Текст книги "Другая реальность"

Глава 6

Новая реальность. Продолжение

Февраль 2006

Недавно, на Рождество, Патриарх Всея Руси вдруг выдал такой перл, что «мама дорогая». Он просто открыто признал, что та благодать Божья, которую люди ощущают в церкви во время великих праздников, по сути, является нисхождением космической энергии! Я сразу поверила. Действительно, ощущение очень похоже на то, которое испытываешь во время заочного сеанса, принимая энергию сотворения, или во время медитации, ощущая энергию божественной любви. Итак, не важно, какой практикой ты пользуешься и какими словами называешь получаемую энергию. Значит, если ты можешь получать такой же духовный опыт без посредства церкви, то зачем она вообще существует?

Чем старше становишься, тем больше вопросов. Я не отрицаю Христа, но почему-то образ в моей душе сильно отличается от образа евангелического. И кто сказал, что он истинный именно там? Если моя душа – голограмма души Вселенной, то кто скажет, что я не права? Тот, кто осуждает мироощущение другого человека, ставит под сомнение, что Бог есть все, что он всеобъемлющ, и он – в каждом, только ощущают его все по-разному. Каждый чувствует в себе тот его аспект, который позволяет познать уровень его душевного опыта. И нет правильного и неправильного представления о нем, есть только неполное. Нет окончательного решения, есть только Путь. Мы слишком многое пропускаем через сознание, а «зорко одно лишь сердце». Я давно уже пытаюсь не вступать в полемику, в которой спорят не ради истины, а ради того, чтобы показать свое превосходство. Чаще всего такие споры возникают вокруг чужих мыслей и чужих высказываний. То, что приняла Душа, не нуждается в подтверждении и одобрении.

Возможно, жестоким Христа сделали те, кто канонизировал именно эти Евангелие, чтобы внушить людям БОГОБОЯЗНЕННОСТЬ вместо ЛЮБВИ, чтобы легче было ими управлять? Вспоминаю Лазарева: отношение окружающих во многом зависит от твоего собственного уровня внутренней агрессии. «Стучи в собственную душу», – точно и метко написал мой приятель, бывший бродячий проповедник Савва. И я бы добавила: стучите в души детей.

Летом, в деревне, дружила с соседской малышней, особенно с 10-летней девочкой Викой. Впервые увидав ее, я испытала ужас: она кричала, грубо, зло, грязно, отвратительно. Мне показалось, что этот ребенок озлоблен на весь мир. Потом мы подружились и, гуляя по лесу, болтали о красоте и гармонии открывающихся пейзажей (девочка рисует). Разговор зашел о мечтах и планах. Я ожидала чего угодно от девочки, живущей впроголодь: уехать в город, наесться досыта, купить тряпку. А она совершенно серьезно сказала: «Хочу, чтобы люди никогда не болели». Вот такие сюрпризы можно получить, если достучишься до чьей-то души…

В интернет-журнале «Эрфольг» в рубрике «Эпицентр» опубликовали в несколько сокращенном варианте мой роман «Мозаика любви», части 1 и 2. Это тоже – эволюция души. Написана она более двух лет назад. Конечно, все течет, и я уже далеко не та, но и это тоже я. Эта Книга – мой первый шаг к Книге Любви Планеты Земля. Моя попытка начать с себя.

Март 2006

В это трудно поверить, но вокруг меня нет людей, которые бы раздражали меня, мешали бы мне жить. Я даже в прошлом не могу найти ни одного человека, на которого бы у меня осталась обида. И нет врагов. Возможно, это просто Богом данный характер. Я в чистом виде холерик, чего в природе практически не бывает. И я не умею лелеять страдание внутри себя. И уже разучилась его причинять. Много лет назад я сделала для себя вывод: «Господи, пошли мне друзей, чтобы было с кем разделить мою радость, а с бедой я справлюсь сама». Так происходит с тех пор: чужую боль принимаю, своей предпочитаю не делиться, потому что, пережив и справившись, становлюсь мудрее. Не «умнее». Это для меня два разных понятия. Мудрость для меня – опыт плюс доброта. И, если мои представления о мире не соответствуют чьим-то, то вопрос о правоте не стоит вообще.

Для меня каждый человек прав. Правда у каждого своя, а Истина одна. И для меня она в том, что все мы едины и равны перед Богом, что Господь сотворил нас с любовью, что любовь была и инструментом творения, и его конечной целью. Через нас Бог воплотил себя физически и смотрит на физический мир нашими глазами, через нас ощущает красоту мира и слышит шум ветра и пение птиц. Пусть через одних он получает опыт страдания (а ему это приятно, когда страдает его дитя?), а через других – опыт земного счастья.

Каждый сам выбирает дорогу, которой идти. Я научилась не осуждать. Если делать акцент не на том, что нас разъединяет, а на том, что сближает, то даже в выпадах в свой адрес можно увидеть чужую душевную боль. Я уважаю право других людей быть не такими, как я. То, что мы по-разному воспринимаем мир, – не препятствие, а повод для знакомства!

Я чувствую себя вполне сбалансированным, абсолютно счастливым человеком. Иногда я тоже устаю, иногда просто валюсь с ног. А вчера закрутилась на работе так, что к вечеру нога «отстегнулась». Спасибо моему ангелу, за ночь восстановил мое тело и мой дух. Какое незабываемое ощущение, что кто-то там, вне времени и пространства, знает и любит тебя!

Мне очень хочется, чтобы осознанная каждым цель его жизни не противоречила «программе пребывания» на земле. Понять свою цель – значит, стать здоровым и счастливым.

Пытаюсь найти абсолютный книжный авторитет, «сотворить себе кумира», но, не получается. Книги сверяю по своему, и только своему ощущению: не разрушает мою картину мира – значит, Правда (не Истина, а именно Правда). Раньше не понимала, точнее, не могла объяснить, что такое – мое мироощущение. Сейчас сложилось два и два. Мироощущение – чувство единства и гармонии твоих миров, то есть единства души, сознания и твоего Ангела (по Коновалову) или высшего Я (по Мельхиседеку и другим Учителям медитативных техник познания своего Божественного Аспекта). Просто недавно в голове щелкнуло, и я поняла, что разные люди по-разному называют одно и то же.

Недавно побывала на сайте «Земля и небо». Меня потряс раздел про медитацию сердца. Я поверила, так как уже была готова к этому именно книгами Мельхиседека, в частности, «Живи в сердце». Он – не только просвещенный учитель, но и эколог, и экспериментально доказал, что медитация в процессе активации своего поля света (Мер-Ка-Ба) очищает атмосферу. У меня эта медитация не получается. А вот медитация вхождения в «священное пространство сердца» – что-то близкое. Но пока я чувствую, что мне еще рано ее проводить. Так вот, на сайте «Земля и небо» собирают людей, умеющих это делать. И в определенное время «А» все, кто хочет способствовать улучшению экологии Земли, объединят свои усилия. Я поверила. Потому что, когда я провожу заочный сеанс одна, ощущения есть, яркие и сильные, но по воскресениям, когда проводится всемирный сеанс одновременно, ощущения такой силы, что не хочется с ними расставаться, а прилив энергии такой, что можно горы свернуть. Но все это – для гармонизации своего мира. А участие в очищении Земли – вот достойная задача. И меня радует, что есть люди, которых это волнует. Все, что делается искренне, близко и понятно, каким бы сложным это не было. А людей ищущих сейчас очень много. Молодежь едет в Индию, и не все – отдыхать и развлекаться. Едут в ашрамы, к Ошо и Сае Бабе. Задумываются пацаны, однако.

Глава 7

Репетиция. Продолжение

Октябрь 1972

Осень была теплой, и, хотя октябрь подходил к концу, мы много гуляли. С Юркой мы подружились, он был добрым и абсолютно открытым. Его настороженность в отношении меня быстро прошла и даже перешла в некоторую симпатию. Иногда мы встречались с Семеном вдвоем, но это происходило не потому, что мы жить друг без друга не могли, а, скорее, от нечего делать. Мы прекрасно понимали друг друга, но в наших отношениях не было ни капли взаимной любви и нежности, только дружеская привязанность, переходящая постепенно в настоятельную потребность общения. Девчонки обижались на меня, что я их совсем забросила, а Мышка прямо заявляла, что не понимает, чем можно заниматься с красивым мужчиной, если даже не целоваться.

Иногда, если у кого-нибудь заводилась лишняя пятерка (чаще всего у Юрки), мы шли в небольшое кафе на набережной, не очень уютное, но дешевое, где собирались, в основном, студенты. Семен много писал, читал нам свои стихи, мы их подолгу обсуждали, нередко споря по поводу отдельных оборотов и даже слов. Мы ворошили по памяти классиков, и Семен нередко брал в спорах верх только по тому, что так безапелляционно толковал некоторые цитаты, что мы терялись от его нахальства и прекращали спор. Однажды он принес «Детскую песенку»:

Ну, куда ты тянешься,

Шарик голубой?

В небе нет пристанища

Крыльям голубей.

В небе только журавли

Плачут, не поют,

Унося, как корабли,

В сердце свой уют.

Журавли – не окликай —

Наш осенний суд.

Захотят – за облака

В клюве унесут.

 
Ничего там нет почти —
Холод, свет и тишь.
Не страдай, не трепещи,
Ты не долетишь.¹
 

Спорили долго. Позиция «не страдай, не трепещи» была мне глубоко противна, но стихотворение завораживало. Я не могла себе объяснить это противоречие, а вот Семен делал это легко:

– Гениальное произведение не может не нравиться, даже, если оно не отражает твоих собственных взглядов!

Я делала все, чтобы хоть немного сбить с него спесь, но ничего не добилась. Юрка тоже писал стихи, Семен страшно ругал его за есенинщину, а мне они нравились. Юрка прекрасно чувствовал природу, стихи его были менее совершенны по форме, но добрые и ненадуманные, идущие не от разума, а от полноты душевной. Семен же был формалистом до мозга костей: он мог восхищаться удачным ассонансом в пустой фразе и решительно отвергать самое человечное стихотворение из-за неудачной на его взгляд рифмы. Но спорить с ним было трудно. У него было прекрасное чувство языка – малейшая стилистическая погрешность резала его слух гораздо сильнее, чем откровенная смысловая фальшь. Семен практически не писал о любви и говорил, что эта избитая тема его не волнует. Мне было жаль его, казалось, что сильные чувства недоступны ему. Или, скорее, он неосознанно загораживается от них, боясь нарушить искусственно созданное душевное равновесие.

Юрка, безнадежно влюбленный в свою однокурсницу, писал только о любви, чистой и грустной, что никак не вязалось с его живым темпераментом и постоянной деловой озабоченностью. Он чем-то немного прифарцовывал, у него иногда водились

деньжата, но это никак не отражалось на его мягкости и человеколюбии. Последнее время Юрка ходил невеселый, но не по причине безответной любви, а из-за семейных неурядиц. Его отец стал сильно выпивать, и мать, уставшая воевать, выгнала его вон. Но, по доброте душевной, сделала это очень оригинально: нашла ему женщину лет тридцати, с квартирой, познакомила их и сделала все, чтобы они поженились. «В приданое» мужу отдала всю обстановку, и они остались с Юркой вдвоем в пустой квартире. Отец зажил трезво и счастливо с молодой женой и уже ожидал прибавления в семействе, а Юрка тосковал и расстраивался. Он обожал свою мать и во всем был с ней согласен, но вид разоренного семейного гнезда очень его угнетал – домашний мир и уют он ценил больше всего.

У Семена, на первый взгляд, семья была весьма благополучная: отец, пожилой красавец, занимал на заводе не последний пост, мать преподавала в университете и была женщиной доброй и безотказной. Ее обожали студенты и любили сослуживцы, к тому же она была хорошей хозяйкой и мастерицей на все руки. В отдельной комнате жили ее престарелые родители, настоящие дореволюционные аристократы. Дед, несмотря на плохой слух и зрение, постоянно смотрел телевизор, включая его на полную громкость, и читал через лупу газету «За рубежом». Бабушка, согбенная жизнью, но все еще красивая, помогала по дому, чем могла. Она все время хлопотала на кухне, откармливая до невероятных размеров «маленькую принцессу», понемногу шила и даже ковырялась в саду под окном. Несмотря на вполне советский образ жизни, бабушка никогда не позволила бы себе выйти из дома без шляпки или не в костюме джерси строго покроя, а дедушка не притронулся бы к обеду не из трех блюд без куска мяса и стакана столового вина. А уж пить грузинский чай он считал ниже своего достоинства.

Поскольку ничего из перечисленного в продаже не было, мать носилась, как угорелая, чтобы достать еду втридорога, и набирала как можно больше часов, чтобы на нее заработать. В свободное от работы и беготни по магазинам время она все время что-то делала: мыла, стирала, шила, готовилась к лекциям, занималась с дочкой, причем чаще всего все делалось одновременно. Покрутит ручку швейной машины, вспомнит, что на кухне кипит борщ, вернется с кухни, полчаса попишет что-то, встанет, возьмет книгу, с открытой книгой, не отрываясь, пройдет на кухню, потом снова за швейную машинку. Лично меня охватывала паника при виде ее бесконечной загруженности, но она, видимо, привыкла к ней и не замечала, что практически перестала существовать как самостоятельная единица, только, как член семьи, сотрудник, снабженец и уборщица. Так к ней все и относились – как к младшему обслуживающему персоналу.

Внешне семья выглядела вполне гармоничной, но эта гармония была кажущейся. В доме шла настоящая холодная война. Самым большим злодеем в семье выглядел отец, он почти не отдавал денег на содержание семьи (точнее, отдавал часть на себя и дочку), а остальное либо пропивал (пьяным я его никогда не видела), либо отдавал родителям, которые жили отдельно. Родителей жены он принципиально не хотел содержать, считая, что его родители заслуживают этого не меньше. К тому же мамин отец, занимавший когда-то высокую должность, получал солидную пенсию, которую складывал на книжку, уверенный в том, что их должна содержать дочь, не имея ни малейшего представления, во что ей это обходится. Бедная дочь свято выполняла свой долг, балуя стариков и детей абсолютно бездумно, не замечая ни грубости сына, ни его безделья, выдавая ему не только на транспорт и сигареты, но, иной раз, и на бутылку вина. На бабушку Семен постоянно покрикивал, а когда я делала ему замечания, посмеивался, что она его так любит, что никогда не обижается. Постоянная опека бабушки и слепая материнская любовь сделали его законченным эгоистом. В доме его волновало одно: у него не было отдельной комнаты, и он писал по ночам, закрывшись в ванной.

Вследствие своих ночных бдений и полной уверенности в своей гениальности он совершенно забросил учебу, и вскоре я превратилась для него в палочку-выручалочку. Он пользовался моими конспектами, я кратко пересказывала ему материал и помогала решать задачки, переводила тексты, будила его по утрам телефонными звонками, если предстоял какой-нибудь семинар или зачет. Мать, шокированная моим первым появлением в их доме и сказавшая по этому поводу: «Она милая девушка, но ты еще не развелся с женой», быстро заметила, что мне удается то, что ей не под силу, и уже волновалась, если я не появлялась несколько дней. Мы с его матерью очень привязались друг к другу, хотя я нередко мысленно осуждала ее, видя, как заплывают жиром тело и мозги маленькой любимицы и как хамит ей любимый сынок.

Скорее всего, она приняла меня просто потому, что я сняла с ее усталых плеч часть забот о сыне. Причина не столь уж и важна – мы испытывали искреннюю взаимную симпатию. Бабушка просто преклонялась перед моей кипучей деятельностью: я работала по ночам на хлебозаводе, утром будила ее любимого внука, успевала до работы забежать к себе домой переодеться, училась за себя и «за того парня», играла с маленькой ленивицей и всячески ее тормошила, заставляя побольше двигаться и почаще думать об окружающих. Имея пожилых родителей, она впервые гоняла со мной мяч, прыгала на скакалке, играла в догонялки. Постоянная необходимость повторять и разжевывать Семену все, услышанное на занятиях, привела к тому, что я стала учиться еще лучше, а Семен потерял всякое чувство ответственности, переложив на меня всю заботу об учебе.

Постепенно его друзья становились и моими друзьями. Одним из самых близких был Игорь, мужчина лет тридцати, физик-экспериментатор, человек семейный и, по нашим меркам, взрослый. Конечно, он был поэтом. У него была прекрасная библиотека, собиранию которой он отдавал все свободное время. Он обожал свою работу, связанную с поиском иноземного разума, однако единственной по-настоящему достойной сферой человеческой деятельности считал поэзию. Эрудиции он был необыкновенной, в спорах горяч, и от своей точки зрения не отступал никогда. Семена он любил, как любит учитель талантливого ученика. Были они соседями, и Семен знал его с детства, с тех времен, когда Игорь был предводителем дворовых мальчишек. Именно он вытащил Семена из пропившейся компании, в которой тот проводил время за бутылкой с колодой засаленных карт в руках. Он научил его читать и понимать книги, открыл для него мир поэзии. Игорь снабжал нас уникальными книгами и самиздатом, то есть не издававшимися официально книгами, отпечатанными на пишущей машинке в нескольких экземплярах, причем один из них, чаще всего пятый или шестой, с едва различимыми буквами, обязательно попадал к нему в библиотеку.

Семен относился к нему так же, как к матери, – был требователен, ревнив и несправедлив к нему. Семен мог явиться к нему с новым стихотворением в три часа ночи, и тот терпеливо выслушивал его до утра, потом шел на работу, а Семен – домой отсыпаться. Меня Игорь сразу принял как друга, как когда-то принял и Юрку, безоговорочно и со всеми потрохами.

В остальном, близкий круг Семена состоял из друзей Игоря, людей творческих, с яркими биографиями, богатым прошлым и туманным будущим.

Весьма колоритен был Шурик Тагиров, человек, в буквальном смысле, способный на все. С одутловатым, но очень выразительным, одухотворенным лицом, он был человеком неопределенных занятий. Не в том смысле, что ничего не делал, а в том, что занимался сразу всем. Прекрасно рисовал и подрабатывал оформителем, писал удивительно чеканные стихи, но делал это не серьезно, предпочитая сатиру и пародию, сочинял неплохую музыку, нередко тоже пародийного плана, писал песни и романсы, обладал незаурядными математическими способностями.

Выпускник радиофака, он не работал по специальности ни дня. Никогда не занимаясь в музыкальной школе, он легко поступил в музыкальное училище, а потом в консерваторию. Основным его занятием, помимо учебы в консерватории, была работа в одном из Вузов – он возглавлял там театральную студию. Работа эта приносила минимум дохода, но давала возможность максимально реализовать свой творческий потенциал. Он сам писал сценарии, сочинял к спектаклям музыку, песни и стихи, сам рисовал декорации, сам ставил спектакли и иногда играл в них.

Кроме всего перечисленного, был он большим авантюристом и изрядным циником. Он регулярно «пропихивал» кого-то в институты, но делал это не только ради денег, сколько из любви к острым ощущениям. Он делал это не традиционным путем, то есть не по блату, а просто сдавал экзамены за незадачливых абитуриентов. Он блестяще сдавал любой экзамен в любой институт, но последнее время все чаще поговаривал, что с этим пора завязывать – староват стал для абитуриента, да и вузов, где бы он еще не засветился, почти не осталось.

Не менее интересным типом был Серега Устьянцев. Окончив кораблестроительный институт и обнаружив в себе тягу к рисованию, работал оформителем (по необходимости) и преподавателем рисования в одном из институтов – по призванию. Он тоже писал стихи, в основном о любви, был одарен артистически. Читал он стихи лучше любого профессионала и использовал этот свой талант в процессе преподавания рисования. В начале занятия коротенько рассказывал теорию, затем задавал студентам тему композиции, ставил музыку и, якобы для создания настроения, а на самом деле, для реализации своего актерского дара, читал им стихи. И свои, и своих друзей, и малоизвестную классику. Не знаю, получались ли из его студентов художники, но любители поэзии получались точно.

Небольшого роста, с мальчишеской фигурой, его можно было бы принять за подростка, если бы не седая курчавая копна волос, да не отсутствие передних зубов – результат рыцарского отношения к женщине, исправить который у него просто не было ни средств, ни желания. По этому поводу он изрекал что-то вроде:

Новых зубов жемчуга

Вставлю в старую пасть —

Снова я мальчуган,

Каждой даме в масть!

О своем семейном положении он говорил: не разведен. И это было довольно точным определением. Жена с сыном жили у родителей в Подмосковье, и, время от времени, когда Сереге удавалось неплохо подработать, возвращалась к нему. Он сразу менялся, ходил по магазинам, занимался хозяйством и сыном, почти пропадал с горизонта. На расспросы отвечал:

Пришла весна, пришла жена,

И жизнь опять забот полна.

Основным камнем преткновения в семье были деньги. Жена считала, что с его руками он должен грести деньги лопатой, а не писать стишки. Он соглашался, пока рецидив страшной заразной болезни (как он называл страсть к писательству) не захватывал его. Жена незаметно исчезала. Он худел, у него появлялся в глазах нездоровый блеск, а в столе – пачка бумаги с новыми стихами. Когда «приступ» миновал, он проклинал писательство, убеждая всех, что от него нужно лечить в принудительном порядке, как от алкоголизма, и что государству плохой грузчик нужнее хорошего поэта. Он принципиально не пил, чтобы «хоть этим не походить на поэта». Друзьям читал стихи редко, больше слушал, но меня иногда «удостаивал», так как писал о женщинах, любил их и боготворил, и считал, что его друзья-мужчины не всегда смогут оценить его произведения. Я ценила. Он был весь – одно сплошное чувство, клубок живых эмоций и переживаний. И меня он «читал с лица». Не знаю другого мужчины, который бы так точно улавливал любое движение женской души. Мне ничего не нужно было говорить об услышанном, он всегда видел, понравилось ли мне его стихотворение.

Был у ребят и свой литературный критик, Женька Белов. Когда-то он писал хорошие стихи, но, женившись, «завязал». Жена у него была строгая и аккуратная до безумия. Он немного стеснялся идеального порядка в доме. У него никогда не выпивали, не курили, приходили строго по делу или предпочитали зазывать к себе, где в хаосе и беспорядке он сразу оживал. Лучше всего он чувствовал себя у Шурика, у которого все стены были исписаны и разрисованы, дым стоял коромыслом, и всегда звучала музыка. Сын у Женьки тоже был идеально воспитан, в свои четыре года твердо знал, что лучший писатель – Достоевский, а лучший поэт – Мандельштам. Женька, завязав в юности с мелким хулиганством, а позже – с писательством, поступил на филфак МГУ и, работая кочегаром, писал статьи о литературе, причем их, как ни странно, часто печатали в толстых журналах. Поэзию он любил благоговейно, понимал ее как никто, к его мнению и советам прислушивались, хотя и не всегда соглашались. Понравившиеся ему стихи уже читались на людях или куда-нибудь относились.

Иногда, почти случайно, у меня тоже рождались стихи, но я никогда не читала их своим друзьям, считая их женскими, а, значит, плохими. Единственное, что я могла вынести на их суд, были переводы. В то время я увлеклась английской поэзией средних веков, и поэтические переводы давались мне довольно легко и принимались благосклонно и с интересом, так как я выискивала малознакомые тексты малоизвестных авторов. Мои переводы хвалили и советовали писать стихи, но я отнекивалась, мотивируя тем, что перевод – ремесло, а оригинальное стихосложение – творчество. Это всем льстило и всех успокаивало, так как большинство из них считало, что из женщин поэты получаются только в виде исключения.

По совету Женьки вся компания дружно двинула в поэтическую секцию молодежного отделения при союзе писателей. На первое заседание явились Игорь, Семен, Юрка и мы с Шуренком в качестве группы поддержки. Публика была разношерстной: от старшеклассников, делающих в поэзии первые шаги, до поэтов, имеющих за плечами несколько опубликованных сборников. Было много молоденьких девушек, срывающимися от волнения голосами читавших стихи о травке, капели и поцелуях. Я с удовлетворением похвалила себя, что не дожила до такого позора. Руководитель секции, древний старик, современник Горького, юношеские стихи которого знала вся страна, казалось, спал. Игорь прочитал отрывок из поэмы о протопопе Аввакуме, Семен – несколько декадентских стихотворений, Юрка воздержался. Когда чтение по кругу закончилось, патриарх очнулся, и, подводя итоги, отметил, что в их клубе появились новые талантливые ребята, в том числе упомянув Игоря и Семена.

Вскоре стало понятно, что большинство членов клуба ходят сюда из каких-то своих соображений, увеличивая количественные показатели работы клуба и не играя в его жизни никакой роли. Ядро клуба составляли пятеро юношей и три девушки. Первая была старостой, пишущей стихи на злобу дня, вторая – автор многочисленных чисто женских, но очень качественных стихов. Третья была для нас загадкой. Немолодая, некрасивая, угловатая, стриженная под мальчишку лимитчица с одного из заводов, читала не отшлифованные, не всегда даже грамотные, но почему-то необыкновенной силы стихи.

Когда она вставала и начинала читать, в зале начинали шептаться и хихикать, потом все замолкали, а, когда она заканчивала, сидели в недоумении – свистеть или хлопать – пока кто-нибудь первым не начинал аплодировать. Писала она о простом и понятном так просто, что, казалось, это и не стихи вовсе, а высказанная мимоходом жизненная правда, человеческая суть.

Семен презирал и ее, и ее стихи. Игорь защищал ее, как мог, и приводил весьма убедительный довод:

– Тебе за твои стилистические изыски никогда так не аплодировали, как ей за ее погрешности.

– Просто до моих стихов публика еще не доросла.

Однажды, возвращаясь домой после их выступления в рабочем общежитии, Семен с Игорем заспорили на эту тему, как всегда, переходя на личности. Когда вспомнили обо мне и спросили мое мнение, я поддержала Игоря:

– Я-то не поэт, я – публика, серая масса, если хотите. Поэтому мне нравятся стихи этой женщины.

Игорь торжествовал, а я продолжала высказываться:

– Мне кажется, одно ее стихотворение о голодном детстве стоит и твоего, Игорь, «Аввакума», и твоего, Семен, «Узника», вместе взятых. Вы прячете душу за историческими сюжетами, а у нее она всегда открыта. Это – поэзия.

Игорь резко бросил:

– Согласен.

Семен возмутился:

– Нельзя браться писать, не зная русского языка.

Мне это не понравилось:

– Знаешь, Семен, это – снобизм. У тебя за плечами двадцать лет безделья в интеллигентной семье, а у нее – деревня да завод. По-моему, в ее неграмотных стихах больше русского, чем в ваших. Вот назови хотя бы одно свое стихотворение, из которого было бы ясно, что его писал русский! Переведи любое твое стихотворение на французский и не укажи, что это – перевод, никто не догадается, что его писал не француз.

Семен полез в бутылку:

– И отлично. Искусство должно быть общечеловеческим, а не узко национальным.

Игорь бросился в атаку:

– Ну, ты заврался! То – искусство ради искусства, то на общечеловеческое замахнулся. Не вижу логики.

Он немного подумал и смягчил удар:

– Знаешь, каждый поэт развивается по-своему: один – от простого к сложному, другой – наоборот. Пастернак начинал, вон с каких стилистических сложностей, башку сломаешь, а в конце:

И, наколовшись на шитье

С не вынутой иголкой,

Внезапно видит всю ее

И плачет втихомолку.

Проще некуда, но к этой простоте он всю жизнь шел. Я ведь так же начинал, как ты, пока сам не запутался в словесной мишуре. Вроде, все в стихе есть – и рифмы оригинальные, и аллитерации, и диссонансы, и размер нешаблонный, а вижу – еще пару таких напишу, и все, крышка. Дальше ехать некуда. Голый формализм. А сейчас я больше всего люблю стихотворение «Болеет дочь». Ни одной метафоры в нем нет, размер – банальный, рифмы все больше «дочь – ночь», а стихотворение получилось, живет. Вот посмотрим, что через несколько лет будет: ты со своим талантом научишься писать просто, без выкрутас, а она научится облекать плач своей души в безукоризненную форму. Вот тогда и посмотрим, кто из вас чего стоит.

Семен, хотя и слушал Игоря очень серьезно, все же лениво возразил:

– А я и сейчас знаю, кто чего стоит!

Я вспомнила разговор, услышанный в клубе, и ужаснулась:

– Боюсь, что сравнивать будет не с кем. Не судьба Майке оттачивать мастерство. Под следствием она. Скоро суд, ей минимум лет пять светит.

Игорь присвистнул:

– Ну, ничего себе! Это что же надо сделать, чтобы пятерку дали?

– Она в коммуналке живет, с алкашами. Сосед пьяный семью гонял, с ножом. Жена на кухню влетела, за Майку спряталась, а мужик прет. Майка его чугунной сковородой по башке огрела, и привет. Заступилась на свою голову. Теперь жена заявляет, что Майка ее любимого мужа убила ни за что, ни про что. А других свидетелей не было, малыш не в счет.

Тут посочувствовал даже Семен, неуклюже, но вполне искренне.

– Сломала судьбу, дурочка. Зачем вмешалась. Двое дерутся, третий – не мешай.

И тут же сменил тему:

– А вообще наше выступление понравилось?

Вопрос был обращен ко мне, и пришлось отвечать:

– Трудно сказать. Народу было много, хлопали, но, по-моему, на вас смотрели, как на инопланетян. А Майка им своя, родная. А мне понравилось все, кроме того, что вы поддатые выступали.

Семен начал защиту:

– Что мы, пьяные, что ли? Никто и не заметил.

– Здорово было бы, если заметили.

Игорь поддержал меня:

– Брось, Семен. Катя права. Если хочется выпить, давайте выпивать после выступления. Тут сам Бог велел.

Семен обрадовался:

– Предлагаю начать добрую традицию немедленно.

Игорь был не против, а я отказалась:

– Мне сегодня в ночную.

Ребята посадили меня на троллейбус, а сами отправились в ближайший гастроном.

Январь 1973

Пришла зима, Новогодние праздники мы встречали вместе. Девчонок позвали в последний момент праздновать в общежитие, и мы остались одни. Пили вино, курили, крутили приемник. Голова кружилась, пью я слабо. Мы сидели, поджав ноги, на кровати и болтали, как всегда, о его стихах. Он принес и подарил мне удивительное и совершенно для него неожиданное стихотворение – диалог. Оно было, бесспорно, хорошим, но не только тем, что посвящалось мне. Было в нем что-то от будущего, которого мы не знали, предчувствие какой-то чужой, но нашей войны, которая пройдет разрушительной волной по душам молодого поколения и навсегда состарит их. Мне запомнился отрывок диалога: