Текст книги "B пути. Импрессии"

Татьяна Герингас
B пути
Импрессии

В книге использованы фотографии из семейного архива Татьяны и Давида Герингас

Иллюстрации и художественное оформление Кристины Норвилайте

© Т. Герингас, 2020

© К. Норвилайте, иллюстрации, художественное оформление, 2015

* * *

О себе

 Я – Герингас Татьяна, урождённая Шац.

Родилась в 1945 году, в Клину, Московская область.

 Папа – пианист, мама – старший кассир Большого театра.

В 1952 году поступила в общеобразовательную школу и параллельно в музыкальную.

 В 1964 году – поступила в консерваторию, в класс Генриха Нейгауза, после его смерти – Станислава Нейгауза.

 В 1967 году вышла замуж за Давида Герингаса.

 В 1971 году закончила консерваторию.

В 1971 году 2-го марта родился Сашенька.

В 1975 году – эмиграция.

 С 1976 года – в Гамбурге.

 С 2000 года – в Берлине.

В 2004 году – женитьба Саши и Катарины.

 В 2006 году – рождение внучки Полечки (Polly-Josephine).

В 2008 году – рождение внучки Леечки (Lea-Matilda).

 C 2011 года дети в Америке.

Молодой лейтенант просит Додика открыть дипломатический чемоданчик, в котором сверху лежит долгоиграющая пластинка с его портретом в полный формат, спрашивает утверждающе «Это вы?!» и предлагает следовать за ним.

Длинный коридор приводит нас к выходу в самолёт. Симпатичный лейтенант пожимает нам руки и… желает счастливого пути…

А за два часа до этого, мы на аэродроме: мама, папа, сестра, загримированные друзья. Страшное напряжение, время подходит, разыгрывается драма: мама с рыданиями бросается на меня, потом на Сашу и Додика – прощаемся навсегда.

С подкошенными ногами и оборачиваясь, уходим в тёмное отверстие, откуда возврата нет…

А за несколько дней до отъезда – суматоха, сборы, приезд и приход родственников, друзей и знакомых в нашу малюсенькую двухкомнатную квартирку на окраине Москвы, куда нас выселили из нашей коммуналки за два месяца до отъезда (о коммуналке расскажу позже) – все готовят, едят, разговаривают, перебивая друг друга, об эмиграции, кто кому что рассказал и посоветовал. До того увлекались, что забывали, зачем пришли.

Мои родители воспринимали наше решение болезненно: папа не хотел писать разрешение на наш выезд – эта процедура была тогда необходима. Он буквально сунул мне в руку подписанный им листок, буркнул: «Пишите, что хотите».

Своим отъездом мы лишали его ещё одной заграничной поездки (с ансамблем в Чехословакию), которая так или иначе была бы последней перед его пенсией. Мама же страдала от обид, наносимых ей бабками-коллегами по работе: «Ну что? Уезжают в Израиль? Родину свою предают?» В спор вступать было бессмысленно, да и небезопасно.

Родители Додика вели себя спокойнее, они мечтали отправить всех своих детей вон из этой страны, в которой их семья так натерпелась от антисемитизма. Впоследствии все дети, да и они сами эмигрировали, разлетевшись по белу свету.

На полу стоят семь чемоданов, а в них – вся наша жизнь, её нужно везти в таможню для декларации. За день до отъезда Додик со своим папой поехали в аэропорт, отдали, как положено, чемоданы на проверку, и стали свидетелями безобразнейших сцен, как таможенники обращались с вещами отъезжающих и с ними самими: вдруг летели на пол бинокль или подзорная труба – «извините, упало!» – вещи, разрешённые властями для вывоза. Или выхватывали у детей из рук мягкие игрушки и вспарывали их у них на глазах, в поисках драгоценностей или чтобы просто поиздеваться.

Додик, вернувшись в шоке, заявил, что, если завтра при отлёте с Сашиной Хрюшкой поступят так же, – он их всех убьёт! И вот мы наконец в битком набитом самолёте: летим, голова горячая, напряжение неописуемое, не разговариваем. Что нас ждёт? Ведь едем в никуда!

