Текст книги "Бриллианты безымянной реки"

Поселок покинут давно, негде не видать даже подобия стёжки, по которой более или менее часто ходили бы люди. Возвращаться к Осипу за пояснениями не хотелось. Он остался возиться с лодкой – я слышал в отдалении лязг железа и какой-то периодический стук. Боль в рёбрах не позволит мне быть ему полезным, да и опостылела мне его насмешливая физиономия. Сам дьявол не разберёт, что у такого человека на уме. Надоел! Превозмогая боль, я прибавил шагу. Через пару минут лес погрузился в тишину, нарушаемую лишь гулом насекомых.

Я бродил по оставленному посёлку некоторое время, чувствуя нарастающую усталость. Казалось, сетка накомарника мешает дышать, но и поднять её тоже невозможно. Тогда в моё липкое лицо вопьются сотни оголодавших кровососов. Надежда встретить хоть кого-нибудь таяла. Боль в рёбрах усиливалась. Липкий пот покрывал моё тело, стекал по бёдрам, по груди, между лопаток. Казалось, ещё немного – и моя обувь наполнится липкой, влажной, студенистой массой моего растаявшего тела. Намерение вернуться к Осипу крепло. Наконец, нелёгкая вывела меня на некое подобие стёжки, петлявшей между лиственничными стволами. Стёжка явно вела куда-то за пределы посёлка. Я огляделся: нигде ни одной живой души, ни трухлявой лавочки, ни поваленного дерева, на которое можно было бы присесть усталому путнику. Оставалось одно: идти дальше.

Следуя за прихотливыми изгибами стёжки, я вышел к крайней постройке посёлка: небольшой кривобокой хибарке с покосившимся, но вполне целым крылечком, сложенным из потемневших сосновых плах. Тут я и притулился отдохнуть. Минуты текли. Я искал в себе силы продолжать путь к намеченной цели и не находил их. К тому же меня начинала мучить жажда. Намерение вернуться к реке, к Осипу, крепло во мне. Подобная перспектива представлялась заманчивой ещё и потому, что идти предстояло под гору. Мои намерения изменило появление собаки. Большая остроухая, она явилась совершенно бесшумно – выскочила из-за угла постройки. Увидев меня, собака утробно заурчала, показав два ряда изумительно белых и острых зубов. Я слишком устал для того, чтобы испугаться. К тому же один глаз у животного оказался голубым, а другой – карим. Это обстоятельство придавало собачьей морде почти человеческое забавное выражение непринуждённой придурковатой весёлости, свойственной, в частности, и моей подруге Канкасовой. А существо, хоть самую малость похожее на Канкасову, не сможет меня напугать. Я протянул руку, пытаясь погладить собаку. Та отстранилась и снова зарычала. Над ней вились тучи мошки, и она часто трясла головой, пытаясь освободиться от кровососов.

– Я буду звать тебя Канкасова, – проговорил я. – Впрочем, кажется, ты кобель.

Пёс слушал меня, шевеля ушами, а потом, будто бы обидевшись на них, сопровождаемый эскортом кровососущих тварей, кинулся наутёк по стёжке. Я вскочил. Боль и усталость забыты. Какие там обиды? Мой новый знакомец явно спасается от вездесущего гнуса, имея в виду какое-то надёжное убежище. Ведомый счастливыми надеждами, позабыв о боли, я побежал по стёжке следом за собакой.

Пот разъедал мои глаза, лишая возможности видеть ясно. Отереть влагу со лба через накомарник не удавалось, а снять его я и не пытался. Испытывая отвращение к зудящим и кусающимся тварям, я от души жалел пса, у которого не было ни накомарника, ни брезентовой ветровки для защиты от посягательств мошки. Полуослепший и взмокший, я, морщась от боли, следовал за псом. Мне приходилось тяжеловато, тем более что стёжка устремилась в гору.

