Текст книги "Бриллианты безымянной реки"

Глава 4
Алмазы земли Олонхо

Мне приснилась Канкасова, а точнее – досада на неё. Канкасова трясла меня, заставляя проснуться, а я упорствовал и досадовал на её настойчивость. Словно набитая ватой кукла со свинцовыми венками и головой из папье-маше, я болтался на дне огромной зыбки. Эдакое деревянное корыто, прикреплённое к потолку длинным шнуром. Такую зыбку можно увидеть в каком-нибудь краеведческом музее в Муроме или Суздале. Невидимая, но мощная рука колебала мою зыбку. Порой рука, позабыв о своих обязанностях, вероятно, отвлекалась на более важные труды, а иной раз возобновляла свои занятия с необычайным рвением. В такие моменты я испытывал головокружение и тошноту и даже, кажется, начинал стонать, взывая к милосердию и жалости собственной матери, и мать являлась всегда в сопровождении Канкасовой и умоляла меня проснуться, сетовала на мою опрометчивость, предупреждала о какой-то опасности. При этом Канкасова непрерывно строчила что-то на своей пишущей машинке, стрекот которой стал неотъемлемой частью моего обновлённого бытия. Поведение обеих женщин казалось мне странным: вместо того чтобы усыплять дитя, они тормошили его, пугая неведомыми опасностями. Время от времени я открывал глаза. Я замечал, как вечер сменяется ночью, а утро днём и мироздание движется заведённым раз и навсегда порядком, вращаясь с востока на запад. В таком случае о чём же беспокоиться?

Ложе моё не казалось мне жёстким или неудобным. Однако каждое движение причиняло ужасную боль, потому-то я и предпочитал не шевелиться. Время от времени меня перепелёнывали. В такие моменты боль в моём теле особенно обострялась, и я плакал и кричал, а неизвестный мужчина с широким и плоским лицом уговаривал меня не плакать, подкрепляя свои слова невероятно приторным питьём. Странные всё-таки существа эти женщины! Зачем-то доверили своё дитя неизвестному, некрасивому и, возможно, злонамеренному мужчине. А мне-то хотелось вовсе не сладенькой водички и не навязчивого и жалостливого внимания. Мне мучительно хотелось курить, и я выпрашивал у моего няня сигарету. Тогда тот совал мне в рот недокуренный окурок со словами: «На-ка, покури, только не затягивайся, не беспокой грудь». Курить не затягиваясь? Не тут-то было!! Мацать во рту табачный дым, как какой-нибудь школяр – это не по мне. Я затягивался, и очередной приступ боли исторгал из моей глотки вопль вперемешку с табачным дымом. Самое тяжёлое – это закашляться. Именно кашель становится причиной самых острых, до белых искр в глазах, приступов боли. В таких случаях мой нянь усиленно потчевал меня приторным питьём и даже разговаривал со мной. Ах, он плёл такие байки, что боль в моих переломанных рёбрах на время утихала. Я забывал о том, что, расстроив мать, оставив дипломную работу, я отправился в места дальние, где не ступала нога москвича.

– Почему не ступала? Ступала. Пятнадцать лет назад, когда осваивали эти места, строили дорогу Мирный – Ч. Тогда понаехало и москвичей, и ленинградцев, и из других-прочих мест. Вот и Георгий подтвердит. Когда гасили вспышку сибирской язвы в Оленьке, тоже приезжало с разных мест много народу. И из Москвы, и из Ленинграда. И ничего, жили в наших условиях. И ты будешь жить…

– Я?!! – внезапно всколыхнувшийся, жгучий, как кислота, гнев заставил меня приподняться с моего жесткого ложа, при этом я ухватился за борт лодки, и она опасно покачнулась.

– Не рыпайтесь, а то олень опять забодает!

– Похоже, он приходит в себя.

– Пора уж. Сутки проспал. Вы бы лучше не шевелились, товарищ. У вас сломано три ребра, а при таком диагнозе полагается полный покой.

Ах, вот оно что! Никакая это не зыбка, а лодка. Довольно большая лодка и с мощным мотором. Это не стук пишущей машинки, а его тарахтение слышал я сквозь сон. Придя в себя, я смог разглядеть и плывущие мимо унылые берега, и мохнатые окорока, и крошечный хвост моего мучителя – оленя, стоявшего на носу лодки.

