Текст книги "Чардаш смерти"

– Погоди, Ярый. Дай Красному профессору поговорить. Пусть его, перед смертью-то. Что, полегчало?

Дани глубоко вдохнул пропахший берестяным дымком воздух. Боль в руке быстро утихала.

– Почему в ваших домах всегда пахнет клопами? – выдохнул он.

– Это самогонка. Пей!

Обжигающий, сладковатый на вкус напиток вернул ему мир.

– Хорошо?

– Да…

Дани обвёл взглядом избу. Перепуганная девка жалась к печи. Делала вид, что щиплет лучину, но топорик то и дело выпадал из неловких, слишком нежных для племянницы пастуха, рук. Да какая там племянница! Девка – партизанка. Может быть, даже и диверсантка. Вот уляжется вьюга и тогда… А пока горят обе лучины. Пленник сидит визави. Его лицо покрыто изморозью отросшей щетины. Под глазами залегли глубокие тени. Лоб блестит. Капельки пота сбегают по вискам к подбородку. Он видел такие лица у мертвецов. Впрочем, нет. Мертвецы не потеют.

– Матюха к самогону всегда был неравнодушен, – проговорил будущий мертвец. – Петр Михайлович Токмаков, председатель совета трудового крестьянства – не слыхали? – присудил Матюхе пятьдесят плетей. Но могло быть и хуже. Командование единой партизанской армией Тамбовского края карало за самогоноварение смертной казнью.

– Вешали?

– Четвертовали.

Топор снова, в который уже раз, с громким стуком упал на доски пола. Дани и дед Матюха – оба – уставились на девушку, а та, пряча смущение, зачем-то в который уже раз отправилась в сени.

– Любопытно. Что за единая партизанская армия? Нет, я понимаю, что до Тамбовского края вермахт и его союзники не дошли. Пока не дошли. Но четвертование в двадцатом веке? Это происходило недалеко отсюда? Когда?

– Расскажи ему, Родька! Гы-ы-ы! Как вы, коммунисты, со своим народом воевали.

Дед Матюха отошёл к окну и завалился на скамью, на то место, где недавно лежал профессор.

* * *

Я честно служил партии. Получив в губкоме партийный билет, ни разу не предал и взглядов своих не менял. Скоро мне умирать, и я умру с лёгким сердцем. Ты скажешь: исповедуюсь перед врагом? Это не исповедь. Это отповедь моему палачу, этому вот Матвею Подлесных. Было дело, я дважды пощадил его… Ну да ладно.

Мой отец работал в имении князей Волконских, в Павловке. Занимал незначительную должность писаря в конторе управляющего. Оба моих родителя рано померли. А князь, хоть и был аристократом, но, надо отдать ему должное, позаботился о моём образовании. Закончив в Тамбове реальное училище, я вернулся в Павловку и стал работать в конторе управляющего имением, практически на месте своего отца.

К лету восемнадцатого года в Тамбовской губернии не осталось ни одного, так называемого «дворянского гнезда». Все имения были разорены крестянскими бандами. Я лично присутствовал при разграблении Павловки. Наши крестьяне горячо приветствовали отречение последнего Романова и, под этим предлогом, решили обобрать до нитки его вассалов. Когда они разоряли Сибирский музей Волконского, я пытался его защищать, говорил: «Зачем вы забираете это? Это материалы о сосланных в Сибирь декабристах. Они боролись за свободу народа». Один из них ответил мне так: «Знаю. У меня в Николаевке родственник декабрист». Я у них спрашивал: «Зачем ломаете плодоносящие ветки в саду?» А они отвечали: «Это всё наше. Хотим – и ломаем». Я с негодованием смотрел на гнилые плоды эсеровской пропаганды. Тут-то и появился Матвей Подлесных. Прискакал в Павловку с шиком. Царские ордена нацепил. К тому времени он уже дезертировал из армии и не нашёл себе лучшего применения, чем грабёж родового поместья своего благодетеля. Подлесные были крепостными Волконских, но вышли из зависимости ещё при отце Николая Кровавого, разбогатели. Но богатство и сытость не подменяют разум. Матюхе не очень-то повезло. Большую часть княжеского добра растащили до его появления. Как говорится, сняли сливки. Матюхе досталось кое-что, по мелочи. Я в то время, хоть и молод был, но уже действовал вполне сознательно и понимал, что нажитое путём эксплуатации добро должно достаться молодой республике, а не одурманенным эсеровской пропагандой простакам. Я защищал достояние республики с оружием в руках, и я не промахнулся. Но Матюха оказался ловким. Сказалась фронтовая закалка. Убить его мне не удалось. Пуля угодила в один из царских крестов. Ну да ладно!

