Текст книги "Письмо, летящее сквозь годы"

Дорога до Чимкента – с приключениями…

Мы переправились и ехали все время вперед. И так домчали до Воронежской области, города Борисоглебска. Во второй машине ехали наши знакомые: такая же женщина, как мама, у которой муж улетел на фронт, а она – на девятом месяце беременности. И как только оказались в Борисоглебске, у нее начались схватки. Водитель подъехал к нам и говорит:

– Это ваша подруга?

Мама встревожилась:

– Да. Что-то случилось?

– Она сейчас рожать будет… Готовьтесь, – и поехал аккуратно-аккуратно вперед.

Мама тогда стала на подножку, меня посадила в кабину. И люди наблюдают такую картину – машина едет медленно, дверка открыта, мама стоит на подножке, держится и у всех прохожих спрашивает:

– Где родильный дом? Куда ехать?

И все люди показывают:

– Туда! Туда! Налево! Направо! Туда!

И наши машины поехали в родильный дом. Только привезли, ввели роженицу в больницу, она тут же упала, даже не дошла до палаты, и прямо в коридоре родила Витальку! Так началась наша жизнь в Борисоглебске.

Мы в Борисоглебске задержались примерно на месяц. Жили у одной женщины, чья сестра страдала открытой формой туберкулеза. Мама очень боялась заражения. Она купила литровую бутылку тройного одеколона и протирала меня им по нескольку раз в день и даже ночью. Пришло время – сказали, что все мы поедем в Среднюю Азию, в Казахстан. Нас посадили в «теплушки», из которых насобирался длинный товарный поезд. В вагоне дверей не было – открывалась полностью его передняя стена. Откроешь, а там сплошные двухэтажные нары. Нижние – сантиметров сорок от пола, следующие – где-то метр над ними. Посередине вагона сделана вырезка для печки, стоит чугунная печурка и от нее труба уходит в крышу. Мама, ученая на Чугуевском вокзале, сразу сориентировалась и заняла «хорошие места» – при входе в уголочке.

– Лидочка, мы будем жить здесь! – позвала она меня и быстро разбросала по нарам наши вещи. В секунду все остальные места тоже были заняты: оба длинных «этажа». Мама организовала для нас уютное местечко, мы там спали, вместе лежали всю долгую дорогу, и ели, и играли. А ехали мы месяца два – нас везде загоняли в тупик, останавливали. И мы в тупиках пережидали эшелоны с продуктами, идущие на фронт. Мы их пропускали: они шли с востока на запад. А мы двигались наоборот: с запада на восток. И поэтому нас отгоняли, отгоняли, отгоняли. Несколько раз мы попадали под бомбежку. Вдруг поезд останавливается, все люди выскакивают – и врассыпную.

В конце концов, прибыли в Казахстан, а там – степи, непривычно огромные пространства, где и кустика не найдешь… По нужде нас выводили на улицу, потому что туалетов в товарняке нет. И всегда было очень смешно, когда поезд остановится, и мужики кричат:

– Женщины! Женщины! Кустики! Кустики! – все обрадуются и бегут к кустикам! Ехали мы по степи долго: жарища, духотища, пыль, грязь, поэтому стали болеть в вагоне дети. И дизентерия, и коклюш, и отравления, и фурункулез – каких только болезней не ходило по нашим вагонам… Несколько детей умерло, их похоронили по дороге. Воды нет, руки помыть нечем… А меня опять спасла бутылка с тройным одеколоном. Мама, не переставая, меня им умывала, протирала, и я не заболела.

Так мы доехали до Чимкента, выгрузились и узнали, что мы здесь не одни такие: перед нами прибыли эвакуированные училища. Какова же была радость узнать, что сюда приехало и наше училище! Мы поселились на высокой горе, где стояли длинные кирпичные бараки. Заходишь в барак, в коридорчике – множество дверей, за каждой из них – комната. И у нас появилась отдельная маленькая комнатка. Я спала на раскладушке: на козлах – брезент. Однажды, помню, просыпаюсь и вижу, что надо мной раскачивается лампочка. Смотрю – не только лампочка: все вокруг шатается и двигается, мебель ползет… Моя раскладушка распалась, упала плашмя, и я вместе с ней. Мама меня подхватила без слов и – на улицу. Я говорю:

– А что случилось?

– Землетрясение!

Оно было несильное: пять или шесть баллов, но все же нас потрясло. Все боялись оставаться в доме, выскочили на улицу и переждали землетрясение вместе. Я уже не пугалась: вместе со своими совсем не страшно.