Олень стоял неподвижно, вытянув шею вперёд. Его можно было бы принять за гальюнную фигуру, если б не подвижные и чуткие уши. Я всё ещё втайне надеялся увидеть мать или хотя бы Канкасову, но взгляд мой натолкнулся на ледяной взгляд Георгия, который на этот раз почему-то был без очков. Он сидел на низкой скамье, прикреплённой к бортам лодки в непосредственной близости от моего импровизированного ложа, которое состояло из нескольких старых ватных одеял и пропахшей ГСМ телогрейки, служившей мне изголовьем. Укрыли меня брезентовой плащ-палаткой.

– Мы едем в больницу лечить мои рёбра? – спросил я, пытаясь придать своему голосу требовательные и даже строгие интонации.

– Я хоть и ветеринарный, но врач, – ответил Георгий. – И с переломами рёбер как-нибудь справлюсь. Вам уже легче?

– Нам?.. Мне?

Я попробовал пошевелиться чуть активней.

– Осторожно! – Георгий опустил руку мне на плечо, заставляя улечься на место. – Больница вам не нужна – не тот случай. Мы хотим вам кое-что показать. Так, Осип?

Хозяин злополучного оленя отозвался мгновенно:

– Так-так! Мы вам покажем такое! О-о-о!!!

Потом он произнёс несколько слов на не понятном мне языке. Георгий кивал, соглашаясь, и отвечал ему на том же языке довольно бегло. Я вертел головой, стараясь разглядеть Осипа. Однако тот обретался где-то на корме лодки, вне пределов моего зрения, а двигаться активно я пока опасался.

– Выходит, нас в лодке только трое? – спросил я.

– Олень четвёртый, – кивнул Георгий.

– Я есть хочу! – капризно заметил я.

– Неудивительно, – проговорил Осип примирительным тоном. – Сутки ничего не ел. Вот скоро пристанем к берегу. Я сварю линьков, и поедим. Георгий, а нет ли у тебя картошки? Есть? Отлично! Тогда ухи сварим. А может быть…

* * *

Солнце закатилось за вершины сопок, и мне показалось, что вот-вот наступит ночь, а с нею придёт и темнота. Тогда мы заблудимся на просторах широкой реки, где я не заметил ни одного бакена. Однако минуты текли, складываясь в часы, а темнота всё не наступала.

– Половина одиннадцатого, – сказал Георгий. – Надо остановиться на ночлег.

– Пора, – отозвался с кормы Осип.

Через некоторое время направление нашего движения изменилось, лодка повернула носом к берегу.

Выбраться из лодки на берег? Нет, это вы уж увольте. Разве я какой-нибудь рогатый олень, который сходит с борта лодки на берег, едва не опрокинув её? Разве охота мне окунаться в ледяную воду?

– В этом месте вода потеплее – градусов десять. Да и я помогу, – проговорил Осип, протягивая мне руку.

Он действительно помог мне выбраться на берег, где я снова повалился на мягкий мох. Не в силах справиться с апатией, я перестал бояться оленя, пасшегося неподалёку. Я просто наблюдал.

Вот Осип и Георгий вытаскивают из лодки какие-то вещи. Зачем утруждаются? Почему нельзя оставить их в лодке на ночь? Вот Георгий вынимает из лодки нечто длинное в брезентовом чехле. По всей видимости, это ружьё. Вот он кладёт ружье на плоский камень рядом со мной. Смотрит как-то странно, будто я женщина и он мои стати оценивает. Неприятный взгляд, но вспылить или, тем более, подраться не хватает сил. А Георгий тем временем ловко, с одной спички, разжигает костёр. Где-то он так быстро набрал дров? А я ведь не слышал ни стука топора, ни лязга пилы. Я вижу след старого кострища с потухшими угольями и обгорелой консервной банкой. Названия прочитать не получается – банка ржавая и, возможно, перезимовала в этом месте. Значит, где-то поблизости у Георгия заготовлены дрова. Так и есть. Вытащив из тюков топор, он принимается обрубать сучья с ближайшей сухостоины. Осип куда-то исчез, оставив своего оленя наблюдать за нами. Так тюремщик наблюдает за своими жертвами, чтобы своевременно и в целости предать их палачу. Впрочем, северный олень сам мяса не ест и таёжным хищникам он не друг – это-то я знаю наверняка. Однако костистые, с тяжёлыми копытами его ноги всегда находятся слишком близко от моего страдающего тела, а бессмысленный и плотоядный его взгляд слишком часто устремляется на меня.

