Текст книги "Счастливо оставаться! (сборник)"

Попросила расческу. Любовно провела по волосам, не замечая, как на лицо покойника падают ее слезы, оставляя за собой глянцевые полосы. Склонилась над мужем, многократно поцеловала оправившийся от морщин лоб, со стоном сбросила положенные на глаза Степаном пятаки и наконец-то отчаянно закричала: «По-че-му?»

– Почему он? Почему сейчас? За что?

Младший Звягин матери не мешал. Тихо делал свое дело – связывал веревочкой отцовские руки, так и норовившие лечь вдоль тела. Ему хотелось прижаться к отцу – к плечу, к рукам, к груди, в конце концов. Прижаться и заскулить, тонко и жалобно: вдруг встанет? Встанет и скажет: «Вы это, мать ети, чего? Чего надумали? Живой я пока…»

Было неловко при матери, поэтому держался, прилаживал эту дурацкую веревочку. Ждал. Чего только ждал?

Немного спустя Зиновия Петровича переложили на снятую с петель дверь, уложенную на добротные табуреты, когда-то им и сбитые. Осталась официальная часть: гроб, справка, место на сельском кладбище и прочие ритуальные вопросы. Ими и предстояло заняться Степе Звягину.

Выйдя на улицу, он заметил, что к дому потянулись люди. В основном это были старухи. От одного их вида Степе стало нехорошо, поэтому он бросился в противоположную сторону, намереваясь обежать полсела, пока доберется до нужного места. По дороге его окликали, спрашивали, когда хоронить. Звягин отмахивался, что пока не знает, но все равно, как положено, на третий день, и продолжал свой путь. Шагая, Степа вспомнил, что даже не спросил у матери, как это произошло, когда именно. Он двигался целеустремленно, словно рассекал стоящее перед глазами изображение мертвого голого отца.

Ираида в это время тоже зря времени не теряла. Разбудила Ольгу, наказала из дома никуда не выходить, Вовку покормить и ждать, пока не вернется или она сама, или отец.

– А когда? – переспросила ничего не понимающая со сна Оля.

– Когда-когда, – огрызнулась Ираида Семеновна. – Откуда я знаю когда?

Ольга, привыкшая к материнским причудам, на ответе не настаивала. Но видя мать странно встревоженной, робко поинтересовалась:

– Куда ты, мама?

– Ниче, доча, – невпопад ответила Ираида. – И это переживем.

Девочка с недоумением посмотрела на мать, но спросить так и не решилась, видя, что той некогда. Как только за Ираидой захлопнулась дверь внизу, Ольга подбежала к окну, наблюдая за матерью с высоты второго этажа. Та вела себя странно: сначала заскочила в дом напротив, где жила ее подруга Таня, но пробыла там не час, как обычно, а пару минут, не больше; затем вошла в калитку второго соседского дома, но проходить далеко не стала, а что-то крикнула копошившемуся в огороде хозяину. Да и еще вот что: на голове матери был черный платок.

Ольга растолкала Вовку, отчего тот пришел в негодование.

– Я спать хочу, – закапризничал мальчик и перевернулся на другой бок.

Но не тут-то было. Олю такое положение дел явно не устраивало. Она чувствовала, что что-то происходит, но понять что, пока не умела. Для этого ей жизненно необходимо было оказаться на улице, а сделать это было невозможно по одной-единственной причине – «из-за этого дурака Вовки».

– Вставай быстро, – прошипела девочка брату на ухо, – а то ведьма придет.

Одно упоминание о ведьме подняло Вовика с кровати взрывной волной:

– Заче-е-ем?

– Не зачем. А за кем, – продолжала Оля добиваться поставленной цели.

– За ке-е-ем? – дрожащим голосом переспросил мальчик.

– Ну не за мной же, – успокоила его сестра.

– А почему за мной? – отстаивал свои рубежи Вова.

– Потому что дрыхнешь до обеда…

До обеда, конечно, было еще далеко. Но на всякий случай Вовка решил подчиниться.

– А где мама? – полюбопытствовал мальчик.

– Ушла.

– А папа?

– И папа ушел. Я главная.

Вовик помрачнел:

– Умываться, что ли?

– Можешь не умываться, – великодушно разрешила Оля.

– А можно, – с надеждой уточнил Вова, – не буду завтракать?

– Нельзя, – отрезала Ольга и насупила брови. Необходимость накормить брата определялась ею как первостепенная. Она помнила о материнском наказе и собиралась его выполнить во что бы то ни стало.

Дети спустились вниз, но на столе вместо привычного субботнего разнообразия их ждала в сковороде остывшая яичница.

– А блины где? – поинтересовался Вова.

Оля посмотрела на пустую плиту. На всякий случай даже в холодильник. Блинов нигде не было.

– Я не буду яичницу, – затянул знакомую песнь Вовка.

– Будешь как миленький, – пообещала ему сестра. – А то к Трифону не пойдешь.

Вовик, благодарный уже за то, что ему не пригрозили ведьмой, попробовал было увильнуть от предстоящего завтрака, но был быстро водворен на место.

– Не хочешь – как хочешь, – нарочито равнодушно сказала Оля и приступила к еде.

Мальчик занервничал. События сегодня явно развивались не по традиционному сценарию.

– Последний раз спрашиваю: будешь? – буркнула Оля, вожделенно посматривая на вторую половину яичницы. Ела девочка всегда с отменным аппетитом.

– Буду, – тоскливо пообещал Вова и наконец-то присел за стол.

Сестра не торопилась быть щедрой: аккуратно по краю вырезала почти оранжевый желток и словно нехотя переложила Вовке в тарелку.

– Я хочу со сковородки, – заныл мальчик.

– Обойдешься, – успокоила его Ольга и чуть поласковее прокомментировала: – Мама не разрешает.

– Тебе тоже не разрешает.

– Я – это другое дело, – печально произнесла девочка. – Я же не родная. Значит, на меня это не распространяется.

Этот аргумент показался Вовику вполне убедительным: тарелку решено было оставить.

– А почему мне желток? – на всякий случай с опаской поинтересовался мальчик.

– Ну я же желток не ем.

– Я тоже не ем, – чуть не плача сообщил Вова.

Ольга быстро соскребла с чугунной сковородки бело-мутное желе и с жадностью засунула в рот:

– А белка не-е-ет. Уже.

Вовка с недоверием посмотрел в жующий рот сестры и следом – на осиротевшую сковороду: там не просто не было белка, там вообще ничего не было.

– Не-е-ету… – удовлетворенно протянул мальчик. – Будешь еще?

Вовка подобострастно пододвинул свою тарелку с желтой кляксой сестре. Оля с готовностью согласилась и принялась за еду. Брат удовлетворенно наблюдал за процессом потребления и еле сдерживал внутреннее ликование: «Всю гадость съела!»

Гадости в Ольгином представлении явно было маловато для нее одной, поэтому она вновь заглянула в холодильник. Там ее ждала пустота. «Да уж, – подумала она. – С таким завтраком недолго и ноги протянуть!» Аккуратно прикрыв дверцу холодильника, задумалась. «Бабушка!» – промелькнуло в ее кудрявой голове, и она повеселела.

– Вовка, пойдем к бабушке?

– Лучше к Трифону, – абсолютно честно расставил тот приоритеты.

– К Трифону нельзя – мама не велела. Опять в баню посадит.

Столь радужные перспективы Вовке не понравились – мальчик загрустил. Чувствуя себя обманщицей, Оля попыталась найти компромисс с совестью и предложила брату для начала навестить Трифона. Отдать, как говорится, почести царственной особе. По столь торжественному случаю Вова позволил себя причесать и даже надел слежавшуюся по сгибам белую футболку, тщательно охраняемую Ираидой на всякий случай. Вид мальчика напоминал парадный портрет младшей группы детского сада: черные шорты – белая майка и волосы, расчесанные на косой пробор. Последнему соответствовать было особенно сложно, так как буйные кудри Вовы Звягина не желали укладываться ни в одну сторону – они просто торчали перпендикулярно голове, отчего та зрительно увеличивалась в размерах.

Оля удовлетворенно посмотрела на брата и приступила к работе над собственным образом. Для достижения цели из материнских закромов было добыто ни разу не надеванное платье, тоже дожидавшееся торжественного случая. По мнению Оли, он как раз и наступил. Войдя в роль сироты при добрых, но приемных родителях, девочка помнила о своем благородном происхождении, поэтому и наряд подбирала соответствующий. Ну никак заколдованная принцесса не желала предстать перед суженым в холопском наряде!

Из дома дети вышли, словно два лилипута на арену цирка. По подолу Ольгиного платья густо колосилась рожь в обнимку с ромашками и васильками, на мятой хлопчатобумажной груди сидела палехская брошка, а на ногах – белые кружевные носки, тщательно оберегаемые Ираидой в ожидании первого сентября. Внешний вид Вовки таким великолепием не отличался, он поражал своей выдержанной строгостью: ничего лишнего – черный низ, белый верх. Небольшой диссонанс вносили непослушные завитки на голове, но против них существовало только одно средство – ножницы. Ими Оля воспользоваться как-то не решилась.

В момент приближения процессии к загону с гусями Трифон с интересом долбил чего-то клювом в пустом корыте. Еды в нем не было. Вовик выдернул руку из рук сестры и бросился к плетню. Забывшись, он собрался закричать «гуся, гуся», но вовремя осекся и уважительно произнес: «Три-ифон, Трифочка». Гусак злобно покосился на посетителя и зашипел. Мальчик с благоговейным ужасом сделал шаг назад и с надеждой посмотрел на приближающуюся Олю. Та явно ощущала себя хозяйкой положения и отомкнула калитку. Трифон развернулся к детям и, прокладывая себе дорогу среди копошащихся в земле сородичей, пошел вперед.

Вовка спрятался за спину сестры. Девочка осталась один на один с грозно шипящей птицей. Трифон неудержимо надвигался – Оля остановилась и приготовилась выбросить руку с волшебным шиканьем. Впрочем, этого не потребовалось: гусак продефилировал мимо, направляясь к распахнутой калитке. Поравнявшись с ней, Трифон приветственно гоготнул и вывалился в Ираидин огород.

– Трифон ушел, – почему-то шепотом сообщил Вовка.

– Вижу, – ответила Оля и про себя отметила, что птица не кормлена – корыта были пустые.

«Странно, – подумала девочка, – даже воды не налила». Обычно Ираида всегда об этом помнила, а если что-то не успевала, то просила соседку Таню или, на крайний случай, саму Ольгу. В этот раз мать наказала дочери только Вовку покормить и никуда не выходить из дому: «Ждите, когда приду». А когда придет, не сказала, и куда пошла – тоже. Оле стало тревожно, еще и Вовка подлил масла в огонь:

– Трифон ушел, мама ругаться будет. Тебя в баню посадит.

– Почему это меня? – грозно уточнила девочка.

– Ты же главная, – хитро напомнил Вова.

– Ну и что? Не я же Трифона выпустила.

– Нет, ты.

Оля презрительно посмотрела на брата:

– Давай, Вова, ты еще маме скажи!

Тут мальчик при слове «мама» затосковал и плаксиво спросил:

– А где моя мама?

– Не знаю я, где твоя мама!

– Не знаешь, где моя мама?

– Не знаю. И, между прочим, она не только твоя мама! Она и моя!

– Нет, – покачал головой Вова, – не твоя.

– Как это не моя? – возмутилась девочка.

– Не твоя, – стоял на своем мальчик. – Ты же нам не родная…

– Я-а-а-а?! – обмерла Ольга.

– Ты-ы-ы, – со всей присущей семилетнему созданию тактичностью настаивал Вовка. – Ты же вчера сама говорила.

Этот аргумент оспорить было невозможно: слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Ольга фактически была поймана с поличным. Теперь либо нужно признаваться в собственном вранье, либо идти до конца. Сказочница выбрала последнее и с выражением глубокой печали на лице произнесла:

– Ну хорошо, хорошо, Вова. Не хотела я тебе говорить, но теперь скажу.

Мальчик смотрел на «сводную» сестру с нескрываемым ужасом.

– Ушла от нас твоя мама. Совсем…

– Почему? – спросил Вовка, и губки его затряслись.

– Потому… По-то-му… Потому что ты не ешь ничего и не слушаешься.

– Мама? – не поверил мальчик.

Ольга отвернулась и не ответила.

– Моя мама? – пошел в наступление Вова. – Моя?

– Твоя, твоя, – поспешно согласилась заплечных дел мастерица.

– Где-э-э моя ма-а-ма? Зачем ушла-а-а-а? – завыл мальчик. – Ма-а-ма! Ма-а-мочка! Вернись! Забери меня, мама. Ма-а-мочка!

Вовка причитал с таким вдохновением, что Ольге стало не по себе. Снова, как тогда в бане, защипало в носу, и ей стало безумно жаль брата. Она почувствовала себя виноватой, ей захотелось успокоить мальчика, нарастающие рыдания которого скоро должны были привлечь внимание соседей.

– Ма-а-ама! Ма-моч-ка! Забери меня! Вернись… Ма-а-ама…

– Вовка, – обратилась она к орущему брату. – Чего ты ревешь?

Вовик не стал делать из своего горя секрета и сообщил, всхлипывая:

– Ма-ама уш-ш-ла…

– Ну и что? – пыталась остановить поток слез Оля.

– Совсе-е-ем… – выл Вова.

Девочка автоматически решила использовать испытанное средство:

– Не реви! А то ведьма заберет!

– Пу-у-усть… – самозабвенно отдавался процессу Вовка.

Развитие действия явно пошло куда-то не туда, происходящее вышло из-под контроля, как Трифон из калитки. Нужно было что-то предпринимать, дабы успокоить брата.

– Хва-тит о-рать! – рявкнула Ольга и схватила брата за руку.

Тот от неожиданности присел, но опомнившись, раскрыл рот, чтобы набрать побольше воздуха перед очередным воплем. Воспользовавшись краткосрочной паузой, девочка скомандовала:

– Ну-ка! Пошли!

– Куда-а-а? – промямлил опухший от слез Вовка.

– Маму твою искать, пока еще не уехала.

На это Вовик был согласен и с готовностью прильнул к сестре, вверяя ей собственную жизнь. Тут же был забыт разгуливающий между Ираидиными грядками Трифон, его товарки с тяжелыми белыми задами, таинственная ведьма, которая все летела-летела, но никак не могла добраться до дома Звягиных, – перед детьми открылась великая цель: найти маму. Грандиозности этой цели Ольга, например, не замечала. Мало того, встреча с Ираидой не сулила ей ничего хорошего. Но рев брата был столь трагичен, что сердце заколдованной принцессы не выдержало, и она решила на какую-то минуту забыть о личных интересах и послужить общему делу – воссоединению матери с сыном.

Дети вышли на улицу: Оля обернулась и тщательно закрыла калитку. Вовик терпеливо ждал. Сестра по-хозяйски взяла брата за руку и повела навстречу счастью.

Вовино счастье в это время хлопотало в доме на другом конце Коромысловки. Занавешивало зеркала, расставляло вдоль стен стулья, встречало печальных визитеров и причитало без конца:

– Господи, беда-то какая! Какая беда-то! Жил человек – нет человека. Кому мешал, спрашивается? Кому мешал этот божий человек? Никогда слова дурного, грубого не скажет – все время с шутками, прибаутками. Нет, надо же! И его смерть нашла.

Внимательно наблюдающая за Ираидой тетка Степана, сестра покойного, шепотом подхватила невесткины причитания:

– Да уж, смерть она без разбору берет: больной – здоровый, плохой – хороший… Ей все равно. Вот и Зяму прибрала. А кому он мешал?

Ираида обернулась, почувствовав конкуренцию:

– И правда ведь, теть Шур. Кому мешал? Жил себе да жил…

Подняла голову застывшая Полина Михайловна:

– Никто никому не мешал… – Помолчала. – Просто время пришло. Раз… – голос ее оборвался, – и пришло.

– Разве ж, мама, знаешь, когда время-то придет? Ждешь вот его, ждешь…

– Это чего ж ты ждешь, дур-ра?! – В комнату входила бабка Косых – частая гостья всех сельских жительниц. – Тип-пун тебе на язык! – кинула она Ираиде, а сама, нащупав взглядом выставленные Полиной Михайловной иконы, перекрестилась.

– Чего, Поля, гроба-то нет? Мужик на двери лежит.

– Строгают, теть Маш, – виновато проронила Полина.

– Не строгают, а сколачивают, – поправила старуха. – А свечи почему не горят? Лампадка у тебя где?

Старшая Звягина обреченно молчала.

– Не успели еще, теть Маш, – пыталась оправдать свекровь Ираида.

– Я не тебя, девка, спрашиваю, – отмахнулась Косых. – Полина, ты слышишь меня, что ли, или нет?

Полина Михайловна сидела, уставившись в одну точку. Каменная. Безучастная.

