Текст книги "Петр и Феврония. Наша главная история любви"

Загадка Агрикова меча

«Смерть моя есть от Петрова плеча, от Агрикова меча». Звучит как формула, как заклинание. И, естественно, возникает вопрос: кто же такой Агрик? Некоторые исследователи считают, что Агрик является персонажем византийского эпоса, богатырем-змееборцем. М.Д. Чулков указывает на то, что в былинном эпосе упоминается Агриков, или Агриканов меч. Он якобы достался рязанскому богатырю Добрыне Никитичу, и им богатырь сразил Тугарина Змеевича. О богатырях братьях Агрикановых упоминает и профессор словесности ХIХ века Ф.И. Буслаев. А муромский краевед А.А. Епанчин приводит такой пример: «По преданию Агрик (Агрика, Агрикан, Гаррик) был благочестивым богатырем и собирал оружие по всему свету… был у него и меч-кладенец непобедимого свойства… Умирая, Агрик призвал к себе трижды тридцать богатырей, чтоб они битвой решили, кому владеть сим оружием. После погребения Агрика у алтаря Воздвиженского собора богатыри перебили друг друга. Последний из них, умирая, поручил беречь это оружие слуге Агрика Торопу… Находиться оно должно было в кладовой, в горе, а ключ – лежать под огромной отрубленной головой, лежащей в чистом поле». Ф.И. Буслаев провел параллели между «Повестью о Петре и Февронии» и некоторыми произведениями средневекового западноевропейского эпоса и пришел к выводу, что мотив чудесного добывания меча был чрезвычайно распространен: князь Петр находит его в алтарной стене храма; Зигмунд, герой «Саги о Вёльзунгах», вынимает из священного дерева; валашский витязь Вилиш девять дней молится у четырех каменных столбов, после чего обретает меч. Герой «Повести о Петре и Февронии» получает информацию о самом мече, но отнюдь не как его добыть и где искать. Тогда он прибегает к наиболее верному способу решения неразрешимых вопросов – молитве. И оказывается, что меч легендарного богатыря Агрика спрятан не где-то в тридевятом царстве, а в самом Муроме. Князь Петр, которого автор «Повести» неоднократно называет «благоверным», не добывает заветный меч в бою или при помощи силы и хитрости, не покупает его, совершив сделку, а именно обретает. Агриков меч достается ему по его молитве, ведь, как особо подчеркивал Ермолай-Еразм, он «имеяше же обычай ходити по церквам уединяяся». И в таком контексте меч словно становится ему наградой. Место, где сокрыт от недостойных взоровбогатырский клинок, тоже выбрано не случайно. Петр находит его не в чистом поле под отрубленной головой, не в камне, а в алтарной стене храма монастыря Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня. Да и помощь ему оказывает не какой-то сомнительный персонаж, а светлый отрок. Таким образом, волшебный меч-кладенец оказывается как бы посланным Божьей милостью. Если Петр немного и смахивает на легендарного короля Артура, но с весьма существенной разницей: артефакт русский князь обретает через молитву. В унисон истинному замыслу, кажется мне, звучат на сей раз и строки А.М. Ремизова, тонко уловившего скрытый смысл этого священнодейства: «На выносе Креста Петр стоял у праздника в Воздвиженском монастыре. Агриков меч неотступно подымался в его глазах, как подымали крест, – в широту и долготу креста. Его воля защитить брата подымала его вместе с крестом над землей высоко. Всенощная закончилась. Пустая церковь. А Петр, стянутый крестным обручом, один стоял у креста: “Агриков меч” – вышептывали его смякшие губы – “дай мне этот меч! Пошли мне этот меч!” – и рука подымалась мечом: “Агриков меч!”» Думаю, многие обращали внимание, что по форме меч напоминает крест. Осмелюсь предположить, что иносказание о мече расшифровывается именно как обретение креста, то есть силы, ниспосланной свыше, силы, дающей право действовать по воле и от имени Бога. Только так можно ополчиться на грех, на беса, персонифицированного в образе блудного змея. Ведь найден он был всё-таки, напомню, в Крестовоздвиженском монастыре.

Существует интригующая версия, тоже немного напоминающая местное предание. Будто бы в годы Второй мировой войны Гитлер получил от сотрудников Ананербе (общества «Наследие предков») донесение о существовании легендарного Агрикова меча. А те, в свою очередь, вроде бы узнали об этом из русской летописи. Но вполне вероятно, что просто могли прочитать в «Повести о Петре и Февронии», – почему бы и нет? Ведь каких только парадоксов не бывает. Но как бы то ни было, а помешанного на оккультизме Гитлера очень возбудило сообщение, что меч, который когда-то будто бы принадлежал муромскому князю Давиду Юрьевичу (Петру) цел и невредим и находится то ли в Рязанской, то ли в Муромской земле. Ведь, согласно легенде, тот, кто будет владеть этим мечом, станет непобедимым. В общем, одержимый бесовской страстью, лидер Третьего рейха отрядил в СССР тайную экспедицию на поиски чудотворного меча. Правда, немецкие агенты очень скоро угодили в лапы НКВД, и их следы затерялись… Как, впрочем, и сам меч.

Но вопрос остался. Действительно, куда же он подевался после того, как Петр убил им змея? А.М. Ремизов высказал весьма сомнительное во всех смыслах предположение – без иронии тут не обошлось, – что древний меч после той битвы со змеем рассыпался в прах. У Ермолая-Еразма об этом нет ни слова, в известных летописях – тем более. Да обладай Петр тем мечом, может, не потеряла бы Русь своих лучших воинов в битве на Калке за пять лет до кончины самого муромского князя! По крайней мере, этот меч где-нибудь, когда-нибудь, да проявил бы себя в дальнейшей истории. Ан нет… Вдруг дело в другом? А в том, что если не меч это вовсе был – а крест. Тогда что ж выходит? Русь, не сумевшая сохранить до конца верность кресту, лишилась своей непобедимой силы, открывшись беде, грядущей с Востока.

Змеиная кровь

На Руси и после принятия христианства еще долго поклонялись стихийным языческим божествам. Во времена муромских князей Павла и Петра (Владимира и Давида) еще не стерлись в памяти народной рассказы о легендарном князе Всеславе Брячиславиче Полоцком, которого современники считали чародеем и оборотнем. В «Слове о полку Игореве», например, о князе Всеславе говорится, что он «людям судил, князьям грады рядил, а сам в ночь волком рыскал, великому Хорсу (богу) волком путь перерыскивал». Кстати, сам князь Игорь Северский и его жена Ярославна, знакомые всем по «Слову», были современниками героев «Повести о Петре и Февронии». Так вот, Ярославна, насколько мне не изменяет память, получив весть о пленении мужа, стенает и плачет, обращаясь не к Богу, а к силам стихий, например, к Днепру Словутичу, – чем не язычество?

Вроде бы все это объяснимо: христианство в те времена на Руси только-только на ноги вставало, а народ много веков до него жил по законам предков. И для мужика просто так взять и поменять одну веру на другую оказалось делом не совсем простым – генетическая память, знаете ли, сопротивлялась. А может, и бесы противились. В качестве примера можно привести фразу летописца, осуждавшего быт его современников: «...словом нарицающеся хрестьяни, а поганьскы живуще».

Частенько так называемые христиане придерживались старых обычаев, не осознавая их языческого значения. То устраивали трапезы рожаницам – покровительницам продолжения рода, то в случае болезни, особенно детей, обращались к волхвам, воспринимая их как знахарей и врачей. Но самое примечательное – люди не спешили отказывать себе в чувственных удовольствиях. Например, в записках Кирика – доместика Антониева монастыря в Новгороде, жившего в первой половине ХII века, упоминаются люди, которые держали у себя тайно и явно наложниц. В общем, жизнь наших предков в массе своей была весьма далека от канонов христианской морали: народ погряз в распутстве, и даже многие из власть имущих, призванных подавать пример, в быту придерживались двойных стандартов. Идеалы христианской семьи и добродетели буквально нуждались в спасении.