Приподнявшись на локте, я пытался оглядеть место нашей стоянки более подробно. Это небольшая каменистая площадка, расположенная под стеной невысокого, покрытого пятнами ягеля скального выступа. Серо-бурые огромные камни навалены грудой один на другой, словно нечаянно выпали из горсти неведомого великана. Я читал о таких каменных полях. Их называют курумниками. Где-то под камнями звенит вода. Тонкая прерывистая струйка выбегает наружу, чтобы, упав с высоты, слиться со струями Вилюя. Вокруг площадки сплошная стена чахлых зарослей. В основном это местная низкорослая ольха и молодые лиственницы. Кое-где видны стволы покрытых ягелем упавших деревьев. Они похожи на занесённые песком остовы пиратских судов. Тут и там торчат пеньки. Похоже, кто-то позаботился о том, чтобы расчистить площадку от лишних деревьев. Кажется, Георгий наизусть знает расположение каждого из них – хлопоча по хозяйству, он ни разу не запнулся. Площадка расположена на мысу. С реки навевает свежий ветерок, разгоняя надоедливую мошку.

Георгий управляется сноровисто. Он набрал воды в котелок и повесил его над пылающим костерком. Туда же поместил выловленную в дороге, очищенную рыбу и какие-то овощи. Наблюдая за его ловкими и точными движениями, я размышлял о целесообразности происходящего. Без сомнения, Георгий – органическая часть местного антуража, как серый камень, куст ольхи или этот вот опасный рогатый зверь. Однако совсем иное дело я. Что делаю здесь я, москвич, не вполне здоровый человек, прибывший в эти места совсем не для любования закатом над широким Вилюем? Наконец, дождавшись паузы в хлопотах Георгия, я произнёс мучивший меня вопрос:

– Зачем мы здесь?

– В этой земле расстояния большие. Одним днём никуда не добраться. Вот мы тут и ночуем, – ответил Георгий.

Он ловко распределил варево из котелка на две не вполне чистые миски и одну из них сунул мне. Крупные куски рыбы плавали в мутноватом бульоне. Есть не хотелось, но всё же из вежливости я выхлебал немного ухи. На вкус рыба показалась мне сладковатой, а сама уха слишком пресной, как манная каша в детском саду.

– Что, не понравился уха? – спросил внимательно наблюдавший за мной Георгий.

– Я больше люблю мясо. К рыбе не привык.

– Осип ушёл за мясом. Мясо добыть труднее, чем рыбу.

– Разве в магазине мясо не продаётся? Если так, то можно было бы захватить с собой несколько банок тушенки.

Смущённый собственными капризами, я умолк. Да, мне довелось побывать в местных магазинах. Мне, приученному к изобилию подсобок Елисеевского гастронома, ассортимент их показался убогим. Убожество – нехорошее слово, обидное, но как выразиться по-другому, деликатней? Канкасова, к примеру, очень любит кремовые корзиночки и эклеры, но только в том случае, если они свежайшие, а «Наполеон» съест и вчерашний. А вот что касается колбас…

– У нас в продаже даже «Краковская» колбаса бывает, – проговорил Георгий. – Но это зимой. По зимнику привозят. Летом в плане снабжения лучше надеяться на собственные силы.

– Унылый край. Эти камни… Лес будто чем-то болен… Люди… Мне кажется, вы постоянно врёте. Или чего-то недоговариваете, или переворачиваете… Я чувствую себя в положении… гм… дичи, на которую открыт охотничий сезон.

Я снова с опаской покосился на оленя. Рогатый зверь, тяжко вздохнув, сделал несколько шагов в сторону зарослей. Я вскинулся было, но снова осел – сломанные рёбра напомнили о себе тупой болью.