– Ты, Полина, от меня не отворачивайся, – хрипло клекотала Косых, – не отворачивайся. Ты со своей школой-то совсем про Бога, я смотрю, забыла. Вот, – протянула она завернутые в полотняную тряпочку свечи, – возьми-ка. Поставь, как положено. В доме покойник, а ему света божьего не горит.

Подскочила Ираида, желая передать свекрови восковые свечечки, но бабка Косых ее строго осекла:

– У тебя, девка, делов, что ли, нету? Чего мечешься как угорелая? Сейчас мужики придут – гроб принесут. Чем людей встретишь?

– Это что это, теть Маш, обед, что ли, варить?

– Обед не обед, а помин в доме быть должен, – отрезала старуха.

Озадаченная Ираида подалась на кухню, а боевая Косых продолжала начатый штурм:

– Полина, свечки-то возьми. Поставь. Не сиди. Уважь мужа.

Звягина словно не слышала стрекота напористой старухи. Сидела, не поднимая головы, не отвечая на робкие вопросы пришедших.

– Полина! – чуть ли не взвизгнула бабка. – Вставай-ка. Ставь свечки.

Полина Михайловна медленно поднялась, выражение ее лица говорило только об одном – «оставьте меня в покое». Тем не менее свечи взяла, прошелестела «спасибо» и снова села на стул.

– Поля, – строго изрекла старуха, – ты зачем это, мать, опять села? Я тебе почто свечки дала? Чтоб ты с ними сидела, что ли? Давай-ка, поднимайся, ставь: к иконам, к изголовью…

Звягина недоуменно смотрела то на свечки, то на Косых. Когда взгляд ее перебегал на лицо мужа, брови складывались домиком, и на лице появлялась страдальческая гримаса. Старуха внимательно следила за взглядом Полины и, как только та намеревалась снова сесть, начинала атаковать ее вопросами:

– Во что свечки-то ставить будешь?

Звягина сокрушенно качала головой.

– Рюмки-то у тебя есть? Рюмки доставай.

Полина послушно вставала, шла к занавешенному серванту, приподнимала простыню и извлекала оттуда несколько рюмок. Ставила на указанные места – свечки в них заваливались набок.

– Не будут стоять, – подстегивала ее Косых, – пшена принеси.

– Ира, – тихо звала невестку Звягина.

– Сама принеси, – командовала старуха.

Похожая на ведьму, скорченная полиартритом, лупоглазая Косых точно знала, что надо делать. Свято верила, что вот он, Зяма, дорогу к Господу проложил, а Полька, как про себя называла она Звягину, метаться еще долго будет. А если и чего похуже-то – впадет в тоску неизбывную и сгинет вслед за мужем-то. Смерть, чудилось ей, свой отпечаток оставила не на лице мертвого Зямы, а на Полинином почерневшем лице. Бросить смерти вызов Косых никогда не осмелилась бы – не ее это дело. Ее дело – соломку подкладывать да договариваться, если это возможно.

Полина Михайловна вернулась с рюмками, наполненными пшеном, по центру их были воткнуты свечи, по округлым восковым краям которых кое-где налипли желтые маленькие пшенные шарики. Звягина протянула рюмки старухе, та заворчала:

– Чего ты мне их суешь? Я, что ли, жена? Ставь теперь.

– Куда? – выдавила из себя Полина.

– Ты, Поля, из себя дуру-то не строй, – заклекотала Косых. – Никак забыла, что говорено? К иконам… к изголовью…

Звягина сделала круг по комнате, даже не догадываясь, что можно было переложить рюмку из одной руки в другую и легко поставить ее на нужное место. Расставив, вопросительно посмотрела на старуху.

– Чего смотришь-то? Зажигай.

И снова Полина остановилась в растерянности – спичек не было. Позвала было невестку, но снова вмешалась Косых, укоризненно выговаривая:

– Сама, Поля. Сама. Ты мужа провожаешь. Где у вас спички?

Звягина кивнула головой на кухню, где чем-то погромыхивала Ираида.

– Вот и возьми, моя хорошая, – вдруг подобрела Косых, и голос ее изменился. – Возьми и свечечки-то зажги.

Полина кругом обошла мужа, вошла в кухню и, уткнувшись в невесткину спину, попросила:

– Ира… Воды дай.

Увидев, что Звягина пьет воду жадными глотками, Косых довольно хмыкнула и громко спросила:

– А где Ольга-то ваша?