Сашенька смотрит в окно и пока занят Хрюшкой, но ведь придёт вечер, и он спросит: «А где бабушка?» Ведь он вырос с ней, а не с нами – мы уезжали на гастроли, целовали его в щёчку – «Пока, Сашенька!», возвращались домой, опять целовали: «Привет, Сашенька!» – вот такими были наши взаимоотношения. И задал он вопрос, и расплакался, и мы успокаивали его как могли, нервозно, неумело и нетерпеливо.

Придётся многому научиться, оставшись втроём. Саше четыре года, и это только первое наше с ним знакомство.

Летим. Почему именно в Вену? Нам было известно, что там происходило разделение публики на два «лагеря» – Израиль и Америку. Мы сразу же пошли в американский отсек. После короткого контроля нас разместили по автобусам и повезли в гостиницу.

Перед входом обшарпанного дома стоял «вышибала», медленно пропуская неспокойную толпу внутрь, громко и неправильно выкрикивая имена. A когда убедились, что все на месте, началась операция размещения по койкам, которая затянулась. Этот тяжёлый переломный день подходил к концу. Мы нанервничались, утомились и проголодались. Вышли, озираясь, на улицу, нашли забегаловку – наш первый венский «ресторан», заказали самое дешёвое – венские сосиски (хорошо ещё, что Додик смог объясниться по-немецки), поели, но денег, данных нам организацией помощи на первое время, не хватило, чтобы расплатиться и официант презрительно простил нам недостачу. Я была потеряна.

Стало ясно: надо вживаться и привыкать ко всему новому – языку, людям, их поведению. На каждом шагу неожиданности, задачи, принятие решений. Но одно уже принято – оно неоспоримо и безвозвратно. Мы здесь и у нас есть и будут силы начать этот сложный, нам неизвестный, как на Луну, путь.

В Вене мы пробыли десять дней. Наша гостиница стояла на окраине города возле великолепного парка, по тропинкам которого, среди вековых деревьев и цветочных кустов, разгуливали павлины, гордо и надменно помахивающие раскрытыми хвостами-веерами.

Много времени уходило на поездки в учреждения, ожидания в очередях, бесконечные вопросы и вопросы по оформлению очередной бумажки, подтверждающей твою личность. При выезде из России мы были лишены советского гражданства: противное чувство – быть никем!

Однажды опять пошли в парк смотреть на чудесных павлинов, и вдруг издали по тропинке приближается фигура в тёмном длинном пальто, с наклонённой на бок головой и руками за спиной. Фигура приближается, мы прячемся за кусты, – это Святослав Рихтер! Сегодня вечером у него концерт в Вене – первый его концерт, на который мы не сможем попасть, – и он совершает свою обычную прогулку.

Жизнь в гостинице протекала уныло, общение с жильцами относительное, на уровне: кто что продал и за сколько. Одним из светлейших событий стал приезд Раду Лупу с женой Лизой. Я училась вместе с Раду у Нейгаузов, а Додик с Лизой у Ростроповича. Мы ещё в Москве договорились встретиться на Западе, и вот они здесь! На такси мы вместе поехали в увеселительный парк «Пратер», и по пути Раду с Сашей перепели все увертюры Россини, а в парке перестреляли на всех аттракционах.

И вот настал день – едем в Италию: следующий пункт на пути к приближающейся мечте, – а мечта одна: поскорее получить визу и… в Америку!

Садимся в плацкартный вагон; «сидячка», но мы в купе одни, с Сашей, виолончелью и семью чемоданами. К вечеру Сашенька устал и заснул у нас на коленях, а мы настроились на бессонную ночь. Не знаю, сколько прошло времени, но, вдруг показался свет – это солнце восходило из-за огромной серо-зелёной стены, – это Альпы, которые мы видим впервые в жизни! Поезд кружил среди гор, ручьёв и замков, скрываясь в ущельях, потом снова и снова вырываясь на свет. A солнце восходило всё выше и выше; мы стояли у окна, зачарованные гигантской природой и гаммой разнообразия красок. Сашенька проснулся и, открыв рот, долго простоял с нами у окна.