Десяток шагов. Ещё десяток. Склон становится всё круче. Пёс уже давно скрылся из вида, когда я выскочил наконец на небольшую прогалину: чистую от леса и обдуваемую ветрами вершину сопки. Звук падающей воды поначалу оглушил меня. Оглядевшись, я понял, что нахожусь на широком, округлой формы, уступе скалы. С возвышающегося над уступом крутого каменного склона низвергалась узкая и звонкая прядь ручья. Мириады рассыпающихся брызг рождали в воздухе ясную, круто изогнутую радугу. Я замер, испытывая странный восторг. Примерно такое же чувство обычно настигало меня в те редкие моменты детства, когда мы с матерью заходили в церковь. Будь то действующий храм неподалёку от нашей дачи или храм Спаса на Крови, превращённый в музей, – чувства мои были одинаковы. Ах, эти воспоминания детства! К чему они сейчас? Кандидату в члены КПСС они ни к чему, как ни к чему фига в кармане приличному и искреннему человеку.

Из чувственной задумчивости меня вывел голос резкий и громкий. Кто-то окликнул меня по имени. Я сорвал с головы накомарник. Огляделся. Показалось. Конечно же, в этом пустынном месте никто не может знать моё имя. Тем не менее лёгкий ветерок уделил мне внимание, облобызав взопревшее лицо. Я отёр трудовой пот рукавом ветровки, вздохнул полной грудью и застонал от накатившей боли. В глазах потемнело. Однако, надо признаться, звук падающей воды намного приятней зудения гнуса. Овеваемый призрачным ветерком, я стоял на краю уступа. Неподалёку, чуть в стороне возвышалась одинокая корявая лиственница. Под ней кто-то соорудил большой островерхий шалаш. Странное сооружение покрывали не лиственничные ветки и не еловые лапы, а шкуры животных. Некоторые из них пестрели замысловатыми орнаментами. Рядом с шалашом я заметил небольшую канистру, к ручке которой была привязана обычная эмалированная кружка. Я сглотнул жажду, давно уж истязавшую мою глотку.

– Подойди и напейся. Разрешаю! – произнёс повелительный голос, показавшийся мне скорее женским.

Он прозвучал, как пение родниковой струи, и слился с плеском воды на самой высокой ноте. Это он, это этот голос окликнул меня по имени! Воспользовавшись приглашением, я напился воды, которая оказалась очень вкусной и, против ожидания, не слишком холодной. В глазах мгновенно прояснилось. Боль унялась и не возвращалась даже при свободном и глубоком дыхании.

– Я ищу шаманку, жену Осипа Поводырёва, – проговорил я, обращаясь к лиственнице, за неимением иных видимых собеседников.

– Наивный человечек. Диковатый горожанин. – Теперь голос звучал насмешливо, и интонации его напомнили мне несносную ироничную манеру Осипа. – Обойди тордох и увидишь шаманку.

Тордох – это шалаш? Удивлённый, я двинулся в указанном направлении. Странно, а мне-то казалось, что голос доносится с другой стороны, с наветренного склона сопки.

* * *

Я обнаружил её сидящей на низенькой скамейке под лиственницей. Перед ней стояла огромная чугунная сковорода, формой напоминающая узбекский ляган. Под сковородкой сложены дрова, но дыма нет, огонь не зажжён. Расшитый узорами подол полностью скрывал ноги женщины. Грудь её украшали ряды тяжёлых на вид ожерелий из серебра и золота. Солнечные лучи, пробивая негустую, неспокойную крону, преломлялись в гранях самоцветных камней, рассыпая по одежде женщины и её лицу калейдоскопические каскады разноцветных бликов. Темные морщинистые руки женщины украшали тяжёлые запястья и кольца. Я сразу заметил в одном из них крупный, идеально прозрачный камень. Его блеск затмевал собой игру солнечных лучей, странно притягивал взгляд, очаровывал, как опытный гипнотизёр. Заметив мой интерес, женщина быстро повернула кольцо, спрятала камень в ладони. Неподалёку от неё на примятой траве расположились две миролюбивые на вид собаки. Одна из них – знакомая мне лайка с разными глазами. Другая – крупный, костистый пёс, безухий и бесхвостый – выглядел более грозно. Он возлежал у ног хозяйки, молчаливый и недвижимый. Оба пса не обратили на меня ни малейшего внимания. Зато присутствующая тут же корова с огромными, круто изогнутыми рогами, пасмурным взором и медным колокольчиком на шее выглядела угрожающе. Челюсти её плотоядно двигались. С губ капала слюна.