– Как же вы пострадали! – молвил Георгий, качая головой. – Столько неприятностей, а теперь и ночевать придётся на этих камнях в обществе…

Он ухмыльнулся, кивая на оленя.

– Я ищу отца и готов к лишениям… Да и мать… Не понимаю, как она могла…

Георгий фыркнул.

– Любишь отца? – с какой-то непонятной мне и почти оскорбительной иронией поинтересовался он.

Мне опять сделалось неловко. В самом деле, заслуживает ли доверия декларируемая любовь к совершенно незнакомому человеку? Такой человек, как Георгий, в чувства не поверит. Для такого, как Георгий, существует лишь один аргумент: корысть. Есть ли в таком случае смысл лгать?

Георгий не сводил с меня холодного, немного насмешливого, невыносимо острого взгляда. Сколько ему лет? Двадцать? Двадцать пять? Возможно, он всего-то на пару лет старше меня, но смотрит и разговаривает свысока, словно прошёл огонь и воду, успел прославиться и разбогатеть. Говорить о чувствах с таким человеком не хочется, но оставить вопрос без достойной отповеди – потерпеть полное человеческое фиаско.

– Чувства чувствами. Меня воспитал другой человек… (Зачем я снова вспомнил о Цейхмистере?!!) Речь о кладе, который был завещан моему отцу другим человеком…

Произнося это, я неотрывно глядел на собеседника, который оставался невозмутимым.

– Пять килограмм золота, – добавил я.

– В СССР содержимое недр принадлежит государству, – ответил Георгий. – А нашедшему клад или что-либо в этом роде полагается премия, что тоже не мало. Мы оба – кандидаты в члены КПСС, обязаны помнить об этом.

– Как, и вы тоже? – пролепетал я, совершенно искренне удивляясь карьерным успехам нового товарища.

Изобразив многозначительную мину, Георгий кивнул.

– А теперь мне надо погасить костёр, – добавил он. – Нельзя оставлять его горящим на всю ночь. Лето – время повышенной пожароопасности.

– Надо идти к реке, набрать воды! – Я ухватился за возможность закончить разговор, как утопающий хватается за соломинку.

– Можно и не ходить. Загасим огонь старым таёжным способом.

Он рассмеялся собственной шутке, но глаза его при этом оставались настороженными и серьёзными. Очень, очень многим Георгий напоминал мне оставленного в Москве товарища Цейхмистера. Пытаясь скрыть смущение, я наконец нашёл в себе силы подняться. После ухи в голове моей немного прояснилось. Захотелось рассмотреть камни и отцветающие в расселинах удивительные цветы. Я принялся ощупывать руками скальный выступ, нависавший над нашим убежищем. В щелях, меж глыбами гранита отцветали странные, невиданные мною растения, над которыми кружились вполне обычные пчёлы. Камень казался тёплым на ощупь и шершавым, как губка. Стоя спиной к Георгию и костру, я почуял, как костёр начал дымить. Залив огонь «таёжным способом», Георгий распинал и затоптал тлеющий уголья.

– Не дай бог, пожар, – проговорил он. – Летние пожары – настоящее бедствие для этих мест. Чуешь, камень тёплый? Под курумником есть вода – оттаявшая при жаре мерзлота. На глубине полутора-двух метров тысяча ручейков, впадающих в Вилюй. Но как до них добраться? Не ворочать же камни. А на поверхности сушь. Наносная почва – торфянистая. Растения цепляются корнями за камни. На поверхности пожар, а под слоем камней растекающийся ручьями вечный лёд – так у нас бывает.

Он вытащил из рюкзака кайло. Разобьёт камень, чтобы показать мне оттаявшую ручьями мерзлоту? Вот уж не интересно!

Георгий действительно ударил по камням острой стороной кайла, разбрызгав на стороны синие искры. Потом ударил ещё и ещё раз. Так он ударял несколько раз, не примериваясь. Ударял сноровисто, ловко, словно выполнял привычную работу, словно знал все слабые места огромных валунов, в незапамятные времена принесённых на этот берег древним ледником. Через пару минут у моих ног валялось несколько неправильной формы булыжников. Попросив меня посторониться, Георгий принялся дробить их на более мелкие куски. Закончив работу и утерев трудовой пот, Георгий проговорил:

– Это керн. Здесь повсюду шурфы, набуренные геологами. Иногда в них интересно поковыряться.