Актуальность этой проблемы подтверждает и ранее написанное митрополитом Киевским и всея Руси Иоанном II (1078—1089) «Правило церковное» или «Послание к черноризцу Иакову», которое, кстати, после «Устава» св. Владимира учеными признается как самый ценный памятник истории древнерусского церковного права. Так вот, из правил 7, 15, 21 и 31 этого документа мы узнаем, что в те времена существовало в народе мнение, будто бы церковное венчание приличествует одним князьям и боярам, а простые люди могут обходиться и без него. Так что обычным делом было иметь по две и по нескольку жен одновременно, обмениваться ими по своему усмотрению. Нельзя не признать, что порой эти двойные стандарты для знати и смердов переполняли чашу людского терпения или же служили поводом для недовольства. Летопись за 1174 год сообщает, что разгневанные галичане сожгли женщину по имени Анастасия, которая была наложницей их князя Ярослава. Самого же князя они вынудили всенародно присягнуть в верности своей законной (венчанной) супруге.

Достоверно известно, что вплоть до времен Ивана Грозного в отдаленных от столицы местах языческие обряды продолжали соседствовать с христианскими – тому тоже есть летописные подтверждения. Браки оставались невенчанными, дети – некрещеными, а покойники – погребенными под высокими курганами. Например, новгородский архиепископ Макарий, будущий митрополит, аж в 1534 году писал в Водьскую пятину, приграничные с Новгородом земли, и порицал местную паству за то, что они «мертвых своих кладут в селах и по курганам и коломищам… а к церквам на погосты не возят хоронить».

Историкам известен и такой факт: в самом начале XVII века состоялся один из самых громких судебных процессов, в котором фигурировал боярин А.Н. Романов. Вельможу привлекли по доносу его казначея Бартенева, сообщившего царю Борису Годунову, что его господин хранит в казне волшебные коренья, с помощью которых намерен отправить на тот свет самого государя. Скорее всего, этот процесс был инициирован с политической целью, а обвинение в связях с колдунами послужило лишь поводом, однако то, что в нем в качестве улики фигурировал мешочек с кореньями, говорит о более чем серьезном отношении официальных властей к языческим ритуалам.

Боярин Романов отделался ссылкой. Но, к примеру, известный историк Р.Г. Скрынников в своей книге «Самозванцы в России в начале XVII века» приводит такой пример: приставы, сопровождавшие опальных, говорили: «Вы, злодеи изменники, хотели достать царство ведовством и кореньем!» Выходит, в XVII веке язычество, если и «ушло в подполье», но все равно оставалось неотъемлемой частью быта русского человека.

Что уж говорить о людях ХII века! Да что там… Даже сейчас, в веке ХХI, многие из нас продолжают жить как язычники. Оглянитесь, разве мало среди нас тех, кто буквально жонглирует своими сексуальными партнерами? А тех, кто в минуту жизни трудную обращается за помощью к бабкам-ворожейкам и всевозможным экстрасенсам?

Во времена Петра и Февронии таких слов не знали, и называли их просто – змеями да колдунами. Впрочем, суть одна. Что тогда, что сейчас. Достаточно просто включить телевизор или посетить Интернет, чтобы убедиться в живучести бесовских пережитков. Неужели все это у нас в крови? Тогда выходит, что примерно у трети населения в жилах течет отравленная кровь?

Издавна сильным средством воздействия на человека считалась кровь. Колдуны через нее наводили на людей порчу и проклятия. Однако в православной традиции предусматривается на сей счет мощнейшее противоядие. Это так называемая Бескровная Жертва. С ее помощью можно очистить душу и кровь. Во время Причастия – таинства принятия Тела и Крови Христовой – человек приобщается к Богу, обновляя тем самым свою плоть и сжигая грехи (если, конечно, делает он это от чистого сердца). Так было во времена, описанные в «Повести», так происходит и сейчас, и останется, надеюсь, после нас. В общем, как писал М.А. Булгаков: «…вопросы крови – самые сложные вопросы в мире», – он знал это не понаслышке – сам вырос в семье священника.

Но вернемся к «Повести о Петре и Февронии». Что же происходит дальше, после того, как юный Петр всё-таки обрел заветный Агриков меч? Вооружившись, он восклицает: «Аз же тамо иду братися с змием, да некли божиею помощию убиен да будет лукавыи сеи змии!» («Я же иду бороться со змеем, да будет с Божьей помощью убиен сей лукавый змей!») Он идет отстаивать в бою с недругом три вещи: убив беса – крепость веры и верность Христу, сразив любовника невестки – честь семьи, уничтожив блуд – чистоту крови собственного рода. И это не общие слова, а весьма конкретные.

