Текст книги "Похождения светлой блудницы"

До Никиты Олег: «У нас в группе все влюблены в него. А с роднёй нелады. Ко мне переедет!»

В тот вечер отворяется дверь… И – Никита. Не холодом, жаром обдаёт. Глядит вверх, а руки моют чашки. Одна падает. «К счастью!», – говорит Никита. Она подбирает осколки у его ног, обутых в добротные ботинки. На её мину Олег машет рукой, мол, «у бабки» много добра.

«Я с лабораторных. Не смерил температуру кролику!» Он, хитрый, убегает во двор, петляет. Никита изображает кролика, и так смеётся, что Олег падает на диван от хохота, и Валька готова упасть… Никита видит её зубы: «Да, ты крольчиха! Гляди, она похожа!» Роковой миг. Маленький зверёк околдован большим. Какие глаза! И какое лицо…

Бежит домой: «Он назвал меня крольчихой!» И чему рада? Имя, как у первой женщины-космонавта, – Валентина! Но и на другой день: Никита, его лицо…

Немало денег она тратит на яркие нитки. Капуста: «Мне-то свяжи…» Ей не трудно и на целую компанию модниц. Беда в другом: когда же нулевой размер груди перейдёт в первый! До третьего, как у Капусты, далеко.

Оторвавшись от книги, Никита глядит на её новую кофту или куда? Делая кольца, мог поперхнуться дымом. Голос хрипит. «Громче!» – требует Олег (он на кухне), добавляя неприличное. Проктус, пенис, анус (у работяг это мат). «Латынь, – говорит Никита, – мы медики – циники-киники». «А ты, клистироус, не греми утварью», – голос нормальный. «Выходи на бой, приматус!» – У Олега в руке деревянный молоток для отбивных. Борьба, и он на диване: «Летальный исход». Ему в дурдоме не трудно с пациентами, но против Никиты… И у неё хохот (как из палаты буйных) над шутками умных людей, медиков.

…На пальце у Никиты обручальное кольцо. «Ты женился?» «Нет». Он пишет. Крахмаленая скатерть – озеро подо льдом. Она – на другом берегу. Его голова над тетрадями… «Один сын у богатых родителей», – говорит Олег, у которого родителей нет. Никита её старше на два года, но она иногда глядит на него, как на ребёнка. «Ты помоги Олегу, Крольчиха, я конспект должен перекатать».

Олег найдёт ей дело… А тут и еда готова. Она тарелки моет, метёт пол и домой. В темноте – их «трущобами». У парадного фонари, а у чёрного хода как бы не встретить бомжей. Но от Олега прямее дворами. Храбрая Валя в темноте улыбается: один раз Никита взглянул на её новый шарфик, назвал крольчихой, – день прожит не напрасно.

Пять портретов. Натура одна, Никита…

И утром в субботу к ним вернуть Олегу «Кожные болезни».

«Эй, Гиппократ, кончай онанизмом заниматься! В морг пора, ждут мертвецы…» «На тебя, буйно-психопатический, трупов не напасёшься». Никита вдруг: «Приходи вечерком, когда нарежемся трупов и подобреем». В его лице новое… Нет, не любовь… А вдруг любовь? И днём как бы видит этот взгляд.

К Олегу крадётся: нет ли кого во дворе? Болтают: Олег «залечил бабку Порфирьевну, бумага на дом оформлена обманом». «В милицию бегают, мол, инъекции делаю от триппера». Шприцы у него кипят и кипят в специальном ящичке. Инфекция. Но она в бане кипятком! Над кранами объявление: «Открой холодную воду, потом горячую». Вымытый мылом тазик на вытянутой руке, как фокусница крутит под обдающей паром струёй.

…Олег и Никита едят, но и выпивают. И ей рюмку впервые (спирт у Олега в больнице). «…больной маниакально-депрессивный с проявлениями агрессии. Я говорю заведующему: не надо его в этом отделении: параноики перейдут в психопатов». И – деловито: халат, куртка, шапка, а глядит в бок: «Дежурю. А ты куда?» Валька – обратно на стул. Никита отвернулся. Уходящий ушёл.

Она на кровати. Бельё крахмальное хрустит капустными листьями. В прачечной дурдома крахмалят, но только для медиков. Раздета, кто-то рядом: «Мальчик, ты?» Ей кажется, – она на катке. Тогда отец вовремя… А тут её раздавливают: скрип кровати. Боль, надорвали, вторгшись. Хмель падает, как температура.

«Дефлорация?» Отодвигают, меняя простыню. Никого не видно: лампа в лицо. «Ты, Крольчиха, что же, девицей была?»

На кухне пьют чай. «Мне-то опытная нужна. А у тебя никого до меня?» «Нет, этот, Ален Делон…» «Молодец, любовь с киноактёром!» «Из деревни он, Санька… В кафе я, но денег ни копейки. Лангет плюс компот…»

Этот Санька в те дни, когда уволилась с фабрики, словно выпав из трамвая, в котором едут люди огромной родины, радуясь теплу друг друга. Она на холодной, продуваемой ветрами остановке.

Какое-то время держится на винных бутылках (от пьянок отца в их дровянике).

Рано утром, – в обе руки сетки, и в «Приёмный пункт стеклотары». Холодно, а приёмщица, наверное, в тепле дрыхнет. Наконец! Дорогая шуба, морда – во! С каждой бутылки кладёт в карман. В подвале каменный холод, пахнет вином. Бутылки: звяк, дзинь, звяк, дзинь. Счастливчик сдаёт. Темновато, и лица тёмные, как у гостей из бедных стран.

Наверху ледяной день. Солнце на рябине (ягоды кое-где). В окнах кафетерия, как в зеркале: не одна рябина, а с такой же вдвоём. Булочки тёплые: с маком глазурованные, с шафраном, с марципаном… Кофе – кипяток. Руки отогреваются на стакане.

Бутылки кончились…

Вечером некуда. Глядит в окно на памятник архитектуры, на умирающую церковь. Из домов, выстроенных людьми, только церковь не разрушается, а умирает. У этой, наверное, рак, как у мамы. Курит последнюю сигарету, а денег нет. Входит мама, и давай ругать. Мол, и в лидеры – зря и уволилась напрасно… «Мама, я хочу к тебе». Уйдёт Валька, и коммунизм не достроят.

Денег пять копеек (добрым соседкам должна, недобрые не дадут). Ни у кого перед получкой денег нет. Один богатый зуботехник с креслом на дому. К нему ни ногой. Никто и зубы у него не делает, только какие-то типы и фифы с чёрного хода.

Бредёт, куда глаза глядят. А глядят они вдоль улицы имени Карла Либкнехта, мимо, не менее центральной улицы, имени Клары Цеткин, на проспект имени дедушки Ленина (так называла ребёнком мирового вождя). Родные дедушки далеко: папин умер, а мамин за глухим забором в сплочённой молитвами семье.

На её пути кафе «Молодёжное», где дневной кафетерий (кофе, булочки с кремом, с курагой, а то и безо всего, когда мало денег). Вечером кафетерий не работает, да и девяти копеек на булочку безо всего нет. В кафе не бывает. Только один раз в ресторане у тёти Люлы. Мнение отца: рано ей в таких пищеблоках. Как правило, она мимо, глядя в окна на отражение одинокой рябины. Едоков не видно, и, тем более, вкусных блюд, ими поедаемых. Шторы плотные. А тут обыденно – к дверям. Отворяются в тепло, но однорукий дядька в синем халате на швейцарский мундир, отклоняет её одной, но грубой рукой.

На улице ветер с ледяными иголками. В короткой юбке холодно, и вдруг из кафе – парень, копия – Ален Делон, как в фильме «Рокко и его братья». Он хозяин этого вечера, этой жизни, на краю которой Валька Родынцева, имея вид маленькой жертвы: «Давай-ко к нам» и проталкивает её в тепло мимо охранника.

У столика пятеро (ни одной девушки). Парни удивлены: Валька не пьёт вино. Но лангет, заказанный красивым парнем, нравится. Как платить? Хотя человек человеку друг. Официантка грубая, не напоминает тётю Люлу. Пьяные молодцы выкладывают мелочь: «А это от меня за «лангет плюс компот». Да она в мире насилия! Они с гоготом – на улицу, ловят такси. И её хотят в машину, но она ныряет кому-то под руку да – бегом родной улицей Карла Либкнехта в первый двор, где ребёнком играла в прятки. Крик, торопливые шаги. Ален Делон… Идут рядом (в том дворе не спряталась). Врёт: на фабрике она вожак. «А чего ты на крыльце?» «Так…» Ветер налетает, небо манящее. Открытый её душе космос тянет, уговаривая покинуть родину.

Эх, надо было к отцу (на трамвае «зайцем»). Контролёры добрые, но неправильно. Другое дело, когда коммунизм, и транспорт даром.

В комнате он глядит в зеркало: «Мне бы на обложку…» Она кивает. Лицо гладкое, черты мелковатые, волосы белые. И не напоминает киноактёра. На ватмане углем пишет его портрет. «У меня и дед красаве́ц, и батя, и братовья. Но они крестьяне пугливые, в город не вытянешь. Выучусь на инженера, и будут хвастать, какой у них Санька. И у меня крестьянские», – вытягивает небольшие руки, обхватив… А портрет?

Он опытный, грамотный насильник. Не на равных в борьбе, орать, но соседки доложат отцу.

Папа привозит картошку, лук, морковь. Варить ей некогда, да и не умеет, отдаёт соседке, у которой дети, внуки. И она то тарелку готового супа тащит, то винегрет. Папа, интересуется: как дочка? Докладывает: новая кофта, брюки. Деньги берёт в долг, отдаёт. Пьянок нет. И это правда, пьянки от Капусты. Отвадила. Парни готовы ночевать, но Родынцева – правильная девушка с комсомольским билетом в кармане и с комсомольским значком на юной груди нулевого размера, бегом в отделение (оно рядом). Милиционер убедительно: «Ребята, хозяйка гонит – надо уходить». Ну, и топают в его компании. Капуста делает вывод: тебе и одной неплохо. Кивок в ту часть комнаты, где мольберт (папа сколотил).

Её первый контакт невнятный. Вот бы портрет с натуры добить, пока он болтает о какой-то Алле: «Она меня выгоняет, – и я с горя в кабак пропивать козу, вернее деньги, вырученные роднёй. Набираю из кафе, Алла обещает, но нет и нет. Без парней девок вечером не пустят, но ты и сама знаешь… Каждые пятнадцать минут я, дурак, на крыльце, ну и решил снять»… «Как это – «снять»? «А …ты я вижу, пацанка». «У меня такое впервые». «Давай, не ври». «Я? Вру?» – и готова в отделение милиции. Парень улавливает идею. Ботинки, куртка, шапка. Не спросить ли, когда отдать деньги за лангет и компот? Он убегает, и нет его.

Не такой и красаве́ц: лицо кукольное. Нехорошо с ним. А с Никитой? А вдруг и вторая ночь не так хороша… Первая куда хуже…

 
«Ах, зачем эта ночь
так была хороша:
Не болела бы грудь,
не томилась душа…»
 

– Поёт Игнат.

– Стоп, машина! – вопль Валерки Киряева. И машина замирает.

Низкий мостик над рекой с зеленоватыми льдинами. Кругом лес. Не готова на данный момент Валя-начальница скомандовать: «Едем!» Сумочку крепко обеими руками. Откуда нападёт? Оттуда, где рычаги, вряд ли. Наверное, от дверцы, ухватилась за ручку.

Ага, выпрыгнул, обходит… И открывает капот. Клубы пара, как из кипящей кастрюли. И её страх улетает. Но никакое «едем» не оживит мотор.

– Каковы шансы? – интонация руководительницы.

– Жди или топай, – Валерка над двигателем, с ним и говорит. Взмах ветошью: – Вон оцепка[4]4
  Оцепка – ограждённая забором территория; употребляется в отношении ограды колоний исправительных учреждений вблизи этих территорий (прим. автора).


[Закрыть]!

На этом объекте: то одно, то другое… Ей бы в первые ряды…

Солнце не назойливое. Птицы (не воробьи!), Валька обретает храбрость, радуется каблукам, юбке коротенькой, курточке из яркого нейлона. Держит, чтоб не улетела, шляпу – бабочку-капустницу.

Угрюмые домики тупо глядят немытыми окнами. Людей не видать.

Деревья ветвистые. Графика. …Хохот в голове: «Родынцева! В этой вазе цветы!» Гипсовые. А у неё живые, с глазами… «Ты, Родынцева, того, как могут быть у цветов… Ты и руки им!» – выкрикивает Борька Таранов (папа и мама в родительском комитете). Учительница недовольно: «Мы рисуем с натуры…» Но Валька назло пририсовывает цветам бегущие ноги, аплодирующие ладони… Ребята орут: «Намалевала!» «Заткнитесь! – одёргивает Капустова. – Неплохая картинка». И учительница, и дети умолкают.