Присев на корточки, он принялся ворошить ладонью острые куски камней. Я думал: вот сейчас поранится, и я увижу, какая у него кровь. Она наверняка такая же красная и солоноватая на вкус, как у любого другого человека. Хотя, конечно, в остальном он не такой, как все. Наконец, Георгий выхватил из россыпи камней один и не глядя протянул его мне.

– Вот! Посмотри.

Я принял камень – простой, неправильной формы булыжник с острыми краями сколов.

– Смотри внимательно!

Сидя на корточках, Георгий смотрел на меня снизу вверх. Теперь глаза его смеялись. Его забавляло моё простодушное недоумение. Что же может быть такого особенного в каком-то простецком камне?

Я вертел булыжник так и эдак. Рассматривал с разных сторон. Наконец я обнаружил то, на что, скорее всего, намекал Георгий: крошечный неправильной формы кристаллик прилепился возле острого скола. Я потеребил его пальцем. Он сидел крепко и как будто вовсе не желал отделяться от серой, невзрачной породы. Я повернулся лицом к увядшему ночному солнцу, чтобы получше рассмотреть свою находку. Грани кристалла казались матовыми, словно выпачканными долгими осенними московскими дождями оконные стёкла.

– Что это? – рассеянно спросил я.

– Это и есть клад. Моё детство прошло среди геологов, в посёлке Амакинской экспедиции, который теперь оставлен. Моя мать была там… Да что я! Неважно. Ветеринарный институт – это так, прикрытие. Главное – этот вот клад. Трубка на этой речке оказалась бесперспективной, с точки зрения промышленной добычи алмазов, но россыпи достаточно обильны, чтобы обеспечить нам сытое существование. Да, мы хорошо живём. Жаловаться не на что.

«Хорошо живём» – что он имеет в виду, говоря так? Мне почему-то сразу на ум пришла Канкасова с её роскошными привычками и оборотистым и проходимистым папашей.

– Ты говоришь так откровенно… А вдруг… – промямлил я, раздосадованный не столько на ветеринара, сколько на собственную память, постоянно подсовывавшую мне именно Канкасову, а не кого-нибудь иного.

Георгий отвернулся.

– Могу быть откровенным. Почему нет? Ты не проболтаешься…

Он говорил в сторону, тихо, и в словах его мне послышалась непонятная и недовысказанная угроза. Сам не ведая, почему, я всполошился, припомнив на этот раз не о Канкасовой, а о своих партийных карьерных достижениях, до которых этому самом ветеринарному врачу, как отсюда до Москвы.

– Почему? Как кандидат в члены КПСС… – начал я.

– Минуту назад ты толковал о каком-то кладе, который готов искать. Зачем тебе тот клад, спрятанный неизвестно где, если есть вот это.

Он поднял с земли и протянул мне пару небольших булыжников с острыми краями. Сам показал, где найти невзрачные кристаллы каждый размером с крупинку неразваренного пшена.

– Это так, мелочь, – пояснил он. – Но если повозиться, то можно найти экземпляры покрупней. Геологи обуривали устье каждой речки. Потом исследовали её берега и исток. Эту речку обследовали всю, от истока до устья. Не пожалели сил, а вот название дать позабыли. Даже местные эвенки не давали ей никакого имени. А вот я бы назвал её Богачкой, но кто же меня спросит? Но если б я мог решать, то назвал бы её Богачкой. Там, выше… – Он махнул рукой, указывая направление. – На прибрежных курумниках можно найти минералы-спутники алмаза. Попадаются очень красивые камни: оливин, диопсид, красный пироп. Рассказать об алмазах?

Я с готовностью кивнул.

* * *

Природные алмазы, как ты успел заметить, в «сыром» виде довольно невзрачны. В большинстве случаев они представляют собой сравнительно мелкие, как крупинки пшена, зерна с тусклой матовой или шероховатой поверхностью, нередко покрытые пленками, корочками и посторонними примазками. И даже хорошо образованные прозрачные кристаллы алмаза с гладкими поверхностями граней не обладают блеском и «игрой», типичными для драгоценных камней, и поэтому обычно не привлекают внимания. Такой алмаз ты не отличишь от мусора.

Я прочитал все русские и советские учебники по минералогии, кое-что из переводного и все, какие смог достать, научные статьи. Скажу так: подавляющая часть алмазов встречается в виде обособленных кристаллов, но в каждом месторождении присутствуют сростки, образованные несколькими мелкими кристалликами, а также кристаллические агрегаты, сложенные из сотен тесно сросшихся мельчайших зерен. Наиболее характерной формой алмазных кристаллов является восьмигранник (октаэдр). Реже встречаются кристаллы, имеющие форму куба, ромбододекаэдра (двенадцатигранника, каждая грань которого является ромбом) и некоторые другие. Перечисленные формы ограничены плоскими или плоскоступенчатыми гранями.

Хочешь знать, откуда взялось название «кимберлит»? Я расскажу.

Ещё сто лет назад все алмазы добывались из россыпей в долинах как современных, так и давно исчезнувших рек. Коренные источники их оставались неизвестными. Учёные-очкарики чесали плеши и грызли в отчаянии ногти, но состав материнской породы драгоценного минерала оставался им неизвестным. Благодаря своей твердости алмаз может переноситься водными потоками на большие расстояния, и поэтому поиски коренных месторождений в непосредственной близости от россыпей долгое время оставались безрезультатными. Только в 1871 году в Южной Африке, у местечка Кимберли, было обнаружено первое коренное месторождение алмазов. Содержащая алмаз горная порода получила название «кимберлит». К началу двадцатого века количество найденных выходов кимберлита исчислялось многими десятками, а сегодня на планете известно более 1000 местонахождений этой горной породы. Но не каждая кимберлитовая трубка содержит алмазы.

В Якутии первый выход кимберлита нашла Лариса Попугаева в 1954 году. Ту трубку назвали «Зарница». Тогда появилась возможность сравнить алмазы из россыпи и с коренного месторождения. Получилось, что они ничем не отличаются. Вот такие вот дела.

Таким образом, мы с тобой теперь знаем о двух видах месторождений алмазов: коренные (первичные), как трубка «Зарница» и россыпные (вторичные), как то место, где мы сейчас с тобой находимся.

Коренные месторождения алмазов представляют собой огромные жерла, реже крупные трещины в земной коре, заполненные упомянутым кимберлитом. В верхней части жерла имеются обычно воронкообразные расширения и постепенно сужаются книзу. Из-за трубообразной формы эти жерла принято называть трубками взрыва, или диатремами. Их характеристики зависят от мощности породивших их вулканических взрывов и от прочности прорванных горных пород.

* * *

Георгий говорил долго. Он поведал мне о поисковых работах компании «Дебирс» в начале 60‑х годов. Тогда в Танзании было открыто свыше сотни кимберлитовых трубок, но лишь немногие из них оказались алмазоносными. Георгий многое знал и об отечественных разработках, проводимых и Амакинской экспедицией, к которой, как я понял, он сам имел какое-то семейное отношение. С видом знатока он рассуждал о том, как поднимается к поверхности земли кимберлитовая магма, и о том, что пиропы и алмазы могут образовываться в её толще даже при атмосферном давлении.

Я молчал, увлечённый его рассказом.

– Мне хотелось бы самому поискать камни. На алмазы я не надеюсь, а вот спутники…

– Осип тебе всё покажет, – быстро ответил Георгий.

– Осип? А как же ты?

– Я при должности и обязан вернуться на работу. К утру явится наш товарищ с лодкой.

– Товарищ?

– Вы не знаете его… – Георгий отвёл глаза. – Я не лгу, – продолжал он. – Осип покажет вам места много лучше, чем ваш клад.

– Но мой отец…

– А что такое твой отец? Ты и не видел его никогда, и пропал далеко отсюда. С другой стороны, Аграфена может знать, где он сейчас. Или, по крайней мере, скажет, жив ли он.

– Аграфена? Кто это? Шаманка?

– Шаманов в этих местах нет ни одного, – серьёзно заметил Георгий. – А Аграфена – жена Осипа.

