Текст книги "Письмо, летящее сквозь годы"

Мои полеты

Потом мы снова переехали в Борисоглебск, в авиационное училище. Там я пошла в четвертый класс. А когда я училась в седьмом классе, мы перебрались в Минск. Шел уже 1950-й год. Минск тех лет был такой: от площади Победы до Первомайской – руины. Только на площади Победы стояли два дома, построенные немцами, в одном из них мы и жили. Посмотришь в окно – сплошные ямы и рытвины, никаких зданий, все разрушено. Так выглядела Советская улица, сдвинутая влево, узенькая, разоренная, совсем не напоминала она нынешний проспект. Потом уже начали ее расширять, насыпать грунт, строить большой мост, и появился проспект Сталина. Кажется, прошла целая вечность – носил проспект разные имена: и Сталина, и Ленина, и Скорины, теперь – Независимости. Но у меня перед глазами стоит та самая улица, Советская… Я в жизни больше не видела таких руин.

Расскажу еще о своих полетах. Когда я училась в девятом классе, мне довелось полетать с папой на самолете! Тогда папу уже отстранили от истребительной авиации, потому что он не выдержал центрифугу. Приехал огорченный:

– Как это так, я больше не буду летать на истребителях!

Мама страшно обрадовалась:

– Слава Богу, я так устала переживать!

Его направили в Минск, в аэроклуб, начальником летной части. Папа уже стал подполковником и начал в Минске обучать гражданских. В аэроклубе была легкомоторная авиация, планеры и парашюты. Папа и я очень хотели, чтобы я спрыгнула с парашютом. А мама сказала:

– Только через мой труп!

Он маму любил, слушался ее… И отговорил меня:

– Ладно, Лида, мама не хочет. Не будем рисковать, не будем ее обижать.

И я ему поставила условие:

– Ну, тогда ты меня должен повезти в зону! Я хочу увидеть небо! Чтобы оно было снизу и сверху!

А «зона» – это значит фигуры высшего пилотажа, по которому мой папа – мастер спорта…

– Ну, что же делать, в зону так в зону, – грустно отвечает отец. Меня он очень любил и не мог отказать.

Садимся мы в самолет, он спереди, я – за ним. Взлетели, сначала по кругу, потом поднялись выше… Он говорит:

– Сейчас будет «бочка Иммельмана».

Несколько мгновений – и ты оказываешься вниз головой. Когда самолет пошел вверх, у меня появилось ощущение, будто меня кто-то за голову взял, опустил вниз и сильно-сильно прижал. Я ничего не успела понять. Летим. Папа спрашивает:

– Ну, что? Видела небо?

– Ничего не видела.

А мне так хотелось в положении вниз головой посмотреть за борт и увидеть под ногами не землю, а небо. Как будто смотришь вниз, а видишь небо… Я говорю:

– Хочу опять небо посмотреть!

– А чего ж ты не смотрела?

– Так меня прижало!

– Ну, так ты ж держись! Держись и смотри!

А самолет без кабины – открытый. Вокруг – ветер, глушит, задувает.

Опять папа вверх взмывает, переворачивается, и снова такое впечатление, что сильная рука берет твою голову и толкает к коленям. Так и не вышло увидеть небо! Я говорю:

– Ну, ладно. Давай что-нибудь другое.

– Будем уходить в штопор!

И вот он поднимается ввысь, потом вниз и – винтом вниз, вниз, вниз, вниз… А перед самой землей – фьють – и вышел! Ощущения необычные, каждый раз воздух захватишь и не знаешь – дышишь ты или нет… Потом мы сели. Видим, кто-то к нам бежит. Оказалось, начальник аэроклуба – и кричит, руками машет:

– Литвинов, да ты что, с ума сошел? Ты что, с дочкой?

– Да! – гордо отвечает отец. – Моя дочь Лидия – смелая девчонка!

– Ну, и как тебе? – спрашивает у меня тревожно начальник.

Я говорю:

– Замечательно!

– Ну и ну! Ничего себе детки пошли!

Все, конечно, удивлялись. А я прошусь еще! Может, папа себя плохо чувствовал или торопился, он отказал:

– Я сейчас больше не могу. Дам тебе другого летчика, – увидел коллегу и попросил: – Повози ее немножко, покатай.

И вот я села в другой самолет. Смотрю, мы садимся не на аэродром, а на поле. Я спрашиваю:

– А что случилось?

А он бледный, молчит. А я допытываюсь:

– Так что же случилось?

Он отвечает:

– У нас один мотор отвалился.

Оказалось, когда мы вылетели, один из двух моторов упал. У пилотов, как и у моряков, считается, что женщина на корабле – к несчастью. Я только сказала:

– Это из-за меня…

Он не спорил. Мы шли пешком вдвоем с летчиком из этого огорода – вот такое приключение. И больше я уже не летала, к радости моей мамы.

Голоса моих родителей

Закончилась война, но люди долго не хотели с ней расставаться. Долго она еще жила в рассказах и, как ни странно, в песнях. Когда собирались застолья, все мы пели военные песни. И совсем не грустили – радовались, что победили. А папа с мамой пели еще и довоенные песни. Отец по-прежнему играл на гитаре, только я танцевала уже не дома, а в городском саду…

Папа всегда участвовал в самодеятельности. Помню, как в полку на сцене он исполнял романс «Ожидание». Это незабываемо, я думаю, не только для меня. Мама пела в хоре и даже участвовала в трио, в дуэтах. Отец любил оперу «Запорожец за Дунаем». Вместе с мамой они пели сцену Одарки с Карасем. Это так красиво у них получалось! До старости они пели. Исполнят арии, потом – военные песни и закончат украинскими. Все выросли на Украине, а там вообще певучая сторона. Я многие песни на украинском языке позабыла, но когда вспоминаю – слышу голоса своих родителей… Как жаль, что сейчас не поют. Ведь нелегко люди жили, а душа… пела народная душа все равно. Несмотря ни на что!

Что еще сказать о моем военном детстве? Оно было счастливым, ведь со мной рядом были мои родители: мама и папа.

Как не благодарить за это Бога?

Третий – лишний

Неожиданные перемены

Я, Раиса Алексеевна Никитина, 1937-го года рождения, не помню названия деревни, где мы жили, но помню, как в нее пришла война. Это было прямо с утра: проснулись – и все другое. Посмотрели в окно – возле него, под кустом нашей сирени, немцы поставили коней, в котле полевой кухни варят кашу, чему-то смеются, ведут себя по-хозяйски…

Мы целый день боялись выйти на улицу.

– Сидите, детки, – сказала мама. И мы залезли под стол и сидели там, стараясь не шевелиться. Один немец зашел в хату, попросил:

– Шпик!

Мама говорит:

– Нету.

Он увидел три пары детских глаз, испуганно выглядывающих из-под стола, потоптался на пороге и вышел.

Испугавшись немцев, мы все бросили и в чем были – поехали в Высочаны. Там жила наша бабушка. Мама хотела убежать от опасности, думала, что близость родного человека – это какая-то защита. Но опасность властвовала повсюду. Никто не спрашивал, хочешь ли ты погибать или бедствовать… Однажды к дому бабушки подогнали машину и велели нам с мамой садиться в кузов. Мы кое-как карабкались в высокий кузов машины, а немцы грубо подталкивали нас и поторапливали на языке, который мы уже начинали понимать. Бабушка осталась одна, она долго смотрела нам вслед и плакала. Все наши пять сердец разрывались от горя. Куда нас повезли, я не знала, да и никто не знал. Ехали долго, наступил поздний вечер. Мы переночевали в бараке. Утром немцы нас поставили в ряды: в одном – матери с одним ребенком, в другом – с двумя. Сортировали по количеству детей, с тремя детьми не брали. Молодых одиночек ставили отдельно. И еще чуть поодаль толпилась кучка детей, которые оказались третьими и более того.

Мы стояли рядом с соседками по деревне, в которой выросла моя мама. И она стала молить соседку, чтобы она взяла меня, как свою дочь. Соседка сначала отказалась наотрез:

– Ой, тетка Христинка, я боюсь, вы оставьте ее…

Она была молодая, даже юная, красивая. Девушка отталкивала меня, отказывала маме. Но потом заметила, что за ними пристально наблюдает немец и, видимо, что-то начинает подозревать. И она меня пожалела – взяла. Мама дала ей свой платок, она надвинула его на самые брови, чтобы казаться старше. Три дня мы провели в том бараке. Я – с напуганной, тревожной соседкой. Мама успокаивала ее:

– Я заберу Раю, только пройдем комиссию. Потерпи.

Несколько раз мы проходили медицинскую комиссию – началась эпидемия, в бараках люди умирали от тифа. Мы получали слабенькую пайку, нам давали меньше всех – ведь мамину порцию надо было делить на четверых. У всех по одному, по двое детей, а у нас – трое.

Минск. Между тифом и голодом

Вскоре нас снова пересортировали и привезли в Минск. Где мы были до этого, не знаю. Нас поселили у аэропорта, в таких же бараках, как и прежде. Маму на работу гоняли, по-другому не скажешь. Все вокруг обтянуто колючей проволокой, лишнего шагу не сделаешь, если ведут человека, то рядом – немец с собакой. Каждый день приходил немец с переводчиком и забирал людей. Надзиратель считал, сколько уходит и сколько возвращается. Потом считают, сколько в бараке детей. Гоняли людей в аэропорт чистить площадь и аэродром – с него летали самолеты с крестами на крыльях. А еще мама работала в прачечной.

Немцы очень боялись тифа. Он буквально косил людей. Беда посетила и нас – заболела моя сестра Лиля 1933-го года. Мама плачет, сидит на нарах, качает ее, платком закутывает. Столько детей позабирали, которые тифом болели! И не возвращали. А немцы приходят проверять, считают людей, уводят больных… Куда? Остается только догадываться…

Немец остановился, посмотрел на Лилю. Мама говорит:

– Пан, у ляльки зубы болят.

– Где болит?

Она – несмышленыш, ей плохо, и отвечает:

– Все болит.

Он взял плоскогубцы – и вырвал все зубы… А потом – годовалый братик заболел тифом, и немцы его забрали. Немец пришел, а Валик лежит красный. Он позвал своих, они загомонили:

– Тиф, тиф…

Мама вернулась с работы – нет ребенка. Она плачет, не знает, где Валик. А немцы только и говорят:

– Тиф, тиф…

– Где сын? – гневно спрашивает она у них.

Они отвечают:

– Намига.

Ничего не понять…

Пришел переводчик, сказал, что мальчик в больнице на 2-й Советской, которая находится рядом с Немигой. Мама побежала в больницу, посмотрела в окно и убедилась: он там. И как это нам так повезло?! Больница располагалась в бараках. Мама ходила туда, смотрела на брата в окошко, спрашивала врачей, поправится ли… И боялась – не заберут ли его опять, да так, что не найдешь?..

– Лечим, – отвечали врачи.

У Валика все тело шелушилось, покрылось струпьями, но его действительно вылечили. А мама все это время приходила с работы и бежала в больницу. Стояла у окна, караулила, боялась, что завтра она его здесь не найдет… Наконец Валик выздоровел. Мама шла из больницы пешком и всю дорогу до аэропорта несла его на руках. Когда началась война, братик был совсем маленький, еще не ходил. Счастливая, она несла сына обратно в тифозный барак, голодный и грязный. Оговорюсь: ни я, ни мама не заразились, хоть спали все вчетвером на одной полке на верхних нарах.

Питались мы скудно. Немцы привозили затирку из лошадиных маслов – один черпак в день. Одну булку хлеба выделяли на несколько человек – взрослые резали его ниточкой. Нам на всех доставалась лишь маленькая краюшка. Мама плачет, а ей говорят:

– У тебя же трое детей, а тут не положено… Скрыла третью дочку – вот и терпи.

Никто ни разу не пожалел, крошки хлеба не подбросил. За то, что мама мужественно взяла меня с собой, ей как будто мстили обезумевшие от унижения и горя люди.

Сколько людей поумирало от тифа! Немцы вывозят и вывозят: за руки, за ноги – и в тачку, полную трупов. Мать приходит с работы – кого-то рядом уже нет.

За это время нагоревались мы, а мама больше всех. Иногда приезжал карательный отряд – все немцы в черном – идут с автоматами наперевес, с ощеренными собаками. Все сидят и боятся. А мы с сестрой однажды решились – и пошли просить у них еды. По головокружительным запахам мы знали, когда у них обед. Взяли братца на руки – и пошли. Мама была на работе. И они, эти страшные немцы в черном, дали нам поесть. А потом мы ходили к ним почти каждый день. Они нас звали «кляйне»:

– Кляйне, никс, мы не хотим воевать, – покормят нас, и сахара кусочек дадут…

Но еще я помню, как те, кто нас так сердобольно подкармливал, расправлялись с евреями. Женщин, стариков, детей закрыли в бане, куда нас иногда водили помыться. Мы бегали смотреть, как они держатся за решетки и плачут, бедные, просят пощады. Их потом расстреляли, и снова по улице мимо аэропорта гремели груженые тачки.

Нагоревались мы, не дай Бог.

Новые дороги

Вскоре и наше нахождение рядом с аэропортом стало очень опасным. Аэропорт бомбили и немцы, и наши. Бомбами разворотило дорогу, и появились спасительные ямы! Летит самолет, а мы в яме сидим – мама Бога просит, молится, чтобы, если убьет – так всех нас четверых. Страшно было слушать ее молитвы.

Немцам была нужна рабсила. И нас, подальше от бомбежек, посадили в машину и повезли на поезд, чтобы отправить в Германию. Но неподалеку от Столбцов наши солдаты отбили немецкие эшелоны. А мы рады, ведь не хочется в Германию! Если погибать – так лучше дома… Выскочили из вагонов – и бегом, немцы стреляют, но нас, детей, не трогают. Поезд в огне – везли горючее, вагоны загорелись. Мы шли пешком до железнодорожной станции в Столбцах. А из Столбцов – пешком до Минска. Мама по дороге просилась ночевать. Не зная местности, мы забрели в болото и долго преодолевали трясину. На этот раз маме помогали подруги по несчастью: несли брата, меня, за руку вели сестру… Так дошли до деревни. В деревне стояла пустая пуня – большой сарай для лошадей и коров. В пуне мы переночевали, хозяйка нам картошки сварила, молока принесла. Много нас там было. А через несколько дней и наши пришли. Мы все выбежали, стали целоваться – радовались. Теперь дорога была легче – подбодренные «своими», мы пришли в Минск, на вокзал. Там военные посадили нас на крышу вагона, и мы доехали до Витебска. Мы ехали наверху, а в вагонах стонали раненые – и без руки, и голова завязана, и без ног, все в крови… Их страдания забыть невозможно.

Всю войну мы сидели в голоде и страхе… И лишь после войны наконец добрались до родного дома. А там – все разбито, дом, как покалеченный солдат: детская сгорела, кровать превратилась в пепел. Мама оставила в двух ямах посуду и картошку. Картошка сгнила, а посуда вся оказалась простреленная. И надо было начинать жить с нуля. Отца как забрали в армию, так с тех пор мы его и потеряли. В армии он женился. Однажды ехал через Витебск с женой и ребенком в Тулу. Отец захотел встретиться с нами, чем-то помочь матери. Но она помощь его не приняла. Сказала только:

– Как бы мне плохо ни было, а я детей сберегла. Поезжай. Теперь нам помощь твоя не нужна.

Маму мы всегда называли только на «Вы». Другие матери отдавали детей в приют. Во время войны она обнимет нас и только Богу молится: «Будем вчетвером умирать. С голоду – так с голоду».

Погоревав о разбитом доме, она повела нас в белый свет. В деревне Крынки, недалеко от леса, мы набрели на бункер. Мама решила:

– Теперь, дети, здесь – наш дом. Да только осторожней: кругом мины и гранаты, не выходите, а то разорвет!

И мы сидели под землей как мыши, а мама ходила просить по деревне. Наша мама, бедная, намучилась с нами. Куда пойдет наниматься или жить просится: ого, трое детей! И не принимают. И я опять вспоминала, что я – лишняя. А мы – такие оборванцы! Одежда на нас была, в чем взяли, а потом – кто что даст. Даже чемодана мы не могли собрать, попав во власть войны. Бросили все, что в хате было, и побежали. Но сколько мама ни ходила, сколько ни просила, насобирать удавалось очень мало. И она решилась:

– Поеду работать.

И поехала к подруге в Минск, устроилась на работу в совхоз, а нас оставила в бункере в Крынках. Походили мы по деревне Крынки, пособирали еды, картошки, но выдержали только два дня. Страшно! По ночам медведи, волки ходят. Мы побыли ночью, послушали волчий вой, поплакали от страха и пошли наутро к бабушке.

Два дня шли мы к бабушке в Высочаны. То сестра брата несет, сядем, отдохнем, то я – сколько выдержу… Ночевали у дороги. Пока шли к бабушке, ходили «по старцам» просить. Пришли к бабушке, но не нашли и там покоя и уюта. Куда ни глянь – все разбито, дома сожжены, лежат убитые немцы, тучами носятся мухи. Но стрельбы уже не слыхать. Три раза наши солдатики брали Высочаны и отдавали – такие там бушевали бои!.. Места живого не осталось. Бабушка нас как увидела – заплакала от радости. Уложила на кровать свою разбитую. Спали: я с братом на одной кровати, бабушка с сестрой – на другой, с комфортом, после дороги-то да бункера! Проснулись и поняли, что у бабушки так же голодно, как и у всех. Все хозяйство немцы съели: ни курочки, ни картошины. И снова жили подаянием. У меня ноги были распухшие, все в болячках, поэтому сестра больше «по старцам» ходила.

Сестра уже большенькая была. Надоела ей такая жизнь, она и говорит:

– Поеду в Минск искать маму.

Я еще в школу не ходила. Стали мы сестру в Минск собирать… И как раз в этот день мама приехала! Она нас забрала, и мы все вместе поехали в Минск, в совхоз.

Снова вместе

Были мы беженцами, попросились к людям на квартиру. Жили возле порога, зиму провели – ни накрыться, ни одеться. Потом нас поселили в бараке. В совхозе нам картошки выпишут – и живем… Ходили в калошах, в пиджаках – кто что даст в деревне. Сильно мерзли – тогда ж морозы были настоящие. Меня забирали в детдом, но мама не отдала. А сестру определили в няньки, она плакала и просила:

– Мама, не отдавайте меня! Я не буду у вас ничего есть, буду по старцам ходить, я хочу вместе быть!

И мама пожалела ее. Мы ходили по домам и просили подаяние в Курасовщине. Одна добрая женщина как увидит нас: и накормит, и вымоет – у нас же дома не было, – и с собой даст, и мыла кусочек положит. Потом и нас в Курасовщине поселили в барак, в котором прежде располагалась солдатская столовая. Вскорости его разобрали. А нам дали комнату в Лошице. Через нее ходило три семьи – мы только и успевали пол натирать. Потом мама устроилась на кирпичный завод, и стало хорошо: нам добавили кухню, потом комнату, и еще, и еще. Около мясокомбината и теперь стоит дом с верандой: на втором этаже веранда, в этой квартире мы жили. И там уже я узнала, что у детей бывают игры. Мы чертили двор на классики, закапывали в землю «секреты» из цветных стеклышек, шили из бумаги платья для самодельных кукол… Вот только игру «третий – лишний» я никогда не любила.

Потом я пошла в школу, закончила шесть классов и устроилась работать на завод «Луч». Моя дальнейшая жизнь не так богата событиями, как мое детство. Моя жизнь проста, и для меня – благополучна. Но иногда я остановлюсь, закрою глаза – и невольно возвращаюсь в сороковые, словно перехожу в соседнюю комнату, где все – по-другому, и снова – война.

Моя нестрашная война

Долгий путь домой

Я, Василий Львович Бруни, 1935 года рождения. Мне было четыре года, когда мой папа, художник Лев Александрович Бруни, купил дом в Крыму, в Капсельской бухте, чтобы мы проводили там лето.

В 1941-м началось мое третье лето в Крыму. Мы бегали с приятелями целыми днями, в песке набирали мидий, разжигали костры, запекали в них свою добычу. В море забегали утром и неохотно выбирались из него вечером – синими. Когда поспевала шелковица – лазили на деревья. Но недолго мы наслаждались морем и летом. Я помню, как в нашем дворе «началась» война. В бухте стояли рыбаки, у них был приемник, который работал на керосиновой лампе. Оттуда приехал рыбак на велосипеде и сказал, что началась война. Мне было шесть лет. Родители не стали ничего предпринимать. Обсуждали. Помню, в это время с нами отдыхали бывшая жена Ильфа со своим новым мужем, скульптор Зеленский с женой Шурочкой и кто-то еще из культурной элиты Москвы. Мужчины поехали в Москву, чтобы выяснить настоящее положение вещей, оставили нас и пропали.

Ближе к осени власти решили нас эвакуировать из Крыма. У Зеленских было две девочки, мы ехали вместе: мама, старшая сестра 19-летняя Нина и двое младших детей – я и грудная Марьяна. Нам выдали сухой паек, отвезли в Феодосию, а из Феодосии на самоходной барже отправили в Новороссийск. Первое мое знакомство с войной – это зенитка на барже, которая меня совершенно расстроила: вид ее мне показался несолидным.

В Новороссийске нас посадили на поезд и повезли в Среднюю Азию. И тут началась моя вокзально-поездная жизнь. Наверное, мама туда ехать не захотела, она стремилась к отцу. И мы вышли из поезда на семафоре станции Лозовая, помню, долго перетаскивали-переставляли чемоданы и сумки и так добрались до вокзала, где купили билеты до Москвы. Но удалось нам доехать только до Тулы, где нас высадили: без пропуска в Москву въезжать не дозволялось. Мы остановились в комнате матери и ребенка на вокзале.

Я не чувствовал страха. Может, благодаря маме, которая этого не допускала. Не было страхов и потом, когда начинали бомбить. Жизнь с походами в бомбоубежище скоро стала привычной.

Смутно помню – нас из комнаты матери и ребенка попросили, и мы очень долго куда-то ехали на трамвае по вечерней Туле. Уже было поздно, хотелось спать. Мы добрались до ночлега – дома с террасой и фикусом в бочке. Но на новом месте мы не жили, только я заснул – появился отец, который приехал за нами из Москвы с пропусками. Я не хотел просыпаться – очень устал и был недоволен. Так война второй раз мне нанесла «обиду». На вокзале я помню посадку в поезд, огромное количество людей, вагоны брали штурмом. И тогда, в суете, один из носильщиков исчез с нашими чемоданами.

В Туле, перед тем как нам уехать, слышалась канонада, да и во время штурма поезда раздавались стрельба и гул. Линия фронта подходила к Туле, люди бежали, стояла страшная суматоха. Чемоданов и того носильщика больше никто не видел, и мы оказались в Москве без вещей. Так мы обходными путями вернулись из Крыма в свою квартиру. Эвакуироваться отец не захотел, хоть его и упрашивали, даже несколько раз присылали машину, как и всем значимым работникам культуры. Он был глуховат, поэтому в армию не годен. Зато он пошел в народное ополчение и часто дежурил на крыше московских домов во время бомбежек.