Это длилось несколько минут – долго! – я смотрел на женщину, а она на меня. Внешность её показалась мне не только экзотической, но и забавной. В правую косу она уже вплела узорчатую ленту и тонкие серебристые цепи с колокольчиками. Колокольчики эти изумительно тонкой работы, изготовленные также из серебра, мелодично позвякивали при малейшем её движении. Вторую косу она до конца заплести не успела, прерванная моим появлением. Длинные, до щиколоток, волосы струились свободной волной. Таких длинных волос мне ранее никогда не доводилось видеть. Всё знакомые мне женщины, включая одноклассниц, однокашниц по МГУ, Канкасову и мать, носили относительно короткие причёски – их волосы едва достигали лопаток. Но более всего в облике хозяйки шалаша-тордоха, двух собак и коровы меня поразили изумительные фиалкового оттенка глаза. Яростно сверкающие, пронзительные, юные, они освещали её смуглое лицо ровно так же, как освещают ночную улицу фонари. Пугающая, необузданная красота! Мне следовало бы поздороваться, но я оставался молчалив, как корова, разве что не жевал жвачку.

– Гамлет Тер-Оганян, – внятно произнесла женщина. – Ещё студент, но уже кандидат в члены КПСС.

– Я заканчиваю геофак с отличием. В августе защищаю диплом. Потом – аспирантура в «Гидропроекте» и параллельно – Университет марксизма-ленинизма. Я намерен сделать блестящую карьеру, как мой отец… То есть…

Я стушевался, вспомнив о своей беде. Глаза шаманки потемнели, так темнеет морская волна во время шторма. Памятуя о наставлениях Цейхмистера, я состроил восхищённую мину.

– Вах! Таких глаз, как ваши, в Москве не найти. Настоящие бриллианты.

Женщина улыбнулась. Горделиво приосанилась.

– Я хозяйка этих мест, – веско произнесла хозяйка шалаша, двух собак и коровы.

– А должность? Я слышал, тут есть совхозы. Вы – директор совхоза?

Женщина рассмеялась. Смех не испортил её облика, хоть звук его и походил на воронье карканье.

– Я не директор, не милиционер, не прокурор и не полковник.

– Это я понимаю. Товарищам при должностях полагается носить скучную форму, в то время как ваш наряд… – Тут я позволил себе прищёлкнуть пальцами. – Он великолепен! Но кто же вы?

– Я хозяйка этих мест, – повторила женщина. – Можешь называть меня бабушка госпожа Аграфена.

– О! У кого же повернётся язык назвать такую женщину, как вы, бабушкой? Позвольте угадать, сколько вам лет?

– Угадывать? Зачем угадывать, если просто знаешь. Тебе – двадцать два. Олень моего мужа – вот строптивая скотина! – сломал тебе три ребра. Но сейчас ты забыл о боли. Тебе дышится легко и ты хочешь знать, сколько мне лет. Странное любопытство…

– Готов упасть на колени и умолять о молчании. Я хочу сам угадать…

В подтверждение своих слов я молитвенно сложил ладони.

– Кандидат в члены КПСС, преклоняющийся перед шаманкой. Забавно.

Она усмехнулась, собрав в уголках глаз и возле рта множество морщинок.

– Вам сорок два! Нет! Тридцать пять!

– В сорок два года женщина вполне может стать бабушкой, если по советским законам выйдет замуж в восемнадцать. Но мы не живём по советским законам. Я вышла замуж в пятнадцать лет. Это было в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году. Вот и считай. Я в школе недолго училась, но счёт и грамоту знаю. Люблю романы читать так же, как и ты. У нас в посёлке было немного книг, но я свела знакомство с одной женщиной – хорошей рассказчицей. Она знала «Идиота» наизусть, а это очень толстая книга. А «Гамлет» – тонкая. «Гамлета» я сама запомнила наизусть со слов Марички.

На миг мне показалось, что собеседница немного не в себе. Или это мне опять сделалось худо, и я, впав в забытьё, беседую с коровой?

– Как это? – осторожно осведомился я.

– Коренные народы этих мест, саха и те, кого вы называете тунгусами, издавна жили при коммунизме. Потом явились русские, немцы, евреи, армяне и другие народы. Они отменили наш коммунизм. А потом пришли большевики. Эти толковали о коммунизме, ничего в нём не смысля. Вот и ты говоришь о большевиках, об их партии, но ты ничего не знаешь о коммунизме. И в университете тебе об этом не расскажут.