Он вложил мне в руку два куска алмазоносной породы со словами:

– Это твоё. Подарок на память или… аванс.

– Аванс? Выходит, мы заключили сделку?..

Лицо Георгия исказилось гневной гримасой.

– Как кандидат в члены КПСС… – начал было он, но его гневную тираду прервал отдалённый звук, отразившийся многоголосым эхом от склонов окрестных унылых сопок.

– Лодка. Мотор «Вихрь». Двадцать лошадиных сил, – проговорил Георгий. – Такие моторы у рыбнадзора…

– Нам предстоит неприятная встреча? – спросил я не без ехидства.

– Мои хорошие знакомые, и, скорее всего, они просквозят мимо. А вам лучше лечь спать. Завтра с раннего утра в дорогу. Вот таблетки.

Он вытащил из кармана облатку. Выдавил несколько таблеток на ладонь. Пустую облатку кинул на тлеющие угли. Она занялась и сгорела прежде, чем я успел прочесть название препарата.

– Глотай все. Не сомневайся. Я врач. Пусть и не человеческий, но врач. Будешь хорошо спать. А назавтра Аграфена заговорит твои рёбра. У нас больниц хороших нет. Лечимся народными средствами и димедролом.

Я принял из его чумазой ладони и проглотил несколько таблеток. Не ведаю, почему, но мне хотелось повиноваться этому человеку. Из нас троих один лишь Георгий наверняка знает, что следует делать любому из нас каждую минуту. В его голове существует некий план. Стратегический глобальный план. План, не скопированный из газетных передовиц, не спущенный вышестоящим партийным комитетом, не навязанный очередным заседанием месткома. План, ведущий к личному материальному процветанию, к хорошей, благополучной, спокойной жизни, без социалистического соревнования, без опостылевшего духа коллективизма, без декларируемой и поощряемой личной бедности как духовного выбора в пользу общественного богатства. Наоборот, жизненный план Георгия – это торжество индивидуальности. Уверен, Георгий, скорее всего, знает моральный кодекс строителя коммунизма наизусть и никогда не станет отрицать своей приверженности ему. Однако живёт Георгий по своему собственному, самостоятельно разработанному и утверждённому кодексу, мало согласующемуся с идеологическими доктринами КПСС.

Возможно, жизненный план и поведение Георгия не соответствуют моральному облику советского человека, и всё же взгляды на жизнь ветеринарного врача из Якутии вызывали во мне большее доверие, чем все результаты изысканий московского института «Гидропроект» за все годы его существования, со всеми его месткомами, парткомами, учёными советами и прочей идеологической и научной инфраструктурой.

С такими мыслями я забрался в спальный мешок, пропахший табаком, рыбьей чешуёй и дымом костра. Теперь я знал и различал эти запахи. Некоторое время я устраивался, стараясь улечься так, чтобы не было больно рёбрам.

Засыпая, я наблюдал чернеющие на фоне серого неба силуэты: Осип вернулся в лагерь с добычей. Георгий встретил его неприветливо, критиковал за долгое отсутствие, добычу оценил низко: тощенькие какие-то.

– Это потому, что весна. Весной зверь голодный. – Осип приводил ещё какие-то оправдания, многословные и не вполне понятные мне, москвичу.

Георгий настаивал, отметая оправдания охотника.

Без сомнения, несмотря на разницу в возрасте, Георгий доминировал над старшим по возрасту Осипом. Осип же, в свою очередь, относился к оценкам Георгия с уважением, показавшимся мне вполне искренним, и принимал его мнение с видимым удовольствием. Такое положение дел меня устраивало, потому что русский Георгий в целом казался мне существом более понятным, чем эвенк Осип. Небольшую тревогу вызывал лишь непонятный мне язык, который оба порой использовали, перебрасываясь короткими фразами. Я прислушивался к звучанию незнакомых фонем. Они баюкали меня, как убаюкивает монотонный звук морского прибоя. Минуты текли. Дрёма становилась всё гуще, всё тяжелей. Моё забытьё несколько рассеялось, когда собеседники снова перешли на понятный мне русский язык.

– Позаботься о нём. Видишь, он тоскует. Про отца он всё выдумал, а мать и вправду любит.

– Жалеешь его? Не волнуйся, позабочусь.

– Не жалею. Мать станет искать его.

– Понимаю. Это нормально. Пусть ищет.

– Ты не понимаешь, а я понимаю! Я тоже по матери тоскую.

– Так померла ж она. Вот и светлая ей память. А тосковать-то зачем?

– Мать моя потому что! Это для вас, для эвенков, есть только рай, а для нас это по-разному. Скорее всего, моя мать по грехам своим в аду. Есть о чём тосковать. Понял?

Осип покачал головой. Лицо его, осенённое обычной вежливой улыбкой, казалось мне непроницаемым, а потом и вовсе исчезло.

Сквозь сон я время от времени слышал колокольчик, позвякивавший на шее оленя. Слышал, как Осип прощался с Георгием. Слышал надрывный стрёкот лодочного мотора и плеск воды. Это другая, встречная, лодка уносила Георгия прочь. Я не задавался никакими вопросами. Скованный небывалой апатией, я ничего не планировал, не размышлял о завтрашнем дне. Даже рогатый зверь Осипа перестал меня пугать и с наступлением настоящего, яркого, дня я без трепета улёгся возле его копыт на дно лодки.

Так продолжилось моё плавание в неизвестность. Камни, врученные мне Георгием, заметно увеличили вес моего невеликого багажа. Колыхаясь на волнах полузабытья, я грезил о том, как продемонстрирую Цейхмистеру свои находки. Как поразится он. Как алчность оживит его пустые глаза.

* * *

Лодка ткнулась носом в берег, и олень, который почему-то не был привязан, тут же соскочил в воду. Выбравшись на берег, он быстро скрылся в зарослях. Скоро мы перестали слышать и его колокольчик.

– Он найдёт дорогу. Не волнуйся. Там у меня загон и конюшня, и амбар. У оленей свои дела. Он побежал кормиться и тебя больше не тронет.

Сказав так, Осип накинул на мои плечи ветровку из плотного брезента. Я попытался отмахнуться, но каждое движение приносило столь острую боль, что оспаривать его заботу не оставалось сил. Насекомые донимали, лезли в глаза и ноздри, шевелились в волосах. При движении на лодке их сносило свежим ветерком. Здесь, на берегу, единственным спасением от них становилась нелепая шляпа с вуалью накомарника. Точно такую я приобрёл в галантерее города Ч. Но моя новая шляпа осталась на кровати в снятой мною комнате, а навязанный Осипом аксессуар радовал знакомыми уже ароматами костра и рыбьей чешуи.

В ветровке и накомарнике было жарко. Сломанные рёбра напоминали о себе периодической острой болью. В воздухе стоял непрерывный гул – вокруг меня вились кусающие твари, а ведь с воды эти берега казались раем земным.

– Иди туда! – Осип махнул рукой, указывая мне направление. – Там увидишь женщину. Не очень старую. Кэрэ куо, но это не Синильга. – Он лукаво улыбнулся. – Кэрэ куо – моя жена.

– Видите ли, я не могу идти – дышать тяжело! – ответил я.

Меня раздражала его радостная ирония. Завёз меня, больного, в какую-то глушь и смеётся.

– Она вылечит твои рёбра и ответит на многие вопросы. Моя жена… – Он умолк на минуту, подбирая слова.

– Она шаманка? – не скрывая иронии, спросил я.

– Таких, как она, на всю Саха осталось трое человек. Иди-ступай, – произнёс Осип, отмахиваясь от меня, как от назойливого комара.

И я пошёл, поковылял, стараясь не обращать внимания на усиливающуюся боль. А что оставалось делать?

Между просторно стоящих стволов лиственничной рощи тут и там виднелись полуразрушенные постройки. Пустые провалы окон, как вопящие беззубые рты. Покосившиеся крыши делали их похожими на огромные гнилые грибы. Ноги мои тонули в мягкой подстилке из опавшей хвои. В воздухе вились мириады насекомых, и я часто смаргивал – тело отказывалось верить в надёжность накомарника. Где искать жену Осипа, я толком не знал, внимательно осматривал каждый домишко, но все они казались мне нежилыми.