А в конце тысяча девятьсот восемнадцатого года я уехал в Москву, на учёбу. Год провёл вдали от родных мест. Вернулся на родину с мандатом и женой. А в начале двадцатого года, когда наши погнали белогвардейскую сволочь к Чёрному морю, на Тамбовщину отовсюду потянулись зловонные ручейки недобитых белогвардейских банд. Хорунжий Матарыкин, вахмистр Колеников… Да какая только сволочь не пополняла ряды Единой армии трудового крестьянства. Единая армия, присвоившая себе громкое название, по сути, являясь хорошо организованной бандой. И методы борьбы с законной властью применяла бандитские. Ночные налёты, поджоги, разграбление продовольственных складов, убийства, массовые казни активистов. Центр присылал одного командующего за другим, военспецов и красных командиров: Громова, Аплока, Скудре, Павлова. Не справился ни один. Дело стало налаживаться, когда в Тамбов прибыл Тухачесвкий. Мне тогда, как сознательному партийцу, тоже довелось поучаствовать в борьбе. Многое повидал. Приобрёл боевой навык, который впоследствии пригодился мне… Ну да ладно!

В Тамбовской губернии партийная организация была достаточно многочисленна, но и недобитых эсеров хватало. Со стороны руководства губернией были допущены отдельные перегибы, приведшие к усилению Союза трудового крестьянства. Ходили слухи, что в деревнях Борисоглебского уезда крестьяне ели лебеду и крапиву, но я сам такого не видел. Тогда и в руководстве губернии первую скрипку играли эсеры. Но о массовом дезертирстве знаю наверняка. Дезертиры строили в лесах посёлки. Некоторых скрывали в своих избах крестьяне. В общем, к середине девятнадцатого года картина была довольно трагическая. Повстанцы избрали своеобразную тактику ведения войны. С подобной тактикой теперь пришлось столкнуться фашистам на Воронежском фронте, то есть… Ну да ладно!

Бандиты применяли тактику внезапных атак и стремительных отходов. Совершив своё черное дело и припрятав в схронах оружие, банды разбегались по домам, оставляя горы трупов, реки крови, разграбленные продовольственные и военные склады. Я тогда работал в уездном исполкоме и, как говорится, статистикой владел. Задача стояла понятная: давить контру непосредственно в их гнёздах. Давить беспощадно! Борьба была долгой и кровавой. До самого прибытия Тухачевского никакие меры не давали желаемого результата. Но военный гений Тухачевского… Ну да ладно!

С началом двадцать первого года, когда основные силы мятежников уже были уничтожены, войска приступили к зачистке деревень. Я присутствовал при этом как комиссар и как представитель уездного исполкома. Шел с полком Переведенцева. Повстанцы бросались на пулемёты, как волки. Не только мужики, но и бабы, детвора… Конечно, и с нашей стороны были перегибы. Крестьяне дали бойцам Тухачевского меткое название – «усмирители». Они называли войну крестьянской. Как бы не так! Помнится в одном из сёл – кажется, это были Бондари, а может, Михеевское – «усмирители» расстреляли весь церковный причт. Долгогривые служили благодарственный молебен после свержения сельсовета. Я думаю, что Бога нет. Если б он был, разве попустил бы такое?! Не понимаю! Здоровенный детина машет кадилом, когда мог бы пахать, к примеру. Или преподавать детям. Хотя нет. Таких до преподавания допускать нельзя.

И эти вот люди – не другие! Не прилетевшие с другой планеты марсиане! – не пожелали исполнять продразвёрстку. Она им, видите ли, оказалась слишком тяжела. И ведь в каждом селе нашлись умники – фельдшера, учителя, попы, – которые помогли дремучим, посконным лбам рассчитать их выгоду и убыток. Как же они изощрялись в укрывании излишков! И это в то время, когда родина напрягала все силы для победы над внутренней и внешней контрреволюцией! Рожи сытые, бандитские, а зерна, говорят, нет. Говорят, голодаем. Да кто же им поверит? Тухачевский, хоть впоследствии и оказался предателем, но в тот период нашей борьбы предпринял правильные меры. Это он распорядился брать в заложники из бунтующих волостей самых видных жителей, а именно тех же фельдшеров, попов и прочую интеллигентсткую сволочь, которая смущала мужичьё контрреволюционными разговорами. Крестьяне наши – народ жадный и упёртый. Даже под угрозой расстрела заложников – уважаемых ими людей – не хотели выдавать бунтовщиков. А почему? Впоследствии, когда смута улеглась, я видел списки казнённых. Пятнадцати-шестнадцатилетние мальчишки. Эх, все мы были молоды тогда. Революция в первую очередь призывает под свои знамёна молодых. Ясное дело, бунтовщики не хотели выдавать своих сыновей. Но в одном из сёл – выдали. И кого бы вы думали? Этого вот Матюху! Выдали, потому что он промышлял самогоноварением. Торговал первачом! Активистом был настоящим в этом смысле. Когда мы его взяли, на его спине нашли едва зажившие рубцы от батогов. Свои же и пороли за то, что самогон гнал! Помню, как он плакал, как каялся, как землю грыз, когда расстрельная рота на него дула наставила. Очень ему жить хотелось. Я тогда взводом командовал. Времена были не проще, чем сейчас – всем приходилось воевать. Матюха, конечно, меня узнал. Поплакав, стал моих подчинённых контрреволюционными разговорами смущать. Красноармейцам было тяжело. Как поверить простому человеку, самому происходившему из крестьян, что перед ним не сельский обыватель, пусть и грешный самогоноварением, а самый настоящий бандит, кровавый и свирепый? Я проводил со своими бойцами воспитательную работу. Но Матюхины соблазны оказались весомей. Ползая на карачках у расстрельной стенки, он соблазнял моих солдат самогоном. Дескать, пощадите – скажу где спрятал. Я скомандовал «пли». Матюха распластался на земле. Все пули прошли выше. Все! Ну потом мне пришлось с ним повозиться – ставить на ноги, вязать руки, надевать на голову мешок. Во всё время экзекуции он мне про самогон байки рассказывал, до самого момента, пока я не заткнул его глотку кляпом. Смешно! А взводу я напомнил о неотвратимости революционного трибунала. Произнёс длинную речь, во время которой повернулся к приговорённому спиной, а к солдатам лицом. И что ты думаешь? Пока я проводил воспитательную работу с бойцами, Матюха удрал. Связанный, с мешком на голове, как сквозь землю провалился. Мои подчинённые мне впоследствии такие сказки рассказывали – волосы дыбом. Будто вместо Матюхи Подлесных им целиться пришлось в самого чёртушку с рогами, хвостом и поросячьим рылом. И тот якобы не просто под дулами стоял, а в бойцов тухлым картофелем кидался. Они, конечно, стушевались, и все как один промазали. Как же так? Почему же я стоял рядом и не видел никого, кроме Матюхи? Я потом место казни тщательно осмотрел и ни одной картофелины не обнаружил.

Так, постепенно вырастая над собой в ходе тех драмматических событий, я приходил к важному жизненному выводу – воспитательная работа среди дремучего невежества народных масс архиважна для скорейшего коммунистического строительства. Именно это умозаключение и определило мою дальнейшую судьбу. Ну да ладно!

Пришлось применить к односельчанам Подлесных новые воспитательные меры. Помню, была поздняя осень. Землю схватило морозом. Нескольких человек пришлось посадить в холодную. Выставили часовых. К утру весь мой взвод вместе с часовыми и заложниками растворились в окрестных лесах. Будто лешак их забрал. Впоследствии по округе поползли вовсе антинаучные слухи о бродящем по окрестным лесам чудотворце – местном уроженце, который вроде бы многих из-под расстрела спас. Называли и имя «чудотворца» – Матвей Подлесных. Я активно агитировал против этой антинаучной байки. «Где же логика? – спрашивал я. – Почему спасая повстанцев и прочих, якобы обиженных советской властью, Матвей Подлесных не спас собственную семью?» И то было правдой. Отец, мать и братья Матвея с семьями – все были ликвидированы как злостные кулаки. Однако с того времени к Матюхе и прилепилось прозвище «Колдун».

Благодаря тому, что в подавлении бунта участвовали лучшие офицеры и полководцы Красной армии, гидру контрреволюции удалось задушить. Ты смотришь на меня с интересом, Ярый Мадьяр? Да, прежде чем вы на нас напали, мы хорошенько повоевали с внутренним врагом. Я пониманию, часы мои сочтены. Буду ли я казнён или погибну от гангрены, на моё место заступят тысячи других. В Советской Союзе народу много! И тогда всех вас, и явных врагов, и тайных… Ну да ладно!

Та война была долгой и кровавой. Но Матюха выжил, как видишь. Конечно, он понёс наказание. Мягкое наказание.

После всех преступлений – дезертирства, незаконной конфискации помещичьего имущества, бандитизма, самогоноварения – Матвей Подлесных был реабилитирован. Советская власть гуманна. Каяться пришлось публично. А как же иначе? Тяжесть совершённых преступлений подразумевала худшие, жестокие кары. Руководители так называемой Объединенной крестьянской армии приговорили Подлесных к расстрелу за самогоноварение, но заменили расстрел батогами. Рабоче-крестьянская власть приговорила к двадцати пяти годам лагерей – телесные наказания в Советском Союзе запрещены. Порка есть буржуазный пережиток. А потом советская власть проявила снисхождения к Подлесных. Суд заменил ссылку в лагеря публичным покаянием. Но перед этим пришлось за Матвеем побегать.

Сбежав от расстрельной команды – что само по себе событие неординарное – Матвей Подлесных пропал на много лет. Общая занятость социалистическим строительством не позволила нам распыляться на ловлю «блох». Сначала надо было накормить всех голодных и окончательно уничтожить гидру белогвардейского мятежа. А потом наш народ активно занялся социалистическим строительством. Но тайный враг не дремал. Он сконцентрировался вокруг носителей враждебной народу буржуазной идеологии. Носителей тайных, но свирепых и непримиримых. Да, отдельные очаги чуждого учения ещё тлели в местах глухих и отдалённых, каких ещё немало в Тамбовской и Воронежской губерниях. Враги читали проповеди. Под видом любви к так называемому Спасителю, дурманили головы малограмотных людей, склоняя их к индивидуальному стяжательству, вплоть до нового бунта.

Разумеется, Матвей Подлесных пристроился там. А обнаружили его случайно и опять при моём непосредственном участии. Была в Борисоглебском уезде на лесистом берегу Хопра деревня. Медвежий угол – кажется, она так и называлась. Дороги туда плохие. По осенне-весенней распутице и вовсе не доедешь. Да и ехать особенно незачем было, пока один наш уездный деятель, из нестойких к вражеской пропаганде, крепко не захворал. Революционная работа без сна и отдыха, запущенный туберкулёз. Врачи от него отказались. Дали сроку совсем мало – считанные недели. Стал наш товарищ, как говорится, Богу душу отдавать… Ну да ладно!

Жена его, женщина простая, но преданная делу революции, проявила слабину – стала водить к нему знахарей. Ни один не помог. Она уже поддалась отчаянию, когда один наш проверенный в революционной работе товарищ – бывший земский деятель, но надёжный, – рассказал ей о человеке, живущем в том самом Медвежьем углу. Взяла баба телегу – транспорт ей, как жене заслуженного товарища, выделил уездный комитет – и отправилась в Медвежий угол. Неделю её не видели.