Но вдруг, после обеда, около пяти часов поезд останавливается где-то посреди поля, нас всех выкидывают, чемоданы летят из окон – так надо, говорят, в целях безопасности… Опять рассаживают по автобусам – едем в Рим! (Осуществление вещей мечты!)

Гостиница ужасающая: тесно, душно, смрад, окна на улицу, а там – мотороллеров тьма, не заснуть. Хозяйка противная – ругается и есть не даёт. Чувство подавленности, и постоянный вопрос: «А правильно ли это?.. А не лучше бы было?..» Я борюсь с депрессией, а Додик и Сашенька – два оптимиста: у одного цель – поскорее встать на ноги, начать дышать, действовать, а у другого – мороженое.

В это же время в той же гостинице мы подружились с замечательными людьми, с которыми вместе эмигрировали. Среди них были и врачи, и музыканты, и адвокаты. Мы поддерживали друг друга и очень надеялись вместе оказаться в Америке, но судьба всё повернула по-своему – мы остались в Европе (об этом позже).

С некоторыми из них нас связывает тесная дружба и по сей день.

Через несколько дней по прибытии в Рим нас вдруг разыскивает мой профессор – Станислав Нейгауз, вместе с Брижит Анжерер и Валерием Воскобойниковым, тоже бывшим учеником Нейгауза, который уже давно живёт в Риме, так как женат на итальянской пианистке Маризе Танцини. Они каким-то образом узнали телефон нашей гостиницы и приехали забрать меня на ужин – Додик трогательно отпустил меня, оставшись с Сашей.

Стасик (Станислав Нейгауз), красивая Брижит – в белом длинном платье с открытой спиной, с зачёсанными назад волнистыми волосами, с сигаретой в руке – так я буду помнить её всю жизнь…

Но сейчас мы в шикарном ресторане; я, как в воду опущенная, в эмиграции, в неловкости, не знаю, что выбрать – выбрали мне «песто», которое не поняла. Пес-то – это соус для спагетти, состоящий из базилика, кедровых орехов и оливкового масла – показался мне горьким, вкус базилика – непривычным; я сочла, что надо мной поиздевались; но, конечно же, нет: песто, особенно тогда, в 70-е годы, было абсолютным деликатесом.

Пошли провожать меня домой; Стасик поднялся со мной к двери гостиницы, на пятый этаж, и целый час простоял, проговорил, проплакал: «Таня, зачем вы уехали?», не выпуская моих рук…

По истечении десяти дней едем опять – в Остию, недалеко от Рима, на море, где проводим следующие три месяца в ожидании визы на Америку, а именно в Сан-Франциско! Почему не в Рио-де-Жанейро? Не знаю, звучит так же красиво!

Остия – небольшой город на побережье Тирренского моря, состоящий в основном из современных многоэтажных построек, скорее похожих на советские «хрущобы», чем на прекрасную Италию, где ведь только старина и история.

Место встречи вновь прибывших – почта. Там происходило всё: обмен информацией, сплетни, поиски квартиры, а главное – общение на уровне: «А ты что – на музыке играешь?»

Нам повезло – мы нашли комнату в центре города, на «крыше» одного из таких домов, у синьоры д’Оттави, пьяницы, мы видели её только с двухлитровой бутылкой в руках. Она разрешала нам пользоваться коридором, кухней и террасой в 105 квадратных метров, постоянно опалённой солнцем. Находиться там – значило расплавиться. Вся жара шла в 10-метровую, на трёх человек, комнату, завешанную жалюзи, и мы задыхались.

Додик умудрялся заниматься, а Саша терпеливо ждал мороженого при вечерней прогулке. Когда жара спадала, мы шли к морю или в парк покататься на карусели. Иногда нам было лень спускаться, и Додик с Сашей гоняли на террасе в футбол, и мяч неоднократно оказывался внизу, к неудовольствию прохожих, владельцев бара и нашей хозяйки.

Жизнь потихоньку нормализовалась, и мы настроились на несколько месяцев ожидания визы. Мы наловчились выезжать по воскресеньям в Рим – благо, посещение музеев и церквей по выходным было бесплатным. Много раз заходили в Базилику Святого Петра и Ватикан, разглядывали Сикстинскую капеллу, и Саша шагал с нами, не капризничал, не уставал, и всё время напевал что-то…

Как-то, гуляя недалеко от Святого Петра, мы увидели афишу – приезд в Рим израильского оркестра, и в очередное воскресенье подъехали к концертному залу Санта-Чичилия, к артистическому выходу.

Оркестр выходил из автобусов и вдруг мы увидели Аллу, нашу близкую консерваторскую подругу. Она в окружении коллег подходила к нам, не зная и не ведая, что мы к ней обратимся: «Алла, не проходи мимо!» От неожиданности – визг, слёзы, объятия!.. Мы были не одни на свете…

Время шло, и наше знакомство с Сашенькой продолжалось. Он, к моему удивлению, в основном был спокойным и лёгким, в то время как я нервничала: сознание неизвестности будущего меня беспокоило. Денег было недостаточно, но на одно gelato (мороженое) в день для Саши хватало. Трогательное воспоминание: он понял, что никто из нас не позволяет себе этой роскоши, и спросил у Додика, не хочет ли он кусочек, и поделился с ним…

У нас с собой находился номер телефона известного итальянского композитора Мортари, бывшего члена жюри конкурса им. Чайковского, на котором Додик победил. Мортари ещё тогда полюбил его и очень обрадовался звонку.

Мы встретились, и он познакомил нас со своими друзьями, среди которых был очаровательный архитектор Зегретти, который вскоре пригласил нас к себе.

Дом его находился в фешенебельном районе Рима и утопал в кедрах. Построил он его сам. Помню из гостиной, обставленной с большим вкусом – ничего лишнего, старинная мебель без прикрас и золотых нашлёпок, со «Стейнвеем» – лестницу, полукругами ведущую вниз в столовую с огромным круглым стеклянным столом, а вдоль неё (лестницы) – галерея с эстампами Дюрера. Впоследствии под этим впечатлением Додик собрал коллекцию Дюрера… в марках…

Мы вскоре подружились, а после того, как он попросил поиграть для него, полюбил нас на всю жизнь!

Зегретти предложил нам сделать у него домашний концерт, а мне заниматься на «Стейнвее», сколько захочу (до сих пор я делала это на столе или на подушке). Зегретти часто сидел на репетициях и радовался, как ребёнок.

Концерт был устроен практически только для одного человека – важной персоны в концертной жизни Италии. Пришли, конечно, и друзья хозяина. Мы играли нашу любимую программу – Шумана и «Waldesruhe» Дворжака, и «важная персона» загорелась что-то предпринять для нас.

А Зегретти, переполненный эмоциями, вдруг поделился с нами своим решением покинуть Италию, спасаясь от итальянского коммунизма, что уезжает в Америку, и совершенно неожиданно заявил, что хочет оставить нам свой дом! И будет счастлив, если мы примем его предложение. Мы были польщены и поражены его великодушием, но в Италии не остались…

В это же время мы от кого-то услышали, что некая сеньора Боттоне, работающая в эмиграционном учреждении, «покровительствует» эмигрантам-музыкантам и хочет встретиться с нами. Приехав в бюро, мы застали пожилую, с широким улыбчатым лицом, женщину, которая, протянув к нам руки, заговорила о музыкантах, упомянув множество знакомых нам имён. Сказала, что слышала о Давиде, и что её сын, Франко – виолончелист, играет в одном из римских оркестров и имя Додика знает давно. Мы разговорились, – она говорила по-немецки и по-английски, и мы подружились.

С этого момента многое изменилось: мы приезжали на очередные termini (приёмы) уже не как безликие и бесправные существа: нас выслушивали, с нами разговаривали и считались.

Много лет спустя мы встретились с сеньорой Боттоне в Нью-Йорке, как близкие родственники. Она порадовалась нашему новому облику и статусу, в которых она сыграла не последнюю роль…

А однажды, сидя в своей мансарде, слышим бег по лестнице и крик: Signore russo! Signore russo! Это бармен снизу звал Додика к телефону – тогда ещё не было мобильных, а домашним телефоном сеньора Доттави пользоваться не разрешала.

Додик помчался стрелой вниз, а там – Ростропович!!! Как он разыскал номер публичного телефона в баре? Мы никогда не узнали об этом. Жили мы инкогнито и без каких-либо контактов с внешней жизнью.

Додик остолбенел и слышит: «Ста’ик («старик» без «р»)! Вчера я был в Зальцбурге, разговаривал с дядей Герой (Гербертом фон Караяном), и он приглашает тебя в Берлин на стипендию своего академического фонда. У тебя два дня на размышление».

Мы в смятении. А как же Америка? Мы уже близки к цели – вот-вот визу получим. Что делать? Отказать Ростроповичу невозможно, да и Караян не последний человек в мире. Берлин, Германия – уж очень далеки мы были от этой идеи.

Я устраиваю истерику: «К фашистам – ни за что!!!» Додик орёт: «Дура, опомнись! Германия – центр музыки, культуры, а ты под гипнозом советской пропаганды! Извечное – война, победа, фашизм. Хватит! Через два дня наша судьба будет решена! И всё!»

И опять ожидание новой визы и мытарства с переоформлением документов.

А тут ещё надвигающиеся холода. Мы поменяли квартиру, в которой уже жила одна семья, и опять очутились в коммуналке. Они тоже долго ждали своей визы и чувствовали себя почти итальянцами, неугомонно повторяя по делу и без: «Копыта, копыта!», что по-итальянски означало бы capito, capito (понятно, понятно). Квартира была холодная, с каменными полами, что типично для Италии. Сырость проползала во все щели, я стала кашлять. Только бы не разболеться…

Вскоре поступило приглашение ещё на один домашний концерт в доме музыкального критика Ринальди. Там мы познакомились с его сыном – музыкантом-любителем. Похожий на Шуберта, толстенький, кучерявый, в круглых очках, он непрерывно рассуждал о музыке. Его жена Карла, очень красивая молодая женщина, высокая блондинка с голубыми глазами, работала в концертном агентстве под названием «Propaganda musicale». Впоследствии она стала и нашим агентом.

Ездим в Рим, занимаемся. Сашенька тихо смотрит свои книжечки, играет в машинки или носится со своей Хрюшкой.

В середине ноября – день концерта и получения визы в Германию. Рано утром едем в бюро и… отказ! Мы в шоке. Додик с заплаканными глазами – сколько нам ещё предстоит торчать в этой холодной, сырой Италии?

Но к вечеру мы собираемся с силами и едем на концерт. А там народ ждёт, суетится. Играем два отделения с «бисами». После концерта – приём, еда, питьё, но никто к столам не подходит. Публика разделилась на группки, шумит, размахивает руками, спорит о том, кто даст нам аудиторию для настоящего большого концерта. Наконец решение принято: в конце ноября мы играем в «Teatro Olimpico»! – наш первый настоящий концерт на Западе!

…Милая сеньора Казагранде – жена известного композитора, именем которого был назван международный конкурс пианистов в Терни, с радостью предложила нам перебраться в её квартиру в центре Рима для подготовки к концерту, а сама уехала на две недели за город.

Мы наслаждались нашими «римскими каникулами», я занималась на прекрасном рояле, а по вечерам – гуляли по Риму, волоча за собой Сашеньку, уставшего и обалдевшего от расстояний, которые ему приходилось одолевать с нами пешком.

И вот наш первый большой концерт в Риме! Волнуемся, нервно потираем руки за сценой. А как там Сашенька? Он сидит в зале с друзьями. Заглядываю в дырочку – публика сидит напыщенная, в мехах и при фраках. Страшно. Но «собираемся» и выходим на сцену. Теперь только одно – сконцентрироваться и играть.

Помню, программа была сложная, без поблажек, но играли мы, наверное, с настроением и удовольствием. Страницы мне переворачивала моя бывшая ученица по консерваторской практике, с которой мы случайно оказались вместе в эмиграции. Впоследствии она, пианистка, училась вместе со своей дочкой в университете на юридическом, и теперь они обе – успешные «адвокатши» в Сиэтле.

Перед перерывом Додик играл соло, а я находилась за кулисами. Вдруг Саша выбегает на сцену и начинает раскланиваться направо и налево вместе с Додиком, который шипит: «Иди скорей обратно, иди, иди! Мама за сценой, иди к ней!» А он расшаркивается дальше – не зря он в последствии выучился на актёра!

Умилённая публика аплодирует всё пуще и пуще, а Додик растерялся – нет, чтобы взять его на руки и расцеловать!

На следующий день записывались на радио, и появилось ощущение, что жизнь заполнена и всё закрутилось, началось! Но до начала ещё было далеко…

После концерта наступила унылая полоса ожидания новой визы: какой-то чиновник в Берлине не вышел вовремя на работу и не подписал важной справки. Ждём, когда подпишет…

…А на соседней улице прошлой ночью убили режиссёра Пазолини – автора «120 дней Содома» и «Декамерона». Позже, приехав в Берлин, мы сразу побежали на «Содом», но перед сеансом объявили, что он запрещён цензурой и вместо него вдруг показали «Декамерона». А ещё, много лет спустя, мы приобрели дом в Италии, в городке Чертальдо на родине Боккаччо, автора «Декамерона». Говорят, что случайностей не бывает…

…Уже все наши друзья уехали в Америку, мы остались одни в дождливой Остии на грани депрессии.

В начале января мы всё-таки получаем визу и незадолго до отъезда в Германию играем ещё один домашний концерт, на котором присутствовала чудесная сеньора Джина, с которой мы уже подружились во время наших первых выступлений. Она подошла к нам после программы, состоящей из пьес Шумана и песен Брамса, и сказала буквально со слезами на глазах: «Эти песни (Брамса) вы должны, обязаны играть везде и всегда. Это ваша визитная карточка!» Она оказалась права: всюду, где бы мы их впоследствии ни играли, они становились эмоциональной кульминацией всех наших концертов…

…Едем в Берлин! Где наши чемоданы?

Уезжаем с Римского вокзала. Суматоха, гул, паника. Нанимаем носильщика за огромные деньги, заработанные концертами, которому совершенно наплевать, куда везти. Только бы Сашеньку не потерять! Наконец привёз куда-то, сбросил на перрон багаж, получил свои «башли» и «свалил». Вдруг кто-то рядом орёт и жестикулирует – мы понимаем, что поезд уходит с другого перрона! Скачем по лестнице вниз, вверх! Саша, чемоданы…

…Наконец-то мы в вагоне, едем в Берлин.

Контролёров тьма, каждые полчаса ломятся в дверь («Дайте поспать, черти!»), с недоверием всматриваются в наши «подозрительные» бумаги. Но на самом деле – это наш первый благопристойный документ в твёрдой обложке, выданный нам итальянскими властями, после лишения советского гражданства. Назывался он Titulo di viaggio – паспорт для путешествий.

Ехали мы через Цюрих, где нас поджидал некий господин Юкер, импресарио Караяна и Ростроповича. Он снял нам гостиницу на три дня и обхаживал нас самым почтительным образом. Показал город – мы впервые в Швейцарии, угостил, поговорил о том о сём и проводил в Берлин.

Берлин, после Рима, Италии, показался нам тёмным и унылым. Было холодно и в городе топили торфом. Стоял «лондонский» туман с едва просвечивающимися фонарями. Люди неприветливые, не говорят ни на одном языке, кроме своего, и не хотят понимать тебя. Я была разочарована, мне всё не нравилось. А чего я ожидала? Да я и сама не знала и только надеялась, чтобы хуже не было…

Получив поддержку фонда Караяна в виде ежемесячной стипендии, мы принялись за устройство новой жизни в Берлине. Сначала провели десять дней в студенческом общежитии. Но дольше оставаться там мы не могли. Надо было срочно заботиться о приобретении жилья, получения места в садике для Саши, и о решении массы проблем, человеческих и административных, с которыми столкнулись впервые…

Незадолго до отъезда из Москвы, мы повстречались с Гитой Балтер, тётей Марины, жены Додикиного брата Кубы, который уехал в Канаду за три года до нас и теперь работал скрипачом в Торонтском симфоническом оркестре. Мы дружили с Гитой, и она дала нам номера телефонов своих друзей в Берлине. Речь шла о двух сёстрах, одна из которых работала учительницей в школе и в момент нашего появления в Берлине попала в больницу, сломав ногу. От её сестры мы узнали координаты её коллеги, госпожи Хеффе, и незамедлительно позвонили ей.

Г-жа Хенни Хеффе сразу пригласила нас к себе на Aachenerstrasse. На пороге стояла приветливая женщина средних лет. От неё шло тепло родного человека, с распростёртыми объятиями принявшего нас, чужих людей! Она рассказывала потом, что неимоверно обрадовалась, увидев «молодую красивую пару с чудным мальчиком».

Детей у Хенни не было, и одновременно у неё появились и дети, и внук. Она помогла нам найти квартиру. Додик хоть и говорил по-немецки, но никто не хотел слушать его акцент. Меблированная квартира состояла из двух маленьких комнатушек с ванной на кухне и нужником на общей лестнице. Хенни притащила нам две подушки и лампу, и жизнь началась! У Сашеньки своя кроватка, на полу место для игрушек, а в телевизоре – три программы: одна из них – «Sesamstrasse» для детей, по которой мы все учим язык (спустя много лет Саша выступал в ней, как «музыкант Алекс», играл на всех инструментах и пел вместе с куклами – действующими лицами этой передачи). Другая – политическая и третья – музыкальная, каждую неделю – Караян!

Так же с помощью Хенни Сашенька получил место в еврейском детском садике, т. к. в немецком не было места. Пришлось идти на разговор в еврейскую общину.

Клерк говорит: «Ваш сын является гостем в нашем садике, т. к. он не еврей» (я – русская по маме).

Додик отвечает: «Нет, мой сын не гость, у него три четверти еврейской крови!»

Клерк: «Это в нацистское время считали по четвертям!..»

…Хенни стала бывать у нас, и мы часто ходили к ней в гости. Саша действительно обрёл в ней бабушку, а мы впоследствии окрестили её нашей «берлинской мамой» – до конца её дней. Скончалась она старенькой в 2008 году; мы похоронили её в Берлине, и благодарность, восхищение, признательность к этому отзывчивому, самозабвенному и преданному существу не покинут нас никогда. Она приобщала нас к жизни в Германии, к её обычаям, особенностям и странностям. С её помощью мы постепенно разговорились по-немецки. Додику удавалось это всё лучше и лучше, я пыталась поспевать, а Саша, не прошло и трёх месяцев, уже вовсю болтал на языке, помогая мне с переводом в магазинах, у врачей…

…Вскоре объявился и господин Юкер (который в Цюрихе), – полный шарма, располагающий к себе человек, он говорил по-русски: папа его немец, а мама – русская из Томска. Он проникся к нам симпатией, буквально ввёл нас за кулисы музыкальной жизни Берлина. Мы стали бывать на концертах филармонического, лучшего в мире, оркестра и вскоре познакомились и подружились с некоторыми семьями оркестрантов. Это были смешанные пары: румыны, венгры, болгары. Некоторые жёны стали из-за меня повторять русский язык, я же училась у них немецкому. У всех были дети возраста Саши, и поэтому ему было с кем играть и дружить.

А однажды мы оказались в Филармонии за сценой, и вдруг один виолончелист, с горящими глазами, эмоционально и шумно подбежал к Додику, вскричав на всё фойе: «Давид Герингас! Это Вы! Я знаю вас по пластинке, записанной вами после конкурса Чайковского! А вы Татьяна?» (Это наша общая пластинка.) «Как приятно! А я – Вольфганг Бётхер!» Ну конечно, Додик не мог не узнать сольную виолончель Берлинской филармонии.

…Господин Юкер уже давно поговаривал о представлении Додика Караяну.

В начале марта приехал Гидон Кремер играть концерт Брамса под управлением Караяна. Мы, к счастью, на концерте, сидим на сцене, за оркестром, слышим и видим маэстро впервые, живьём, лицом к лицу.

На следующий день – большое событие, Додик играет Караяну. Мы с Сашей тоже в зале, волнуемся. Во время игры Караян дирижирует из зала. Вдруг говорит: «Вы замечательный, и мы обязательно сыграем вместе!»

Вечером звонит господин Юкер, рассказывает, как Караяну понравилось и что он приглашает Додика поиграть пока у него в оркестре и поехать вместе на Пасхальный фестиваль в Зальцбург… Поддержку Караяна в этот нелёгкий для нас период жизни невозможно переоценить.

Одновременно мы познакомились с замечательным Абрамом Яффе, скрипачом из другого берлинского оркестра, его хорошо знала родня Додика по Риге. Он славился как прекрасный детский педагог и своей невероятной добротой. Узнав, что мы собираемся в Зальцбург, ему захотелось помочь нам, и он взял и… подарил нам машину!!! Старенькая (дарёному коню…), с четырьмя разными колёсами, она не хотела ехать на 60-ти км в час, а только – на 80-ти. Её так трясло на маленькой скорости, что от испуга я кричала: «Остановись, а то я выпрыгну!» Вот на ней-то мы и поехали в Зальцбург.

Останавливали нас на каждом переходе границы по нескольку раз: зрелище было довольно странное: старая машина, семья с ребёнком, незнакомые полиции документы, которые, к счастью, были в порядке, наша речь…

Наконец мы добрались до Анифа, маленького городка под Зальцбургом, состоявшего из нескольких домов и великолепной австрийской природы. В двух километрах от нашего уютного отеля жил Караян.

Каждое утро Додик уезжал на репетиции в Зальцбург вместе с другими оркестрантами, а я оставалась с Сашей, жёнами музыкантов и их детьми. Мы вместе обедали, играли в разные игры или шли гулять, изучая окрестности.

На день рождения Сашенька получил двухколёсный велосипед – ему исполнилось пять лет. Додик научил его кататься и он гонял по двору гостиницы целыми днями.

Однажды вдруг слышу страшный крик, плач, грохот: Саша упал с велосипеда, «затормозив» всем лицом по асфальту!!!

Сбежав с лестницы, я увидела ужасную картину: всё лицо его как разорвано, кровоточащие раны на лбу, на носу, под носом, на верхней губе и на внутренней стороне нижней губы с вырванными сосудами (пардон!).

Я начала кричать, звать на помощь (на каком языке?). Наша соседка, которая ещё не уехала на спектакль, увидев происходящее, схватила нас в свою машину и повезла в госпиталь. Там ему зашили все раны, сделали укол против столбняка, намазали красным йодом и наложили повязку на всё лицо.

Бедненький, он был страшно напуган. А я? Он принялся меня успокаивать: «Не волнуйся, мне уже не больно!» Лапушок…

Милая дама просидела с нами в госпитале весь вечер, не пошла на «Лоэнгрина», отдав кому-то билет, привезла нас домой и радовалась, что всё обошлось.

Поздно вечером Додик (как он потом рассказывал), подъезжая к Анифу после спектакля, очень разволновался, предчувствуя, что с Сашей что-то случилось. Быстро взбежал по лестнице, вошёл в комнату и увидел его, лежащего с перевязанным лицом и просачивающимся через марлю красным, как кровь йодом. Додик не может видеть крови и чуть не грохнулся в обморок.

Но Саша быстро оправился, швы сняли, и он стал прежним, весёлым, милым, играющим с другими детьми. Но шрамы на его лице остались на всю жизнь…

Дни в Анифе шли своим чередом: утром все уезжали на репетицию, вечером на спектакль. Иногда были и свободные дни, и в один из них г-н Юкер пригласил нас на ужин. Говорил по-русски, угощал, кокетничал, очаровывал. Он уже стал менеджером Додика, а это-то в «компании» Ростроповича и Караяна!

И вдруг обращается ко мне: «Приходите завтра утром на репетицию. Караян, правда, не любит, когда в зале сидят, но я договорюсь».

Я всё время оставалась дома, не отпуская Сашу, а он меня, ни на шаг, и страшно обрадовалась поездке в Зальцбург. Договорились с хозяйкой отеля, оставив на неё Сашу, и поехали на репетицию (Четвертая Шумана).