Иногда и до работы рисует, будильник ставит, чтоб вовремя. Картину лицом к стене, а руки так и не отмоет: берлинская лазурь, темпера, уголь, акварель…

На километр удивительная ограда, «оцепка» непонятная… Напоминает непроницаемый забор «Почтового ящика номер тридцать пять», куда не берут на идеальную работу табельщицы: «Тебе бы одолеть техникум». Проволока ровными кольцами напоминает картинку в детской книжке: волк в капкане.

Недавно на арматурном. За прутьями арматуры видны цехи, грузовики с грузом, гладенькие легковушки с начальством, работники и работницы в халатах, конторские дядьки в деловых костюмах и деловые бабёнки на шпильках и в мини-юбках. Открывает калитку бабуля: «Входи, дочка».

Удар кулаком в глухие ворота. Брякает деревянная ставня, но в маленьком оконце никакой бабки. Хмурый дед. Военная фуражка с алой (цвета знамени) отделкой:

– Посылки в пятницу! – и – хлоп!

– ОКС завода коммунального машиностроения!

– А-а! – отворяет, берёт паспорт (на её работе документ необходим). – Номер автомобиля!

– … вон она…

– Без машины на территорию не имеем права…

– В документах неверно назван более дорогой кирпич!

Хлоп! И – непробиваемая стена.

Как ей убедить этого деда быть товарищем (братом не надо)?

Родынцева одиноко бредёт вдоль ограды. Опять люди – по одну сторону, она – по другую. В нашей стране – каждый другому друг, товарищ и брат (говорит радио). Но и папа не товарищ. Женился. Не на тёте Люле, а на Надежде Григорьевне с небольшим сынком Димкой. «Тётей Надей» ни-ни: её и на работе полным именем операторы, почтальоны, уборщица, охранник («у меня немалый штат»). Отец не как с тётей Люлой («Люля – мой баб»). Владимир Ильич великую жену Крупскую – Наденькой! А эту – Григорьевной. Квартира у неё из двух комнат в новом панельном доме. Она моет, пылесосит.

Начали менять её квартиру на окраине и их комнату в центре – на одну. Валька не против. Но обмолвка мачехи: «…в общежитие тебя не примут». Она-то кантовалась в общаге сталелитейного завода, там отливают крепкие характеры: «Нет тебя до отбоя, на койке бардак – турнут! На суровом режиме!» (и для Вальки бы такой). Роется в шкафу, и – юбку не модную, блузку бледную: «Надевай. А то ты прямо какаду». Её сынок – в хохот. «Не работай, учись…», – робко гнёт линию отец. «Пусть ваш Димка учиться, а я без вас не умру!» «Она – хороший человек, как мама». «Лучше мамы никого нет!» С тех пор они говорят: «У тебя жилплощадь». Дому век. Умывальник есть, а туалет на девять квартир.

…Крючок на двери разболтался, но непонятно как она в щель? Маму Валя не слушает так, если бы она и вообще не говорила. Но (и это жутко!) говорит: «Не трать деньги на платья, мои надевай». Фигуры у них одинаковые. Двигает на вешалках её добротные платья ненадёванные, а мама улетает.

Наконец, Киряев на отдышавшейся бортовой. Выдают пропуск, и они – в заводском дворе, с виду – обычном. Вдоль дороги – цехи (в один этаж) из красного кирпича.

Валерка говорит: вода в радиаторе закипела, но он холодной туда!

– А без авто не пускают, ну, и правила! – наконец, культурное общение!

Но он, крутя руль, вертит пальцем у виска:

– Ты чё, идиотка? Это зона!

«Зона»? Наверное, исправительно-трудовая колония? Радио никогда не говорит «зона», «зэки». А «кирпичники», водители и другие работяги, эти – да. Недаром тут ограда, непреступная как для преступников, так и для нормальных людей! Солнце обогревает и строителей великого будущего, и тех, кто и от настоящего изолирован. Хотя, где они? Людей на территории нет, а техника: автокран-лебёдка, бортовые, удивительный трактор с полкой, на ней едут те же одинаковые кирпичи (она бы выкрасила в яркие цвета).

– Займу очередь, – открывает дверцу Валерка, – а ты с документами, – и о дверях какую-то ерунду. Уходит к ожидающим погрузки.

