Текст книги "Другая реальность"

Семен улыбнулся, как улыбается взрослый несущему чушь ребенку:

– А я вот стихи писать начал, знаешь почему?

У меня внутри все сжалось: сейчас начнет читать свои шедевры. Но я все же спросила:

– Почему?

– Потому что у меня все друзья пишут или рисуют. К живописи у меня наклонностей нет, ну, я и начал стихи писать!

Меня распирало от смеха:

– И ну писать, и ну писать! Ну, и как?

– Получше, чем у них. Когда я им первое стихотворение принес, они аж обалдели, так им понравилось.

Я поняла, что придется либо слушать его стихи, либо его обидеть. И попыталась найти золотую середину:

– От избытка скромности ты не умрешь. Уже светает, айда спать. О поэзии в другой раз поговорим, люблю оставлять все самое интересное на потом.

Вообще-то, мы быстро сошлись. Он читал мне свои стихи, неплохие и очень серьезные, и это как-то примиряло с ним, и я уже реже лезла на рожон. После нескольких жарких дискуссий мы пришли к взаимному уважению мнений друг друга, у нас оказались и общие кумиры, которых мы часами цитировали к взаимному удовольствию.

Багире вскоре надоела роль слушателя, и она самоустранилась. Близкие друзья считали наши отношения вполне безобидными, хотя мы нередко засиживались за полночь. Чаще всего с нами на теплой уютной кухоньке проводили время Шуренок и Аннушка, а когда им становилось скучно или хотелось целоваться, они перемещались в темный коридор. Однажды, уже договорившись до хрипоты, мы дошли до коренного вопроса юности: в чем смысл жизни? Семен считал, что жизнь имеет смысл только для одиночек – гениев и сподвижников, а основная масса живет, не задумываясь, растительной и бесцветной жизнью. Я твердо стояла на позициях марксистской философии: именно масса воплощает в жизнь все гениальные идеи, именно она дает смысл жизни одиночек-сподвижников, и именно ради нее создается все гениальное. Спор измотал нас обоих, и, наконец, Семен почти сдался:

– Ну, тогда скажи: ты себя к какой категории относишь?

– К нормальным. К серой, как ты изволишь выражаться, массе.

– Прекрасно. Тогда быстро и четко скажи, в чем ты лично видишь смысл своего существования?

– Я вообще не вижу смысла в существовании. В жизни – да. Но рассуждать абстрактно гораздо легче, чем с ходу сформулировать свое кредо.

Семен обрадовался:

– Ага, значит, не знаешь. Вот тебе и доказательство того, что основная масса живет, не задумываясь, зачем.

– Нет, я не сказала, что не знаю. Я чувствую в своей жизни реальный смысл, хотя и признаю, что сам факт моего существования – случайность, не больше. Давай рассуждать вместе.

– Ну, давай.

– Какова основная цель развития человечества?

– Продолжай, продолжай, я тебя внимательно слушаю…

– По-моему, совершенствование каждого человека в отдельности и, тем самым, общества в целом, прежде всего духовное. Согласен?

– Допустим.

– Тогда все просто. Я делаю все, чтобы стать хоть немного совершеннее своих родителей – у меня для этого возможностей больше. Я стараюсь вобрать в себя и переосмыслить их духовный опыт и, перешагнув его, создать свой – может быть, отбросив что-то лишнее, может, став в чем-то честнее, а в чем-то гибче, выработать для себя новые критерии духовных и материальных ценностей. Мои дети пойдут дальше, и так – до бесконечности.

– Слушай, это любопытно, но уж больно похоже на учебник философии. Все, дескать, течет, все изменяется.

– Скорее на толстовщину или достоевщину. Я только сейчас заметила, что моя импровизация смахивает на классическую, ну, и прекрасно, что не я первая до этого додумалась. Значит, в этом что-то есть.

– Что-то, действительно, есть. Но неужели тебе этого не мало?

– Пока, вроде, хватает.

Семен немного подумал:

– Если верить твоей теории, то здоровое тщеславие, например, просто теряет смысл.