Через неделю наш товарищ вернулся в Борисоглебск с улучшенным здоровьем. Потом пошел на поправку и прожил вполне здоровым до тысяча девятьсот тридцать восьмого года, когда… Ну да ладно!

Я сам тогда уже заканчивал работу в уездном исполкоме и нацелился на преподавательскую деятельность. Мне предложили место в Воронеже. Однако отказаться от поездки в Медвежий угол не смог. Уж больно команда подобралась хорошая – молодые ребята, комсомольцы-активисты. Хотелось стряхнуть с себя рутину уездной жизни, вспомнить боевую молодость, да и любопытство меня разбирало. Товарищ-то кровью харкать перестал и в весе прибавил так, что одежду пришлось расставлять.

Мы добирались туда по воде, на лодках. Так и шли по тихому Хопру до самой деревеньки. Как сейчас помню: слышим колокольный звон, огибаем излучину и – вот она! На первый взгляд, обычная община землепашцев – домики-трёхстенки вокруг старинной церквушки. Пашут неудобную землю, ссыпают в закрома, носят простую одежду, ходят к заутрене. Вражеское гнездо в самом сердце Советской республики! Поп – в одежде иеромонаха! – встретил нас низкими поклонами и попросил о милосердии, в то время, как его паства стояла вокруг с вилами наперевес. Их было немного. Всего человек десять мужиков и баб. Хотя, если судить по количеству дворов, в этом Медвежьем углу могло проживать до ста человек. Я не очень удивился, заметив среди дикарей Матюху Подлесных – самогонщика-колдуна. Один из товарищей предложил снова применить отравляющие газы. Но для этого требовалась санкция губисполкома, к тому же у нас не было при себе соответствующего оборудования. Общине предложили сдать излишки и отречься от заблуждений. Так же мы настоятельно рекомендовали им избрать из числа самых сознательных председателя колхоза и казначея. В то же время было принято решение реквизировать церковь для нужд новообразованного колхоза. Что я сказал? В Богом забытую? Это просто фигура речи. Пережитки воспитания. Новое поколение, что придёт после нас, будет использовать другую, социалистическую фразеологию. Нам ещё предстоит непочатый край работы, потому что в Медвежьем углу ни одного сознательного не оказалось… Ну да ладно.

Крестьяне излишки с неохотой, но сдали, а вот иеромонах от отречения отказался. Зачем-то полез на колокольню. Пожилой, одышливый, но полез! Ему никто не угрожал, но он ускользнул от комсомольских активистов, пока Матвей им зубы заговаривал. Ребята потом странные вещи рассказывали, будто видели они девушек в цирковых трико с обнажёнными грудями. Будто те сальто в воздухе крутили. Какие могут быть цирк и груди? В такую глушь по распутице на телеге не проедешь, а у них цирк! Ну да ладно!

Наши принципы не подразумевают поблажек ни для юных, ни для стариков. Когда республика в опасности, любые меры хороши. Так вот, одышливый старик влез на колокольню и ударил в набат. Ему никто не угрожал, но раз пустился наутёк, значит, наверняка рыло было в пуху – занимался контрреволюционной агитацией. В принципе эта акция пошла на пользу нашему делу. На звуки набата народу сбежалось достаточно много – полусотня или больше. Мы всех переписали, а потом органы уделили особое внимание каждому. Старика иеромонаха никто не хотел убивать. В таких случаях наши органы применяли особые, специальные методы. Умели уговаривать. Уговорили бы и старика. Для таких, как он, уже были созданы специальные места для проживания, подальше от доверчивых ушей. Там они могли друг другу проповедовать в свободное от производительного труда время. Однако как-то так вышло, что старик упал с колокольни. На этот счёт впоследствии рассматривались разные версии. Одни товарищи утверждали, будто он прыгнул сам. Другие – что его толкнули. Суть не в этом. Старик отказался отрекаться. Мотивировка простая: попадья незадолго до этого умерла, решил податься в монахи. А куда же ещё подаваться тунеядцу? В те неспокойные времена суицид был нередким явлением. Не всем гражданам хватало сознательности. Вешались, травились, стрелялись. Но Подлесных не из таких. И не потому, что по их православной вере самоубийство – смертный грех. Он надеялся вывернуться. И он вывернулся. При других обстоятельствах его-то обязательно поставили бы к стенке. Повторяю: ростовщик, дезертир, бандит, самогонщик. Однако Подлесных отделался, что называется, лёгким испугом. За него самым безобразным образом заступилась группа товарищей. Кого-то он якобы спас в Тамбовских лесах, когда бандитское руководство приговорило уже к казни, кого-то вылечил или иные услуги оказал. Вот сейчас он, например, прислуживает администрации оккупантов. На любые услуги готов каждую минуту! Я лгать не приучен и скажу честно: Подлесных действительно обладает неким иррациональным даром. Его способности пока не подвластны нашей науке. Пока! Но вот кончится война и тогда… Ну да ладно.

Суд рассмотрел дело Подлесных и приговорил к расстрелу. Почему вы улыбаетесь, граж… господин лейтенант? В который раз приговорили? Ну, к расстрелу, я думаю, во второй. О преступлениях, совершённых Матвеем Подлесных, до контрреволюционного бунта мне мало что известно. Может, были и другие случаи, когда его приговаривали… Ну да ладно.

В то время в Борисоглебском уезде как раз гастролировал цирк-шапито. Подлесных не стали тащить в уездный парткомитет. Его судили, конечно, закрытым судом. При этом некоторые товарищи, из уклонистов, ожидали от него обращения. Действительно, по уезду ползали сухи, будто Матвей способен обернуться летучей мышью. Что за антинаучный бред!.. Я сам, лично присутствовал на суде и ничего подобного не наблюдал. Хотя… Ну да ладно.

Многие товарищи из числа его, как впоследствии оказалось, заступников не хотели келейного рассмотрения дела. Тогда и было принято решение о публичном покаянии с полным отречением от религиозных и прочих заблуждений. Местом покаяния выбрали цирк-шапито, как наиболее вместительную площадку. Нет. Билетов не продавали. Сочли неуместным. Но афиши расклеивали – это факт. Уездные обыватели, из самых несознательных, явились на мероприятие пьяными и воспринимали происходившее, как клоунаду. Пришлось принять самые решительные меры – пьяных вывели. В тысяча девятьсот двадцать пятом году воспитательная работа среди непманов и их подручных велась из рук вон плохо. Процветал уездный рынок. В тот день, как сейчас помню, кулаки и подкулачники, торговавшие на рынке, сняли товар с прилавков и все как один явились в цирк. Я не верил слухам, но в толпе шептали, что Матвей Подлесных обладает чудодейственной способностью сводить бородавки, лечить грыжи и тому подобную чушь. Этого и ждали наши обыватели, не отречения! Я сам на покаянии не присутствовал, сразу по завершении дела о Медвежьем угле уехал в Воронеж. Каково же было моё изумление, когда я прочёл о покаянии Матвея в одной из губернских газет. Статейка длинной в пять – десять предложений, в которой описывалось феерическое действо с полётами якобы ангелов, громовым голосом, по звучанию похожим на сигнал кавалерийской трубы и левитацией самого кающегося. Якобы он вознёсся под купол циркового шатра и оттуда вещал громовым голосом. Что за буржуазный бред! К концу заметки, впрочем, прилепили приписку, дескать, сам каявшийся, перед тем, как окончательно упорхнуть, объяснил всё происходящее массовым самогипнозом на почве хронического недоедания. Издевался, враг! Ну да ладно!

Относительно газеты я, конечно, сделал сигнал в Губчека. А относительно самого Подлесных слышал впоследствии только байки. Разные байки, глупые и вплоть до контрреволюционных. Одна из них особенно запомнилась мне. Страшную сказку о сотруднике Губчека Федоре Промыслове пересказывали друг другу старухи по деревням. Федька был одним из «усмирителей». Сам не местный, в двадцатом-двадцать первом годах служил в полку Переведенцева, а потом пустил корни в Воронежской губернии. Служил хорошо, но после схваток с контрреволюцией страдал здоровьем. Мучился язвой желудка. Не знаю, какое затмение на него нашло, но отправился он на лечение к знахарю, на одну из отдалённых пасек. Ему будто бы наш общий товарищ рекомендовал. Через две недели жена Фёдора хватилась. Организовали поиск. Разумеется, наши чекисты – ребята хваткие и целей своих достигать умеют. Промыслова нашли в глухомани, на берегу всё того же Хопра. Лодку, в которой он лежал, прибило к берегу у деревни Калиново. О Калиновском убийце тогда в газетах писали. В нескольких заметках весь ход расследования был подробно отражён без одной подробности. Подробность эту мне под большим секретом рассказали сослуживцы Фёдора. Выходило, что труп в лодке был вполне человеческий, не считая рук и ног. Конечности у трупа были покрыты шерстью и очень походили на волчьи лапы. Убит Фёдор был пулей, попавшей ему непосредственно в правый глаз. Тут-то я снова вспомнил о Матвее Подлесных. Стал наводить справки и обнаружил его в соседней, Курской губернии, далеко от правого берега Дона и от места совершения жуткого преступления.

После того случая слухи по губернии бродили долго, а пресекли их нашими обычными, радикальными методами. Но не всем обывателям сразу удалось окоротить языки. Воспитательная работа проводилась долгие годы, и к тридцать седьмому слухи о хоперском Колдуне окончательно утихли. Не скрою, я и сам интересовался им: где живёт, чем занимается. Годы тяжёлой борьбы с контрреволюцией научили меня бдительности и осторожности. Нет! Я не выпускал Матвея Подлесных из вида! Мы строили коммунизм, а он вёл существование дикаря из доклассового общества. Как-то раз к нам на факультет прибыл родич одного из моих студентов – дремучий мужик, житель одного из отдалённых сёл Курской губернии. Зипун до пят, заячья шапка, перепоясан пеньковой верёвкой, вонь от сапог слезу из глаз вышибает. Да, в сороковом году наши деревенские мужики ещё мазали сапоги дёгтем. А теперь ни сапог, ни мужиков… Ну да ладно!

Этот вот курский лесовик-пугало рассказал нам об известном якобы в их округе знахаре, который лечит мёдом, заговорами и чуть ли не наложением рук. В доказательство своих слов мужик привёл собственные ноги. Да-да! Разулся, размотал портянки, продемонстрировал нам рубцы на местах трофических язв. Видимо, он болел варикозом и каким-то образом действительно излечился. Это в принципе неудивительно. Медицинская мысль не стоит на месте. Но мужик уверял, что его никто не пользовал, кроме знахаря! Я, разумеется, возмутился. Антинаучный бред в стенах уважаемого учебного заведения! Под портретами светочей современной общественной мысли… Ну да ладно!

По описаниям мужика я, разумеется, признал в знахаре Матвея Подлесных. Я, конечно, записал эти мужичьи байки и передал свою записку куда следует. Через неделю меня вызвали в кабинет соответствующего работника для беседы, из которой я понял, что Матвей Подлесных пользуется очень высоким покровительством. За какие заслуги? Зачем? Почему? Были и есть ещё у нас серьёзные недоработки. Есть над чем работать… Вон, твои мадьяры один за другим выбегают на мороз. Девчонка наружу уже третьего отвела. А почему? Бытовые условия просто ужасные. Надо, надо нам отрешаться от первобытной дикости. Надо благоустраивать Россию. В нашем климате, как ни в каком другом необходимы тёплые сортиры… Вот закончится война, прогоним врага за рубежи… Ну да ладно!

* * *

Совершенно обессиленный, Родион Табунщиков, отполз к окну и улегся на скамью. Через забелённое изморозью стекло не пробивался свет. Свет лучины и лампады освещал середину горницы. Темнота отступила к бревенчатым стенам. Красный профессор спрятался за её занавесом от посторонних, смертельно враждебных глаз. Он ворочался, постанывая, скрипел зубами, устраивая поудобней раненую ногу. Белобородый продолжал сидеть напротив Дани – прямая спина, ясный, даже чересчур пронзительный, взгляд. Казалось, усталость и тоска вьюжной ночи не имеют над ним никакой власти. А между тем нынешним утром он участвовал в боевой схватке, потерял трёх товарищей, проделал длинный путь по бездорожью, через пургу. Если Красный профессор не врёт, человек этот может быть действительно очень опасен.

– Подсудимый произнёс обвинительную речь. Хорошо! – проговорил Дани. – Но у меня насчёт вашего коммунизма есть собственное мнение. Ваш коммунизм стал воплощением в жизнь сказки, утопии, сочинённой вашими идеологами. Одни люди сочиняют сказки, но воплощают их в жизнь совсем другие. В вашем случае воплощение это произошло в такой форме, что сказка скоро превратится в объект для насмешек. Я уже услышал много забавного, а сколько ещё услышу! И дело не в том, что реальность оказалась хуже сказки. Во многом реальность лучше. Мне нравится такой… гм… научный подход.

– Потешаешься, Ярый Мадьяр? Гы-ы-ы! Действительно забавно. Лично я считаю, что образованные люди ничем не лучше малограмотных, а может и похуже. Я полгода кочую по эту сторону Дона. Через мои старания многие оказались на виселице. Но всё же пока на моих руках меньше крови, чем у этого вот профессора.

– «Мы рождены, чтоб сказку сделать болью!» – пропел Дани, и девчонка, только вернувшаяся с мороза, замерла, вытаращив на него глаза. – Да-да! Собираясь в Россию, я просматривал ваши фильмы, слушал грампластинки. И вот что я вам скажу, дремучий вы мой профессор: ваши идеологи при создании утопии не принимали во внимание многие реалии человеческой жизни. В частности, и то, что зажиточный папаша нашего Матюхи нипочём не захочет расставаться за бесценок с излишками зерна в пользу бедных. Думаю, из всех героев вашей уездной драмы самый приличный человек – князь Волконский, бескорыстно дававший вам начатки образования. Именно это его и погубило. Даже ваши православные попы были не лишены разного рода соблазнов: деньги, власть, слава, карьера, вещи. Поместье вашего князя – вот самое близкое к первоисточнику воплощение коммунистической утопии. Коммунизм возможен в семье или более-менее однородной группе родственных друг другу людей с примитивным бытом. Почему бы людям не заботиться друг о друге? Почему бы не жить в мире и дружбе? Почему не распределять трудовые усилия и жизненные блага по справедливости?

– Мне известно, что такое ад. О рае наслышан, но не видал. Не знаю, что такое утопия. А справедливости нет, – тихо проговорил белобородый.

– Справедливости нет, – кивнул Дани.

– Есть высшая справедливость! Справедливость классовой борьбы, всеобщего равенства, победившего пролетариата. Усилиями большевиков в нашей стране установилось народовластие! – проговорил Красный профессор.

– Не-е-е! Нам толковали о гегемонии пролетариата. А на деле вышла гегемония стукачей и соглядатаев! Гы-ы-ы!!! – оскалился белобородый. – В Советской стране каждый может получить хорошее образование! – проговорил Красный профессор.

– Но не всякому оно полезно! Гы-ы-ы!

– В этом случае наш профессор прав. Суди сам: племянница пастуха говорит на хорошем немецком языке. Зачем чумазой простушке немецкий язык? Впрочем, довольно кричать. Вы перебудите моих солдат.

– Да они и не спят. Все поочерёдно повылазили на мороз и не один не вернулся. Гы-ы-ы! Да ты спроси хоть у девки, куда они подевались. Наверное, не выдержали профессорской проповеди.