Текст книги "Письмо, летящее сквозь годы"

Взрыв на Театрштрассе

В ночь с 21-го на 22-е сентября 1943 года в штаб-квартире генерального округа «Белоруссия» рейхскомиссариата «Остланд» в Минске, в особняке на Театрштрассе, нынешней улице Энгельса, взорвалась мина. Это было не менее чем десятое покушение на руководителя немецкой гражданской оккупационной администрации в Белоруссии генерального комиссара Белоруссии, гауляйтера, группенфюрера СС Вильгельма Кубе. Здание с историей, бывший особняк Янчевского, где после жил песняр Янка Купала, избранное гауляйтером для жилья, озарилось пламенем. Это было удачное покушение. Озлобленные немцы тут же принялись искать горничную Кубе Елену Мазаник, которая в то время уже летела на самолете в Москву к своему мужу. Я хорошо помню этот взрыв и его последствия. Через несколько минут после случившегося на Лодочной включили прожекторы – стало светло как днем, и пошли немцы с собаками. Они хватали всех молодых женщин, спящих в своих постелях, сидящих за книгой или шитьем, кормящих младенцев… Всех, кто приблизительно подходил под возраст Елены Мазаник, вели под прицелом и собирали напротив нынешнего лицея БГУ, у реки. В нашем доме на две половины сбоку таился прикрытый корытом лаз, он вел под крыльцо – мама с сестрой залезли туда и сидели как мыши. Мы с бабушкой остались в комнате. Немцы заходили в каждое помещение. Удивительно, как собака не почуяла, что под крыльцом кто-то есть! Бабушка говорила с солдатом по-польски – он тоже был поляком. Мы с бабушкой под возрастную категорию не подходили – и наемник пошел дальше. Бабушка еще долго держала меня на руках, раскачивалась и повторяла:

– Любочка… Любочка… Любочка…

Я, уже привычная и к бомбежкам, и к немцам, была немного удивлена таким непонятным ее поведением. А мама и сестра сидели под крыльцом до утра. Мы слышали, как девушки и молодые женщины плачут у реки. Наутро стало тихо. Их там уже не было.

Немецкий офицер. Или советский?..

Два раза в наш дом заходили весьма примечательные люди. Одетые в немецкую форму, они тщательно хоронились, говорили мало на чистейшем русском языке. Эти случаи никто не комментировал. Я анализирую их теперь, спустя годы. Жена маминого брата, учительница немецкого языка, была связана с партизанами. Даже я замечала: партизаны делают на Малявки облаву – собирают себе пропитание. Забирают у людей все, что найдут съестное. А бабушкиного поросенка не трогают – оставляют… Как будто он и так принадлежит им. Но вернемся на Лодочную…

Один раз мама вышла на улицу часов в 6 утра и быстро вернулась. За ней – немецкий офицер. Еще было темно, он сидел у нас в доме, не разговаривал, на нас не обращал никакого внимания, а немного рассвело – ушел, не проронив ни слова. Дважды появлялся у нас дома такой офицер. Во второй раз, уходя, он сказал: «Спасибо». Спасибо? Немец? Меня это удивило, но мне приказали молчать. Скорей всего, это были переодетые партизаны. Второй наш гость ушел после того, как на соседней улице прогремел взрыв. Сестра меня «просветила»: «Он дождался, пока мина взорвалась, и пошли немцы смотреть, что там случилось. Чтобы не привлекать внимания, он влился в этот поток. Этот дядя подложил мину». С подозрительными людьми расправлялись коротко. В скверике возле театра каждый день кого-то вешали. Из окна нашего дома были видны первые повешенные люди. Мы туда не ходили, мы вообще никуда не ходили, мама строго-настрого запрещала нам покидать двор. Но глаза не завязать, и со двора мы видели: деревья обмотаны проволокой, она въедалась в стволы под тяжестью человеческих тел. Еще долго сохранялись те проволочные кольца на деревьях и в мирное время. Проходя мимо, я живо видела все, что происходило здесь в моем детстве. Теперь их нет, может, те деревья срубили, или их проволочные раны заросли новыми годичными кольцами…

Куртка отца

Мама не работала во время войны, как и многие минчане. У бабушки был огород, она нам помогала кормиться и даже выращивала поросенка, чтобы нам пришкварить сальца. А у нас в сарае жила корова. Была она такая разумница! Как будто понимала, что ее могут у нас отобрать. Нашу кормилицу мы подводили к речке, она переплывала на другой берег и там паслась. Вечером мама шла к реке и ждала – корова переплывала обратно. По дороге за коровой мама успевала помочь кому-то из военнопленных. Приблизительно в районе завода «Кристалл» немцы организовали лагерь военнопленных. Территория, на которой люди стояли настолько плотно, что не могли сделать и двух шагов, была огорожена колючей проволокой. За этот провод попадали и мамины братья. К счастью, они не пострадали – возможно, им удалось бежать. Мама шла забирать корову по Октябрьской улице и возвращалась как раз мимо лагеря. По пути она подходила к проводу и громко спрашивала: «Кучинский есть у вас здесь?» Не знаю, это была ее воля или задание? После отца осталась одежда, а во что были одеты эти бедные узники: гимнастерка – и все, нередко грязная и окровавленная… Климат у нас непростой: сегодня жарко, завтра – мороз. И мама все рубахи и брюки, какие были в доме, приносила сюда и через колючую проволоку подбрасывала военнопленным. У нас хлеба не было, но был огород и картошка. Мама сварит десяток картошин и бросит пленникам. Если получалось, кому-то объясняла, как и в каком месте можно переплыть речку, чтобы попасть в деревню. Было на реке такое место, которое нетрудно преодолеть вброд. Бывало, ночью слышно: стреляют. Мама вздыхает и говорит: «Видимо, пошел через речку тот, рыженький», или имя назовет. Наш домик, стоящий на горе, был виден со стороны лагеря как на ладони. И лагерь лежал прямо у подножия этой горы – он просматривался идеально. Да и путь мамы с коровой обозревался до мельчайших подробностей. Ее небольшие «отступления» от этого пути мне сейчас не кажутся безопасными, поскольку рядом с нашим домиком стояло двухэтажное здание, буквально начиненное немцами. И сейчас тот двухэтажный дом стоит у 6-й поликлиники… До войны в нем находился детский сад. Немцы организовали там центр развлечений: казино и своего рода гостиницу, куда водили наших девочек. Немецкие офицеры и солдаты, часто с собаками, все время ходили туда и обратно мимо нашего дома. Получалось даже, что они нас прикрывали. Мы как мыши сидели во дворе и никуда не выходили.

Теперь я удивляюсь смелости мамы, которая перенесла в лагерь весь отцовский гардероб, а однажды вывела из него крупного советского командира. От отца осталась кожаная куртка. Как-то раз, уходя за коровой, мама завернула эту кожаную куртку в холстину и взяла с собой. По пути она бросила сверток за колючую проволоку. Корова переплыла реку и паслась на нашем берегу, пока мама рвала траву. Как это получилось, я не знаю, но вернулись они вдвоем: военнопленный в куртке отца вел нашу корову, а мама несла мешок с травой. Немец, который жил у бабушки на постое, заволновался: вышел из дома, удивленно рассматривая гостя. Помню эту картину: мама и чужой человек в отцовой куртке стоят во дворе, немец их рассматривает, выходит бабушка с улыбкой, обнимает мужчину и говорит немцу:

– Сын!

Бабушка была такая умная, находчивая, так искренне радовалась и обнимала его… Не давая опомниться всем нам, она подтолкнула меня:

– Иди ж к папке, папка пришел!

Бабушка так умело сыграла, что немец поверил в этот спектакль и пошел по своим делам. Дома военнопленный достал из сапога сорванные петлицы, обернул тряпочкой и спрятал поглубже в голенище.

Маме он сказал:

– Ты должна вывести меня отсюда.

И мама вечером пошла на берег: она впереди, а он – на большом расстоянии сзади. Она довела его до поля ржи и показала два тополя, посаженных дедушкой в честь рождения двух сыновей – маминых братьев.

– Пойдешь на эти тополя, скажешь моей матери, что тебя Маня прислала.

Но к бабушке он не пришел. Это был очень порядочный и хороший человек. Когда Минск освободили, он вернулся! В центр города съезжались партизаны, наша Лодочная была вся запружена подводами, горели костры, готовилась еда… Мы, дети, подходили к подводам, нам давали галеты, а кто-то из мужчин даже брал нас на руки. Я, безотцовщина, таяла от счастья, если кто-то меня усаживал к себе на колени. Я все время вертелась около этих подвод. Блуждали слухи, что среди них есть предатели, поэтому некоторые наши соседи боялись выходить на улицу.

И вот к нам в дом пришел тот самый мужчина, обнял маму, расцеловал:

– Спасительница моя!

Он сориентировался, нашел наш дом. Пока мама пришла в себя, он взял меня на руки и говорит ей:

– Пойдем со мной! Тут моя часть, мой отряд стоит около Оперного театра. Пойдем, я тебе документ дам…

Но все были в страхе – первые дни, как освободили Минск, не понятно, что будет дальше… Он уговаривал:

– Я обещаю, я тебе детей поднять помогу! Пойдем! О твоей кожаной куртке весь отряд знает, она – наша реликвия!

Требовал, чтобы она с ним пошла, чтобы был у нее документ, что она не предательница, что жизнь спасла военному офицеру… Ведь не секрет – побывавших в оккупации подозревали в сотрудничестве с немцами. Многие работали на заводах, в полях, становились прислугой, как Елена Мазаник… И мама не пошла – с перепугу, из осторожности ли, недоверия… Потом войска ушли дальше на Запад, и мы никогда больше не видели того человека и ничего не слышали о нем. Я уверена: если бы он остался в живых, нас без помощи не оставил бы.

Мой Минск освободили!

Минск освободили тихо, не было никаких торжественных слов и действий. Я сидела дома, да и мама боялась покидать двор – по городу шастали мародеры и банды. К нам приехали родственники и посоветовали закопать вещи, чтобы их не украли. У бабушки и у мамы в буфете стояла хорошая посуда, были так называемые предметы роскоши: часы, украшения, одежда… Все, что нашли привлекательным для чужого глаза, закопали в сарае.

У нас в доме стояла металлическая кровать. Она вышла из моды – и мы ее выбросили, поменяли на другие кровати, с панцирной сеткой. Мы вдвоем с мамой спали на новой, и до чего же она оказалась непрочной! Панцирная сетка так износилась, что мы проваливались, вот тогда-то и пожалели о старой… И вдруг я увидела: в переулке остановилась машина, загруженная старой мебелью, а наверху – та самая наша кровать! Кажется, я уволокла бы ее домой! Но машина уехала, и кровать отправилась к новому хозяину. Вспомню еще об одной примете времени. Это – стены в доме, а точнее – обои. Это же – настоящий альбом! Никто не снимал тогда нижний слой обоев, клеили новые на старые, а бабушка даже говорила маме:

– Манечка, зачем же снимать! Это же несколько хороших слоев! Миленькая, так будет теплее!

И висело ободранное шмотье этих обоев – один слой под другим, которые можно было листать, словно книгу воспоминаний. Вот при этих, в рубчик, родилась я. А при обоях в розочки мы купили корову… При обоях в мелкие цветы началась война… А когда она закончилась – клеили новые.

Откуда цветы?

У кого-то война закончилась раньше, чем у нас. А у нас – раньше, чем у других. К тем, другим, чтобы их освободить от войны, по городу Минску шли танки. Передвигались они по трамвайным путям, широко крутились гусеничные колеса, на броне сидели солдаты в гимнастерках и пилотках, такие красивые! С танка соскочил мужчина, подбежал к маме, наверное, он ее узнал и стал быстро просить, уже догоняя своих:

– Белорусская, поняла? Против стадиона, номер дома… – он назвал его и женское имя, которое я уже не вспомню. – Скажи ей, что я жив.

Мама сразу пошла туда и рассказала о встрече. Она знала его семью – все жили рядом, общались. Тот человек с войны не вернулся. Как жаль, что родные не увидели его тогда, он был всего в ста метрах от своего дома! Вот какая была дисциплина, какая жертвенность.

В тот день мне еще запомнились цветы. У нас во дворе всегда была клумба. На ней росли «разбитое сердце», «ботики», маргаритки… Во время войны на ней кустились жалкие остатки многолетников. Цветов в городе не было. Но когда шли танки, их забрасывали цветами! Тогда меня ничего не удивляло. А теперь, став взрослой, я часто думаю: «Откуда женщины брали эти цветы? Может, их собирали в полях?» Они летели в танкистов, под гусеницы танков, а мне, маленькой, казалось, что грозди цветов долетают до самого неба. Каждое 9-е мая я вспоминаю те простые цветы на фоне синего неба.

Первоклассники, Машеров и новая жизнь

Когда освободили Минск, я сразу пошла в школу. Наш разновозрастный 1-й класс наполовину собрали из детдомовцев. Рядом с семилетними сидели за партой десятилетние дети. Одеты – кто во что горазд, голодные, слабые, но жаждущие знаний. Как только мы научились писать, отправляли на фронт кисеты с письмами, написанными корявым почерком с пожеланиями и благодарностью «дорогому солдату». Кисеты эти шили своими руками из того, что было. Я отрезала от своего носка верхушку, втянула ниточку – и отправила его на фронт. Получилось красиво: желтый с красным. Но мама расстроилась:

– Что же ты теперь будешь носить?

В центре города мы сажали деревья, а еще собирали металлолом на танки. Это было нетрудно: соседняя улица Красноармейская была полностью разбита. В развалинах валялись кровати, ведра, посуда, инструменты… Все это мы тащили во двор школы.

Школьницей я часто видела Петра Мироновича Машерова. Со мной училась девочка Рая, с чьей сестрой позже нас объединил один факультет. С ее семьей связана грустная история. Партизаны каким-то образом были виновны в гибели их с сестрой мамы. Петр Миронович опекал эту семью. Мы учились во 2-й городской школе, как раз напротив ТЮЗа. Машеров часто стоял возле нашей школы с кульками «подушечек» – встречал сестричек и их подружек и угощал.

Каждое лето меня отправляли в лагерь «Стайки». Это – совсем рядом с трагически известной деревней Тростенец – местом массовых расстрелов евреев. Наша воспитательница каждую смену водила нас туда. Помню большие ямы, доверху наполненные зажимами-держателями чулок… В отряде поговаривали, что здесь наша воспитательница нашла ложку, на которой было выцарапано имя ее ребенка.

Мы подрастали. Девушки, подраненные войной, гадкие утята, наряженные в перешитые из бабушкиных платья, в обуви чаще весьма символической, в кудряшках, завитых на ночь на мокрые тряпочки… Это – мы, послевоенные невесты. Мы все реже говорили о войне, забывали о детстве, полном страха и скудости. Мы строили новую жизнь, влюблялись, читали романы, смотрели фильмы… Но наше поколение все же объединяло одно: молчаливое понимание глубоко сидящего пережитого горя и унижения. Об этом молчали. А в День Победы давали волю не только восторженной радости, но и слезам. И цветы я рвала и ставила в вазу на кружевную салфеточку самые простые, самые-самые…

Военное детство монахини Марии

Папина гитара

Я, монахиня Мария (Литвинова), родилась в 1936 году, и меня назвали Лидией. Мы жили в городке Чугуеве, неподалеку от Харькова, в районе Зачуговка. Происхождение названия очень простое: райончик лежал за рекой Чуговкой. Хорошо помню отца еще до войны. Он очень любил украинский язык, наслаждался его звучанием и настолько красиво декламировал стихи, что я заслушивалась. Еще папа здорово играл на гитаре, а я – танцевала. Слух у него был замечательный, у мамы – красивый голос, и они вдвоем пели. Я тоже пела вместе с ними. Украина – земля певучая. Выйдешь на крылечко – и слышно: в трех-четырех местах поют. И как! В два, в три голоса, красиво, просто чудесно. Перед войной отец купил скрипку и учился на ней играть. Всюду, куда бы ни пошел, он носил с собой гитару. И взял ее с собой на фронт. А было ему уже двадцать восемь лет!

Как началась война?.. Не помню ярких моментов ее начала, вдруг все вокруг стали говорить: «Война, война, война…» Мы жили далеко от самого первого ее удара. Но когда папа улетал на фронт – это незабываемо. Вдруг мой дядя Валентин, который всего лишь на семь лет меня старше, закричал:

– Аня! Аня! Скорее беги! Ваня летит, Ваня летит!

– Ты что, с ума сошел? – говорит моя мама Аня. – Откуда ты знаешь?

А он кричит такой возбужденный:

– Он уже не в первый раз заходит над нашим огородом! Сейчас будет третий раз заходить! Он уже один раз останавливался и крыльями махал.

Тогда летали «кукурузники», самолеты с двойными крыльями. Мы все выбежали во двор и смотрим. А самолет действительно заходит с неба и низко-низко летит над нашим садом… И вдруг над самым огородом завис на несколько секунд и помахал крыльями. Мой двенадцатилетний дядька как закричит:

– Он что-то бросил! Он что-то бросил! – и понесся в огород. Шустрый такой мальчишка, прибегает и приносит носовой платок. Я, когда это вспоминаю, всегда плачу… Мама развернула платок – там камень и записка: «Улетаю на фронт. Проститься не дали». И все…

И тут пошла у нас подготовка к отъезду. Уже сказали, что Чугуевское военное авиационное училище, в котором работал отец инструктором, эвакуируют. А всех летчиков и даже инструкторов по летной подготовке отправили на фронт. Буквально в первые дни войны большая часть этих людей погибла. Но мой папа провоевал до Сталинградской битвы, перед которой летом 1942-го его ранило, и он попал в госпиталь. Мама получала от него письма и радовалась: ведь он жив, в госпитале, а не в аду Сталинградской битвы. Теперь – жив! А что дальше будет – то будет потом… Мы все тогда жили настоящим днем, а иначе – не выдержать напряжения.

В госпитале, как и везде, папа не расставался со своей гитарой. Пока он лежал, весь госпиталь благодаря ему пел: и раненые, и медсестрички. Я так подозреваю, что из-за гитары в него влюбилась лечащий врач – она его не отпускала! Папа писал: «Дорогие Анна и Лидочка, я чувствую, что уже здоров, что меня можно выписывать, но почему-то врач этого делать не торопится…»

Когда главный врач обходил палаты, каждый раз отправлял его:

– Литвинова Ивана – на выписку! Вдвоем с подругой-гитарой!

Но лечащий доктор перечила, не соглашалась:

– Нет-нет, Литвинову еще рано. Он еще недельку должен побыть, он еще до конца не выздоровел.

Я потом на эту тему думала, рассуждала и поняла, что его держало в госпитале Провидение Господне. Как раз, когда она его в очередной раз задержала, приехал какой-то начальник из авиационного штаба полка Советского Союза. Он искал работников для школы по переподготовке летчиков на новые типы самолетов. И нужны были любые педагоги, но особенно – военные летчики-инструкторы, которые могли бы обучать пилотов. Работники авиационного штаба ездили по госпиталям, собирали всех, кто остался в живых. И вдруг находят Литвинова – специалиста высокого класса! Чиновник дал папе бумагу, карандаш и сказал:

– Напиши полет по кругу.

«Полет по кругу» – это основной фундамент обучения. Папа мне потом рассказывал:

– Я писал несколько дней, очень подробно. Когда отпечатали, получилось пятнадцать-двадцать страниц. Он как глянул, так сразу меня отправил в дивизию в Арзамас.

Так папа вырвался из госпиталя, конечно, вместе со своей гитарой.

Вцепившись в корзинку

А мы в это время жили в эвакуации. Вернусь к тому моменту, когда отец улетел на фронт. Приблизительно через месяц мы с мамой собрались и были готовы к эвакуации. Дедушка запряг свою лошадь и привез нас на телеге на вокзал, на подводе лежали все наши вещи. Нагрузились, уверенно идем к поезду, а нас не пускают. Мы с мамой лезем в вагон, а нас оттуда выталкивают. Мы даже уже нашли места, сели, а нас пришли и выкинули. А почему так получилось? Да потому что многие уезжали с мужьями, мужчины «своих» посадили, а мама беззащитная – можно и выкинуть. Вот так нас и вытеснили из поезда. Мама плакала, я – тоже в рев. Я так горько и долго плакала, что меня начало трясти, как от холода. С тех пор меня долгое время, уже взрослую, охватывала тряска у поездов. Раньше были не такие тепловозы, как сейчас, а паровозы с огромными колесами, с таким громким звуком «чух-чух-чух», паром… Как только я это все увижу, меня сразу начинает так трясти, что даже зубы стучат. Лет до тридцати у меня вокзальная обстановка, вид поезда, соединялись с этим страхом, с понятием войны. Посмотрел на нас дедушка, повздыхал и говорит:

– Ладно, не ревите. Поехали домой, – погрузил нас обратно, и мы вернулись в бабушкину хату. Только мы расположились, прибегает какой-то парнишка в военной форме и зовет нас:

– Литвинова, сейчас едет колонна «бз», бензоколонна. Там есть еще кабинки свободные. Берите дочку свою и скорей бегите! Мы уже едем!

Она спрашивает:

– А что взять?

Он уже побежал, вернулся и внушительно так говорит:

– Ничего не берите! Положить совершенно некуда. Потому что сзади бензин, а спереди шофер и одно место. Девочку, – он посмотрел на меня и, кажется, остался доволен, ведь я была совсем маленькая, меньше своих сверстниц. – Девочку возьмете на руки – и все. Торопитесь!

Мне мама дала плетеную корзинку, куда положила документы и еду. Моя ноша – корзинка, а мамина ноша – я. И вот сели мы в кабину грузовика и поехали колесным ходом: я на руках у мамы, у меня на руках – корзинка. Даже в ногах не было места. Подъехали к Днепру… Мосты уже разбомбили, и для переправы сделали временный понтонный мост: прямо по воде разбросаны пустые железные бочки, а на них – доски. Страшно было на вокзале, но страх, пережитый на переправе, описать невозможно… Все это сооружение качалось и кренилось, вдруг поднималось и опускалось, вокруг плескались высокие волны, а через них – ехали машины. И вот мы въехали на эту шаткую переправу на зеленой машинке с длинным носом – такую сейчас можно увидеть только в кино. Бочки-доски раскачиваются в разные стороны, вода плещет и бьется с силой прямо в боковые дверки, где мы сидим… Я так кричала, так плакала от страха!

Мама меня прижала к себе и очень спокойно повторяет:

– Тихо, тихо. Успокойся. Тихо-тихо-тихо…

А я не могу успокоиться, меня всю колотит опять, я чувствую, как меня трясет, каждую жилочку, и плачу от этого еще сильнее… Дальше – больше: нас на переправе начали бомбить. Видим – одна машина уже упала в воду и потонула. А мы едем дальше – мимо нее. Водитель смотрит вперед и крепко держится за руль, даже бровью не ведет. Я чувствовала, что он – наш защитник, на него можно положиться. Но все равно орала и тряслась, вцепившись в корзинку.

Мама потом говорила, вспоминая тот день:

– Боже мой, я посмотрю на него и думаю, кто нас везет?! Молоденький совсем – мальчишка!

Маме самой было двадцать пять лет – девочка еще совсем! И этот мальчик лет двадцати… И я – еще меньше, которая орала и плакала за всех нас, так мне было жутко и страшно.