– Не даром ведь это слово состоит из двух частей – «тще» – от «тщетный» и «славие» от «славиться». «Sic transit Gloria mundi» – так проходит мирская слава… Какое значение в масштабах человечества может иметь чья-то слава? Ну, прогреми, если достоин. Но суть-то от этого не меняется, просто это означает, что ты внес на общий алтарь чуть больше других. Вопрос в том, чем это было вызвано – желанием прогреметь, или – бескорыстным стремлением принести пользу? Хотя, конечно, причина не столь важна, как результат.

– Значит, по-твоему, цель оправдывает средства?

– Сенечка, ты – ревизионист. Ты меня извращаешь. Я этого не говорила. Я говорила о результате, а не о цели. Цель может быть прекрасной, а результат – отвратительным. Так появляются новые виды вооружения, атомная бомба, например. Как в той песни, которую поет певица-то новая, рыжая такая, с редкими зубами…

– А, Пугачева. Сделать хотел осу, а получил козу…

– Кстати, она тебе нравится?

– Слышала анекдот? Кто такой Брежнев? Мелкий политический деятель в эпоху Аллы Пугачевой. Думаю, что так и есть. Хотя мне сейчас больше Градский нравится. «Жил был я…». И голос, и сама песня. Пронзительная, умная, и, кстати, чувствуется, что не мы одни о смысле жизни думаем.

Я рассмеялась:

– Так, дискуссию увести в другую сторону не удалось.

– Слушай, давай проведем эксперимент: позовем из коридора эту парочку и в лоб спросим. Интересно, они в том же направлении рассуждают?

– Я думаю, они сейчас рассуждают совсем в другом направлении. Если вообще рассуждают.

– Тем более интересно.

Позвали. Они вошли в обнимку, и долго не могли понять, чего от них хотят. Они обалдело переглядывались, и было видно, что мы им помешали решать более важные проблемы бытия. Наконец, Аннушка не выдержала:

– Ой, Сень, да отстань ты! Мне лично сейчас совершенно не до этого…

И она демонстративно посмотрела на Шуренка влюбленными глазами. Тот немедленно ее поддержал:

– Да что вы, ребята, в самом деле? Такая ночь прекрасная… Вам что, делать нечего?

Когда они снова ушли целоваться, Семен торжествующе повернулся ко мне:

– Ну, вот видела? Им наплевать на смысл жизни…

– Скажи спасибо, что они нас не побили. Другие бы решили, что мы над ними издеваемся. Может, они так ищут свой смысл жизни? А, может, уже наши?

– Ага. Плодитесь и размножайтесь.

– А почему нет? Это вполне вписывается в мою концепцию. Не будет новых поколений, не будет развития.

– Ну, ты даешь. С тобой спорить бесполезно, ты во всем видишь подтверждение своей теории.

– А давай Стаса разбудим. И спросим.

– Нет уж, увольте. Я лучше соглашусь с тобой, чем выслушивать нотации Стаса.

– Тогда есть предложение: закрыть дискуссию, и по кроватям.

Время шло, днем в поле, вечером за картами, танцами и разговорами. Как-то вечером Тюрин и Железнякова, недавно решившие пожениться, остаться в Ужовке и купить корову, поддержали просьбу Стаса выпустить стенгазету. Ему очень хотелось проводить воспитательную работу по полной программе, и отказаться было сложнее, чем согласиться. Видимо, он хотел «увековечить» наши успехи в труде, так как мы намного опережали студентов с других факультетов, работавших в том же районе. Выдав задание, он ушел спать. Никаких инструментов для рисования не было, и Тюрин предложил пустить в ход старые наглядные пособия, в изобилии валявшиеся в сенях. Им помогали Бек, Сыпачев, Багира с Мышкой и наша парочка, исполнявшая роль консультантов. К утру все свободные стены были увешаны лозунгами. На дверях «домика неизвестного архитектора» висел лозунг: «Все течет, все из меня», на дверях мужской спальни: «Поработать захотелось? Ляг, полежи, пройдет», над аптечкой: «Бангладеш образовалась? Не чеши, само пройдет!». На дверях женской спальни висела картина, изображающая возвращение медведя домой: медведь барабанит в дверь, а из окошка выглядывает сонная, перепуганная Машенька. Надпись гласила: «Мальчики, девочки, вставайте!». Отдельно была вынесена рубрика «Литературные дебюты», содержащая один-единственный шедевр за подписью Шуренка: «По утрам в кустах соловьи поют…». Слева красовалось пособие по арифметике, изображавшее копейку и рубль с подписями: «аванс» и «расчет». Справа красовалась доска объявлений, оповещающая о проведении общего собрания с повесткой дня: 1. О недостойном поведении кулинарного извращенца Веселова. 2. О бесплатном кипятке. 3. Выступление с благодарственной речью от местного населения сельчан Тюриных. 4. Международные соревнования по вольной борьбе (г-н Колобов и м-р Бек). 5. Практические занятия по медподготовке. 6. Дискотека. Явка на дискотеку обязательна.

Мне до сих пор кажется, что слово «дискотека» придумал Бек, поздним вечером на кухне старой заброшенной школы деревни Ужовка, осенью семьдесят второго года.

Утром смеялись все, обидевшихся не было, кроме… Стас сначала ничего не заметил, и, только сев завтракать, обнаружил у себя перед глазами «литературный шедевр». Он моментально спросил:

– Кто придумал?

Тюрин невозмутимо ответил:

– Там же есть подпись автора!

Тогда Стас накинулся на Шуренка:

– От тебя я этого не ожидал. Какая развращенность!

Все захохотали, а Шуренок громче всех: ну, надо же, в развратники угодил!

Стас начал озираться, оглядел остальные опусы и пришел в бешенство. Гладя на медведя, он намекнул на оскорбление личности, а слово «извращенец» заставило его густо покраснеть, после чего он начал срывать со стен «наглядную агитацию» и запихивать ее в печь. Если сначала все смеялись, то теперь начали возмущаться. Тюрин спокойно, но громко произнес:

– Умный руководитель обычно поддерживает критику снизу, а не срывает, как хулиган, стенную печать. Я бы вам рекомендацию в партию не дал…

Все обалдели от такого намека: Тюрин, пятикурсник из глухой деревни, намного старше нас и Стаса, давно был членом партии, а Стас – кандидатом.

Стас на минутку опешил и набросился на Тюрина:

– Как вы будете учить детей? Вы не боитесь?

– Да уж не вашими методами. А чего мне бояться? Из деревни приехал, в деревню и уеду. А на селе люди здоровые, с чувством юмора. Вас бы туда на годок-другой, да нельзя. Без вас институт в либерализме погрязнет.

Стас выбежал, грохнув дверью и изрыгая угрозы. Семен шепнул:

– А тебя, как старосту, не накажут?

– А что мне сделают? Со стипендии уже сняли. Ну, выговор дадут. Не выгонят же – наша группа – лучшая в институте, да и я не двоечница. И Тюрин не из нашей группы. Вообще, Стас историков побаивается.

– Вот именно, им он ничего не сделает, а на нас отыграется.

– Фиг с ним. Для того чтобы за такую ерунду мстить, нужно себя идиотом выставить, а кто этого захочет?

– Ясно кто. Идиот. Кстати, не такой уж он идиот, все плакаты сжег, теперь все, что хочет, припишет, доказательств-то нет.

– Вот гад, он еще и хитрый, оказывается. Может, отойдет…

Картошка закончилась. Убрали мы ее на неделю раньше срока, Стас прогремел по всем сводкам, как лучший организатор производства, а я получила выговор за попытку срыва сельхозработ (эти два события сильно противоречили друг другу, но второе придавало первому оттенок борьбы и сильно увеличивало историческое значение первого).

Уезжать раньше других было не принято, и историки договорились с местным бригадиром об уборке остальных видов овощей, но уже за деньги. За неделю мы убрали морковь, свеклу и капусту и заработали немного денег, что сыграло не последнюю роль в том, что все возвращались домой в приподнятом настроении. Немного грустили Шуренок с Аннушкой, потому что им было здесь привольно, и мы с Семеном, потому что дома нас ждали каждого свои проблемы. Накануне отъезда все долго прощались со школой, лесом, Ужовкой. Бригадир был нами очень доволен, и долго жал руку Тюрину. Он так и не понял, что главным у нас был Стас. Он его просто не замечал. Назад ехали в автобусе, девчонки пели, а я всю дорогу проспала. У автобуса мы пожали с Семеном друг другу руки, и я побежала к троллейбусу, боясь, что Семен попросит телефон.

Девчонки уехали домой прямо из Ужовки, на попутках, так как им оттуда было ближе, чем из города. Мой дом был намного дальше, и я отправилась на нашу съемную квартиру, где меня ожидало очередное душераздирающее письмо от Валерия и несколько дней полного одиночества, которого мне так не хватало, чтобы привести в порядок свои растрепанные чувства. На письма я решила больше не отвечать: нельзя оставлять надежды ни себе, ни ему. Я немного всплакнула, так, часок-другой, и принялась за ремонт внешности, которая изрядно пропылилась и огрубела, а сейчас еще и опухла. Первый вечер я провела, возвращаясь к удобствам городской жизни: теплу, ванной, чистоте, книгам и газетам. Следующие полдня я проспала, вернее, провалялась, ленясь и блаженствуя. Однако, мысль, что никуда не надо спешить, немного смущала меня.

После обеда позвонил Семен. Оказывается, наш телефон был у него еще с тех пор, как они гоняли в город с Багирой. Он предложил мне завтра с утра сходить с ним в церковь, но не в церковь-музей, а в маленькую действующую церковь на окраине города. Я замялась. Семен, видимо, почувствовал мое замешательство:

– Да брось, что здесь такого? Тебе же наверняка будет интересно. Завтра церковный праздник, будет очень красиво. Я и друга с нами позвал, Юрку, он тебе понравится.

Это обстоятельство стало решающим, мне не хотелось оставаться с Семеном один на один. В настоящей церкви я была только один раз, когда меня крестила бабушка тайно от папы, офицера и убежденного коммуниста. Я была уже в солидном трехлетнем возрасте и все время просила добавки сладкого церковного вина, после чего так упилась, что проспала целые сутки. Крестная умилялась и говорила, что я вкусила благодати сверх положенного, и это говорит о моем духовном предназначении, однако бабушка, хоть и сильно верующая, но реалистка со здоровым деревенским чувством юмора, уверяла, что это говорит, прежде всего, о моей нездоровой тяге к алкоголю. Пока ни одно из опасений не сбылось, но интерес к религии и церковной жизни у меня был, скорее не интерес, а праздное любопытство – зачем-то ведь люди ходят в церковь? Значит, есть в этом что-то, не доступное нашему пониманию, но притягательное. И, конечно, очень хотелось испробовать то, что «не положено», не подобает молодым комсомольцам, студентам и вынужденным атеистам. Кстати сказать, наши преподаватели не были абсолютно зашоренными людьми, и наряду с марксисткой философией давали нам понятия и о субъективном идеализме, а научный атеизм скорее напоминал историю религий, правда, акценты расставлялись, как положено, но думать никто не запрещал.

Мы встретились в сквере, напротив сенного базара, и сели на скамейку в ожидании Юрки, которого друзья чаще называли Барбосом. При первой встрече я предположила, что он получил такое прозвище за свои глаза больного спаниеля и всегда влажные губы, то позже я поняла, что основанием называться Барбосом, была скорее его необыкновенная преданность друзьям.

Пока ждали Юрку, Семен сообщил мне, что вчера при помощи и моральной поддержке Шуренка, он перевез обратно свои вещи, а заодно и себя. Легкость, с которой он это говорил, натолкнула меня на мысль, что и сделать ему это было не так уж трудно. Раз-два, и готово. Меня это немного покоробило.

– И что, развод и девичья фамилия?

– Нет, просит полгода подождать. Еще не знаю, стоит ли соглашаться.

– А тебе что, не терпится? Раз уж ты так по-свински сбежал, дай ей хоть возможность квартиру получить. От тебя не убудет, а она хоть дочь сможет к себе забрать.

– Это, конечно, все так. А вдруг она за это время ребенка приживет, а мне потом всю жизнь алименты платить!

Это циничное заявление меня несколько смутило, но касаться моральной стороны вопроса я не посчитала возможным:

– Сема, ты совершенно юридически не грамотен. Сейчас отцовство легко устанавливает экспертиза. К тому же она – не дура, понимает, какая на тебя надежда, не захочет же она еще с одним ребенком мыкаться.

– Да, кто вас, женщин, знает?

– Я. Я тебе за нее ручаюсь.

Он хмыкнул, а я решила прекратить этот разговор, все равно он сделает по-своему:

– Ну, и где же твой друг? Он всегда так опаздывает?

– Он, знаешь, где живет? В одиннадцатом микрорайоне.

Я точно не знала, где это, но догадалась, что не близко:

– Ладно, тогда подождем еще немного.

Вскоре он появился – высокий, неуклюжий, с копной черных вьющихся волос, с оттопыренной, влажной нижней губой и карими блестящими глазами. Весь он был серьезный и деловитый, но, вместе с тем, забавный и добрый. С разбега, не обратив на меня внимания, он накинулся на Семена:

– Ну, ты и дурак! Еще, когда ты жениться собрался, я понял, что ты – дурак! Но устраивать спектакль из-за первой попавшейся девчонки, это уже слишком!

Семен стушевался, а я, приняв намек на свой счет, взорвалась:

– Если вы имеете в виду меня, то я в его разводе заинтересована не больше вашего, а с вашей характеристикой я вполне согласна: если он устроил этот спектакль, действительно, из-за меня, то он и в самом деле дурак!

Юрка растерялся, видимо, Семен не предупредил его, что будет не один.

– Прошу прощения, Сенька не предупредил меня, и я, кажется, сболтнул лишнее…

– Напротив, вы не сказали главного: кто вам сообщил, что я имею к этому отношение, уж не Семен ли?

Семен открыл рот, но я его прервала:

– Я не тебя спрашиваю.

Юрка пришел на помощь другу:

– Как же, скажет он! Я только что его жену в метро встретил, она на моей груди полчаса рыдала, дескать, бросил ее, потому что завел себе на картошке подругу.

– Очень мило, я узнаю последней, что меня кто-то завел, да еще дамы по этому поводу рыдают. Хотя в определении «подруга» я не нахожу ничего оскорбительного. Придется на практике решать извечный вопрос бытия: может ли дружить мальчик с девочкой?

Юрка расслабился, глаза его заулыбались, Семен попытался объясниться:

– Брось, Барбос! Катя здесь ни при чем. Она меня месяц уламывала не покидать лоно семьи.

– Ага, а ты, как всегда, сделал наоборот! Тогда все тебя уговаривали: не женись, так нет – вот я какой благородный! Что-то твоего благородства хватило на три месяца!

– Да перестань ты пилить меня! У меня, между прочим, кроме родителей – две бабки и два деда. Без тебя запилят. В церковь-то идем? А то служба кончится!

Юрка кивнул:

– Пойдем, может, грехи отпустят…

Церквей в слободе было две: одна старинная, разрушенная пожаром, а другая немного поновее, скромненькая и чистенькая. В ней и проходила служба, посвященная иконе Николая-чудотворца, которую привезли на несколько дней для поклонения верующих. Небольшая, недавно выбеленная церквушка утопала в гирляндах из искусственных цветов и выглядела необычайно торжественно. Народу было много и вокруг нее, и внутри. Служба подходила к концу, маленький церковный хор пел что-то грустное. Было похоже, что поют профессионалы, – голоса звучали чисто и слаженно.

Перед входом в церковь я повязала платок и почти ничем не отличалась от богомолок. Из уважения к царящей вокруг торжественности я поступила так же, как и остальные: купила длинную тоненькую свечу и стояла, держа ее в руке и не зная, как от нее избавиться. Сзади ко мне подошла средних лет женщина и прошептала в самое ухо:

– Что, растерялась? Да ты не бойся, молиться не обязательно, коли не веришь. Никто не осудит. Я и сама не верю, да только где еще найдешь благодать такую, где еще душа отдохнуть может от скорби нашей женской? Ты просто слушай, и ни о чем не думай…

Я последовала ее совету и с трудом смогла очнуться от сладкой дремоты. Пение обволакивало сознание, заглушало мысль, притупляло чувства. Пространство, время, любовь, боль – все отступало, переставало иметь значение. Из блаженного отупения меня вывел все тот же голос:

– Видишь, все пошли вон к той иконе? Это – Никола-чудотворец. Иди, зажги ему свечу, и проси, проси. Может, он и не поможет, а тебе легче станет. Иди, не бойся.

Я неуверенно подошла к иконе, зажгла свечу и долго держала ее в руках, не зная, что попросить. Наконец, я поставила ее, думая про себя что-то вроде:

– Пусть будет в моей жизни все, как у других людей: любовь и боль, горечь и счастье, радость и тоска, но не дай мне бог благодати, которую ищут те, у кого не хватает сил принимать жизнь такой, какая есть. Я хочу жить, жить, жить…

Я почти выбежала из церкви. Семен и Юрка ждали меня на улице. Некоторое время все молчали, наконец, Семен спросил:

– Красиво?

– Красиво, только как-то приторно. Не понимаю, чего здесь просят все эти люди?

Зачем идут сюда?

Я не хотела показывать, какое противоречивое впечатление произвела на меня обстановка. И Семен тоже ответил не совсем на тот вопрос, который я задала:

– А что? Ты же сама говоришь, что здесь красиво. А в жизни так мало красоты! Может быть, эти люди другой красоты не знают, не видели никогда?

– Мало красоты? Да ведь они не слепые! Кругом осень, богатство красок, звуков и запахов, а здесь все мертвое, искусственное.

Юрка вмешался:

– Ты говоришь так, как будто осуждаешь всех этих людей, а в чем они виноваты? Счастливые сюда не ходят.

Мне стало немного стыдно, но я уже не хотела отступать:

– Сюда ходят не несчастные, а слабые. А слабость, по-моему, не имеет оправдания. Это – такой же порок, как трусость и жестокость.

Юрка вступился за всех сразу, он был по-настоящему добр, не то, что я:

– Но разве человек виноват в том, что он слаб? Таким его делают обстоятельства…

– Не правда. Человек сам себя таким делает. Однажды даст себе слабину, так, в ерунде какой-нибудь, потом еще, еще, и все – душевно слабый.

– А ты себя к каким причисляешь? К сильным духом?

– А ты что, тоже любишь слабых женщин?

– Почему – тоже?

– Как Карл Маркс. Он написал в анкете, что в мужчинах любит силу, а в женщинах – слабость. Лично я это воспринимаю, как шутку. Ведь при таком подходе женщине прощается все, любая подлость. Дескать, я такая слабая, совеем себя не контролирую. Плыву по течению. Тогда, конечно, одна дорога – в церковь.

Семен явно был озадачен моей горячностью:

– Слушай, неужели тебе здесь так уж не понравилось?

– Наоборот – слишком понравилось. Мишура блестит ярко, притягивает взгляд, музыка отрешает, вызывает огромное желание свесить на кого-нибудь свои проблемы, а, по сути – мишура, она и есть мишура. А тебе как?

– Красиво здесь, но уж больно тоскливо. Тоска во всем.

Юрка спокойно возразил:

– Для тоски ярковато чуток, тоска поскромнее выглядит. Все-таки сегодня – праздник церковный. Вы в простой день зайдите, все по-другому покажется.

Мы с Семеном ответили почти хором:

– Ну, уж нет!

Дальше шли молча, каждый додумывал разговор по-своему. Мне было жаль богомольцев, они казались мне слабыми, слепыми и беспомощными, потерявшими надежду на себя. Но где-то в глубине души шевелилось сомнение в моем праве осуждать их. Я еще так мало знаю жизнь, и не известно, хватит ли у меня сил быть всегда сильной, и надо ли это? И что обретают здесь люди, потерявшие надежду? Ответ был очевиден: Веру. Но зачем иная Вера, кроме веры в себя, в свои силы? Вообразить, что это – одно и то же, у меня не хватало фантазии. Не хватало кирпичиков для логических построений.

Сентябрь 1972 в январе 2006

Я последовала ее совету и с трудом смогла очнуться от сладкой дремоты. Пение обволакивало сознание, заглушало мысль, притупляло чувства. Пространство, время, любовь, боль – все отступало, переставало иметь значение. Из блаженного отупения меня вывел все тот же голос:

– Видишь, все пошли вон к той иконе? Это – Никола-чудотворец. Иди, зажги ему свечу, и проси, проси. Может, он и не поможет, а тебе легче станет. Иди, не бойся.

Я неуверенно подошла к иконе, зажгла свечу и долго держала ее в руках, не зная, что попросить. Наконец, я поставила ее, думая про себя что-то вроде:

– Пусть в моей жизни будет еще больше гармонии, любви и света!

Я вышла тихонько, боясь расплескать наполнившую меня благодать. Семен и Юрка ждали меня на улице. Некоторое время все молчали, наконец, Семен спросил:

– Красиво?

– Красиво, только как-то приторно. Не понимаю, чего здесь просят все эти люди? Зачем идут сюда? И что это за обволакивающая благодать, которую ощущают даже атеисты?

Я не хотела показывать, какое сильное впечатление произвела на меня обстановка. И Семен тоже ответил не совсем на тот вопрос, который я задала:

– А что? Ты же сама говоришь, что здесь красиво. А в жизни так мало красоты! Может быть, эти люди другой красоты не знают, не видели никогда?

– Мало красоты? Да ведь они не слепые! Кругом осень, богатство красок, звуков и запахов, а здесь все мертвое, искусственное.

Юрка вмешался:

– Ты говоришь так, как будто осуждаешь всех этих людей, а в чем они виноваты? Счастливые сюда не ходят.

Мне стало немного стыдно, но я уже не хотела отступать:

– Сюда ходят не несчастные, а слабые. А слабость, по-моему, не имеет оправдания. Это – такой же порок, как трусость и жестокость.

Юрка вступился за всех сразу, он был по-настоящему добр, не то, что я:

– Но разве человек виноват в том, что он слаб? Таким его делают обстоятельства…

– Не правда. Человек сам себя таким делает. Однажды даст себе слабину, так, в ерунде какой-нибудь, потом еще, еще, и все – душевно слабый.

– А ты себя к каким причисляешь? К сильным духом?

На этот раз я не уклонилась от ответа:

– Конечно. А ты что, тоже любишь слабых женщин?

– Почему – тоже?

– Как Карл Маркс. Он написал в анкете, что в мужчинах любит силу, а в женщинах – слабость. Лично я это воспринимаю, как шутку. Ведь при таком подходе женщине прощается все, любая подлость. Дескать, я такая слабая, совсем себя не контролирую. Плыву по течению. Тогда, конечно, одна дорога – в церковь.

Семен явно был озадачен моей горячностью:

– Слушай, неужели тебе здесь так уж не понравилось?

– Наоборот – слишком понравилось. Мишура блестит ярко, притягивает взгляд, музыка отрешает, вызывает огромное желание свесить на кого-нибудь свои проблемы, а, по сути – мишура, она и есть мишура. Кстати, нужно бы разобраться, почему я, атеистка до мозга костей, ощущаю здесь какое-то блаженство? А тебе как?

– Красиво здесь, но уж больно тоскливо. Тоска во всем.

Юрка спокойно возразил:

– Для тоски ярковато чуток, тоска поскромнее выглядит. Все-таки сегодня – праздник церковный. Вы в простой день зайдите, все по-другому покажется.

Мы с Семеном ответили почти хором:

– Ну, уж нет!

Дальше шли молча, каждый додумывал разговор по-своему. Мне было жаль богомольцев, они казались мне слабыми, слепыми и беспомощными, потерявшими надежду на себя. Но где-то в глубине души шевелилось сомнение в моем праве осуждать их. Я еще так мало знаю жизнь, и не известно, хватит ли у меня сил быть всегда сильной, и надо ли это? И что обретают здесь люди, потерявшие надежду? Ответ был очевиден: Веру. Но зачем иная Вера, кроме веры в себя, в свои силы? Вообразить, что это – одно и то же, у меня не хватало фантазии. Не хватало кирпичиков для логических построений.