Текст книги "Письмо, летящее сквозь годы"

На родной земле

Мы переписывались с родней, мама всегда с интересом слушала белорусские весточки. Она как-то быстро состарилась и стала проситься:

– Дочушка моя, увези ты меня на родину. Там и отец, там и мать моя похоронены, как в Червень ехать – справа кладбище. Там песочек, а тут земля такая грубая. Там леса тенистые, а здесь – тайга непроходимая…

Она вспоминала свое детство. Я тогда работала главным техником крупного опытно-показательного хозяйства в Свердловской области. При Хрущеве повсюду висел плакат: «Догоним и перегоним Америку по производству продуктов животноводства». И мне была дана задача разводить уток. Утка растет очень быстро: за два месяца набирает два килограмма. Я, конечно, эту задачу райкома выполнила, хоть и была беспартийная. Просто отдавалась работе – развивала в районе утководство! На ферме и ночевала, и сама была весом 40 кг. За это мне дали путевку в Друскининкай. Я там отдыхала, а на обратном пути – в Минск заехала, к дочке маминой сестры. Мы ночь с ней проговорили про войну. Когда немцы делали облаву, она была ребенком – ее спрятали… Она свозила меня в Червень, показала город, кладбище… И я сдалась – решила перевозить маму на родину.

И вот я бросаю ферму, свою уже высокую должность, пишу заявление, и мы переезжаем в Беларусь. Я быстро нашла себе место – теперь уже на молочной ферме. А мама пожила здесь немного и говорит:

– Дочушка, вези меня обратно.

Ее ничего здесь уже не держало: всех ее соседей и родню убили, деревню сожгли. И мне пришлось везти ее обратно на Урал. Туда, где была похоронена моя старшая дочка Людочка, умершая в три года от менингита.

Моя душа уже привязалась к родине предков – я навсегда вернулась в Белоруссию. Туда, где не знала бед, не голодала, не изнемогала у затянувшегося зимними узорами окна, ожидая весточки от отца. В счастливую для меня землю, обетованную Белую Русь.

Ленинградская боярышня

Бомбежки 1941 года

Я – Таисия Тимофеевна Морозова (Королева). Войну помню эпизодами, штрихами, которые встают в памяти как картинки…

Мне пять лет и три месяца. Мы живем в пригородном районе Ленинграда, недалеко от станции Шушары. Наша квартира на втором этаже. Вечереет… Отец держит меня на руках, все наши смотрят в окно. Брат Фридрих большой – ему семь лет, мне пять, Гене три года, у мамы на руках – годовалая Галя. Вдали – огромное зарево и много идущих в нашу сторону людей. Родители говорят:

– Война!

Слышна бомбежка, ревет сирена, мы скатываемся со второго этажа, бежим в блиндаж. В него попала мина, крышу не пробила, но запах ужасный. Мы спаслись!..

Бомбежки все чаще… Очень трудно мчаться по лестнице, когда нужно прятаться в блиндаже от снарядов. Вскоре мы оставляем квартиру и переезжаем в пустой дом. Через дорогу от него – казарма для военных. Летом солдаты построили блиндаж, на потолок настелили рельсы, и поделили его на две половины – нам и им.

Самостоятельные

Помню: мы одни дома, мама ушла отоваривать хлебные карточки. Приходит к нам девушка в военной форме, просит никому не говорить о ней, переодевается и уходит. Видно, разведчица… Вернулась, снова переоделась и ушла. Мы никому о ней не сказали.

Старший брат ведет нас с братиком в какой-то сад, говорит, что там выросла смородина. Приходим за смородиной, и вдруг начинается бомбежка! В саду под каждым кустом стоят зенитки. Нас, младших, солдаты прогнали. Остался только старший брат. От взрыва его засыпало землей. Солдаты откопали его – брат живой!

Мама нас не отдаст

К нам приходила девушка, истощенная голодом. Мама налила ей тарелку похлебки из лебеды или крапивы, в которой плавало несколько зерен пшена. Девушка выпила и попросила еще. Мама подала еще тарелку. Она опять выпила и просит еще. Мама ответила:

– Больше нет.

Девушка отдала ей черненький ридикюль, а в нем – много денег. Мы рассматривали их: красные, длинные, на каждой бумажке – дядя. Потом я узнала, что это – Ленин. Девушка ушла от нас, и больше мы ее не видели.

Однажды мама пришла без хлеба, а колени у нее были окровавленными. Фашисты увидели очередь из женщин и стариков и стали бомбить. Мама чудом спаслась. Немцы заняли Пулковскую обсерваторию, и им было видно, где собираются люди. Помню, они часто включали громкоговоритель и что-то кричали – наверное, оскорбляли нас.

Однажды мы с мамой сидели тихим вечером. Открывается дверь, и к нам в дом заходит военный с женой. Они садятся и разговаривают с мамой, а я от нее не отхожу: я всегда с мамочкой, когда она дома. Эти люди очень красивы. Мне было жаль, когда они уходили. А мама проводила их, вздохнула свободно и говорит:

– Военный врач с женой просили, чтобы я отдала им Галю…

– А ты? – спросила я.

– А я не отдала, – сказала мама и отвернулась к окну.

Штрихи на память

Помню девушку, о которой все говорили: она безумная от голода и ужаса войны. Она бегает, качается, падает, плачет… Потом ее не стало.

Летом видели: летит наш самолет, его окружили несколько немецких. Самолет упал, и мы побежали посмотреть. На зеленых крыльях – красные звездочки.

Считать я еще не умела. После выстрела должно было пройти несколько безопасных секунд. Когда начиналась бомбежка, я считала так: долетит снаряд, не долетит или перелетит…

К нам в дом заходили солдаты не русские, я не знала их национальности. Просили чая, жаловались на плохую воду, говорили, что у них болят животы. Глядя на нас, плакали и делились, что у них тоже остались дома дети.

Начался 1942 год. Отец принес несколько пачек сигарет, он курил. А мы с братом отнесли их военным и обменяли на две буханки хлеба.

Что кушали зимой 1942-го – не помню. Лежали на полатях в блиндаже. И вдруг услышали запах горелого. Скоро солдаты дали нам печеного ремня – по вкусу это как кожечка. Жевали – нам было вкусно.

Помню: холодно, белый снег и солдаты в белых маскхалатах на лыжах выстроились.

Запомнилось: растаял снег весной 1942 года, и пришла весна. Совсем не помню себя в это время. Видно, от крайнего истощения.

Котик

Проходим с мамой улицей после бомбежки и видим мертвого котика в скрученных проводах. Навстречу идет человек. Я подняла на него глаза и увидела опухшее лицо. Мама говорит:

– Это милиционер, видишь, как он опух от голода.

Через несколько дней идем той же улицей, а котика уже нет. Я расстроилась. Мама сказала:

– Котика взял милиционер. Он так крутился здесь…

И горько вздохнула.

Прощай, Ленинград!

Весной 1942-го, еле живые, идем на вокзал – эвакуироваться. Долго ждем поезда. Маме совсем плохо, она вся опухла от голода как милиционер. Чужая женщина подала нам бутерброд: кусочек хлеба, а на нем – пшенная каша. На нее смотрят три пары голодных глаз. Она говорит:

– Больше нет…

И вот мы едем в поезде. Не помню, как мы сели на катер, плыли по Ладожскому озеру, а немецкие самолеты нас бомбили. Матросы отводили бомбы шестами. У меня болел животик. Долетали брызги воды, поднятой бомбежкой. Потом нас высадили и погрузили в большие вагоны. Там всем дали питание. Те, кто все съедал – умирали. Нам давали по капельке, а мы все просили кушать. Вдруг поезд остановился. Все, кто ехал, высыпали из вагонов и упали на траву. Маленькая, зелененькая, молоденькая травка! Немецкие самолеты пролетели над поездом, и крыши вагонов обстреляли пулями.

Взрослые говорили:

– Видимо, увидели, что здесь только женщины и дети – и не бомбили.

Так мы оставили Ленинград летом 1942 года. Нас увозили в Алтайский край.

Самое страшное

Помню, началась бомбежка, а мамы нет. Мы бежим в блиндаж и забываем от страха маленькую сестренку. После бомбежки прибегаем в дом: она лежит, распластавшись возле кровати. Видно, помнила, маленькая, что мы иногда от бомбежки залезали под кровать. Без слез вспоминать невозможно… Мама и папа похоронили двоих детей. Пятиклассник Ванечка еще до войны попал под поезд.

Война – это голод, холод, гибель тысяч людских жизней. Когда я выросла, приехала в Ленинград и посетила Пискаревское кладбище. У меня сердце разрывалось от скорби. Я думала о том, что всех иностранцев, приезжающих в Ленинград по делам или на отдых, должны привозить на Пискаревский мемориал. Там, как нигде, видно, какой ценой, сколькими жизнями мир освободился от фашистской нечисти.

Только в моей семье умерла сестренка двух лет, дядя, работавший на заводе, крестная, трудившаяся на швейной фабрике, крестный, занимавшийся переправой, и его семья – жена и сын при крушении поезда. Мой двоюродный брат служил в Кронштадте подводником и погиб. Лодку подняли после войны. Его портрет находится в музее Великой Отечественной войны.

Помяни, Господи, их души…

Патрон-кормилец

Большая дружная семья

Я – из близняшек. 7 марта 1926 года в городе Туле, где в многодетной семье уже подрастало шестеро детей, родились две девочки: моя сестра Ольга и я, Маргарита. Наша мама, Антонина Николаевна Ветрова, в девичестве Моисеева, с образованием, полученным до революции, могла бы преподавать в школе, но из-за того, что нас было восемь – три брата и пять сестер, оставалась домохозяйкой. Мама родила одиннадцать детей, но трое умерло в младенчестве. Папа, Александр Иванович Ветров, работал на оружейном заводе, а еще – ловил рыбу и продавал соседям, чинил самовары, умел припаивать отошедший кувшин к основанию самовара, – подрабатывал разными способами, чтобы нас всех прокормить.

Едем к маме!

Когда мне исполнилось тринадцать лет, мама меня отправила в семью старшей сестры Лиды на Украину, где тогда служил ее муж Борис Александрович Зайцев. Я часто болела, мучилась бронхитом, и мама приняла такое решение, надеясь, что помогут южные овощи-фрукты и теплый климат. И еще она хотела, чтобы я помогла Лиде с малышом – у нее в 1937 году родился Эдик. Мы жили в Нежине, а весной 1941-го переехали в Коростень, и у Лиды родился второй сынок – Валера. Через два месяца дивизию передислоцировали к Венгерской границе, в город Болехов в Карпатах, там соединялись Венгрия и Западная Украина. В Болехове нас поселили в квартире в доме судьи Дуфек. Это была многодетная семья поляков. Хоть им и пришлось потесниться, они были дружелюбны. Я дружила с детьми, они меня учили польскому языку, а Лида иногда помогала им с продуктами – паек офицерской семьи это позволял. В военторге она покупала для них мясо и большой белый хлеб – паляницу.

В Болехове мы не прожили и двух месяцев.

Однажды летней ночью к нам в окошко постучал посыльный от командования со словами: «Зайцев! Боевая тревога!» У Бори, капитана артиллерийской части, был заранее подготовлен «тревожный чемоданчик». Он быстро собрался и ушел, больше мы его не видели и ничего не слышали о нем до зимы 1942-го. А утром мы проснулись и узнали, что началась война, хоть у нас и не было радио. Я вспоминаю, что незадолго до этого Лида с Борей спорили: она тревожилась, очень боялась войны, а муж уверял ее, что нечего беспокоиться – мирный договор с Гитлером обещает спокойную жизнь. Он в этом не сомневался, был правоверным коммунистом, который верил командирам, партии и правительству. А Лида сомневалась и укоряла его, что он верит газете «Правда», тревожилась и говорила: «Ваш Гитлер вас надует, может начаться война». Борис кипятился в ответ. Выходит, интуиция ее не обманула…

С совершенно растерянной Лидой и малышами мы весь день 22-го июня сидели дома, нас предупредили, что выходить опасно – у советских военных и их семей в тех местах было много врагов. В ночь на 23-е мы уже слышали самолеты и грохот танков. Все магазины еще днем были закрыты, ничего не купить. А под утро пришел связной и сказал: «Возьмите только два чемодана. За вами приедут». Нас было четверо: я, Лида и двое ее сыновей: Эдику четыре года, Валере – три месяца… Мы быстро наполнили два чемодана в основном пеленками и детской одеждой: штанишками, рубашонками. Больше ничего не поместилось. Моих вещей вообще не взяли, на мне было одно платье, и Лиде некуда было положить свои вещи. Эдику мы сунули в руки чайник, мне – ребеночка, а Лида несла чемоданы. Эдик уцепился за меня. Нас вместе с семьями других офицеров посадили в грузовые машины и привезли на вокзал, где собралось очень много народа, но стояла мертвая тишина, будто все онемели. Нас разместили в телячьи вагоны, пересчитали, дали хлеб – одну белую паляницу на семью, больше ничего. Немножко водички я набрала в чайник на вокзале. И мы отправились в неизвестность, ехали несколько дней: ни окон, ни дверей, вдоль стен – деревянные нары, народу в вагоне много, еще подбирали дорогой другие семьи, негде было ни попить, ни пописать. Помню, проезжали Львов, Станислав, потом ночь наступила. Больше стояли, литерные проходили – мы их пропускали. Я вижу, что мы уже сколько-то проехали, и говорю Лиде:

– Я так рада, мы к маме едем!

А она отвечает:

– Подожди, не радуйся. Вот проедем старую границу, нам сразу покажут, куда мы едем.

Она имела в виду налет, бомбежки. И оказалась права – мы ехали до Тулы долго. Вел наш состав начальник поезда офицер Радзинский. Сейчас только понимаешь, чего это ему стоило. На приграничной станции Васильково состав попал под бомбежку – было очень страшно, наш вагон будто плясал на рельсах. А другой состав с офицерскими семьями ехал со станции Стрий – его разбомбили на наших глазах. Мы стояли. Это был какой-то бесконечный налет: и утром, и днем, и ночью. Составы тряслись, так бомбили. Мы оставались в вагоне, нам некуда было деваться, и никто не выходил. Одна только попутчица – у нее было трое детей – с перепугу хотела убежать, но ее женщины задержали, сказали:

– А детей кому ты оставляешь?

– Я сама не знаю, как меня несло к двери, – плакала она потом…

Двинулись дальше, проехали Сумы, еще было потом много станций, но теперь мы больше стояли в поле. Команды не было, чтобы из вагонов выйти, потому что не знали, когда поезд тронется. Ехали очень долго. На одной станции я пережила ужас, которого никогда не забуду: Лида на минутку оставила меня с детьми, а сама побежала за кипятком. Там надо было выстоять очередь, и когда отправится поезд, никто не знает, и не объявляют. И вдруг поезд поехал! Лиды нет! Я осталась одна с ребятами! Валерчик грудной… Как же я плакала! Женщины меня утешали:

– Не плачь так! Может, она отстала, догонит нас с другим поездом.

Но я только еще больше плакала. И вдруг на следующей станции бежит Лида! Она успела зацепиться за последний вагон, когда поезд тронулся, ее подсадили. Как мы рыдали! Я ей тогда сказала:

– Больше никогда не уходи, я сама буду за водой бегать.

Привезли нас в Воронежскую область, станция Елань-Колено, там сахарный завод. Поселили нас в школу: на один вагон – класс. Рядом с нами – две семьи. Одна семья – девочка с мамой и еще бабушка, которая приехала к ним в гости, и война ее застала. Вторая соседка – жена замполита, детей у нее не было, злющая до ужаса. Нам дали две кровати железные с сеткой: одну кровать мы с Эдиком заняли, вторую – Лида с Валериком. Вот так мы и жили, ходили питаться в столовую: то дадут обед, а то и не дадут. Потом мы с Лидой обнаружили рынок: там была хорошая ферма, и Лида покупала кислое молоко сразу на два дня. Она нашла баночку стеклянную, а чайник был только для воды.

Туфельки и ботики

Как-то Лида говорит:

– Нам необходимо любыми путями отсюда добираться до Тулы.

А билет надо было брать тоже в Елань-Колене. Она уехала рано, еще даже не светало. А я в это время крепко уснула и упала с кровати. А жена замполита как закричит на меня:

– Дура, нахалка, люди спят, она прыгать решила с кровати!

Я объяснила ей, что упала…

– Не упала, я видела, как ты прыгала с кровати.

Я заплакала и легла, даже слова не сказала. Лида приехала, я ей пожаловалась:

– Лида, она так меня ругала! Я стала во сне переворачиваться и упала!

Кровать на одного человека была, а мы на ней спали с Эдиком. Она говорит:

– Ладно, Рита, потерпи, билет я взяла, завтра уезжаем.

Я была безумно рада!

Приехали в это Елань-Колено, а поезда не ходят… Мы долго ждали, и вдруг узнаем: только завтра будет поезд в нашу сторону. Надо попасть! Спать хотелось, я сняла туфельки, рядом поставила и на скамейку легла. Проснулась – а туфелек-то и нет! Лида меня ругала, а я откуда знала, что люди такие нечестные. Я не понимала, как в туфлях лягу спать. Потом одна женщина говорит:

– Не ругайте ее, я сейчас дам, чего надеть. Я купила себе ботики новые, резиновые, если подойдут – пусть забирает.

А у меня ножка такая маленькая, а ботики – большие. Ну что ж, пришлось обувать, не ходить же с голыми ногами по камням.

Подошел поезд, а билет у нас был до станции Валуйки, приехали туда – народу полна площадь. Тут налет опять начался, недалеко лесок, так все побежали в лес! Быстро немцы улетели, они не бомбили – по ним стреляли наши зенитчики. Потом ночь наступила, а вагонов все не подают. Лида говорит:

– Рит, я так устала, посмотри за ребятами. Я посплю.

Вот они легли на ковре, который мы взяли с собой – такой шерстяной, большой, хороший, с Западной Украины, мы на нем спали. Ковер расстелили, наши вещи рядом были – чемоданы с пеленками. Валерик и Эдик спали, и я уснула. Лида потом меня ругала:

– Рита, ты уснула, а детей могли бы украсть! Цыгане тут ходили! Тебе доверять ничего нельзя.

Я даже и не поняла, как уснула. Она устала, и я, ребенок, устала. Мне было ведь всего пятнадцать лет.

Эдик достает… билеты!

К вечеру подошел поезд, было столько народу – невозможно рассказать. Как мы влезем в вагон? Друг друга толкают, а мы с ребятами. И какой-то к нам обратился мужчина в форме:

– Пойдемте, я вас провожу, – подошел к вагону, там проводник стоял. И он что-то сказал ему, затем нам говорит:

– Идемте, он разрешил вас посадить.

Он никого не пускал, я не знаю, что ему было сказано, нас посадили, и мы поехали, легли и хорошо выспались. Нас разместили в купе, там ехал один мужчина, все хотел взять на руки Валерочку, но Лида вообще никому его не давала. Потом я сидела на нижней полке с ребятами, а Лида на верхней спала. Тут уж я, конечно, выдержала, не уснула…

Потом – опять налет. Бомбили станцию в Валуйках. Так бомбили – вагон наш прыгал, была ночь, светлая от огня… А потом мы снова ехали, всю ночь, весь день, и к вечеру прибыли на станцию Узловая, это 60 км от Тулы.

Совсем немного нам осталось до дома. Лида пошла в кассу.

– А мы вас не пропустим. Город на осадном положении. Въезда нет.

Лида решила:

– Ты посиди, никуда не уходи. Я пойду посмотрю, может быть, какая-нибудь лошадь пойдет в Тулу, или подводу найду. Ведь шестьдесят километров всего…

Вернулась – никто не едет, нет ни одной лошади.

А Эдик, что он понимает, четыре годика всего, – прыгает, смеется. Подходит кассирша, рассматривает его и спрашивает:

– Чей это мальчик?

– Наш, – говорю.

– А можно его взять на минутку?

Я его заслонила:

– Нет, мы никому его не даем.

Тут и Лида подошла. Кассирша ей и говорит:

– Выручите меня. Я ушла из кассы, дверь захлопнула, а ключ оставила на столе. Можно, мы вашего мальчика сейчас в окно просунем, он ключи мне подаст… А я сейчас же закомпостирую вам билет. Скоро должен прийти поезд на Тулу.

Лида обрадовалась, а Эдик плакать начал:

– Я не хочу! – еле уговорили.

Эдик, выяснив, что тетя его никуда не заберет, и мама рядом стоит, уходить не собирается, пролез в окно, подал ключи, эта женщина его вытащила и подозвала Лиду:

– Запрещено ехать в Тулу, но давайте ваш билет, я его закомпостирую, и вы поедете до Тулы.

Поезд был пассажирский, но в нем ехали все: и военные, и гражданские, у кого пропуск был. В него целыми военными бригадами садились…

С начала войны мы ехали до Тулы больше месяца, дорога с налетами, без минимальных условий, без вещей. Если бы мое единственное платье разорвалось, я осталась бы голая.

Заканчивался июль.

Дома

В Тулу мы приехали ночью в начале августа. Не на Московский вокзал, а на Ряжский, в Туле было три вокзала. Слышались выстрелы, трамваи не ходили, а до нашего дома 161 на ул. Гармонной пешком не добраться. Куда идти? К маминой сестре тете Доне, ее семья жила близко от вокзала. Они так обрадовались, что мы живы! Тетя Доня, крестная наша, чуть в обморок не упала. Она нас вымыла, и мы как легли – уснули крепко, ничего не слышали, как немец налетал и Тулу обстреливал… Утром пришли домой.

В родительском доме жили мама, папа, брат Саша с женой и сыном и моя двойняшка Оля. Брат Сережа служил в армии, не дождались его возвращения – началась война. У нас был свой дом, отдельный, собственный. Родной дом.

Прошел август, уже и налеты были, и карточки хлебные ввели, мы с Олей бегали по магазинам, искали, где взять хлеб. И тут встал вопрос, в какую школу мне пойти – у меня даже не было документов, все потерялись. Два месяца мне не хватило, чтобы окончить седьмой класс. Мы с трудом подобрали школу, в которую меня взяли без документов, я проучилась сентябрь и октябрь – и школу закрыли, в ней сделали госпиталь. Регулярные обстрелы Тулы начались с октября и продолжались до декабря 1941-го, когда отогнали фашистов от Москвы. По нам били из минометов с Осиновой горы – это совсем близко. Тулу готовили к сдаче… И город спасли – прислали пополнение из Сибири, почти все сибиряки погибли, но нас спасли.

Школы закрыты, а куда девать подростков? Сразу на завод. Нас с сестрой сначала копать окопы отправили, сказали куда прийти, и там выдавали лопатки, и мы ходили копать окопы, а рядом с нами – все школьники, которые остались.

В это время мама пекла хлеб для ополченцев. Принесли к нам домой муку:

– Мы вам муку, знаем, что у вас хлеба нет. Хлеб сдадите, а припек себе возьмете.

Это недолго продолжалось, пока немцев не отогнали. Все равно хлеба было у нас очень мало.

Наши местные власти проверяли, молодые дома или нет, каждую ночь. Искали шпионов, людей без документов. А у меня – вообще ничего не было, даже свидетельства о рождении, все в школе осталось, мама ходила, хлопотала, чтобы новое выписали.