Детские хитрости

Все люди из нашего училища, женщины, дети и мужчины, которые не улетели на фронт, жили рядом. Я помню, что с нами соседствовала семья: тетя Маруся с мужем и их сын. Муж ее работал финансистом нашего училища. А она тайно встречалась с врачом! Уходя на свидание, они брали меня для отвода глаз. Тетя Маруся очень красивая, и ее сын казался мне красавцем. Он уже учился в школе и так мне нравился! Врач по фамилии Бурбело лечил меня и маму и считался самым хорошим доктором. Он зайдет к соседке, когда мужа нет – и они берут меня на руки и идут прогуливаться. Навстречу проходят все свои из училища и видят: все нормально, эта пара просто помогает одинокой женщине присматривать за ребенком. Гуляем мы так гуляем, а дядя Бурбело спрашивает:

– Лидочка, а кого ты больше любишь? Тетю Марусю или меня?

Я была такая хитрая: долго думала, что же сказать? Скажи «тетю Марусю», так дядя Бурбело обидится и лечить не будет. Скажи «его люблю больше», так тетя Маруся – моя соседка, а мне ее мальчик нравится. Долго думала, как же сказать, и в конце концов ответила:

– Я вас люблю одинаково.

Вот такая хитрюга я была с самого детства. С тех пор, когда говорят про детей, что они в чем-то глупее взрослых и их надо учить, я думаю: «Боже мой, как взрослые ошибаются! Дети – такие же, как взрослые, и все понимают. Все мои воспоминания и переживания, все внутренние борения и движения совершенно взрослые, с самых ранних моих лет».

А потом я ходила в детский садик. Мама не хотела меня отдавать, но все советовали:

– Что ты, надо обязательно!

Там я проявила себя негоже. Стыдно до сих пор – я даже каялась. В детском саду нам дали вареники с картошкой. Но какое же противное было тесто! С остюками, из непросеянной муки – я только нажала на его, и эти остюки мне впились в небо… Я не могла есть, меня чуть не стошнило. И я отодвинула противную тарелку. Подошла воспитательница:

– Почему ты не ешь?

– Не хочу, – ответила я и отодвинула тарелку еще дальше.

– Кто не съест вареники, тому винограда не дадут, – воспитательница была строгая.

Думаю: «Да, я попала…» Там же, в Казахстане, красота такая – и дыни, и арбузы, и виноград! Мои мысли пошли дальше: «Что же мне делать? Ведь я так люблю виноград. И не хочу эти вареники. Как же мне не дадут винограда? Этого нельзя допустить! Надо что-то придумать…» И я придумала: пожую-пожую – и брошу под ноги мальчику-соседу. Опять пожую-пожую – и под ноги не себе, а ему. Все пережевала и пошла спать, оставив пустую тарелку. Вдруг меня поднимают, приводят в комнату воспитателя и допрашивают:

– Ты сидела с этим мальчиком? – он стоит в бельишке и ревет.

– Да, – отвечаю.

– Это ты пожевала и выплюнула вареники?

Тут уже деваться некуда.

– Да.

– И ты подбросила?..

Я молчу, плачу и киваю.

– Я так не делал, я все скушал, – ревет мальчик, весь распухший от слез. Сначала его разбудили, наказали, а потом уже пришли за мной. Ой, как мне было стыдно! До сих пор стыдно за такую пакость!

А потом меня потеряли. Вышли гулять в парк, а я рот разинула и пошла все рассматривать: мне интересно. И заблудилась, и никто не спохватился. Как я испугалась, как плакала! Так было мне страшно! И точно Господь вывел: как-то шла-шла-шла, смотрю – вот мой детский сад. Я сама вышла на него, а воспитатели даже не заметили. Когда я рассказала об этом маме, она меня перестала туда водить:

– Нет, будешь дома сидеть, не надо больше никаких садов.

Все это время мама писала папе письма, а папа – маме. Мы жили его письмами. Наконец папа нам сообщил: «Я уже в Арзамасе, а не на фронте. Приезжайте ко мне, хватит нам жить в разлуке». И мы поехали.

Тыловая война

Боже, как тяжело было ехать! Столько было воровства, подозрительных людей! Вся человеческая гадость вылезла, лучшие ушли на фронт, и вся пена как-то обнажилась. Столько было жуткого в тыловой жизни, по крайней мере, глазами ребенка. Может, взрослые этого не замечали? А я же маленькая, меня все пугало.

Помню, сели мы в поезд, было холодно-холодно. А я сидела-сидела и говорю:

– Мама у меня ноги замерзли.