Валька легко выпрыгивает в «зону»… Хотя кошмар о снабженке… Ладно, Киряев – трепло, но и Лукин – недомолвками… Ноги, открытые от сапог до мини-юбки, обтянуты капроном. Ровные, два карандаша, тонкие, никак не наберёт килограммы. Определение мамы: «бараний вес…» Идёт вдоль окон какого-то барака. Ага: «Обжиговый цех». А какое ей крыло: правое или левое? Уточнить у Валерки? У открытых окон никого, но вдруг уйма полуголых парней с бритыми головами (видно, горячо им в их обжиговом цехе). До двери далеко. Она, как йог – по стеклу. Их взгляды ощутимы кожей. Да байка о работнице отдела снабжения не выдумка! Коллектив тут спаян гадким. Орут похабное.

Дверь. Дёргает ручку, но никак. Она обратно. Опять вдоль цеха под более оголтелый крик, под рёв… Другой вход. Засов (как глупо) с внешней стороны! Отодвигает щеколду…

Внезапно кем-то схвачена! Боль в руке от локтя до сердца, и – провал…

 
«Коммунизм – это молодость мира,
и его возводить молодым».
«Страна моя героев воспитала,
отчизна-мать зовёт и любит нас».
«Вперёд, комсомольское племя».
«Комсомольцы-добровольцы,
мы сильны нашей верною дружбой,
сквозь огонь мы пройдём, если нужно,
открывать молодые пути…»
 

…Утром Никита курит, делая кольца. Вот-вот с дежурства Олег… В зеркале: она – маленькая дурнушка, он – великолепный капитан КВН. «Приходи дня через три».

Вторая их ночь огромная (не когда «дефлорация»)… Никакого спирта, а Никита говорлив.

«Мечта с одиннадцати лет хирургом на войне. Но меня и в мирную армию не берут, военная кафедра. Да и не это… Главное: деньги. Минимальная медицинская рекомендация (и неверная! ха-ха-ха), – а на карман падает. Но впереди одна самоотверженность. Олег боится, делая уколы на дому от гонореи. Не дают практиковать» «От “триппера”», – она, радуясь: поверяют тайны умные люди, медики. «Одно и то же».

Если б не боль… Он уж говорил о половой несовместимости, но она вытерпит: несовместимость какие-то пять минут, и опять любуется. Для такого на костёр взойдёт. Картинка в книге «Тарас Бульба»: спят сыновья (Никита похож на Остапа), а мать над ними: недолго (увы!) будет ночь, наутро битва, а там и огонь…

Никита, наконец, утомлён «физиологией» и говорильней, спит, напоминая преданного сына Бульбы, а Валя глядит в его лицо, не надеясь вновь увидеть его так, запоминает, словно перед гибелью: его гибелью или её?

Наутро они за столом, на котором белая скатерть огромной равниной. Он – на одном берегу, она – на другом… «Я сказать хочу». Он удивлён: целую ночь, вроде, болтали. Но болтал-то он. Она ни слова. Она – его часть, которой не требуется отдельная голова. И вдруг утром говорит Валя: «я… жить… без тебя… не могу». Правда, «жить не может». Когда видит его, живёт. Далее на воспоминаниях, оно топливо для двигателя. Любую картинку «включает» на виртуальном экране, хоть где: в дороге, у трамвайных путей, на перекрытиях недостроенного дома… В ту огромную ночь, будто отмахала немалую часть жизни. Вспомнит и удивляется: опять какая-то минута.

Никита не глядит на неё. Глаза темны от гнева: как выгнать?! Она уверена: он любит! Но ответа нет. Молчит Никита, король её сердца…

…В кабине «шаланды» радио:

 
«…и сама я верила сердцу вопреки,
Мы с тобой два берега у одной реки…»
 

Валерка Киряев болтает:

– Мою невесту зовут Анной…

Ту девушку тоже… Именно так называл Никита её, высокую, с большой грудью, в очках и с длинной сигаретой в длинных пальцах. И Валя теперь курит именно эти. «Олег, она твоя внебрачная дочь?» Медики – в хохот! «Пойдём, Анна, колоть дрова в мелкие щепки!» Никита хватает её за руку, не дав докурить. Та отбивается: «Какой ты дурак, Никита!» «Не дурак, а принц Даун, перенёс инфекционное поражение головного мозга, отличница». Шутя так, скрываются. Да, надолго он скрылся от Вальки…

«Я ухожу, – Олег надевает куртку, – до троллейбуса нам по пути». Знакомые чашки. Одна падает… «К счастью!» – первые слова Никиты. Видимо, неверные.