Удостоверившись в неадекватности собеседницы, я уселся на мягкий мох, устилавший лесную прогалину. Веселиться так веселиться! Эх, жаль Канкасова этого не услышит! Такое развлечение за деньги не купишь. Какие там танцы под живую музыку, пусть даже в «Арагви»! Заметив моё движение, корова шумно вздохнула и, тяжело переступая копытами, повернулась ко мне задом. Ни одна из собак и ухом не повела, а женщина принялась плести свою косу. Руки её двигались проворно. Наблюдая за мельканием её костистых, с выступающими венами кистей, я, основываясь на полученной информации, принялся прикидывать её годы. Получалось не мало. Стоит ли в таком случае удивляться странным разговорам об утраченном коммунизме?

– Тебе не следует сидеть на голой земле – ты не собака, – закончив дело с косой, произнесла она и поднялась на ноги. – Мягкость мха обманчива. Под ним совсем немного земли, тонкий слой, а ниже – вечный лёд. Он вытянет из тебя все силы. А силы тебе ещё понадобятся.

Роста она оказалась немаленького и широка в плечах. Во всём её облике чувствовалась неукротимая энергия. Канкасова называет это charismatic[25]25
  Харизма (англ.).


[Закрыть]. А мне почему-то вспомнилась минувшая зима и телевизионные репортажи об играх суперсерии НХЛ-СССР по хоккею и выдающийся канадский игрок Фил Эспозито на телеэкране. Конечно, его мужественный профиль ничем не напоминает женский, но charismatic, но обаяние! Пожалуй, моя новая знакомая по этой части ничем не уступает канадскому форварду.

– Мать родила меня в посёлке Чона. Мой отец был шаманом, – проговорила женщина. – Он умер незадолго до того, как я вышла замуж за Осипа и уехала в Нюрбу. А это случилось за год до того, как властью овладели большевики и за двадцать пять лет до того, как продолжилась Великая война. Многие погибли тогда. А потом я потеряла и мою Чону. Её скрыли воды водохранилища.

В глазах её тёмным облачком мелькнула печаль, а я поднялся с земли. Нет, не холода вечного льда испугался я. Просто негоже мужчине сидеть, когда перед ним стоит пожилая женщина.

– Понимаю. Дочь шамана. Бубен, ритуальные танцы у высокого костра. Мистика нынче не в моде, но народные традиции надо беречь. Так?

– Ты прав. Я хорошо пожила. Долго. Дольше многих. Надо последние долги отдавать. Чувствую, как чернеет моё сердце. Чувствую, как тают мои силы. А когда-то они казались мне вечными, как лёд, покрывающий коркой эту землю, как ледяное дыхание Годового Быка. Седло моей жизни стало ненадёжным, но я каждый день прошу красавицу Ахтар Айысыт[26]26
  В якутском эпосе Айысыт – общее название богинь-покровительниц, дарителей детей.


[Закрыть] приумножить мой род до того, как я отправлюсь в нижний мир.

Она словно не слышала моих слов, но отвечала моим мыслям, ещё не недодуманным, едва сформировавшимся, зачаточным. Нет, пожалуй, Фил Эспозито сущий сопляк, по сравнению с этой женщиной. Эта женщина и её ловкий муж, наверное, и не подозревают о существовании Фила Эспозито, потому что не имеют телевизора и не читают «Советский спорт». Действительно, пробираясь меж руинами бывшего посёлка, я видел лишь лиственницы, прогнившие столбы да оборванные провода. Видимо, когда-то здесь была дизельная электростанция, но теперь… Надо быстро решать свои вопросы и убираться с этой речки. Ч. – столица вселенной по сравнению с этой лесной трущобой.

– Ты нужен нам для дела… – продолжала женщина.

– Аналогично! Я и пришёл по делу. Ищу отца. Точнее, его следы. А ещё точнее, речь идёт о кладе золота. Вы только не подумайте, что я не люблю своего отца. Я его, конечно, люблю, хоть ни разу и не видел. Его зовут так же, как и меня – Гамлет Тер-Оганян. Не слышали о таком?..

