепещущее сердце и продолжила:

– Мы защищаем свою Родину от страшного врага. Всё знают о зверствах, чинимых фашистскими оккупантами. Вы не полицай – это ясно. Вы русский, советский человек… когда вы меня обнимали… а потому, когда весь народ, как один человек поднялся на защиту Родины, вы обязаны… вы должны оказать всемерное содействие, даже находясь в тылу врага… Если вы совершите подвиг, прошлые проступки…

– В тылу врага прежде всего необходимо соблюдать осторожность, – в голосе Родиона Петровича звенела тревога.

Глаза Колдуна превратились в узкие щелки.

– В наше время в ходу были другие байки. Хочешь, расскажу? – проговорил он.

– Ну…

– В наше время жителя Борисоглебского уезда Тамбовской губернии надеялись, что командарм Будёный поднимется против большевиков и освободит их, тамбовских упырей, из-под власти комиссаров. И на то у них были кое-какие основания. Командарм Будённый сейчас драпает от немца. А комкор Тухачевский, тот, что травил тамбовских упырей газами…

Колдун не договорил, просто провёл ребром ладони по шее. Октябрина осеклась.

– Ну, это вы совсем невероятные вещи говорите! – прошептала она.

– Невероятные вещи говоришь ты, девица. Власти комиссаров пришёл конец. А этот вот Красный профессор, бескорыстный вешатель и поротель тамбовской голыдьбы за тебя, комсомолка, почему-то боится. Хотя ты такая же голыдьба, как те, кого он вешал несчётно. Что молчишь? Почему не отпираешься? Ну, скажи же, что, дескать, не комсомолка. Ну?!

– Не комсомолка…

– А как звать то тебя? Я и не спросил.

– Октябрина…

Голова Красного профессора с громким стуком обрушилась на скамью.

– Нет такого имени в Святцах. Как же мать-то тебя называла?

– Тяпа…

– Гы-ы-ы!!! Хорошо хоть не Каштанка!

Красный профессор отвернулся к окну и затих, только плечи его заметно дрожали.

* * *

За стеной, перекрывая монотонный вой пурги, что-то взгудело. В подслеповатое окошко ударил яркий луч. Послышались гортанные выкрики. Кто-то отдавал команды на непонятном языке. Если это были не немцы, то наверняка мадьяры.

– Вот и они, – устало произнёс Колдун.

– Кто?

– Мадьяры! Молчи, профессор. Лучше всего продолжай считать клопов на стене. К нам прибыл Ярый Мадьяр собственной персоной. Это тебе не Борисоглебский обыватель. Этот твоих батогов не убоится. В Семидесятком говорят, что на его счету больше тысячи жизней. Он быстро убивает. Просто ставит к стенке – и … пык!

Колдун снова наставил на Октябрину свой палец. Родион Петрович едва слышно застонал. Колдун выскочил за дверь, в гудящую пургу. Октябрина мимоходом набросила на отца старое одеяло.

– Лаврик всё ещё старший, – глухо проговорил Родион Петрович.

В сенях кто-то громко затопал, загремел железом. Октябрина отскочила от окна к печи. Она смотрела на трясущие плечи отца. Нет, он не плачет. Это лихорадка. Что-то будет дальше? Октябрина смахнула непрошеную слезу.

– Ты не верь ему, – тихо произнёс Родион Петрович.

– Почему?

– Не верь! Что бы ни говорил!

* * *

– Что это ты, милая… как это говорят по-русски… разлетелась. Так? Тебе понравилась… или… как говорят русские?.. глянулась? Итак, тебе глянулась эта русская шинель?

Дани повёл плечами, изящным жестом перехватил длинную трофейную шинель. Девушка не сводила глаз с его обтянутой чёрной свиной кожей культи. Шинель упала на скамью. Дани огляделся, потянул носом воздух. Запах печного угара мешался со сладковатым, тошнотворным душком тления. Похоже, раненый где-то здесь и совсем плох. Теперь девушка не сводила глаз с его погон. Знает ли она знаки различия Венгерской армии? Понимает ли, что перед нею офицер? Она не дурна собой, только, пожалуй, грязновата. Все русские красавицы похожи одна на другую, как дождевые капли. Ассиметричные лица, волосы непременно пепельного оттенка, и ещё нечто, не поддающееся описанию, присущее всем русским, даже комсомолкам. Милана называла это Богородичной благодатью. Где-то он уже видел раньше эту девушку или то была другая?