Жить трудней. Яркие картинки их с Никитой двух ночей включает, и от какой-то Анны – ни следа. Но нет обновления реальностью. Выдумывает: они вдвоём в уютной комнате. Никуда не торопятся, никого не боятся. Дверь крепкая, но и выйти за неё неплохо: они на Родине. Их уважают, ценят, выбирают… Они – избранники. И он, и она. Тихо-тихо падает снег за окном. «Валя (нет, Валечка), – говорит Никита, – почитай мне стихи». «Белая берёза под моим окном…» (Есенин, любимый поэт отца). Ну, и вновь тропой вдоль дровяников…

У Олега никого, кроме пациентов. На другой день – он одинокий, но говорит хмуро: «Ты ему не нужна…» «Но у меня, – интонация диктора радиопрограммы “Юность”, – большое чувство. А если это любовь?» В лице Олега подбородковом, в маленьких его глазках неприятное: «У таких, кто натурой платит за ужин в кафе («лангет плюс компот»), не бывает никакой любви». Её, будто обваривает, как могло бы в бане, угоди она в кипяток. На другой день Олег с дровами: «Никиты нет, у родственников». …И опять она тёмной тропой… Олег в дверь: «Вот тебе телефон, ко мне не ходи». И о паранойи, характерной навязчивыми идеями.

Кто-то авторитетный говорит прямо в центре головы: «Не человек ты, не гражданка огромной страны с фамилией Родынцева от великого слова «Родина», с именем Валентина (как у первой женщины-космонавта). Полное имя-отчество Валентина Юрьевна. Ты – безымянное маленькое животное, юная крольчиха, беззащитная перед населением и перед небом, необъятным над Родиной».

Валька плачет. Киряев матом… Это ему учётчик выдал правильную накладную:

– Работа непосильная для твоей тупой башки…

Критикует, хотя не до конца исправился на какой-то тоже «зоне»! Пусть невесту Анну критикует. Плевать она хотела на эту Анну, и на ту, с которой колит дрова Никита. Только одну уважает, она метнулась под вагон из-за короля своего сердца Вронского, и колёса: «Чип-та, чип-та, чип-та…»

Едет Валька в укромной кабине «шаланды», но в голове опять «сквозь строй». Прямо голая на виду у многих парней Земли («Если бы парни всей Земли…» – поёт радио). Глядя в тропинку, покрытую кирпичной пылью, идёт она мимо окон. Стёкол нет! У решётки гогот…

Ответила какая-то дама. Да, Никита у них, но его нет. На второй – не вежливый дядька. На третий – девица, трубку швыряет. Но телефонная связь ведёт к Никите. А связь (так не именуют любовь) по космическим меркам меньше мига.

Опять – дама. И называет адрес. Крепкий металл ограды, в будке милиционер. Вроде номерного предприятия, куда так и не прорвалась. Из динамика: «Она к нам…»

Их трое: мать, отец и дочь, Валина ровесница. Дядька, как те, что торгуют на рынке. Но тётенька любезная: «Вартан Арутюнович (кивает на мужа) работал с Анатолием Никитовичем». Имя отца для неё впервые, полное имя – Никита Анатольевич нравится. Женщина говорит: дочь и Никита «любят пикироваться» (противное слово!) Хотят окрутить парня для ненакрашенной девицы. «А когда он придёт?» «Это же медицинский!»

Квартира, – ого-го! Холл, пять дверей в комнаты. В одной, как в теплице, цветы. Много картин. Копия Поленов! А эта прямо Дюрер! Папа с пяти её лет дарит альбомы репродукций. А на какие шиши куплена статуя Давида? И копия огромных денег стоит. Музей ограбили? Или из парка культуры и отдыха уволокли? Если бы не милиционер, который их «бережёт»…

Не большинство, буржуи! Входит огромная тётка в фартуке, и хозяйка – тоном кино-графини: «Девушка уходит». Неплохо бомбу им в подъезд! Уедет Никита, и – ба-бах!

Наконец, он. Орёт, мол, забудь номер телефона. От такого ответа (звонит она с автомата рядом со стройкой в обжитом дворе) бегом на перекрытия, на край! Недостроенный дом над обрывом, внизу поезда (чип-та, чип-та, чип-та). И она над их убегающими крышами…

Весна шагает и любовь живёт.

«Без страховки нельзя», – трогает рукав Лукин. Каменщики иногда пристёгиваются ремнями к бетонным блокам.

Её тянет прыгнуть. Немалая вероятность по-медицински – летального исхода. Она лицом к ветру, который двигает дымы-облака; окутывая горизонты, они плывут над домами, выстроенными товарищем Лукиным и его некоммунистической бригадой. В этих домах избранники. Люди, у которых никаких червоточин. Между ними и ею – стена. Не кирпичная, а невидимая, но толще кирпичной. На краю не вспомнила: «лангет плюс компот», а то бы головой – об рельсы, Лукин не поймает…

Как-то обидно: Никиту не интересует история её жизни, – только медицинская. Есть ли прививки, не на учёте ли в туберкулёзном диспансере? Глядит зубы, горло, язык, на работу что ли берёт на номерной завод табельщицей? Там она у многих медиков:

Мозг фотографировали! А он: «Сотрясение?» «Нет, менингит». «Но отец твой алкоголик, пьяное зачатье». Отец не алкоголик. Но, когда их горе с мамой, одно время… Ему не нравятся её зубы кроличьи: «Наследственная олигофрения». Да, и фигура: «Ты какая-то детская».

«Когда менструация?» Об этом и с мамой ни-ни, а только с бабулькой врачом при оформлении на обувную фабрику, в поликлинике «номерного ящика», куда не годится она. Не из-за того, что не знала дату. Никите – шёпотом. В тот день на комбинате оформление шпунтовки. Там аптечный киоск, идеальный туалет… Он говорит: бывают дни, в которые не надо предохраняться от беременности. Презервативы (испытал один) обратно – в портфель, дорогой крокодиловый.

До неё робел, подкатывая к отличнице Анне… А в родном маленьком городке его папа – генеральный директор оборонного завода, где и работают люди городка. Появись у Никиты девица, тайны не было бы.

«Правильно открыть публичные дома с “жрицами любви” (не ляпнула: и у подруги такое мнение). Ты бы могла работать в таком доме. Правда, у тебя нет внешних данных, но губы неплохие… Мы неравны. У тебя другая социальная категория».

Обморок на мгновения. «Я говорил, к тому крыльцу, там звонок, а не к этому, где входят работники зоны. Носишься тут, как шальная» (и матом…) Но и охранника кроет Валерка Киряев: «Ты ей руку мог оторвать…» «И влетела бы в цех?» – ответ работника. Валерка ей другую руку, вывихивая, тащит в кабину.

Едут они медленно, у дороги тихий лес. Солнце в верхушках деревьев. В окно такой дух, будто на планете рай. Накладную сжимают пальцы: «Кирпич красный…» Нет, ей никогда не бывать с Никитой в уютной комнате мечты, а к зэкам, будь добра… Кладёт документ в сумку.

– Да, не реви ты! Не «снабженка номер два»!

Вот Капуста… В строительном управлении. Не на бортовой, катается на «Волге», но что, – избранница? «Он мне читает стихи: “Я послал тебе розу в бокале золотого, как небо, Аи”. “Аи” – вино». Валька кивает: в ресторане тепло, много еды… Но не для неё. На днях подруга с парнем. Бедный, не Дубло, с которым в номере гостиницы, где «день и ночь шумит прибой», как в каком-то «доме терпимости». И для Вальки юридический студент. «Ты, Лёвка (у Капустовой полное имя Левадия), нормальная? Это ж малолетка, совращение». «Предъяви документ законнику! Она меня на три месяца старше! Менингитом болела, и это отразилось на внешности положительно!»

Оба уходят, а Валька ей о медиках. «Один – мой добрый друг, психиатр, отца вылечил…» Не верит. Но анекдоты Олега с его работы, да упоминание об отце… «Я бы вышла за доктора». Она – и люди другого общества! Не «того круга»!

Город. Плакаты. Народ бурлит. Спутники летают, космонавты, идёт борьба за мир… Советский рабочий не должен говорить о боге или о том, будет коммунизм или нет. Он должен глядеть прямо в солнце новых побед глазами, не прикрытыми зеркальными очками, на которые, тем более, нет денег. Немного непонятно: страна богатая, а у людей денег нет. Она тратит в один день (шарфик, бельё, на ноги капрон). Отец и продукты, и денег… Надежда Григорьевна еды (только разогреть). В комнате электрообогреватель (отцу на работе дали премию), но намного теплей, когда печь. Топка в коридоре, и дворничиха кладёт дрова. Вход в дровяник для неё свободный. Но пора ей три рубля! А денег нет: в кинотеатре и билет, и буфет, бутерброды с красной рыбкой…

Валька Родынцева, строительница светлого завтра, у тёмного окна. Отчего у неё тёмное «сегодня», и будет ли «завтра» светлым? Замуж выйти – не великое дело. Вот Надежда Григорьевна, овдовев, полюбила отца: «Нет добрее Юры!» Больше не ехидствует («Что, какаду?») и Димку одёргивает. Он: «Дай шляпу надеть в кино!» Они ещё ребёночка хотят, этот будет родным братиком и Димке, и ей.

Отец напоминает: «Давай в ПТУ…» «Хочу медиком… Как Олег», – будто они, как раньше. «Олег Павлович меня уговорил не пить, но работа у него с дураками (и я таким был). Мачеха: «ПТУ на обувной фабрике?» «Нет. Ну-ка, Димка, где акварель? Григорьевна, убедись». «Эмалью надо», – Валька кидает взгляд профессионала. «Другой нет, а кисть – колонок!» Глядит она на белую поверхность и на медовые глянцевые прямоугольники в металлической коробке. Далее никого не видит, не слышит. В эти минуты она уходит в цвет.

…Тот, ненормальный школьный учитель в свитере… Длинные кудри, пятна на руках. Рядом с партой Родынцевой: мчащиеся по стенам мотоциклы в цирке Шапито рисует она на вольную тему, любимую тему папы, когда была маленькой. В это время другие дети вольно бегают, а ведь урок… Теперь он в ПТУ художественных промыслов. Родынцева подкована: кадмий, берлинская лазурь, графика, акварель… Отец рисует, но за наглядную агитацию и за плакаты платят мало. Променял эту недоходную работу на ремонт фреоновых холодильников…

Они едут к маме в больницу, а учитель входит в трамвай: «Вот координаты моей новой работы». Отец об этом – маме, и у неё короткая радость в больничной палате. Но Вале – не рисование, ей надо быть деятельной, шагать в ногу…

«Кружечка украшает сервант!» – благодарит Надежда Григорьевна. Димка: «А мне?» Ему – не цветы. …Недостроенный дом над обрывом, автокран с лебёдкой, Игнат кладёт стену, поёт песню… Облака плывут за горизонт, там они прольются первым дождём… «Папа, приколоти над моей тахтой!» Ишь, как отца называет… Но и он: «Я говорил тебе, Григорьевна, какая у нас дочь! Она – не как я, у неё дар».

Дома не мимолётные картинки… Церковь в метель. Церковь утром. Церковь ночью… Натюрморты. Лампа, два ярких яблока, шляпа…

…Дверь с крючка! От сквозняка? Бывает, когда кто-нибудь входит с улицы в общий коридор… Да, нет, мама. Тихо – в кресло у окна: «Бог не отринет тебя, доченька! Наградит… Вижу твои картины в залах, много людей тебя любят, и явится твой принц. Ты и себя рисуй. Милое лицо, ловкие пальцы, юная фигура». Не мракобесие? «Не уходи, мама. Никогда». «Сама ко мне придёшь». Улетает она, одетая в тот же голубенький в цветочках халат, в котором положили. И никого, кроме церкви больной.

Утром мамы нет. Долго ещё такое, её визиты?

В ту великую (как она думает) ночь допытывается медик: «А шизофрения – в роду? Если есть, то была». «А есть?» «С мамой-то беседуешь» «Не тронь мою маму!» – не выкрикнув, молчит (не обидеть бы Никиту). Она – Олегу о «беседах», а тот другому медику.

В мединституте график лекций. Караулит неподалёку. Наконец, выходят… Очки с яркими фильтрами, делающими мир вокруг ядовитым, прочь – с лица!

Любовь не бывает безответной. Если кто кого любит, то другой ответит. Неужели есть безответная любовь? («Зачем, зачем на белом свете есть безответная любовь?») И, вправду, – зачем? И Никита. Поймёт, какой мощи её любовь и не отринет. Вот её кто-нибудь полюбил бы так. Например, Игнат, полюби её Игнат…

Студентов много… Непонятно, как вмещает их с виду небольшой мединститут. Вроде, одинаковые, но сердце ёкает, узнав любимого студента. «Никита, у меня к тебе, я…» Он замахивается портфелем (тяжёлый, «крокодил»). Она отпрыгивает, словно облитая в бане кипятком, удивительно, не падая на каблуках… Он уходит уверенным шагом.

Никита – молодой король её сердца! Но у него не любовь, а… медицина.

В комнате Есенин. Фотография немного криво, но не поправляет: поэт наклонил голову к ней. О короле он… Или: «До свиданья, друг мой, до свиданья…» Кровью. Перед тем, как – в петлю.