Увлечённый взглядом её фиалковых глаз, я поведал корове и двум собакам о своих горьких сомнениях относительно порядочности приёмного отца и матери, о золотом кладе, завещанном ЗК-доходягой моему родному отцу. Даже о своих противоречивых чувствах к Канкасовой выболтал. Да мало ли ещё чего я мог бы наболтать, загипнотизированный фиалковым взглядом, неверующий в гипнотизёров Фома! Но и этого мало! В течение своей пространной речи я, кажется, несколько раз назвал женщину товарищем Шаманкой, а это уж вовсе недопустимо. О! Я ещё многого наговорил бы, если б женщина не перебила меня.

– Золотой клад? – переспросила Шаманка, когда я, утомлённый собственным многословием, на минуту умолк. – Золото не имеет цены на этой земле.

Очередной словесный выплеск встал мне поперёк горла, как зачерствелый пересоленный сухарь.

– Золото? Не имеет? – прохрипел я. – А что же тогда имеет?

– Вот! – Женщина указала рукой на корову. – Корова даёт молоко, сливки, из которых получают масло. У моего мужа табун лошадей, олени. Наша скотина, наше трудолюбие и покровительство духов среднего мира кормят нас. Это имеет значение. Золото – нет. Пища и тепло – это жизнь, особенно зимой. Любовь и преданность – то же, что и пища, и тепло. Без них не выжить. Мы с мужем прожили душа в душу более пятидесяти лет. Вместе радовались. Вместе горевали. Вместе заботились о других. А металл, он как камень, душу не согреет, выжить не поможет.

Завершив свою короткую речь, она достала из складок одежды горсть мелких семян какого-то растения и бросила их в ляган. Металл на её реках и груди звенел, как струи родниковой воды, при каждом её движении.

– Маковое семя? Но откуда оно?..

– Маковое семя? Нет! Эти крупинки дурманят ум человека, как маковый отвар, но это не семена растений. Это камни. Им нет цены. Дарю! – ответила Шаманка, перед тем как скрыться в своём крытом шкурами шалаше.

Обе собаки неторопливо последовали за хозяйкой.

Я выгреб со дня лягана нечаянный дар Шаманки. Мелочь оказалась вовсе не семенами, а мелкими осколками каких-то мутных кристаллов неправильной формы. Пытаясь рассмотреть их получше, я подставил раскрытую ладонь солнечным лучам. При ярком свете кристаллы казались слишком гладкими, чтобы быть осколками стекла. Я перекатывал и мял их в горсти. Они казались слишком твёрдыми, чтобы их возможно было принять за кусочки прозрачного пластика. Я пересчитал кристаллы. Их оказалось ровно девять. В кармане ветровки нашёлся пожелтевший кусок старой газеты. Соорудив из него небольшой кулёк, я ссыпал в него кристаллы.

– Моя алмазная госпожа! Это же алмазы! – нашёптывал мне чей-то тихий голос. – Откуда их столько? Крупные! На сколько карат они потянут? Какова же может быть цена этих камней?

Только спрятав заветный кусок газеты в задний карман брюк и застегнув его для верности на пуговицу, я немного успокоился и понял, что разговариваю сам с собой.

– Это болезнь. Я всё ещё болен, – добавил я, обращаясь для порядка к корове. – У меня сломаны рёбра. Осип считает, что три ребра, а я думаю, что, может быть, и больше. Это серьёзно. Это болезнь.

Корова продолжала жевать, не удостаивая меня ответом. Однако теперь её пасмурное чело не казалось мне таким уж грозным.

Глава 5
Кто вертит кем, еще вопрос большой: судьба любовью иль любовь судьбой?[27]27
  Цитата из пьесы Вильяма Шекспира «Гамлет, принц датский».