Ираида обмерла:

– Чья Ольга?

– Меченая… – не глядя на невестку Звягиных, уточнила старуха.

– Это ты зачем, теть Маш, Ольгу мою вспомнила? – У Ираиды Семеновны посинели губы и екнуло сердце.

– Да вон она, – спокойно ответила Косых и ткнула пальцем в окно. – Она и малой твой…

Ираида подскочила к кухонному окну и увидела феерическое шествие нарядных кудрявых «лилипутов». Ветер трепал подол Ольгиного платья, и оно облипало ее плотные ноги почти до щиколотки. От этого казалось, что девочка борется с назойливой тканью, иначе зачем бы она несколько раз подтягивала непослушное полотнище к толстым коленкам.

Вовка двигался за сестрой тенью, над головной частью которой светился кудрявый белый нимб, не послушный ветру. Личико мальчика было скорбно-выжидающее, он крутил головой, пытаясь разглядеть во всякой мимо проходящей женщине так не вовремя исчезнувшую маму.

Дети еще издалека увидели у бабушкиного дома столпившихся людей, часть из которых были черноплаточные женщины.

– У бабы гости? – спросил Вовка.

Оля не успела ему ответить, как из дома выбежала мать и бросилась в их сторону, отчаянно размахивая рукой. Девочка от неожиданности присела, ожидая традиционной в таком случае оплеухи. Инстинктивно она пыталась стать ниже ростом – может, не заметит. Ничего подобного, конечно же, не случилось. Ольгино счастье, что Вовка опередил мать и подбежал к ней раньше, чем та успела добраться до дочери.

– Ма-а-ама! – радостно заорал мальчик. – Ма-а-ама! Ты не уехала.

– Куда же я уеду-то, сыночка? Куда я от тебя уеду, мой родненький? – Ираида заразилась Вовкиными эмоциями. – Давай мама тебя обнимет. Моего мальчика. Ангел мой! Солнышко мое!

От такого напора материнский любви оторопела не только Ольга, но и сам Вовик. Обретя мать заново, он успокоился и разом устал от этих «телячьих нежностей».

– Ты зачем уехала? – строго спросил он не оправдавшую надежд мамашу.

– Куда, сыночка? – размазывая слезы по лицу, уточнила Ираида.

– Олька сказала… – в который раз сдал сестру Вовик.

– Ах, Ольга сказала… – поднялась с колен Ираида Семеновна.

Вовка, не глядя на мать, кивнул головой, а потом что есть силы заорал по направлению к дому:

– Де-еда! Во-о-ва при-и-ше-ол!

Ираида подскочила, как ошпаренная, и дернула сына за руку:

– Не ори! Нету деда!

– Уехал? – полюбопытствовал мальчик.

– Уехал. Уехал твой дедушка, – запричитала женщина.

– Куда? – продолжал допрос Вова.

– Совсем уехал, – не зная, что ответить, продолжала скулить Ираида.

В это время к дому старших Звягиных подъехал небольшой грузовичок, из кабины которого выскочил Степан. В кузове сидело еще двое. Откинув борт, один спрыгнул на землю, а другой крикнул ему: «Держи!» Степан бросился ему помогать, подали обитую красным сатином крышку гроба. Мужик обхватил ее своими огромными ручищами, потянул на себя и бросил Звягину:

– Не надо, я сам.

Крышку прислонили к забору, а к машине направилось несколько мужчин, прежде чего-то ожидающих во дворе. Приняли гроб – большой и основательный. Несли тяжело, перед калиткой опустили. Подождали какое-то время, потом внесли.

В толпе прошелестело:

– Чего через калитку-то? Неужто через ворота нельзя?

– Из ворот выносить будут… – раздался голос Марьи Косых. – А в дом человек через калитку входит, – не переставала она поучать собравшихся.

Вова, внимательно наблюдающий за происходящим, выглядел очень заинтересованным. В силу своего небольшого возраста он никогда раньше не видел ни гроба, ни похорон и, как все дети, верил в то, что будет жить вечно. Другое дело – Ольга. При виде гроба ее мелко затрясло, и она придвинулась к матери. Та зашипела ей в ухо:

– Ты зачем его привела-то, доча? Я ж сказала – дома сиди.

Видя, что Ольга не реагирует на ее слова, внимательно посмотрела на дочь. Девочка побледнела настолько, что даже злополучное пятно поменяло свой цвет с багрово-синего на бледно-фиолетовый. Лицезрение родовой отметины напомнило Ираиде Семеновне о Зиновии Петровиче, и она бездумно обронила:

– Эх, доча… Одна ты теперь такая осталась.

Услышав материнские слова, Ольга стремглав понеслась прочь. В противоположную от родных сторону. Прочь! Все равно куда – хоть на край леса, хоть на край света. Лишь бы не видеть этот дом, этот гроб. Девочка все поняла: и про черный платок на голове у матери, и про уехавшего деда, и про деловито говорящего отца. Даже бабка Косых… Ах, еще и бабка Косых. Поселковая ведьма! Просто так не придет.

Оля споткнулась и растянулась на пыльной дороге. Пыль взвилась, и за заборами зашлись от угрожающего лая собачьи сторожа. Взметнулись копошащиеся в дорожной пыли куры и сбились в кучу поближе к своему защитнику петуху – от греха подальше. Девочка встала на колени и обернулась назад – никто за ней не гнался, улица была пустой. Ольга поднялась, отряхнула платье, с сожалением посмотрела на посеревшие от пыли кружевные носки и вздохнула, припоминая их первозданную белизну. До родительского дома было рукой подать. К нему Оля и побрела, шаркая по дороге, отчего пыль взвивалась клубами, попадая даже в нос. Девочка чихнула и уперлась в знакомую калитку.

Вдали за деревьями белел разгуливающий на свободе Трифон. Ольга вошла во двор и направилась прямиком к бане. Села на скамеечку, по-старушечьи положила руки на колени и замерла. Гусак, заметив передвижения в саду, очевидно, ими заинтересовался и, влекомый любопытством, поковылял в сторону Оли. Остановилась птица где-то за метр от застывшей в печали девочки. Вытянула шею и тоже застыла.

– Дед умер, – сообщила Ольга Трифону.

Тот в ответ издал какой-то гортанный звук, отчего его длинная шея раздулась, и по ней словно прокатился какой-то ком.

– Там все, – продолжала Оля. – Мама, папа, Вовка, даже ведьма Косых. Гроб привезли. На машине. Большой.

Трифон внимательно смотрел на скупо роняющую слова девочку и беззвучно разевал клюв.

– Что молчишь? – обратилась к нему беглянка. – Одна я теперь осталась.

Ольга ткнула пальцем в уродливое пятно. Гусак, уловив жест хозяйки, сделал шаг назад и агрессивно задрал плоскую голову.

– Дурак ты, Трифон, – неожиданно произнесла девочка и поднялась со скамейки. – Дурак, он и есть дурак. Я ему рассказываю, рассказываю, а он молчит да молчит.

В этот момент Ольга как две капли воды напоминала свою мать. По-Ираидиному воткнув руки в бока, она набирала обороты и заводилась от звука собственного голоса:

– Молчишь? – наступала она на Трифона. – Молчишь?

Гусь попятился.

– Что ты можешь? – кричала Оля. – Ну что ты можешь? Король называется! Это ты-то король?!

Низложенный монарх трусливо развернулся и заковылял на перепончатых лапах к родному загону.

– Иди-иди! Коро-о-оль несчастный!

Трифон прибавил шаг. А Ольга еще какое-то время размахивала руками и отрывисто выкрикивала вслед гусаку. За этим делом ее и застала соседка, держащая за руку присмиревшего Вовку.

– О-о-оль! – прокричала она, входя в калитку. – Ты чего шумишь? Напугал, что ли, кто?

Вова поторопился ответить за сестру:

– Это Трифон.

– Какой еще Трифон? – не поняла Таня.

– Король… – пояснил мальчик.

– Кто-о-о? – изумилась соседка.

– Его ведьма заколдовала, – продолжал разбалтывать секрет Вова. – Теперь он на Ольке женится и человеком станет. А если не женится, то не станет. И Олька нам не родная. Вот.

Сначала, слушая этот бред, Татьяна была готова поднять Вовку на смех, но увидев, с какой серьезностью тот излагает «семейную тайну», удержалась. События сегодняшнего дня изрядно утомили ее, ну а детей, думала она, тем более. Поэтому с такой готовностью откликнулась она на просьбу Ираиды отвести мальчика домой и присмотреть за ним. Это на случай, если старшей нет дома.

Все складывалось как нельзя кстати – Ольга была дома. Значит, задание выполнено, и вполне можно заняться делами гораздо более приятными, чем отдание последнего долга усопшему. Татьяна свою подругу любила, хотя, между прочим, изрядно ей и завидовала. В соседкиной голове как-то не укладывалось: «Ну за что Ираиде такое счастье?!» И муж, и дети, и, наконец, свекор со свекровью – и те не как у людей! Зависть двум подругам общаться не мешала, но Ираида не раз замечала, как оживляется Татьяна в момент сообщения о каких-то проблемах и неприятностях семьи Звягиных и однозначно скучнеет, когда речь идет о событиях приятных во всех отношениях. Вот и сейчас соседка была как-то не траурно возбуждена и размышляла о собственной жизни с плохо скрываемым удовольствием. Правда, отдаться этому чувству полностью что-то мешало: то ли Вовка, несущий околесицу про заколдованных принцев и принцесс, то ли еще кое-что.

Ольга, чья тронная речь завершилась благодаря неожиданному вторжению, вышла навстречу соседке и поздоровалась:

– Здрасте, теть Тань.

– Привет, Ольга. Что у тебя случилось? Кричала как оглашенная, я подумала, может, испугалась чего? Тебя никто не обидел?

Татьяна видела девочку не первый раз в жизни и всякий раз ловила себя на мысли, что смотреть в лицо ребенку ей неприятно, ибо не получалось сосредоточить взгляд ни на чем другом, кроме как на этой ужасной родинке. Поэтому во избежание неловкости соседка предпочитала при разговоре с Ольгой смотреть куда-то поверх ее головы, а если возможно, то и не смотреть, и не встречаться, и не разговаривать.

Оля такое отношение чувствовала и поэтому неоднократно спрашивала Ираиду:

– Мам, а почему меня тетя Таня не любит?

– Да что это за ерунда! – всякий раз вскидывалась Ираида Семеновна и торопилась успокоить дочь: – Ну, с чего ты это взяла? Ну почему не любит?

– Я знаю… – роняла Ольга и отворачивалась.

Вот и сейчас Татьяна допрашивала соседскую девочку, не глядя той в лицо. Но сегодня все было иначе, чем всегда. Сквозь детское личико с огромным родимым пятном на носу проглядывало лицо покойного Зиновия Петровича Звягина, отчего соседке было неуютно и жутковато. «Господи, бедный ребенок!» – думала она, пытаясь подменить жалостью брезгливость, но это у нее плохо получалось. Дабы не вводить себя в очередное искушение, Татьяна попробовала осуществить все дела сразу:

– Слушай, Ольга. Мать сказала накормить вас и оставить у себя, если захотите. Не захотите – оставайтесь дома, только со двора ни ногой.

– Я не хочу есть, теть Тань. Вовку вот накормите, а я его здесь подожду.

Воодушевленный отказом сестры, Вовик последовал ее примеру:

– Я тоже не буду.

– Ну конечно, – не сдавалась соседка. – Про то, что ты не будешь, мы знаем! Никуда ты, дорогой мой, не денешься. Раз мама сказала, значит, накормлю.

Надо сказать, что отказ Ольги Татьяну обрадовал, от этого женщине стало стыдно, и она решила компенсировать чувство невольной вины с помощью вверенного ей Вовки. Тот уперся и замотал головой:

– Не буду есть!

– Матери тогда скажу, – настаивала на своем соседка.

Такая радужная перспектива Вовку не устраивала, и он с мольбой посмотрел на сестру:

– А он сытый, теть Тань, – пришла Ольга на выручку.

– Это отчего это он сытый? Он же не ест ничего!

– Ем, – пискнул Вова.

– Он ест, – подтвердила девочка. – Утром вот ел. Много. Целую сковородку…

– Желтков, – подсказал мальчик.

– Все желтки съел, – продолжала врать Оля. – И белки.

– И белки, – подтвердил Вовик.

– И теперь он, теть Тань, есть не может, потому что его вырвет. Обязательно.

– Вырвет. Меня всегда вырывает, когда я ем.

Такая перспектива Татьяну не устраивала. Не обремененная детьми соседка с превеликим бы удовольствием покинула звягинский двор, но мешало обещание, данное Ираиде. Молодая женщина на всякий случай предприняла еще одну попытку: