Текст книги "Берцик. Новая жизнь"

А Адам стал часто куда-то отлучаться, пропадать. Иногда даже он не возвращался ночевать, и Берцик ждал его, волнуясь, не случилось ли чего. К этому парню он чувствовал что-то, сходное с родительской привязанностью. Он даже переживал за него, беспокоясь, как бы не влип в плохую историю.

Когда Адам все-таки появлялся дома, пытался расспрашивать. Но тот только отводил в сторону глаза и что-то невнятно бурчал в ответ. Приходилось оставлять его в покое. Но сам продолжал волноваться.

Как-то постепенно, незаметно для себя он все больше сближался с Пшемиславом и Лехом. Художники оказались открытыми, совсем непритязательными людьми. С ними интересно было говорить и слушать. Они, кажется, знали все и обо всех в Варшаве, и охотно делились своими познаниями.

Уже был июль. Страшная жара обрушилась на город. Варшава стала какой-то сонной и пустынной. Сидя на рыночной площади, Берцику иногда казалось, что вокруг все движется, как в фильме, пущенном с пониженной скоростью, медленно, кадр за кадром. Даже в парках у реки не было прохлады. Растения все пожухли, уже не были такими зелеными, сочными, как тогда когда они гуляли здесь с Дитой. Удушающий зной напомнил ему даже Афганистан. Только виды вокруг были совсем другие.

Как-то, когда они все также сидели на Рыночной площади, в отсутствии желающих рисовать портреты просто болтая, Лех предложил:

– Может, уедем из Варшавы? Сейчас тут самый мертвый сезон. Все равно ничего не заработаешь, нет никого. Махнем к морю? У меня есть небольшой заказик там. В одном санатории просили расписать столовую. Деньги, правда, небольшие, зато жилье и еда бесплатно. Столовая у них большая, я говорил, что мне одному не справиться. Вы как?

– А что, – сразу воодушевился Пшемислав, – хорошая идея. Здесь все равно сейчас нечего делать. Я, пожалуй, соглашусь. Покупаемся, позагораем, на девушек красивых поглазеем, может, познакомимся, подружимся. Нет, я определенно согласен. Что ж ты раньше молчал?

– А ты, Берцик? – теперь оба художника вопросительно смотрели на него, – поедешь с нами?

Что ответить? Надо ли ему ехать? А почему нет? Что его держит здесь, в столице? Чужая квартира, из которой в любой момент могут выставить? Адам, явно живущий какой-то своей жизнью, в которую не особенно хочет его пускать? Работа? Разве ж это работа, всю жизнь не просидишь здесь, рисуя портреты. Дита? Но этого вопроса он решил больше не трогать. Значит, его ничего не останавливает тут, он может поехать.

– Да, я бы поехал. Только вот денег у меня совсем мало. Не знаю, хватит ли на билет.

– А у кого их много, – засмеялся Лех, – здесь таких нет. Какой билет? Поедем автостопом. Доберемся. Все, решено. Собираемся. Отъезд послезавтра рано утром. Встречаемся здесь.

Собирать Берцику было почти нечего. Все его немногочисленное хозяйство помещалось в легкий рюкзак. А вот поговорить с Адамом, сообщить ему о том, что он уезжает, следовало обязательно. К счастью, молодой человек появился дома в середине следующего дня.

– Адам, давай поговорим, мне нужно сказать тебе что-то.

– Опять, что ли, пенять будешь, что дома не ночую?

– Нет. Я хочу сказать тебе, что уезжаю.

– Уезжаешь? Куда?

Берцик рассказал про художников.

– Ну, дай бог тебе. Не пропадай, звони мне иногда.

– Конечно.

– А я, знаешь, тоже уезжаю. Только боялся все тебе сказать, – Адам выглядел виновато.

– Тоже уезжаешь? Домой решил отправиться?

– Нет, не домой. Ты не поверишь!

– Ладно, рассказывай, что за тайны такие!

– Я обратно поеду, к Вацлаву. То есть к Ирме.

– Как? Так вот где ты все время пропадал. Ну что ж, совет вам да любовь.

– Ну, об этом еще рано говорить. Но мне кажется, да, я люблю ее, несмотря на то, какая она, или даже за это тоже. Не знаю.

– Да, вот оно как случается. Ну что ж, дерзай. Мы с тобой еще обязательно увидимся.

– Конечно. Счастливого тебе пути. И вообще счастья.

В шесть часов утра следующего дня Берцик уже стоял на Рыночной площади со своим рюкзачком и мольбертом, поджидая художников. Совсем скоро появились и они. Уже через час они выбрались на трассу, ведущую к морю.

Глава 6

Время они, судя по всему, выбрали не очень удачное, слишком раннее. Редкие машины, в основном, легковые, мчались мимо них не останавливаясь и то, по большей части – в Варшаву. Это спешили на работу жители пригородов.

Через полтора часа бесплодного голосования, друзья совсем отчаялись и присели у обочины передохнуть. На несущуюся от Варшавы фуру даже внимания не обратили, никогда осторожные дальнобойщики не подсадят сразу троих мужчин. Но метрах в ста за ними фура остановилась и стала сдавать назад. Художники, еще не веря в удачу, поспешили к ней. Высунувшийся из кабины водитель, выслушав их маршрут, согласился подвезти километров сто, дальше ему сворачивать. Довольные путешественники разместились в кабине.

Первые десять минут прошли в молчании, только водитель кидал частые, скользящие взгляды на Берцика, словно пытаясь что-то решить для себя. Наконец, он не выдержал:

– Болек, ты что, не узнаешь меня? А я тебя сразу на дороге узнал. Не так много времени прошло. Это же я, Марек! Ну что молчишь? Крыся там уже все глаза проглядела, все слезы выплакала.

На Берцика уставились три пары изумленных глаз. Но он молчал, еще не в силах осознать, что его неузнаваемость и бесприютность закончилась. Здесь, совершенно случайно, на шоссе, объявился человек, который знает его и о нем намного больше, чем он сам.

– Где так долго шлялся, – продолжал выпытывать водитель, – писем почему не писал, не звонил? Мы уж думали, случилось чего.

Первым пришел в себя Лех. Погладив по плечу водителя, чтобы отвлечь его от обвинений, он уверенно заявил:

– Ты ошибся. Его зовут Альберт.

– Да какой Альберт! Я ж не слепой. Это сосед мой, Болек, мы с ним в школу вместе бегали. Ошибся я, как же! Небось, опять от жены прячешься? Нашел себе кого посмазливее или помоложе? А на мать тебе, выходит, все равно.

– Берцик, покажи ему документы, – вмешался и Пшемислав, – пусть стыдно станет.

Негнущимися от волнения пальцами, Берцик протянул бумаги водителю.

– И впрямь Альберт. Нет, тут что-то не то. Это ты вон их обманывай. Я тебя, Болек, где хочешь, узнаю. Не хочешь признаваться – так и скажи.

– Да не то, чтобы я не хотел. Тут просто такая история – долго рассказывать, – еле выдавил из себя Берцик.

– Ничего, нам спешить некуда, послушаем, что ты там придумал в свое оправдание.

И следующие пятьдесят километров ушли у Берцика на то, чтобы рассказать водителю и удивленным художникам историю своих злоключений.

– Так это тебя по телевизору весной показывали? Я помню, – спросил Лех, когда он закончил.

– Меня.

– Да, досталось тебе друг! Не хотел бы я на твоем месте побывать. Но ты держись, видишь, все плохое уже позади. Теперь обязательно все вспомнишь.

– Надо же, я не видел. А ты не врешь? – все-таки решил прояснить Марек.

– А зачем мне? Думаешь, так легко жить, ничего не зная и не помня?

– Ну, так это мы быстро поправим. Давай со мной, я сейчас рейс закончу, и махнем мы с тобой домой. Вот твоим радость будет! А пока ехать будем, я тебе что хочешь, расскажу. Я о тебе все знаю.

Так и порешили. С художниками, оставшимися вдвоем, Альберт, или теперь уже Болек, распростился на дороге, пообещав не пропадать, звонить и, может даже, если получится, приехать к ним на побережье чуть позже.

Огромный грузовик опять разогнался, в кабине работал кондиционер, за окном мелькали сочно-зеленые летние деревья, а Берцик, пока он называл все еще себя так, расспрашивал собеседника про собственную жизнь.

– Послушай, – начал водитель Марек, – я даже не знаю, что и рассказать. Как-то оно для меня тоже неловко – рассказывать тебе о тебе. Да и что рассказывать-то? Все как у других. Родился, подрос, в школу ходил. Неужели не помнишь, как мы с тобой учителя химии к стулу приклеили? Вот смеху-то было. Не помнишь. Ну ладно. Когда школу закончили, ты в институт собирался, переводчиком стать, только не получилось у тебя, завалил экзамены. И отправились мы с тобой на курсы водителей. Только я вот грузовик вожу, а ты на рейсовом автобусе работал, номер пятьдесят один, который к мясокомбинату идет. А, ну ты все равно не помнишь. Что еще? В армии ты служил. Я же говорю, все как у всех.

– А я пою?

– Что? Почему такой вопрос? Не знаю даже как тебе и ответить… За столом – после рюмашки, можешь. Только пением это сложно назвать, скорее ревом. Помнишь, когда мы тебя в армию провожали, тебя даже глухой дед Крыськин услышал, когда ты запел?

– Понятно. А рисовать умел?

– Это да. Можешь. Всю жизнь малевал. Вот печку у тетки Марыси расписал, ух она довольная была. Да ты не сомневайся, вернешься – моментом все вспомнишь.

– Ты дальше рассказывай.

– А о чем?

– Что со мной после армии было.

– А что было? Дальше жил.

– У меня, ты говоришь, семья есть. А дети?

– Ах, это. Все у тебя есть. Крыська же у тебя третья жена, а со второй близнецы у вас. Сколько же им сейчас… По шестнадцать точно исполнилось.

– А мне самому сколько?

– Так столько же, как и мне. Сорок в сентябре будет.

– А с Крысей у нас дети есть?

– Ну да, Агнешка, ей пять годков месяц назад стукнуло. Неужели ничего не припоминаешь?

– Нет. А родители, сестры, братья?

– Один ты, братьев-сестер сроду не было. Дядя Войцик, папа твой, давно умер, мама у тебя молодец, Крыську поддерживает, с Агнешкой всегда возится.

– Ты не сказал, как меня полностью зовут.

– Совсем запамятовал. Болеслав Ковач ты. Неужели тебе собственное имя даже ничего не напоминает?

– Нет. Ты извини, давай помолчим. Я должен подумать над тем, что ты мне сказал. Может, вспомню что-нибудь сам.

– Это мы запросто.

Берцик-Болек откинулся на подголовник и прикрыл глаза. В такой позе всегда хорошо думать.

Оглушенный навалившимися на него именами и сведениями, сейчас он старался разложить все по полочкам, вычленить самое главное для себя, и может быть, пропуская все через собственную душу, все-таки постараться припомнить хоть что-нибудь.

Значит, он работает водителем в городе. Берцик попытался представить себя в кабине наполненного людьми автобуса, и это ему удалось. Он прямо видел движения своих рук, вращающих руль, переключающих скорости, вид из огромного полукруглого окна, даже ощутил внутри себя ответственность за пассажиров, которые доверили свои жизни его умению и мастерству. Пожалуй, такое в его жизни могло быть. Он даже практически уверен, что было, кажется, действительно вспоминает.

Теперь дальше. Он женат. Что ж, и эта возможность кажется ему вполне вероятной. Третий раз. Если он не помнит и своей последней семьи, заглядывать так далеко в прошлое, верно, не стоит. Нет в этом ничего странного. Правильно говорит его забытый друг Марек – все как у всех. У него дети есть – двое почти взрослых мальчишек и совсем маленькая девочка. Здорово, он, можно сказать, рад за себя. Какое счастье будет вновь увидеть детей. И маму тоже. А ему уже казалось, что никому на этом свете совсем не нужен. Как хорошо, что ошибся.

Марек сказал, что он пытался учиться на переводчика. Вот и разгадка того, что он легко заговорил в Афганистане на английском. И Дита в больнице говорила, что он знает иностранные языки. При мысли о Дите туго сжалось сердце. Но он сразу одернул себя. Хорошо, что он так и не решился ни на что серьезное, не принес ей и себе еще боли, не заставит страдать тех, кто его ждет.

И с думами о том, что его прошлое скрывает какие-то преступления, что забыто страшное и неприятное – тоже можно покончить. Все в его жизни было прозрачно и просто – как у всех. Хотя… Не все же знает его вновь обретенный друг. Служил он, например, в армии, без его присмотра. И самое главное он забыл спросить:

– Марек, а почему я потерялся, когда и где.

Ушедший в свои мысли Марек даже вздрогнул от его крика.

– Ты что? Напугал меня. Я же за рулем! Разбиться можем! Что тут рассказывать? Поссорились вы с Крысей, не впервой уже, ушел ты из дома. И как в воду канул. С тех пор – ни одной весточки от тебя. Эгоист ты Болек, как всегда. А когда все случилось? Да уж, почитай, два с половиной года прошло точно.

Вот так. Только он успокоился, что все в его жизни ясно и прозрачно. А тут такое. Что ж он эти два с половиной года делал? Его же в Афганистане нашли. Может, уже служил наемником, где-нибудь на Востоке? Или вообще наемным убийцей был. Какой ужас! Вспомнит ли он еще эти два с половиной года? И стоит ли вспоминать?

За разговорами и раздумьями за окном уже стемнело.

– Марек, а мы куда сейчас едем, так собой увлекся, что и не спросил у тебя.

– Да тут понимаешь, рейс у меня такой, не совсем обычный. Скоро на месте будем. Плохо только, что стемнело уже, запаздываю я, заговорился с тобой.

– Так ты где разгружаться будешь? Смотри, если надо – помогу, чтобы до утра не ждать.

– Да не в этом дело, разгрузят. Тут другое. В колонию я еду, женскую. У нас туда только по жеребьевке соглашаются. Мне уже раз приходилось. Ты даже представить себе не можешь – что это. Там же бабы. Одни, годами без мужиков. Чуть зазеваешься – и не найдут никогда. Такие страсти мужики рассказывают! А тут ночь почти, и ты еще со мной. Не приведи Господи – куда-нибудь не туда сунешься. Что я потом твоим родным объяснять буду?

– Может, нам остановиться где, заночевать? А утром уж на место отправимся, днем проще все.

– Не могу. Под штраф встану. Должен сегодня доставить.

– Ладно, тогда, не бойся. Все хорошо пройдет, я уверен.

– Ты знаешь, из машины не выходи, чтобы за тебя еще не переживать, и дверцы не забудь заблокировать. Мне так спокойнее будет.

Уже в полной темноте они оказались у контрольно-пропускного пункта. Пока Марек разбирался на проходной с документами, Берцик осматривался. Везде на равных расстояниях вдоль глухого, опутанного поверху колючей проволокой забора, виднелись вышки с часовыми, внутри горели яркие прожектора, раздавались какие-то команды. Опасения Марека показались ему сильно преувеличенными, пугаться, похоже, здесь нечего.

Вскоре водитель вернулся, ворота разошлись в стороны, и они въехали на огромную асфальтированную площадку. Неподалеку виднелись одинаковые, собранные в ровный ряд одноэтажные дома, видимо – жилая зона. Около центральной площади, где Марек сейчас разворачивал свой грузовик, были еще какие-то здания, уже в несколько этажей, но тоже безликие, тусклые, неразличимого в темноте цвета.

Заглянув в боковое окно, Берцик увидел плотную шеренгу женщин, выстроенную у края площади. Рядом прогуливались еще женщина и мужчина, одетые в одинаковую, перепоясанную ремнем, форму. Лица женщин в строю было не рассмотреть, но видно, что они не стоят по стойке смирно, двигаются, переходят с места на место, переговариваются друг с другом, слышен смех и приветственные крики, адресованные уже им с Мареком.

– А почему они здесь стоят, – толкнул он в бок водителя. – Ночь же, спать должны.

– Ага. А разгружать меня кто будет?

– Что, женщины?

– А кто? Они тут сами все делают.

– Но это же неправильно. Давай, помогу.

– Сиди, я сказал, и не высовывайся.

– А что у тебя в машине?

– Продукты. Ладно, пошел я.

Явление Марека из кабины вызвало явное оживление в шеренге. Женщины заулюлюкали, захлопали в ладоши. Видно было, что даже такое, рядовое, по существу, событие, служит для них веселым развлечением.

Переговорив о чем-то с начальниками, Марек открыл задние двери фургона. Женщины, выстроившись цепью, край которой упирался в одно из главных зданий, видимо, кухню, стали передавать друг другу картонные ящики, мешки, канистры. Охранники стояли у самого входа в здание, распоряжались, что куда относить, Марек остался у торца машины.

Заглядевшись на непривычное и даже немного нереальное в темноте зрелище, Берцик обернулся только на хлопок водительской дверцы. В кабину взгромоздилась необъятных размеров женщина, одетая в серые поношенные брюки и такого же цвета робу. Возраст ее определить было сложно. Из-под небрежно повязанной косынки выбивались полуседые пряди волос.

– Ой, какой голубчик тут заховался, а я и не думала что ты такой душка. Что глазками хлопаешь, как не родной? Сейчас мы с тобой поиграем.

Огромная, совсем непохожая на женскую, рука с обломанными ногтями рванула на нем ворот майки, разорвав ее почти до середины.

– Ах ты, сладкий какой, ну же не стесняйся, покажи мамочке, что у тебя есть.

Наконец, придя в себя, Берцик попытался что-то сказать, в том плане, что его гостье лучше было бы покинуть кабину. Но его слова не возымели действия, странная тетка уже заключила его в пахнущие потом и еще какой-то дрянью объятия, и явно мечтала слиться в жадном страстном поцелуе.

Бороться, или еще того хуже, драться с женщиной, всегда казалось Альберту противно мужской природе. Но сейчас ничего другого не оставалось. Резким тычком отпихнув прильнувшую к нему гарпию, он отодвинулся в самый угол кабины.

– Вы с ума сошли. Немедленно убирайтесь отсюда. Я пожалуюсь охране, если сейчас же не уйдете.

– Ах, ты так, по-хорошему, значит, не хочешь? Пеняй тогда на себя, я тебя предупреждала.

Открыв дверцу, тетка закричала так громко, что Берцику показалось, что у него моментом лопнули барабанные перепонки, и он оглох навсегда:

– Эй, бабоньки, все сюда! Смотрите, какого я потца славненького нашла. Свеженький, что огурчик.

Вмиг распалась хорошо организованная трудовая цепочка. Мешки и ящики полетели на землю. Ему показалась волна, неотвратимая как в штормовом море, хлынула к кабине. Он попытался оторвать свою мучительницу от дверцы и заблокировать кабину, но она с неженской силой ударила его. А на подножке уже стояли, тянули к нему руки три, нет, четыре еще бабы. Впятером им удалось выволочь его из кабины, возле которой уже колыхалось целое море лиц: молодых, старых, красивых и не очень, совсем безобразных. И у всех в глазах горел одинаковый тусклый злобный огонь. На секунду Берцику показалось, что это и не женщины вовсе, а стая оголодавших за долгую зиму волков, которая сожрет сейчас его, не оставив и косточки. И это было последнее, что он запомнил. Арестантки бросились на него, сбив с ног. Каждая из них старалась оказаться к нему как можно ближе. Они кричали, выли, пинали и кусали друг друга. Сверху на него упал еще кто-то, потом еще и еще. Воздух вокруг, показалось, кончился, и он потерял сознание.

Очнулся он в залитой солнечным светом кабине летящей по шоссе фуры. Тело ныло, саднили многочисленные царапины, слегка кружилась голова. Вместо собственной одежды на нем был надет не очень чистый, местами заштопанный халат уныло-серого цвета.

– Оклемался? – оторвался от дороги Марек, – ну и напугал ты меня, я когда тебя увидел – думал уже все, не живой. Но доктор сказал – ничего не сломано, может только сотрясение мозга небольшое у тебя.

– Что там случилось?

– И этого не помнишь? Как они всем скопом на тебя набросились. Охрана сбежалась, целый час, наверное, мы к тебе пробиться не могли. Всю твою одежду бабенки на лоскутки порвали. Ты настоящим мертвецом выглядел: голый, бледный. Ох, и струхнул я. Они потом на машину набросились, когда мы тебя оттащили, ты обернись, посмотри только на что похоже, не знаю, как и сдавать буду.

Действительно, весь тент на грузовике был изрезан, куски брезента свисали неровными лоскутами.

– Как знал, не надо мне было туда ехать, – продолжал сокрушаться Марек, – теперь точно из зарплаты вычтут. Да и тебе так просто не спустят. Из-за нас же бунт в колонии строгого режима произошел. Да, попали мы с тобой, никому такого не пожелаешь.

– А что там дальше-то было?

– Да ничего не было. Забрали мы тебя. Пока тобой доктор занимался, охрана баб по баракам растолкала. Потом по-быстрому покидали все, что в кузове осталось на плац. Нам с тобой убираться приказали, чтобы еще чего не случилось. Сказали, на автобазу бумагу пришлют, о происшедшем. Что я постороннего человека в режимную зону притащил. Могу и работы лишиться. Хотя ладно, другую найду, такие шоферы как я на дороге не валяются, еще искать надо.

– Ты прости меня, что так подставил, – попросил Берцик, переодеваясь в свою, из рюкзака, одежду, – я виноват, где хочешь, скажу. Предупреждал же ты меня, чтобы не высовывался и заблокировался, а я тебя не послушал.

– Что ж теперь, главное – живой, а там, свои люди – сочтемся!

– Мы скоро приедем?

– К вечеру должны. Слушай, а у тебя там, в голове, от ударов ничего не прояснилось. Иногда, говорят, помогает.

Берцик прислушался к себе. Вроде, действительно, внутри, что-то переменилось.

– Ты знаешь, я, вроде, что-то начинаю припоминать. Или кажется так только. Ты говорил, мы учителя химии к стулу приклеили, он такой, здоровый, противный мужик был? С маленькими злыми глазками?

– Точно, он самый и есть. Я же говорил, вспомнишь!

– Еще свадьбу помню, кажется. И такое ощущение, что совсем недавно это было.

– Правильно, это ты на Крыське женишься. Вы с ней с детства дружили. От всех своих жен ты к ней бегал. А как залетела она, ты аккурат тогда в разводе был, тут и поженились вы. Так оно все и было. Слушай, давай остановимся, похлебаем чего-нибудь горячего, не могу больше кофе и бутерброды лопать, да и отдохнуть мне надо, скоро сутки как за рулем, вот-вот засну, а до Варшавы еще триста километров, и до дома потом еще восемьдесят.

На стоянке возле маленького придорожного кафе другие дальнобойщики встретили их машину скептическим свистом:

– Эй, друг, где это тебя так? К столице в таком виде лучше не соваться, либо сейчас тент покупай и меняй, либо где на стоянку прячься, а потом уже разберешься.

– Дело говорят, – откомментировал Марек. Оставим фуру возле Варшавы, а там на электричку сядем. Попадет мне, чувствую, по первое число, – и он стал звонить кому-то, ругаясь и оправдываясь одновременно.

Никогда еще в его новой, совсем короткой пока жизни Берцика, не выдавалось такого длинного, странного, богатого на переживания и события дня.

Фуру на стоянку принимать не хотели, испугавшись ее потрепанного вида, пришлось долго бегать, упрашивать, грозить, пока, наконец, она не была пристроена.

Электричку ждали два часа, еще с целой толпой желающих уехать. Пришла она полностью забитая пассажирами. В переполненном народом тамбуре, прижавшись к чужому плечу, Берцик все мечтал, как оно все будет. Он придет домой, в само это слово «дом» был влюблен сейчас, ведь так долго ждал, чтобы заново понять, что это такое. Навстречу ему кинутся жена и дочка. Он, кажется, уже вспомнил их, так явственно видел сейчас внутренним зрением. А потом он увидит маму и своих сыновей. Осталось совсем чуть-чуть подождать, и все у него в жизни наладится, вернется, закончится странная, полная сомнений в себе самом и скитаний жизнь. Скорее бы ехала электричка, увозя его как можно дальше от всех неприятностей, что довелось пережить.

В небольшой городок они прибыли далеко за полночь. Мареку удалось убедить его, что лучше переночевать у него, никого не стоит будить и пугать так поздно. Берцик, хоть и хотелось ему прямо сейчас побежать к себе, согласился, понимая, что так будет лучше, тем более что и привести себя в порядок тоже не помешает, сейчас его, все в синяках, лицо может испугать кого угодно, а не только пятилетнюю девочку, наверняка уже подзабывшую отца.

Марек жил в собственном небольшом доме на окраине, возле, в крошечном дворике, были разбиты клумбы с цветами. На перилах крыльца умывался пушистый персидский кот, который, завидев хозяина, впереди него поспешил к двери.

Дома никого не оказалось.

– Жена с дочкой в поход отправились, со школьниками. Она у меня учительница, – пояснил Марек.

Всю ночь проворочался Берцик в отведенной ему крошечной комнате под самой крышей, ожидая утра. Быть почти дома, в родном городе, где на соседних улицах находятся его любимые, близкие, родные, и все еще ждать! Это неправильно и несправедливо, что он лежит сейчас здесь, а не бежит туда, где его так давно потеряли. Каждые пять минут он хватался за часы, обижаясь на стрелки за медлительность и пытаясь уговорить их двигаться быстрее.

После долгих мучений утро все же наступило. Уже в семь часов он был на ногах, чисто выбритый, причесанный, одетый в свою лучшую одежду. Еще час ему пришлось ждать, пока Марек соберется и организует на кухне завтрак, от которого его не удалось уговорить отказаться.

Наконец, они вышли из дома. По его просьбе, Марек показал магазин, где Берцик купил огромного игрушечного слона, а в соседнем – роскошный, свежий, весь в капельках воды, букет.

Когда они подошли к одноподъездному кирпичному дому, сердце у него в груди билось так быстро, что хотелось придержать рукой.

Поднявшись на второй этаж, остановились у деревянной, покрытой темным лаком двери. Марек нажал на звонок. Дверь им открыла женщина, точно такая, как представлял себе Берцик вчера, в электричке. Он уже протягивал руки, чтобы обнять, когда услышал ее слова:

– Марек! Ты уже дома? Как рейс? К Болеку примчался, уже все знаешь?

За ее спиной уже маячил мужчина.

– Марек, друг, а мне сказали, ты только завтра будешь. Заходите, не стесняйтесь, почему застыли? Проходите же, говорю. Крыська, мигом на стол давай.

Берцик смотрел на этого совсем незнакомого мужчину и думал, как могло получиться так, что его перепутали с ним. Рост одинаковый, да, цвет волос, глаз, что-то общее есть, несомненно, но за близнецов их трудно принять. Наверное, Мареку просто хотелось вновь увидеть своего дорогого приятеля целым и невредимым, скучал он. Вот и принял за него совсем постороннего человека. Такими мыслями он старался отвлечь себя, чтобы скорее пережить, принять, перевернувшее всю его душу разочарование, от которого немедленно захотелось броситься на пол и кататься, кричать, биться в истерике, пугая всех и прежде всего себя самого.

Вручив подарки, они прошли к столу, что-то ели, пили, о чем-то разговаривали. Заметил Альберт блудливо-подмигивающие взгляды Болека, адресованные Мареку, когда речь заходила о том, где провел он последние два с половиной года. Родным он рассказывал, что работал на какой-то большой стройке в другой части Польши, а не звонил потому, что сильно обиделся.

Может и работал, подумал про себя Берцик, но сюда не спешил. И все-таки, у этого человека есть дом, куда он вернулся, где его дождались, не смотря ни на что. А он все так же один.

Когда они вышли из гостей, Марек виновато потупил глаза:

– Прости меня, друг, ошибся. Как я мог так обознаться, сам сейчас не пойму. Я для тебя все, что хочешь сделаю, ты только скажи. Ты мне теперь тоже как свой стал.

– Не надо мне ничего. И ты меня прости, что из-за меня в неприятности влез.

– Ерунда, разберусь как-нибудь. А ты куда дальше, на побережье, как хотел, к друзьям?

– Наверное.

– Ты не сомневайся, у нас мужики туда часто ездят. Завтра же тебя к кому-нибудь подсажу.

– Спасибо.

Вот и с этим человеком, к которому он уже привык, ему придется расстаться. Сколько их уже позади: киношники, Вацлав, Адам, Дита. Но любая встреча приносит с собой опыт. Больше уже он никому не поверит, кто бы ему и что о нем ни рассказал. До тех пор, пока сам не разберется, что вокруг него правда, а что только пустые чужие домыслы. Теперь он будет верить только себе.