[Закрыть]

Больше иных птиц мне нравятся поползни. Серая с рыжеватыми подпалинами спинка, кремовое брюшко. Поперёк головки тёмный прочерк, словно кто-то провёл чёрными чернилами от затылка к кончику клюва. А ещё ловкость в каждом движении и стремительный полёт. Зачем я не поползень? Зачем тело моё так непредсказуемо в своём неповиновении? Иной день мне шагается легко, и я оставляю дома дополнительный костыль, оставляя свободной левую руку. Но нередко бывают и дурные дни, когда тело нипочём не желает сползать с постели. Ноги ватные, словно их нет вовсе или отчаянно болят. Тогда вся надежда на руки, но и они слишком слабы, чтобы поддерживать непослушное тело в вертикальном положении. В такие дни каждое движение доставляет ужасные мучения. В такие дни всё моё счастье в том, что некому меня жалеть, некому надо мной смеяться, если, упав, я ползу по белым мхам, ровно огромный уж. Но и уж ловок, как поползень, а я пачкаю выстиранное бабушкой платье и плачу, и во всём моём облике не найти присущей хорошей женщине чистоты и опрятности. Я ругаюсь грязно и не в силах справить нужду, не запачкав своей одежды.

Однако в тот день мне шагалось легко. Правая моя рука не дрожала и была сильной, как рука вольного боотура-удальца. Она крепко сжимала костыль. В левой же руке я несла авоську с подарками, горсть карамелей в ярких фантиках – для бабушки. Банку мочёной морошки – для того, другого, человека. Обеим моим ногам также хвалу воздаю. Ни одна из них меня не подвела, не оступилась, не изнуряла меня невыносимой болью. Птицей-поползнем, ловким, быстрым, красивым, взбиралась я на вершину холма, где в своём чум-утэне[28]28
  Чум-утэн – конусообразное жилище эвенков, составленное из тонких жердей и покрытое дерном, а иногда корой хвойных деревьев или шкурами.


[Закрыть], который Осип почему-то называл тордохом, жила моя родная госпожа-бабушка, родная, единственная и самая добрая. Мужа госпожи-бабушки, Осипа, я дедушкой не считала. Он был чем-то вроде нашей прислуги или преданного мажордома. О таких стариках я читала в переводах английских книжек, которые я брала в библиотеке Амакинской экспедиции. Осип называл геологов чудаками потому, что, не имея на всех хороших зимних домов (некоторые геологи из года в год зимовали в палатках), они всё же располагали довольно обширной библиотекой и берегли её рачительней собственных жилищ. Столько книг! Читать – не перечитать! Несколько сотен томов, и я прочла их все. Особенно меня интересовали книжки по геологии, но и беллетристикой я тоже увлекалась.

Итак, муж моей госпожи-бабушки Осип вовсе не является моим дедушкой. Но настоящий дедушка у меня тоже есть. Нелюдим и неразговорчив, он без веских на то оснований не показывается людям на глаза. Горожан и жителей крупных посёлков особенно не любит. Меня же привечает более остальных. Позволяя любоваться своей мощью, он едва ли не каждый день беседует со мной. Никто из живущих не может сравниться с ним в остроумии. Сколько песенок и сказок я узнала от него!

Вот и сейчас, незримый для иных, он сопровождает меня к чум-утэну госпожи-бабушки. Мы следуем по тропинке след в след. На этот раз он рассказал мне историю о боотуре Кодакчоне – пешем воине, путешествовавшем по трём Сивир-землям, верхней, средней и нижней, рядом с Кеян-землёй. На окраине Кидан-земли Кодакчон встретил красавицу Монгукчон, на которой женился. Да-да! Господин-Эhэкээн[29]29
  Дедушка.


[Закрыть] часто называет меня Монгукчон и не первый раз предрекает мне встречу с женихом.

И то правда! У нынешней необыкновенной легкости моего тела есть одна важная причина. Нынче мне приснился замечательный сон о черноволосом и черноглазом печальном юноше – путешественнике между землями. Однако юноша из сна не слишком-то похож на легендарного Кодакчона. Мой принц из сновидения прибыл в наши края из очень дальних мест. Верхняя Сивир-земля, обиталище Годового Быка, тоже очень далека, но мой принц не эвенк, он из Москвы!

Я так торопилась влезть на холм, так хотела поскорее увидеть суженого, что несколько раз едва не упала. В таких случаях господин-дедушка ругал меня, призывая к осторожности. Падение – для меня большая беда, очень-очень трудно самой подняться на ноги. И господин-дедушка в таком деле мне не помощник, потому что и сам стар и неловок.