Не так давно получила распространение сенсационная теория волновой генетики доктора биологических наук П.П. Горяева, а точнее сказать – гипотеза, которую он изложил в своей книге «Волновой генетический код». В научных кругах к ней относятся по-разному. Но суть этой теории, как я поняла, состоит примерно в следующем. Генетики убеждены, что развитие организма зависит от записанной информации в молекуле ДНК. Параллельно возникает вопрос: как такое количество информации может удерживаться в мельчайшей молекуле? А что если ДНК является не хранилищем информации, а антенной для приема ее извне? Из этого можно вывести заключение о возможности существования внешнего источника информации, который и творит все живое на земле. Для одних – это Бог, а для других?..

Выходит, если посмотреть на семейную драму самодержавного правителя Мурома с этих позиций, то близкие контакты Павловой жены с представителем энного вида могли быть чреваты (причем в буквальном смысле) непредсказуемыми последствиями для всего их рода. Перспектива, что называется – извести всех под корень.

Погибая, змей совершает «последнюю свою козню»: «окропи блаженнаго князя Петра кровию своею» (я специально обращаю внимание на версию оригинала, а не на перевод – «забрызгал»). Окропляют святой водой, и в этом действии заложен особый смысл – во исцеление души и тела. Псалом 50, названный Покаянным, содержит такие строки: «Окропиши мя иссопом, и очищуся, омыеши мя, и паче снега убелюся…» В истории с Петром все выходит с точностью до наоборот. Умирая, змей предстает перед ним в своем подлинном обличье (явися, яков же бяше и естеством). Теперь уже не остается сомнений, чья кровь попала на тело Петра. Молитва и крест, как известно, обнажают грех, а Петр шел на борьбу с врагом, вооружившись Божьей поддержкой.

Однако не стоит исключать и версию иносказания. Например, умирая, языческий чародей наводит родовое проклятие на Петра и весь его род. Теперь снять его сможет только кто-то еще более сильный, или, быть может, даже находящийся с ним в близком родстве по плоти и крови. Так становится понятным весьма амбициозное, с позиций людской морали, условие Февронии: только став женой князя, она будет в силах его исцелить (впрочем, я немного забегаю вперед).

Действительно, братья, родители, дети, все они имеют кровное родство. А муж с женой? Да никакого!.. Верно, кровь у них разная. Но, обвенчавшись в церкви, они становятся одной плотью, – и в этом весь смысл. А кто может быть сильней беса-чародея-ведуна-змея? Ответ ясен. Только тот целитель, который действует от имени Бога. Ну а принцип «подобное – подобным» лучше оставить гомеопатии, тут он бессилен.

Весьма логично выглядит и еще одна трактовка. Покрыться язвами и струпьями Петр мог и в переносном смысле. Представьте себе молодого человека. Нет, не святого, а доброго, благочестивого, смелого, преданного, надежного, сильного, красивого, но… всего лишь человека. Святым ему еще только предстояло стать. Ну а человек, как известно, слаб. Даже если силы хоть отбавляй. Слабость ведь бывает разного свойства. Вот и Петр… Ну, во-первых, он победил змея, врага рода человеческого, во-вторых, был изначально допущен Провидением к выполнению этой миссии, то есть стал избранником, – какие при этом чувства испытывает человек? Верно, он счастлив и горд. Он ощущает свое превосходство над другими, не такими сильными и удачливыми, как он. Да, ему есть чем гордиться, всё так... Одна беда: гордыня, по самому высокому счету, тоже великий грех – невидимые струпья, которыми покрывается душа человека. Стало быть, душу надо было срочно исцелять. И еще: как бы иначе смогли встретиться и соединить свои судьбы родовитый князь и крестьянская девушка, как породнились бы народ и власть? Вот именно!.. Так что в недуге, неожиданно сразившем князя, есть своя логика, тем более что болезнь и смерть делают всех равными. Женитьба именитого князя, победителя змея, на простой крестьянке, дочери бортника-древолаза – мезальянс, попрание княжеской гордыни, но как раз в таком невероятном союзе и состоял Божий промысел. Смирение гордыни – вот путь к исцелению. И, кстати, к очищению крови и души.

«Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит»(Пс. 50, 19).

То ли девушка, то ли видение, или Как крестьянка князя за себя просватала

Иной читатель скажет: все это как-то мудрёно, ведь добро должно быть вознаграждено, зло наказано, а тут получается все едино: и зло Бог покарал, и добру заодно досталось. Но не нам судить – там, наверху, своя логика. Иначе бы мы никогда не узнали о благочестивом князе Петре, не молились бы ему, а в лучшем случае вспоминали бы его как полумифического героя регионального масштаба. В лучшем, подчеркиваю, случае.

Но вернемся к самой истории, вернее, к «Повести о Петре и Февронии».

…Не на шутку скрутило Петра, от немощи великой он даже на коне не мог сидеть. Князь стал искать в своих землях тех, кто сумел бы его исцелить. Но никто из подвластных ему врачей не в силах был облегчить его страдания. Целителей вокруг много, а толку никакого.

Быть может, болезнь затронула не только тело Петра, но и его душу? Раз дома не нашлось подходящего целителя, то стоило попытаться его найти за пределами Мурома. И Петр повелел своим людям отвезти его в Рязанские земли и там искать исцеления. Где, в каком месте остановился сам больной – трудно сказать, но, возможно, в одном из местных монастырей, а слуги его разъехались по окрестным весям на поиски врача.

И вот один из его посыльных случайно оказался в селе Ласково. Село небольшое: церковь золочеными крестами поблескивает, вокруг избы крестьянские, небогатые, – в общем, село как село. Обход княжеский посланец начал с крайней избы. Зашел во двор —никого, в сени ступил – и там никто его не встретил, а когда, низко пригнувшись, переступил он порог горницы, то так и обомлел – предстало пред ним «видение чудно». За ткацким станом сидела в одиночестве девица и ткала холст, а перед ней, высоко подпрыгивая, скакал заяц. Смутилась девица, платочек на голове поправила и говорит незваному гостю, не отрывая глаз от работы:

– Нелепо быть дому без ушей, а горнице без очей.

Наверняка смутили такие речи княжеского посланника (юноша же… не внят во умъ глаголъ тех), и он еще раз переспросил:

– Где поблизости найти мне человека мужеского пола?

А та ему отвечает, будто бы и не слышит, что спросил он только о мужчинах, коих по обычаю ставили на Руси выше жен: «Отец и мать мои пошли взаймы плакать, а брат сквозь ноги смерти в глаза смотрит».

Совсем растерялся княжеский посланец, решил было, что девица не в своем уме. А та будто прочитала его мысли, да и говорит с усмешкой: «И этого уразуметь ты не можешь, хотя речи мои не странны. Если бы был в доме моем пёс, он бы залаял на тебя. Это – уши дома. А если бы был в горнице ребенок, он увидел бы тебя и сказал мне. Это – очи дома. И не застал бы ты меня здесь простоволосой и неприбранной. Мать же с отцом пошли на похороны оплакивать покойника. А когда за ними смерть явится, другие придут и будут их оплакивать. Это плач взаймы. Отец и брат мои – древолазы. Сейчас брат в лесу бортничает. Когда влезет на дерево, то сквозь ноги на землю смотрит, чтоб не сорваться с высоты. Ведь кто упадет, жизни лишится. Вот я и сказала, что он сквозь ноги смерти в глаза смотрит».

Она словно намекала, что сама, мол, девушка безмужняя, не прочь была бы замуж выйти, обзавестись детьми да своим хозяйством. А еще в ее речах было зашифровано: дескать, знает она, что тот, кто нуждается в ее помощи, в данный момент находится между жизнью и смертью. Тонка эта грань, отделяющую мир живых от мира мертвых. Слишком тонка. Но княжеский слуга не уловил смысла ее слов. Впрочем, не ему они были адресованы.

– Ты, видать, девица мудрая, как имя твое? – спросил слуга. А она отвечает: «Имя мое – Феврония». – И такое достоинство в ее голосе таилось, что удивился юноша. Но чему удивляться? Она ведь ему имя свое крестное назвала – Феврония, что в переводе с греческого означает видение вечное. А вдруг дано ей в самом деле видеть то, что сокрыто от непосвященных?

– А я, – уточнил посыльный, – муромского князя Петра слуга. Занемог мой господин, после того как убил своею рукою неприязненного летучего змея. Тяжка его болезнь – весь струпьями и язвами покрылся, тает на глазах. Искал он исцеления у многих докторов, да никто не смог ему помочь. Не живет ли в окрестностях твоего села тот, кто сможет вылечить моего князя?

