Текст книги "Письмо, летящее сквозь годы"

Воздушная тревога

Когда объявляли воздушную тревогу, все, кто ехал на трамвае, шел за хлебом или сидел дома, бежали в метро. Можно сказать, что всех туда просто загоняли. В доме на Большой Полянке на пятом этаже рядом с нами жил скрипач Симский, во время тревоги в одной руке он тащил скрипку Страдивари, а в другой – печатную машинку! И так каждый раз. Меня это всякий раз смешило!

Иногда приходилось идти по подземным туннелям ночью. «Маяковскую» помню с раскладушками… Нередко нужно было оттуда уходить, и мы по подземным ходам по досочкам шли до станции «Ленинская библиотека», а оттуда, когда объявляли: «Воздушная тревога миновала!» – на трамвае ехали через Москву-реку до дома. Видели прожекторы, которые ловили вражеские самолеты. И мы по-мальчишески шумно «болели» – очень хотелось, чтобы какой-то самолет эти прожекторы поймали, а наши попали в него трассирующей пулей.

В семье разговоров о войне не было. Только все время ждали писем с фронта. Это были праздники! И – горе, когда пришло известие, что мой любимый брат Лаврик 1924-го года рождения убит под Смоленском. Родители ездили туда, разыскивали хоть какие-нибудь сведения, но найти могилу не удалось. Поскольку мне было 6, а брату – 21, у него были свои дела: девушки, танцы, кино…. Но я помню, как он таскал меня с собой на рыбалку, давал поудить, как мы плавали с ним в Черном море и баловались чисто по-детски… Война застала Лаврика в Малоярославце, там жил брат моего отца дядя Коля Бруни с женой и детьми. Оказался дядя там после «посадки» в 1937-м году – был отселен подальше от Москвы, на 101-й километр.

Мой брат погиб, но наша связь не теряется. В его честь я назвал своего первенца Лаврентием, который тоже, как и Лаврик, стал художником.

Пасхальная радость и повседневные заботы о пропитании

Я помню очереди за мукой перед Пасхой. Несмотря на все запреты, христианские праздники отмечали, и Пасха была вершиной радости. Для меня это навсегда останется замечательным явлением. Меня наряжали, вели в храм Иоанна Воина на Ордынке, бывали и у Илии Обыденного. После службы мы приходили домой – столы накрыты белыми скатертями, душа торжествует. Можно было поесть вдосталь чего-то необычно вкусного. Собирались друзья родителей, и мы ходили по праздникам в церковь, но почему-то не в свой храм. Я помню, как в вербную субботу или воскресение мы стояли во дворе – войти в храм было невозможно, я взобрался на ворота и до сих пор «вижу» потрясающую картину: вербные букеты в руках у людей, снизу подсвеченные свечами. Глубоко трогающая красота!

Война меня не касалась, у меня, ребенка, сложностей не было. Пока мы играли и проживали свое законное детство, родители заботились о пропитании.

На рынке продавались отруби, всей семьей под предводительством отца мы ездили на рынок, закупали тот мизер, который можно было там раздобыть. Под Москвой росла капуста – целые поля, мама ездила туда срубать зимой кочерыжки и на санях везла их домой. Тогда ввели карточки, поэтому я ехал две остановки на трамвае в магазин за молоком для младшей сестры. «Очередь» писали чернильным карандашом на руках: номер такой-то. Очень запомнилась одна из соседок: она работала в аптеке и иногда в кухне нашей коммуналки что-то жарила на рыбьем жире – стоял жуткий запах по всему коридору, он проникал в каждую щель.

Милая бабушка

Во время войны я жил у бабушки, Екатерины Алексеевны Бальмонт, урожденной Андреевой, дочери одного из богатейших купцов Москвы. Бабушка из всех внуков выделяла меня. Она была тихая и добрая. Нередко меня спрашивают: «Что вы можете сказать про Бальмонта?» Я отвечаю: «Бальмонт – человек, который бросил мою бабушку». Бабушка читала мне Блока, Аксакова. Мы ходили с ней в храм. Я никогда не слышал, чтобы она повышала голос, или мои родители – друг на друга. Она жила в Хлебном переулке, двухэтажном доме, который снесли. А потом мы жили на Полянке.

Тогда сахар продавался по талончикам, кусковой. Бабушка колола его над салфеткой, крошки собирала отдельно, так же как и крошки от хлеба. Крошки вообще были в ходу. На праздник она выдавала мне кусочек сахара, а в конце войны появился американский шоколад. Иногда меня одаривали крошками шоколада.