Мама спросила:

– Тебе больно?

– Нет.

– Снимай, – мама стала стаскивать с меня обувь, а она не стаскивается. У меня ноги не просто замерзли, а отмерзли – пальцы примерзли к бурочкам, я их просто не чувствовала. Достали ножки, а они уже совершенно белые. И с тех пор у меня очень сильно мерзнут ноги, от всего: от холода или переживаний…

Моя мама, Литвинова Анна Ивановна, в девичестве Балакирева, наверное, неслучайно родилась с такой музыкальной фамилией. Она отличалась какой-то особенной чуткостью – так чувствовала обстановку, людей, что могла предвидеть беду. Помню, она всегда на руке носила часики, которые в дороге замотала косынкой. А цыганка увидела и говорит:

– Ах ты, хитрая какая. Что это у тебя там?

– Рука болит, – отвечает мама.

– Да? У тебя рука там болит, – передразнила с издевкой. Поняла, что это мамина находчивость. Все эти моменты создавали напряжение – оно просто висело в воздухе.

Не забыть еще одну поездку. Уже в 1944-м нам удалось съездить на Украину и вернуться в Арзамас. Чугуев освободили. Мы везли оттуда много вещей и большую корзину слив «угорка». Это – маленькая остренькая сливка, очень вкусная.

– Вот приедем в Арзамас, – обещала мама, – я ее замочу, и ты посмотришь, как мы раньше, в мирное время, готовили вкусную сливу.

Надо было сделать всего одну пересадку, а вещей – много. Мама сказала:

– Постой здесь. Смотри – не отходи. Следи, не отводи глаз. А мне нужно билет закомпостировать – штампик поставить, чтобы нас взяли в другой поезд. Я постараюсь быстро, – и помчалась на вокзал.

Я осталась с вещами, а тут подъехал поезд, и такая началась посадка! Один на одном все лезут, через окна подают, через окна и людей втаскивают, потому что уже через двери не пускают… Всем надо ехать! И я, конечно, рот раззявила – наблюдаю, как люди лезут в вагон. Смотрю: подбежал какой-то мальчишка, за корзину хвать – и наутек! Я это вижу, кричу, а ничего не могу сделать: остальные вещи утащат, если я за ним побегу! В это время мама – как она почувствовала? – подбежала и кричит:

– Негодяй, сейчас я догоню тебя!

А он уже полез под поезд. Но она все же подбежала и метров за десять кричит:

– Я тебя прибью!

Он испугался, видит, что не сумеет быстро перебраться – корзина тяжелая, бросил. Мама подлезла под поезд, вытащила сливы и на меня накричала:

– Раззява! Что ты? Я же тебе сказала – смотри!

Я – молчу… И думаю: «А что я смогла бы сделать, даже если бы смотрела? Смотри не смотри, не убережешься». Тяжелая сложилась военная атмосфера, особенно на вокзалах, на переправах…

Но мы доехали. И сливы довезли.

Мой папа – летчик-ас

В Арзамасе меня потряс аэродром! Мы сначала жили на нем. Там стояли ДОСы – дома офицерского состава, где каждый день мы все, что можно, законопачивали. Этот аэродром был секретный, на нем сотнями стояли самолеты. И каждый день приезжали летчики, притом часто с бомбардировщиков, их переобучали на новые типы истребительных самолетов. Обучение шло не больше трех месяцев. Это очень поверхностно, чтобы ориентироваться в бою, нужно быть асом. Конечно, в первых боях более половины слабо подготовленных людей погибало.

Мой папа, Литвинов Иван Андреевич, был летчик-ас. Таких было немного – единицы. Таким был папин друг по фронту Зеленкин – Герой Советского Союза.

– Если летишь в бой с Зеленкиным – вернешься живым, – рассказывал отец. – С ним все возвращались.

Папа обладал тем же качеством, только он не так много вылетал на боевые действия. Эти летчики настолько удивительной квалификации притягивали к себе везение. Я спрашивала потом у папы:

– А можно было отказаться лететь в бой?

– Разрешалось отказаться, но старались этого не делать. Я, по крайней мере, никогда этого не делал.

Папа рассказывал, что среди летчиков бытовало такое поверье: если человек чувствует, что ему нехорошо на душе, он не летит. В их повадке велась такая ситуация: собираются летчики, завтра – боевой вылет. Кто-то достает фотографии жены, детей, письма и отдает товарищу, который завтра не летит.

– Пусть, на всякий случай, побудут у тебя…

Погибнет! Как будто чувствует человек, что может не остаться в живых.

– Смотришь: свои партийные билеты оставляли, документы. А тут фотографию достает и обязательно адрес скажет, куда отослать… И нет человека, – рассказывал отец. – Я никогда так не делал.

И еще у папы сохранялось железное правило: никогда не выпивать накануне перед вылетом. Никогда. Собственно, им было положено – пятьдесят граммов водки на ужин. А другие этим правилом пренебрегали. Он говорил:

– Я знал, что реакция снижается, все равно ощущения не те. Я самолет чувствовал, как свою вторую кожу. Для меня самолет – все.

Настолько он его чувствовал… Были с ним такие сверхъестественные случаи! Я все это хорошо помню. К каждому летчику прикреплялся свой механик, который обслуживал самолет. Механик отца завозился, уже все взлетели, а они – никак. Уже по рации передают: «Подлетают немцы, надо уходить. Давай, Литвинов! Лети скорей!»

– А я не могу, – рассказывал папа. – У меня механик не готов, еще что-то не доделал. А механик должен был уходить с другими, у кого самолет больше. А мой самолет – одноместный, только летчик и помещается! Все уже улетели. Как его бросить? Это значит – оставить его на «съедение» врагам? Думаю, ладно. Как-нибудь взлетим – и затолкал его в хвост, он такой щупленький, маленький.

Папа еле взлетел, потому что сразу балансирование у самолета другое… Да еще в этом же полете их обстреляли. Он вспоминал:

– И я был уверен, что везу труп. Наконец сел, хоть и с большим трудом. Прислушиваюсь: «Как ты там, Вася? Ты там жив?..» Высовывается! Я так обрадовался, что он жив остался!

А в другой раз отца обстреляли «наши». Папа пролетал над станцией, видел вокзал, паровозы. И вдруг зенитки!

– И вижу, что наши стреляют! И вот такую дырищу пробили в крыле. С большим трудом посадил. Сразу же самолет перекосило. И когда сел, подошел, посмотрел, у меня даже сердце упало: два миллиметра от бензопровода. Чуть-чуть – и все. Взорвался бы.

Тогда крылья наших самолетов делали перкалиевые. Что это такое? Это очень прочное льняное полотно, которое покрыто специальной краской, она создает ровность как грунт. Эта краска страшно горючая, не говоря уже о ткани: искра не дай Бог упадет – и самолет сразу воспламеняется, как свеча… Отец вышел живым из пяти смертельных случаев. И я пришла к выводу, что у него был очень мощный ангел-хранитель! Как он его оберегал! За его доброту, за такое удивительное свойство характера не стремиться ни к каким начальствованиям, любить свою Родину во всех ее проявлениях – и в бою, и в песне! Он был талантливейшим летчиком, о нем писали в газете «Красный сокол». Статья называлась «Три с половиной месяца в воздухе» – в свои тридцать с небольшим лет он уже налетал столько часов!

Папа очень медлительный в быту, долго одевался, медленно ходил. Мама у меня горячая, холерическая. Она все его пошевеливала:

– Тебя надо вечно подгонять! Я тебя постоянно жду!

Но эта замедленность однажды спасла две жизни. После театра военных действий летчики все равно улетали в тыл, они никогда не были на передовой, всегда возвращались. Потому что ценились на вес золота. Немецкие бомбардировщики особенно охотились за летчиками. Папа рассказывал:

– Сижу я у себя, отдыхаю, а нужно идти на ужин. За мной зашел один летчик и говорит: «Ну давай, Литвинов, вечно ты мешкаешь. Пошли скорей». Я ему: «Ну, подожди. Я еще не оделся, не обулся». Он меня торопит: «Да что ты! Все уже пошли. Я так проголодался – одевайся скорей». И ждет. Я его так сильно задержал, медлил со своим одеванием. Наконец оделся. Идем. Сто метров не дошли до столовой, и тут – бомба прямого попадания прямо в столовую. И все там, сколько было, триста человек, в куски…

– Как я тебе благодарен, – товарищ долго потом был потрясен случившимся, ходил за отцом по пятам. – Господи, это ж надо! Мы с тобой были бы на том свете… Спаситель мой!

После этого у папы появился аргумент в свою защиту, он маме всегда говорил:

– Вот видишь, Аня, ты меня все торопишь. А эта моя привычка спасла тебе мужа.

И мама, вспомнив этот случай, переставала его торопить.