Наконец, в изнеможении сил я выбралась на вершину холма, на благословенное, открытое всем шестнадцати ветрам место процветания под рукотворным куполом благоденствия, возведённым искусством моей госпожи-бабушки. А вот и её островерхое жилище и её корова. Суженный прохаживается возле входа в чум-утэн. Точно такой, как во сне, – высокий, черноволосый, косая сажень в плечах – и очень грустный.

«Будь вежлива и деликатна с ним, – услышала я голос господина-дедушки. – Не уподобляйся глупому оленю Осипа, который лягнул почётного гостя. Этот человек посвятил юность постижению различных наук и обладает отменным здоровьем. Ах, если бы не глупый олень, которого и заколоть не грех! Но этот человек необходим нам для важных дел».

Важный гость долго не замечал меня, погруженный в какие-то грустные мысли. Он стоял, растерянно озираясь. На лице его лежали тени усталости. Ему бы присесть или прилечь, но занять скамейку бабушки он не решается, а под слоем мха таится вечная мерзлота, готовая проглотить любого, доверившегося ей.

Он размышлял, а я тем временем подбирала правильные слова – очень уж мне хотелось понравиться учёному гостю. Наконец, я решила сослаться на бабушку, что я и сделала без промедления:

– У вас, в больших городах, люди ходят загривком вперёд, а лица у них на затылке. Так говорит бабушка Аграфена. Но вы не такой. У вас лицо спереди.

Услышав мой голос, суженый тотчас обернулся ко мне, да и застыл, поражённый. Минуты падали водопадом со скалы. Смущённая его смятением, я молча ожидала хоть какого-нибудь ответа. Неловкость разрешила моя госпожа-бабушка.

Полог чум-утэна откинулся, и моя любимая явилась из полумрака своего жилища на яркий солнечный свет. Впечатляющий её выход, как обычно, сопровождался перезвоном её многочисленных украшений. Обе собаки следовали за ней с самым миролюбивым видом. Сказать по чести, я так и не смогла избавиться от страха перед собаками. Наверное, я выгляжу такой же смешной, как наш городской гость, с опаской посматривающий на бабушкину корову, в то время как на самом деле ему следовало бы бояться сопровождавшего меня повсюду дедушку.

– А вот и моя дочка пожаловала, – проговорила бабушка. – Посмотри-полюбуйся, какая она у меня красавица! Как прослышала о твоём приезде, тут же достала из шкафа лучшие наряды и украшения. Мы, как видишь, живём в глуши. Гостей видим редко. Тем более из Москвы.

– Ах, Москва! – не удержавшись, воскликнула я.

Левая рука моя ослабела и выпустила витую ручку авоськи, но госпожа-бабушка подхватила подарки, не дав банке с мочёной морошкой разбиться. В то же время она зорко следила за зарослями, в которых скрылся господин-дедушка.

– Он не выйдет. Не волнуйся, – успокоила я бабушку, а та уже подсунула под меня свою скамейку, заставила меня усесться и даже оправила на мне платье.

– Это Мира. Она не только красива. Мира знает наизусть много сказок и готова рассказать их тебе, – проговорила бабушка, улыбаясь.

Она польстила мне. Какая там моя красота! На самом деле нет ничего на свете краше улыбки госпожи-бабушки.

* * *

Осип помнит бабушку молодой. Ах, как она танцевала тогда! А как пела! Её таланты не иссякли и сейчас. Мелодичный грохот её бубна, звон её ожерелий, обаяние её голоса и движений чаруют и сейчас. Когда она танцует, я впадаю в некое подобие транса. Искалеченные болезнью конечности перестают болеть. Я забываю о горечи минувшего, и тревожные мысли о будущем перестают томить меня. Осип и Изольда оба в один голос уверяют, будто в такие моменты и я танцую, и я пою. Ах, если б сбылось такое чудо! Но высот бабушкиного искусства никому не постичь. Особенно мне. И не только из-за увечья. Сестра Изольда вполне здорова, но петь, но танцевать?.. Иное дело – трудолюбие и смирение. Этих качеств нам с Изольдой не занимать. Зато бабушка умеет и себя подать, и гостя принять честь по чести. У неё всё устроено так, будто каждый день гостей поджидает. Вот и сейчас вынесла из чум-утэна трёхногий столик. Ах, чего на нём только нет! И вяленая оленина, и сметана, и лепёшки, и вяленая рыба. Среди этого великолепия очень кстати пришлись и мои карамели, и мочёная морошка. Гость посматривал на наше изобилие со сдержанным интересом. Ко мне он обращается ласково, с необычной для наших мест любезностью. Называет меня «очаровательной» и «милой». Однако я заметила, как он смущается, как отводит взгляд от моего костыля, с какой нарочитостью «не замечает» моих неловких движений. Мы расселись вокруг трёхногого столика. Неподалёку, над большим и весёлым костром, уже закипал котёл с бабушкиным колдовским варевом. Брат Георгий иронично называл бабушкин чай «компотом». А мне очень нравился его горьковатый вкус и терпкое, долгое, дарующее лёгкость послевкусие. Если бабушка варит свой «компот», значит, будут танцы, зазвенят серебряные колокольчики на шее и поясе госпожи-бабушки. Ах, как жаль, что с нами нет Изольды!