– Если бы кто потребовал князя твоего к себе, смог бы исцелить его.

– И что ты такое говоришь! – всплеснул руками слуга. – Да разве можно кому-то из простого люда князя моего к себе призывать? Назови мне имя врача того, скажи, где он живет, и если излечит он моего господина, тот за труды его щедро вознаградит.

– Пусть твой князь сам приедет. Если будет мягкосердечен и смиренен – здоров будет!

Всю обратную дорогу слуга, быть может, ломал себе голову над мудреными речами странной девы: «А что если она и вправду не в себе? Задумала господина к себе востребовать! Была б хоть солидным старцем мужеского пола, тогда понятно, а то… Слыханное ли дело, чтоб девицы такие речи с княжескими посланниками вели?» Но, как бы там ни было, а о случившемся слуга рассказал князю Петру. А тот был уже на все согласен – пусть, мол, везут его куда угодно и к кому угодно, лишь бы на ноги подняться.

Как отмечали многие исследователи, в этом диалоге завуалирован тонкий смысл. Они будто бы о разных вещах говорят. Слуга – о конкретном, житейском, он видит в Февронии только девицу, от которой хочет получить информацию о потенциальном враче. Она же – о сокровенном, открытом только ее внутреннему взору: о своем будущем муже. Она знает больше, чем слуга, да и сам князь. Ей известно будущее, и потому она ведет речь не о лечении, вернее, не только о лечении, но и о сватовстве. С одной стороны, не подобает князю ехать к крестьянке, унижение это для его достоинства; а с другой – негоже и девице идти первой к жениху, вначале-то должен он к ней посвататься. В общем, каждому видится свое…

Но есть еще в повествовании Ермолая-Еразма тонко завуалированная тема смерти: это и принадлежность Февронии к роду древолазов-бортников, и то, что она дважды упоминает тонкую грань между бытием и небытием, рассказывая о родителях и брате. Этот нюанс отмечал муромский исследователь Ю.М. Смирнов, сравнив текст «Повести о Петре и Февронии» с «Повестью о водворении христианства в Муроме»: «“И по мертвых ременная плетения древолазная с ним и в землю погребающии”. Древолазные приспособление, как видим, напрямую связываются с образом смерти, а поскольку погребальный инвентарь всегда имел определенное функционально-символическое значение, то первое, что приходит на ум в этой связи – эти “плетения” нужны покойнику, чтобы с их помощью взобраться на небо по стволу мирового древа».

Привезли больного Петра к дому Февронии. Но сам он через порог не переступил, а своих людей к ней послал с поручением: пусть, мол, скажет та девица, кто хочет меня уврачевать, а врач делает свое дело и, если исцелит, получит многое себе во владение.

– Я тот врач, – спокойно ответила Феврония посланным к ней людям. – Но никаких богатств мне не нужно. И передайте своему господину такие слова: если я не стану ему супругою, смогу ли я его уврачевать?

Передали эти речи Петру. Взыграла в нем сословная спесь, и воскликнул он с негодованием: «Как это?! Дочь древолаза в жены себе взять?! Ишь чего захотела!»

Но все тело его ломило, раны болели, струпья зудели, пришлось князю гордыню свою укротить. Махнул он рукой, морщась от боли:

– Скажите ей, что если есть у нее средство, пусть врачует. А если вылечит – готов взять ее себе в жены. Сперва пусть вылечит – а там видно будет…

Воротился слуга к Февронии, передал ей, что, мол, согласен его господин взять ее за себя. Ни радости, ни восторга – никаких чувств не отразились на спокойном лице девицы. Она молча взяла малый ковшик, зачерпнула им из ведра хлебной закваски, кисляжи, дунула на нее и сказала: – Передай это твоему князю. Пусть сперва ему баню истопят, затем в бане он помажет струпья и язвы сей закваской, но один струп оставит ненамазанным. И здрав будет.

Когда слуга передал Петру слова целительницы, князь приказал истопить баню, но, желая искусить ту девицу – действительно ли она так умна, как о ней юноша говорил? – послал к ней снова своего слугу с малым пучком льна. Велел сказать ей, что если она действительно так премудра, что посмела потребовать себе князя в мужья, то пусть, мол, «из этого льна сошьет мне, пока я в бане моюсь, рубашку, порты и небольшое полотенце». Слуга принес ей лен и передал княжеские слова. А Феврония в ответ:

– Влезь на печь, найди там поленце и подай мне.