Жизнь на аэродроме

Аэродром мне тоже запомнился на всю жизнь. Потому что с этого аэродрома каждый день вылетали самолеты. Тогда я влюбилась в мальчика из Москвы, мне исполнилось семь лет, а ему – уже десять. Его отец служил главным инженером нашего авиационного полка, а мой папа – начальником эскадрильи и обучал летчиков. Моему другу его отец давал ракетницу и он, мальчик, сам выпускал в бой самолеты. Они стояли тройками и по ракете – взмывали. Через минуту к стартовой черте подъезжала еще тройка, через минуту – следующая… И все летели на фронт, на фронт, на фронт. Когда он вырос, мы вспоминали:

– А ты помнишь, как я стрелял ракетницей, как мне папа давал командовать самолетами?

– Я не помню, но слышала и видела самолеты… Но не тебя.

Я не стояла близко, потому что туда никто не допускался. Но мне очень хотелось быть рядом с ним. Я просто слышала и видела, как раздавался хлопок, и они взмывали в небо: тройка за тройкой. И так – каждый день. Кроме того, постоянно происходила учеба, которая нередко заканчивалась авариями. Даже не на фронте, а во время обучения все могло быть. И я помню, как погибли два моих любимых летчика. Это были такие красавцы, такие отличные парни… Одному было всего двадцать шесть лет, другому – двадцать восемь. Семьи их жили там же, в Арзамасе. Они столкнулись в воздухе, лоб в лоб – стукнулись и рухнули. Казалось бы, такое большое небо…

Если погибает летчик, надо как-то сообщить жене. Эти случаи были настолько часты, что сложился в части обычай – традиционный состав оповестителей несчастья приходил в дом вдовы. Собирается человек шесть: начальник или заместитель полка, комиссар, кто-то из друзей и кто-то из жен. Из жен обычно ходила моя мама. А поскольку она боялась оставлять меня дома одну, всегда и везде таскала с собой. Пошли мама, папа, начальство и я. Вот мы стучим, входим. Жена на нас посмотрела, сразу все поняла и упала в обморок. Какие парни погибали! Боже мой. Это просто не в сказке сказать, ни пером описать. Самый цвет нации, тогда в летчики отбирали так, как сейчас – в космонавты. Это такие здоровые были люди!

Мой папа, хоть и был невысок, но тоже отличался отличным здоровьем. Он еще в пятьдесят лет мог сделать стойку на руках из положенья лежа! Сильный, мускулистый, такой выносливый…

И на фронте погибали очень тяжело и страшно, а иногда – просто глупо, из-за несовершенства самолета. Уже не двукрылые, а однокрылые самолеты «ЛА», разработанные инструктором Лавочкиным, просто рассыпались в воздухе. И летчики написали в Москву письмо: «Что вы производите, что выпускаете, люди гибнут на вашем хламе, не долетая до фронта!» И Лавочкин сам приехал в наш полк – он не поверил, что его самолет так плох.

– Не может такого быть, чтобы мой самолет был столь непрочен! Это – клевета! – выступал он перед летчиками в ДК.

А один летчик встал и сказал:

– Хотите, я развалю ваш самолет!

Лавочкин говорит:

– Золотые часы тебе отдам, если развалишь. Но останься только живым.

И летчик сделал это – выбросился с парашютом. Почувствовал момент, когда начинается вибрация, от которой отваливаются детали. Оговорюсь, что для летчика покинуть свой самолет, оставить и не посадить – это страшная трагедия. Все летчики были воспитаны так, что до последнего момента надо стараться спасти самолет. Жизнь тогда ценилась гораздо меньше, чем все остальное. И люди были так воспитаны, что жизнь можно отдать, а самолет – нельзя. И этот смелый летчик, почувствовав, что машина начинает трещать по швам, дождался отрыва детали и прыгнул с парашютом. Благодаря этому подвигу конструкторы начали работать над самолетом и многое в нем исправили.

Сначала мы жили на аэродроме, потом нас перевели в село. В ДОСах мы каждый вечер занавешивали все окна, чтобы не было видно ни полосочки света. Все зашторивалось до основания: любое светлое пятнышко могло выдать, где находится наш засекреченный аэродром, который так искали немцы. Они мечтали его разбомбить – это была бы для них потрясающая операция. Сразу несколько сотен самолетов и летчиков – какая завидная добыча! Но Господь нас скрыл от вражеских глаз. Ночью мы видели только шторы, а днем смотрели на мир сквозь наклеенные на окна бумажки. Эти бумажные полоски держали стекла, чтобы они не сыпались на нас во время бомбардировок.