– Меня зовут Гамлет, – проговорил гость. – Гамлет Тер-Оганян. Я приехал сюда по делу. О, я и не думал, что вы тут так живёте!

– Как? – спросила я.

Он недолго маялся, подыскивая слова. Видимо, привык с ходу говорить всё, что думает, не опасаясь за последствия. Скорее всего, он не только образован, но и происходит из семьи важного московского начальника, такого, как руководитель Амакинской экспедиции товарищ Богатых.

– Я думал, здесь жизни нет никакой. Точнее, трудная жизнь. Мало еды. Всюду очереди. Бедность. А тут у вас… – произносит он, и в голосе его звучит растерянность.

Вот он потянулся к заднему карману брюк с таким видом, словно там хранится драгоценность.

– Здесь мало людей, – ответила я. – Некому в очереди становиться. А жизнь здесь небедная. Знаешь, как рассказывал об этих местах легендарный Кодакчон своему приятелю из племени Ала Тураах?

– Откуда мне…

– А вот слушай: «Охотился я на матушке Вилюе. Вывел случай к маленькой речке. Надо её перейти, а мне лень снимать торбаса. Перешёл речку вброд, не разуваясь. Выбрался на противоположный берег, глянул: а у меня в голенищах столько рыбы, что на большой котёл хватит». Или вот такая история, рассказанная Кодакчоном всё тому же Серому ворону. «Поздно вечером, в темноте, я расположился на ночлег на берегу всё той же крошечной безымянной речки. Привязал коня. Думал, к молоденькой лиственнице привязал. А наутро глядь: бродит мой конь и волочит за собой красавца-журавля. Журавль-бедняга так объелся, что с места не мог двинуться, вот я и привязал коня к журавлиной шее»…

– Любопытные истории. Оригинально! – Гамлет смотрит на меня с искренним интересом.

Глаза его сделались масляными, словно он саламата[30]30
  Саламат – национальное блюдо народа саха, приготовляемое из сливочного масла и пшеничной муки.


[Закрыть] объелся.

– Да, да. Это может быть очень интересно для фольклёристов, – добавляет он.

Тем временем бабушка разливает по кружкам кипящий, пахучий настой из котелка. Перед тем как проглотить его, Гамлет отведал и молока, и вяленой оленины, и мочёной морошки поклевал, а вот от моих карамелей отказался. Он пытался скрыть брезгливость, но у него это не получилось. Бабушка заставила нас обоих выпить «компот», требовала, чтобы мы осушили кружки до дна, но Гамлет долго вертел оловянную посудину так и эдак, рассматривая её мятые бока и неровную кромку. Несколько раз на его красивом лице возникала всё та же портящая его мина брезгливости.

– Младший брат Миры, Георгий, гордый и самоуверенный человек, – как бы не к месту, проговорила бабушка. – А ты – хороший. – Она погладила гостя по руке. – Совсем не такой, как щитолицые…

– Щитолицые? – удивляется Гамлет, опрокидывая свою кружку вверх дном, чтобы мы могли видеть: он выпил всё до последней капли. – Ах, этот ваш… чай? Чай! Он так похож по вкусу на виноградное вино!

– Лесть, как хорошо отточенное оружие! – отвечает бабушка.

Улыбка её сияет. Подхватив бубен, она поднимается с кошмы. Так вспархивает поползень, так взвивается к нему дым от вспыхнувших поленьев.