Крышечки от салюта

В 1943 году на Полянке я пошел в 557-ю школу. Она была четырехэтажная. Со мной в одном классе учился Кирилл Вахромеев – будущий владыка Филарет. У него была дивная память и потрясающий взгляд с малых лет – чистый, мудрый, добрый и ласковый. В школе я сильно отличался от других детей – сказывалось бабушкино воспитание: никакой строгости. Я был живой, подвижный, безусловный баловник. Мы спускались на первый этаж, играли там в футбол, правда, не мячом, а чем-то типа круглой коробочки из-под гуталина. На улице гоняли и в волейбол, чижа, слона.

В соседней квартире жила семья Бренеров, у них была домработница. Моя мама Нина Константиновна Бальмонт-Бруни с ней сговаривалась, чтобы я на лето поехал в Орловскую область к ним домой. У нее было два сына, причем один – глуховатый гармонист.

На автобусе нужно было добраться до Элеватора, а от него – 40 км до колхоза «Дружба». Я приехал и понял: никакие машины туда не ходят. Приближалась гроза, ехал мужик на волах… И я поехал с ним. Добрались до деревни, я переночевал и оставил там корзинку с продуктами, а потом оказалось, что это не «Дружба», а «Дружный», еще надо проехать семь километров. Перепутали!..

Я никогда не чувствовал проблем с едой, мне всего хватало. Даже когда уже повзрослел, всегда устраивало то, что есть. Правда, меня всегда окружали любящие, осторожные взрослые. Я рос среди дивных людей, которые никогда не ругали власть. И они готовы были сделать что угодно для своих, совершая ежедневные подвиги.

А после войны было много счастья. Счастье было на гороховом поле, где нам удавалось обмануть сторожа, чтобы не увидел нас и не прибежал. Мы накрывали себя гороховыми плетями и ползли… Счастье – прибежать в дом и выпить из рук любимой бабушки кружку холодной воды. И дивное счастье – собирать осколки и цветные крышечки от ракет во время салюта в честь Победы. Это был самый драгоценный наш детский капитал. У нас, мальчишек, были баульные мешки с металлическими дырками, в которые мы собирали эти крышечки и хранили свою «победу» как сокровище.

Над рекой Турой

Туринск

Я, Ольга Николаевна Лаврентьева (Холодинская), чистокровная белоруска. Моя мама – Яроцкая Мария Степановна, родом из Червенского района, деревни Валевачи. В деревне в основном жили Яроцкие. Там мою маму называли Макридой. В семье росло 12 детей. Первая жена маминого отца умерла, родив четверых. Он женился на моей бабушке, родилось еще восемь человек. Дедушка был крепкий, выносливый – крестьянская порода. Мама родилась мелкая, потому что последняя, а остальные, особенно мужчины – под два метра. Я вот тоже по маме маленькая… Папа – Холодинский Николай Макарович – из деревни Петровичи Смолевичского района. Дедушку Макара я не помню – он рано умер, бабушку звали Варвара. Я родилась в 1927 году. Мне шел третий год, когда нам дали квартиру в Борисове. Отец был грамотнее своих братьев и сестер, не захотел оставаться на крестьянстве. Помню в Борисове танковый полигон и бравых солдат, идущих строем на обед в военную столовую, которой заведовал мой отец. Потом все быстро поменялось, как это бывает, увы, не только в детстве, и отца перевели в Свердловскую область. Так наша семья оказалась на Урале.

Отец заведовал небольшим складом райзаготконторы в районе города Туринска, принимал у населения грибы, ягоды, пушнину. Это – старинный город на реке Тура, знаменитый своей огромной спичечной фабрикой. Где работало много заключенных, туда их бесконечно привозили, словно сгоняли со всей великой страны. Что это были за люди, догадаться нетрудно: в тридцатые годы среди преступников мало попадалось воров и убийц… Когда началась война, город разросся не только за счет несчастных репрессированных. Эшелонами ежедневно привозили к нам эвакуированных. Внизу, у подножия холмов, стояла церковь. Возле нее во время войны работали дрессировщики… Только не подумайте, что там у нас в военные дни расположился цирк-шапито – на деле все оказалось гораздо трагичнее. Но обо всем по порядку.

«Дочушка, это – страшная война!»

Вам, наверное, интересно узнать, как пришло известие о войне. Начну с того, что жили мы в 12-ти километрах от Туринска в деревне Мироново. В тот год меня определили в школу в Туринск. Летним погожим днем мы с папой отправились на лошади в город, чтобы поискать там съемную квартиру. Родители решили, что я должна жить вблизи от школы, не тратить ежедневно время на ходьбу. Туринск казался центром цивилизации – там решались все житейские проблемы, там люди лечились в больнице, работали, женились, судились, закупались продуктами… И вот, когда мы степенно шли по площади, папа вел под уздцы нашу лошадь, над нами черная радиотарелка провозгласила, что наступило два часа дня. Обычный полдень воскресного дня, многолюдная площадь, все направляются по своим делам, и вдруг: «Товарищи, внимание!» Я иду, не останавливаюсь, отец взял меня за плечо:

– Дочушка, подожди, важное сообщение.

Остановились. Слышен голос Молотова: «Не впадайте в панику, не набирайте запасы, враг напал на нас…» Я не обратила внимания на эти слова, а на лице отца сразу появилось выражение огромного горя, даже паники:

– Дочушка, это – страшная война!

Как будто знал, что на ней погибнет. И мы оставили поиски, не поехали ни на какую квартиру, а подстегнули лошадь и галопом направились домой, не разбирая дороги.

Уже в августе мы снова на лошади ехали с ним в Туринск, где на горе стояли военкомат и райком. Новобранцев везли в плетеных каретах на лошадях, убранных ленточками. Так ехал и мой отец, сам управлял лошадьми, а в экипаже сидели я, мама, Тоня и Вася. Маленькая Нина бежала за каретой, сколько могла, плакала, а потом всю жизнь не могла нам простить, что мы не дали ей побыть с отцом.

Воинская часть располагалась в Камышлове. Там долго держали мобилизованных в ужасных условиях, без бани, без воды и нормального питания. Мама даже успела несколько раз съездить к отцу, отмывала и откармливала его, снимая квартиру. Папа говорил, что всем им надоело прозябание в нечеловеческих условиях, и его товарищи уже мечтают о фронте… Как будто там станет легче. Отцу было 37 лет, когда его взяли на фронт, а мне – 13. Мы попрощались в Туринске, он мне сказал несколько неприметных, но важных слов, которые я запомнила на всю свою жизнь. Больше я никогда не видела своего папу. Расставаясь, он наказал маме:

– Мария, это – страшная война, но я тебя прошу, несмотря ни на что: учи детей.

Я осталась за старшую: и косила, и огород поливала, и дрова возила. В школу ходила за 12 километров. Зимы там лютые. Как же на зиму не запасти дров? Надо было с пилой пойти в лес, а бревна-то такие тяжелые… Пилу я смазывала керосином, потому что, не подмазав – не потянешь. Так в 13 лет мое детство закончилось. Выжили мы только благодаря тому, что все работали, иначе бы умерли с голоду. На Урале все подчинялось фронту. Я помню случай: с нами в соседстве жила Мария Буданцева, с ней – трое детей, муж на фронте. Пришла похоронка – его убили в бою. У нее здоровья не было, переживания страшные, а еще и детей чем-то кормить надо. И она после уборки урожая пошла на поле собирать оставшиеся колоски. За эти колоски, что она собрала, ей дали пять лет. А детей отправили в детский дом. О чем это говорит? О строжайшей дисциплине, надо было кормить фронт. Сколько сеяли, сколько убирали, а людям только мякинка оставалась…

Собаки-герои

Везде царствовали голод, нужда, болезни. Даже если кто-то и питался булками и сливочным маслом – вряд ли станет об этом рассказывать всем и каждому. Благополучие тогда определялось степенью жертвенности. Но то, о чем я хочу поведать, наверное, было только у нас.

Однажды у нас в Миронове появились новые люди на крытой машине. Они шли по всей деревне и собирали собак. У нас тоже был щенок, я уже не помню, как его звали. Собаку очень любил мой маленький брат. Мы ничего не жалели для победы: отдали на фронт отцовский полушубок, вязали шапки и носки, откладывали для новобранцев продукты… Каждый наш шаг был посвящен тем, кто сражался на фронтах. А теперь надо было отдать друга – щенка. Брат плакал, прятал любимца. Мужчина в форме, который пришел к нам в дом, должен был уйти с собакой. Он уговаривал брата:

– Мальчик, ты не плачь – он же тебе отца приведет с фронта, он такой умный! Мы ему задание дадим важное, собачье. Вот дай что-нибудь отцовское ему понюхать, он твоего папку и найдет. Знаешь, куда отца отправили?

Он молчит, слезы глотает.

Никто не знал, где отец. В августе его сразу взяли на Ярославское направление. 1941-й – время страшных отступлений. И не пришло ни одного письма. Отец – артиллерист, а такие в начале войны не выживали… Что делать? Мы отдали собаку, веря в чудо победы. Такие же бригады сборщиков собак прошли по всем деревням. Поневоле эти собачки стали героями войны.

В Туринске рядом с церковью на небольшой площади для каждой собаки сделали будку. Чуть в отдалении, стуча молотками, быстро смастерили макет танка. Собак морили голодом, по нескольку дней не давали им есть. Они кричали и выли на весь город, да что на город: мы жили за 12 километров, и нам казалось, что они воют совсем рядом! Доведя их до крайнего состояния, под макет танка дрессировщики клали мясо и выпускали одну собаку. Потом, заперев первую, выпускали вторую, третью… Конечно, озверевшая от голода псина тут же бежала к еде! Этих собак потом отправляли на фронт. Их не кормили перед боем. И на поле брани ее не страшили ни огонь, ни грохот орудий. Она бежит, она знает, что там, под танком – пища! И одна уральская собака, обмотанная взрывчаткой, убивает один немецкий танк. Так у нас повывели всю собачью породу. Не было на сотни километров вокруг ни собаки, ни щенка. Недавно я видела это в фильме – собаку, бегущую на огромный, смертоносный танк…

Безногий вестник

Скоро стало ясно, что отец погиб на фронте. Явился однажды к нам безногий мужчина, ничего конкретного не рассказал. Только твердил:

– Не думайте, он не в плену, – и как-то странно отводил глаза. И мы все поняли. Наверное, он не мог вымолвить правду, видя ораву детей перед собой. Наверное, то, что он видел, и сам не мог вспоминать… Обезображенное лицо и руки свидетельствовали: не в одиночной перестрелке он ногу потерял…

Я все время пишу в газеты и архивы, ищу: может, медальон кто-нибудь нашел на Ярославском направлении! Не описать словами, как тяжело неведение о кончине родного человека, незнание места его упокоения, невозможность поклониться его могиле.

Все для фронта…

Во время войны я продолжала ходить в школу, а брат Вася еще оставался дома. Я на два года старше. Как известно, в этом возрасте дети быстро вырастают из вещей. Брат вскоре уже ходил в отцовском костюме. Он стал главным пахарем в округе. Ни одного мужика в деревне не было, только старики и дети, вроде нас.

Зимой мальчишек уводили в лес рубить дрова – давали лошадь, ехали в тайгу и до темноты стучали топорами. С собой мама готовила горох, что-нибудь из муки настряпает. Подростки были главными работниками. А он же у нас вырос двухметровый почти! Мама говорила:

– Сынок, ты совсем уже согнут…

От тяжелого труда и недоедания он, и правда, издалека походил на старичка. Зимой валил лес, весной – пахал на лошадях. Когда Вася пошел в школу после войны, его дети дразнили «папой Римским» – он не помещался за партой.

Лошади, как всегда, выручали. Да и на них напала беда: началась эпидемия лошадиной чесотки. Я, как зоолог, теперь знаю, почему чесотка – они были худые, зерна им доставалось мало, и у животных отказывал иммунитет. Лечили их так: делали газокамеру. Срубят избушку с дыркой для головы, туда заводят лошадь, голову вытаскивают в дыру, и потом жгут в срубе серу, самую настоящую серу. Она дымит – и чесоточный клещ не выдерживает, погибает. Вот так лечили лошадей.

Мама получала всего 9 рублей. В то время хлеб был 15–20 копеек. По всем данным, Россия употребляет больше всего хлеба. Мы и жили им, и гордились, что у нас хлеб дешевый. Я тоже, несмотря на свой возраст, старалась зарабатывать: всю войну вязала беретки, даже на фотографии тех лет я в своей беретке. Мы держали двух овец, они давали шерсть, мама ночами пряла пряжу, и мы стучали спицами – там я научилась вязать настоящие оренбургские платки. Мама ночью чуть придет с работы, пошатывается, худая, голодная, уставшая до предела. Потому что все живые, если не мертвые, если еще шевелятся – все работают, никаких бюллетеней, никаких выходных.

Ленинградцы

Помню приезд в деревню эвакуированных из Ленинграда. Однажды в Миронове появились повозки, груженые всяким добром. К нам тоже постучались:

– Мария Степановна, берите к себе женщину!

Мы вышли и увидели двоих рядом с телегой: мать и маленького сына. Они настороженно, как-то испуганно смотрели на нас. Мама даже не удивилась – тут же стала помогать разгружать повозку. Но вещей у них не было, лишь пара маленьких узелков. Та женщина, крайне истощенная, в Ленинграде работала портнихой. Мы вместе питались, что было – всем делились. Вскоре она тоже устроилась на работу. Ее сыночка мы полюбили, словно своего. Мы понимали: они, беженцы, бедствуют хуже нашего. Мы жили все-таки у себя дома, а они – едва успели убежать из своей квартиры, спасаясь от бомбежек, все оставили, бросили. Мы их как родных принимали. Мальчик рассказывал про бомбежки, толпы людей в бомбоубежищах, убитых на улицах и выбитые воздушной волной окна. Страх войны поселился в его глазах. В чем стояли, людей посадили в поезда, и они поехали, подальше от войны, ничуть не сомневаясь, что так будет лучше. Ничего даже не смогли взять с собой – ни еды, ни одежды, поэтому по дороге многих тихо выносили для того, чтобы похоронить. В благодарность за наше отношение бедная женщина связала мне модненькую кофточку – по тем временам это казалось неслыханной роскошью. Когда закончилась война, она вернулась домой, и мы долго переписывались. Тогда мы уже знали, сколько людей погибло в Ленинграде… Среди них была и родня наших невольных квартирантов.

Вдовья доля

Мама держалась всю войну, не плакала. Но когда возвращались домой инвалиды, я видела слезы на ее глазах. Невозможно передать наше напряженное ожидание. Несмотря на молчаливое признание безногого однополчанина отца, мы все ждали и ждали, потому что похоронка не приходила. Ее не было! А это давало надежду. Мы думали: отец вернется. В Америке, если в семье трое детей, мужчину на фронт не брали. А у нас – четверо. Маме было 34 года, когда началась война…

Много после, когда умерла надежда дождаться мужа, она решилась облегчить себе жизнь. И тогда к ней пришел какой-то мужик свататься. Вечером, как сейчас помню, мама принарядилась как могла, сварила картошки, поставила на стол, и явился гость. А мы, дети, залезли на печку. Кухня была большущая, русская печка – горячая. Мама нас позвала:

– Кушать идите!

А я сказала за всех:

– Нет, мы не пойдем!

Мы поняли, что мама хочет нам и отцу изменить, выйти замуж. И, беспомощные, объявили голодовку, так и остались сидеть на печи. Это в то голодное время! Мужчина больше не пришел, все понял. Так мама и осталась в 34 года вдовой еще на 34 года – умерла она в 68.

Так мы и жили. А однажды получили письмо из Белоруссии…

Судьба брата, или История одной белорусской семьи

Семья моего двоюродного брата Григория жила в Валевачах, когда началась война. Моя мама и дядя – родные брат и сестра. Когда мы прозябали на Урале, напряженно слушая каждый выпуск радиосводок, в Беларуси властвовал беспредел оккупации. Деревню Валевачи окружили и сожгли, а всех ребятишек согнали в плачущую сиротскую толпу, затолкали в вагон и угнали в Германию. Целую деревню детей украли. Такие, как он, подростки 12–13-ти лет всю войну выполняли тяжелую работу на заводе как заключенные. А после Победы их вернули домой и посадили по тюрьмам – до выяснения, как попали в плен и почему работали на врага…

После войны мы получили от него письмо: «Вот такая моя судьба, дорогие мои. Боюсь, чтоб никто не узнал в деревне. А если узнают, что сижу – за меня никто замуж не пойдет». Он, этот мальчик, был на год старше меня. Мы ему стали собирать посылки, подкармливать – он писал, что здорово отощал в немецком рабстве. Наконец его освободили. И он пошел работать на Минский тракторный завод. Нашел себе невесту – девушка трудилась на минеральных удобрениях. Из всей большой семьи остались мама, ее сестра с детьми и мой двоюродный брат – все остальные погибли на войне. А еще были Доминика, Марфа, Михась, Павел, Лекса. Валевачи окружены болотами, все, о ком я упомянула, ушли в партизаны. Учительница по фамилии Шатырник и Марфа, мамина сестра, были связными, а муж Марфы хорошо знал немецкий язык. Партизаны из-за этого его поставили старостой. Он собирал налоги, сообщал партизанам сведения, нередко они встречали его с собранными продуктами и инсценировали нападение – грабили. Надо было кормить партизан. Заподозрив Алексу, немцы его забрали, отвезли в Червень, мучили, повыворачивали руки и ноги. Пытали, добивались признаний… Он ничего не сказал. Силы их были неравны, партизаны хотели напасть, отбить, освободить дядю, но не смогли. А Марфу вместе с учительницей привели на Червенское кладбище и расстреляли… Там поставили памятник. И теперь он напоминает о том дне. За могилой ухаживают студенты училища. Мы ездили с родней, поклонились…