– Я просто подумала…

– … что я русский и обрадовалась. Так?

Она отвернулась. Щеки побелели, отчего пятна сажи на них сделались ещё заметней. Нет, она не столько смущена, сколько напугана.

– Господин лейтенант, ребята не знают, как поступить. На улице двадцать градусов по Цельсию со знаком минус. Если на таком морозе заглушить двигатели автомобилей, то утром их вряд ли удастся завести. Припомните, пожалуйста, как долго мы раскочегаривали «хорьх». И если бы не умение капрала Дьюло, он так и стоял бы сейчас в снегу. Но пока двигатель «хорьха» тоже работает, мне не хочется его глушить. Да и аккумуляторные батареи…

Чатхо принёс на плечах тонну морозного воздуха, и Дани тут же пожалел, что избавился от русского одеяния деда Матюхи.

– Говори короче, Чатхо! Если вы опасаетесь мороза, то и не глушите двигателей!

– Как же не глушить, господин лейтенант? У нашего «хорьха» – половина бака, у полуторки – и того меньше. Русская машина жрёт топливо галлонами! Если не глушить двигатели, то к утру закончится горючее, и тогда уж никакой надежды… – Чатхо сам стрекотал, как хорошо отрегулированный двигатель, питаемый из полного бензобака.

Девушка, замерев, прислушивалась к словам водителя и, судя по выражению глаз, не понимала ни слова. Нет, венгерского языка она точно не знает.

– Вы уже приняли какое-то решение? – спросил Дани.

– Мы ждём приказа. Вашего приказа, господин лейтенант!

– Верно ли я понимаю: если двигатель глушить надолго, то на таком морозе его трудно будет завести, так?

– Так точно!

– Тогда предлагаю глушить двигатели на непродолжительное время, чтобы они не успевали остывать. Тогда появится шанс сохранить горючее до утра и у нас появится возможность добраться, наконец, до Семидесятского.

– Придётся установить круглосуточное дежурство, господин лейтенант!

– Действуйте, Чатхо! Вы дежурите первым, а остальное пусть решит капрал. Минута, Чатхо! Шаймоши тоже поставьте в очередь. Пусть дежурит наравне с другими. На войне как на войне!

* * *

– Ну вот! Мы спасены! – обрадовался Шаймоши. – Крыша над головой. Печь горячая. Еда!! Эй, женщина, неси бадью с водой! Господину лейтенанту умыться. Нет, тряпья твоего не надо. После того как мы выбрались из завшивленного Воронежа, пользуемся только своим…

Русская девица молча уставилась на Шаймоши. Бедняжка не понимала ни единого слова. К тому же она, по-видимому, так устала, что вряд ли способна сейчас понимать даже родную речь. А Шаймоши изъяснялся на грубом, деревенском жаргоне, который не всякому коренному будайцу вполне понятен.

– Она не понимает тебя, – проговорил их белобородый спаситель. – Лучше оставить машины перед домом.

– Микулиш… дьедь мозорь… – оскалился Шаймоши.

– Сам ты дед мороз! – фыркнул белобородый.

Дани осмотрелся. А вот и пленник! Всё ещё жив, лежит на лавке под окном, но не двигается и дышит шумно. Судя по всему, у него жар.

– Клоповник! Мерзкая дыра! – фыркал Шаймоши. – Хоть бы ты помыла пол, девушка!

Шаймоши суетился, поминутно выскакивая на мороз. В сенях было темно, но в подслеповатое оконце всё ещё светили фары обоих автомобилей. Иногда размытые непрерывно падающим снегом лучи пересекала быстрая тень: это Чатхо заступил на вахту. Металлическому рокоту двигателей аккомпанировал тоскливый, поднимающийся до самых высоких нот вой пурги. Дани первое время пытался разбить слышимые звуки на такты и быстро сбился. Он всё ещё мёрз и уже отчаянно жалел об оставленной в сенях, пропахшей конским потом бурке. Не надеть ли снова русскую шинель? Пожалуй, не стоит. Слишком много русского вокруг, а всё русское сулит опасность. Даже неодушевлённые предметы – пропахшая клопами одежда, неопрятная утварь на столе. Всё! Время от времени что-то шуршало между потолочными досками и стропилами кровли – там гуляли сквозняки и тараканы. А может быть, именно там обитает то странное, неизъяснимо опасное существо, русское зло, которое Милана именовала Лихом? Поначалу от глубокого тепла русской печи его повело в сон. Но провести ночь за печью, в окружении низших чинов и тараканов, казалось совершенно немыслимым. Один светец – на столе, другой – на припечке, под образами яркий, розоватый огонёк лампады – всё в совокупности давало возможность рассмотреть убогую обстановку жилища пастуха. В паузах между шумными припадками вьюжного буйства за печью шелестели тараканы. Лишь звуки уличного ненастья могли заглушить этот неумолчный шелест. Стесняясь его взглядов, девушка совсем по-крестьянски прятала лицо за замызганным рукавом. Тёрла им лоб и щеки, от чего те становились ещё более чумазыми. Ответные её взгляды были наполнены робким ожиданием. Чего? Ах, какая же она ещё молоденькая! Пожалуй, лет на двадцать моложе самого Дани. Руки обветрены, нос хлюпает, но она может стать настоящей красавицей, если выживет.

Старинная, железная кровать в облезлыми «шишечками» также не внушала доверия, так как была завалена нечистым тряпьём. Дани и раньше доводилось видеть такие лежбища в русских избах – среди линялых лоскутных одеял и выпревших подушек можно обнаружить всё что угодно, в том числе и крысиное гнездо. Не хотелось садиться и к замызганному столу. Бегая взад и вперёд от печи к окованному, старинному сундуку и обратно, Шаймоши сварливо сетовал на нечистоту хозяйской утвари. Ужинали отдельно от русских, на сундуке, который Шаймоши застелил серыми, пахнущими свинцовой краской листами «Фёлькишер бео́бахтер».

Дани так и не снял ни башлыка, ни френча. Шаймоши лишь разул его, растёр ноги и обмотал их найденным в полуторке старым одеялом. После ужина трое товарищей Дани, сам Шаймоши, водитель полуторки и сопровождавший его капрал, забрались за печь. Скоро одному из них предстояло сменить Чатхо на посту, возле машин.

– Sie haben Stiefel niedergelegt Eisen. In unserem Klima kann nicht tragen diese Schuhe. Brauchen Stiefel[8]8
  У вас сапоги подкованы железом. В нашем климате такую обувь носить нельзя. Нужны валенки (нем.).


[Закрыть], – видно девушка не так проста, раз решила обратиться к нему по-немецки.

– Гы-ы-ы! – оживился дед Матюха. – Вот тебе и дочка колхозного пастуха! Да я так и кумекал, не из простых она.

– Разве ты её не знаешь? – спросил Дани.

– Откуда?!

– Ты же всех знал в Девице, так?

– То-то и оно!

– А эту – нет?

Дед Матюха уставил на него синий, внезапно сделавшийся совершенно пустым взгляд.

– Не помню, – после короткого молчания проговорил он. – Старый стал. Вот тут, – он ткнул себя толстым пальцем в висок. – Как вступит порой, так ничем эту хворь не выбить. Одно помню. Другое – нет. Контузило меня.

– Который же тебе годок, старинушка?

– Ваше благородие хорошо говорит на нашем языке, – дед Матюха раздвинул бороду в улыбке. – Много слов эдаких знает. «Старинушка»! Экий ты замысловатый, Ярый Мадьяр! А насчёт моих лет скажу так – в прошлом веке я родился, а в котором году… вот не упомню! Дай-ка мне руку!

Он приблизился к Дани и крепко ухватил его за культю.

– Чай, на погоду болит?

– Болит…

Матюха стоял совсем близко, смотрел туманно, молчал, словно прислушиваясь к токам крови в его искалеченной руке. А Дани дышал и не мог надышаться летними, пряными, травяными ароматами исходившими от его рубахи.

– Руку тебе даже Господь не вернёт, тем более что… Ну да ладно. Но я могу сделать так, что кисть навсегда перестанет болеть. Но вот слух…

– Слух? – Дани насторожился.

– Когда пурга выть устанет, ты послушай-ка тишину.

Словно повинуясь велению деда Матюхи, голос вьюги за стеной утих. Зато слышнее сделался тараканий шелест, да под полом что-то завозилось, загрохотало, будто кто-то опрокинул глиняный горшок. Раненый под окном громко застонал. Дани напряжённо прислушивался. Теперь его слух улавливал лишь треск лучины в светце. Значит, Чатхо заглушил двигатели машин и скоро вернётся в избу. Девушка, накинув шубку – вот ещё одна странность! – зачем-то поспешила в сени.

– Руку я тебе не верну, – повторил дед Матюха. – Но с остальным мог бы помочь. Сам пострадал от контузии. Себе помог, помогу и тебе.

– Где же тебя контузило?

– В империалистическую. Под Минском было дело, ваше благородие.

– Откуда он дезертировал, – внезапно и твёрдо проговорил пленный.

– О-о-о! – Дани вскинул брови.

– Когда эсеры скинули царя, нашу часть распустили, и я подался до дому.

– Он большой мастер морочить головы людям.

Раненый попытался сесть, но слабость повалила его назад, на жёсткую скамью.

– За четыре месяца я переловил более сотни диверсантов. Всех… – дед Матюха провёл ребром ладони по шее, – … его благородие комендант вывесил на просушку. Мне ты не веришь, а коммунисту Красному профессору веришь! Не он ли с кафедры своей профессорской лгал два десятка лет? Да и на кафедру его за вящие достижения во лжи возвели! А народ у нас хороший. Коммунистам не хотели поддаваться. Только переломили их волю. Пороли, голодом морили, газами травили…

Белобородый возвысил голос, и его горячность показалась Дани вполне искренней.

– Ты говори, говори, Матвей, – поощрял он. – Мне нравится.

– Он расстрига, – вяло возразил раненый.

– Вот те крест!.. – белобородый размашисто перекрестился на лики в углу. – Не лгу сейчас!

Дани покосился на сумрачные лики, подсвеченные розоватым сиянием лампады, которая теперь, когда обе лучины прогорели, являлась единственным источником света. Девушка неслышно вернулась в избу и зажгла новые лучины. Чатхо всё не появлялся.

– Тамбовские мужики вашу красную власть не приняли, – продолжал Матюха. – Эй, девка! Давай ещё еды и самогону! А ты, профессор, пересаживайся-ка к столу. Надо же и пожрать, иначе я тебя живым в Семидесятское не доставлю.

Произнеся это, дед Матюха подскочил к пленнику, без видимых усилий поднял его со скамьи и пересадил на табурет к столу. С раненой ногой он обращался не церемонясь, но пленник при этом не проронил ни звука. Он снова заговорил лишь после того, как перед его носом оказалась миска, полная подостывшего, полужидкого варева, изготовленного руками юной стряпухи.

– В Тамбовской парторганизации было тринадцать тысяч коммунистов. Для сравнения, в Воронежской всего три тысячи восемьсот, – рассеянно проговорил Красный профессор. – И это ты называешь «не поддержали красных»?

– Я таких цифир не знаю. Только до ста считаю, – скривился дед Матюха. – Я, чай, не профессор.

– Ты такой же притворщик, как все попы.

– О! Ты был священником, Матвей? – изумился Дани.

– Обновленец он и расстрига, что, в сущности, одно и то же! – огрызнулся Красный профессор.

– Ну и что! – усмехнулся Дани. – Я тоже считаю это занятие пустым. Бога нет. Современная наука привела тому тысячи доказательств. Да, впрочем, где там Чатхо? Эй, девушка! Лезь за печь. Разбуди солдата. Передай моё приказание идти на улицу, подменить Чатхо…

В ответ на его слова за окном заскрежетал стартер. Наверное, это Чатхо после недолгого перерыва пытается завести полуторку.

– Ну же! Передай, пусть идёт на улицу, а Чатхо…

Через минуту из-за печи уже лез сонный солдат – плешивый и пожилой уроженец одного из прибрежных городишек, коих немало на берегу мутных вод Балатона. Этому повезло не задаться ростом и статью – он мог натянуть на мёрзнущие ноги присланные из Венгрии валенки. Солдат подпрыгивал, пытаясь попасть ногой в голенище. Лысая его макушка блестела от испарины. Русская девушка держала наготове его пропахшую печным дымом шинель. Рядом с ней он выглядел ещё более тщедушным, чем в кабине русской полуторки. Дани внезапно сделалось весело.

– Siess, Gyula. Egyébként mikuláš megvalósítani a Catho a jégbarlang![9]9
  Поторопить, Дьюла. Иначе Микулаш утащит нашего Чатхо в свою ледяную пещеру! (венг.)


[Закрыть] – прокричал он.

– Chatham soha nem ment, hogy felmelegedjen. Fura[10]10
  Чатхо ни разу не зашёл погреться. Странно (венг.).


[Закрыть]. – пробормотал солдат, отчаянно зевая.

Щелястая дверь, ведущая в сени, хлопнула слишком громко. Пурга стукнула в стену избёнки кулаком снегового заряда. Убогая утварь на столе зазвенела.

– Что же ты не ешь, Родя? – вскричал дед Матюха. – Девка… как там тебя? Тяпа? Подай самогону.

– Правда, подай! – подтвердил Красный профессор с отвращением посматривая на стряпню девчонки. – Ты-то любишь приложиться, Матвей? Не отказался от прежних привычек?

– … трупом пахнет самогон! – пропел дед Матюха. – Кстати, откуда завелось кулацкое пойло в избе идейно безгрешного пастуха? За самогоноварение советская власть карала любого…

– А-а-а! – бледное лицо профессора покрылось багровыми пятнами. – Супчик с человечинкой! Любимое блюдо тамбовских повстанцев!

– Повстанцы? – оживился Дани. – Любопытно! Мне сразу приходят на ум перегороженные баррикадами узкие улочки. Девочки, мальчики, швыряющие в солдат регулярной армии булыжниками, вынутыми из мостовой, красные колпаки. Но в какой-то момент вожди восставших непременно начинают резать друг друга. Бездыханное тело в бронзовой ванне. Вселенская скорбь на челе. Вскрытые вены. Романтика!

– Да какая там романтика! Была борьба за дело революции. Многие товарищи положили жизнь на алтарь… – Красный профессор на минуту умолк. Казалось, его смутили ироничный взгляд и улыбка Дани.

– Он думает, что в пролетарском институте на кафедре стоит, – вставил дед Матюха. – Счас обмажет нас своим ядом с головы до пят, или сделает инъекцию, или внутривенное вливание. Медленно действующий яд особо проникающей силы…

– … ты припомни лучше, Матюха, как мы тебя на расстрел водили и что тогда тебя спасло!..

– Не «что», а «кто»! Гы-ы-ы! Для тебя люди – хлам. Главное – твои идеи!

– А для тебя – деньги! Но деньгами от смерти не откупишься!

– Не один раз откупался. Гы ы ы!

Болобородый схватил со стола старый, источенный, но очень длинный и острый кухонный нож, но заметив испуганный взгляд девчонки, бросил его на столешницу.

– Дай ему сказать, Подлесных, – вмешался Дани. – Пусть красный поговорит. В мирное время я был артистом. Изучал систему вашего Станиславского. Может быть, когда закончится эта проклятая война, мне случится сыграть роль такого вот…

– Коммуниста? Не получится! – вскинулся Красный профессор.

– Ха! Почему?

– Ты не жилец, Ярый Мадьяр. Уже наполовину труп. Нет руки, потерян слух…

– Ах, ты!

Ярость железной десницей вцепилась Дани в горло. Вытеснив воздух из лёгких, она в считанные минуты обосновалась там, где по предположению церковников у человека должна находиться душа. Стало трудно дышать Знойный, смрадный воздух Воронежа, выцветшее небо, пыльные яблоки в густой кроне единственной на всю округу выжившей яблони, кровавые пятна на крахмальной скатерти, визг и вой смерти, удар и ватная тишина. Надолго. А потом усталые глаза хирурга, боль, ненависть. Ненависть. Ярость! Когда от глухой, утробной тоски есть только одно избавление – действие. Убить врага. Всех врагов. Душить. Колоть. Начинять свинцом. Кидать на дно. Завалить ненависть трупами врагов. Ах, как сильно болит рука. Звон в ушах. Ночь перед глазами. Наверное, это от взрывной волны погасли обе лучины. Он снова ничего не слышит, ничего не видит, кроме собственной ярости.