Принес юноша ей поленце. Она, отмерив пядью, говорит:

– Отсеки вот столько.

Он отсек.

– А теперь, – говорит, – отнеси этот обрубок своему князю и скажи: «Пока я лен чешу, пусть сделает из него ткацкий станок, чтобы мне было на чем соткать полотно для одежды его». Передал слуга обрубок своему хозяину, а тот только руками всплеснул: «Пойди и скажи той девице, разве не знает она, что за такое короткое время из такого маленького чурбана невозможно сотворить то, чего она просит». Опять юноша сообщил ей все, что велел князь. А Феврония будто подобного ответа и ждала: «А разве возможно за то малое время, пока он будет в бане, сшить на взрослого мужчину сорочку, порты и полотенце из этого льна?»

Короче говоря, обменялись любезностями. А чего другого ожидать – один абсурд можно опровергнуть только другим: он ей – пучок льна, она ему – чурочку в ответ. Он ей намек: мол, как из малого не возникнет многого, так мелкой сошке, крестьянской дочери, не дано быть княгиней. Она ему: что ж, от тебя, дескать, зависит; а если так ретив, почему сам не смог исцелиться, а ко мне пожаловал? Не оттого ли, что Бог за нас все уже решил? Дивился князь ее ответу, но тут пришло время ему в баню идти. Как велела Феврония, помазал он хлебной закваской все свои струпья и язвы, лишь один оставил. Из бани он вышел, почувствовав себя окрепшим. Наутро же исчезли и болячки, что были на его теле, кроме одного струпа, который он, как девица та велела, не тронул. И все удивлялись столь скорому исцелению.

Но в жены дочь древолаза князь Петр брать, однако ж, не пожелал – разве подобает князю на мужичке жениться? В благодарность за услугу отослал он ей богатое вознаграждение. Да только она те дары не приняла…

«При первом взгляде кажется, что и тут князь уступил (уже в благородстве) Февронии, ведь не подобает князю нарушать данное слово. Но и мудрой деве не приличествует обман, даже если он вызван осторожностью! Феврония, ведь, проявила недоверие к князю, предусмотрела обман с его стороны, и, выходит, схитрила: до конца-то его не вылечила?! Струп, от которого опять пойдет болезнь, оставила! А раз так, то тогда и князь своего слова не нарушил, ведь до конца-то он излечен не был! Стало быть, в выполнении обязательств – исполнении своих обещаний – герои оказались на равных? —комментирует вышеизложенные события А.Н. Ужанков, продолжив далее эту мысль: – Не была она обманщицей и не собиралась хитрить и лукавить: она испытывала князя – мужа ведь себе выбирала, княжескую гордыню побороть хотела ради спасения его души… На сей раз, Феврония заняла главную позицию: не она станет ему женой, а он должен стать ее мужем».

…Радостный Петр в Муром заторопился. Но и дня не прошло, как от того единственного струпа, что остался на его теле, стали разрастаться все новые и новые болячки, будто бы и не лечился он вовсе. И понял тогда князь, что непростая это была болезнь. Пришлось ему возвращаться к той девице за исцелением. Превозмогая стыд, подъехал он к ее дому и снова стал просить через посредника уврачевать его. Феврония ничуть не удивилась, нисколько не прогневалась и лишь повторила свое условие:

– Если будет мне супругом, исцелю его.

Понял Петр, что в ее словах сокрыт иной смысл. На сей раз он иначе к ним отнесся. Дал ей твердое обещание жениться. Тогда она повторно его исцелила тем же способом. Вскоре Петр выздоровел. Не стал он больше искушать судьбу – женился. Так крестьянка Феврония стала княгиней Февронией.

Мы с вами уже знаем, что речь идет о святой, потому и видим в ее поступках и речах высший смысл. А ну как, если бы мы об этом не знали, что тогда? С житейской позиции согласие Февронии исцелить Петра в обмен на женитьбу можно истолковать двояко: и как уловку мудрой и практичной женщины, стремящейся взять судьбу в свои руки, во что бы то ни стало добиться счастья, и как предвидение будущей святой своей судьбы. Истинный ответ – в дальнейшем развитии событий, в поступках и выборе героев повествования.