Текст книги "Призраки детства"

Но, не обошлось: папа быстро худел, аппетит пропал, ему явно нездоровилось. Он часто спрашивал: «Ну что ж? Угасаю я?», а обе женщины отвечали: «Нет, нет! Это не происходит так быстро! Ты молодец и скоро поправишься!»

Но случилось это гораздо раньше, чем можно было ожидать. В шесть часов утра раздался звонок в квартире Эрика и Анны – на проводе мама. Тихим, дрожащим голосом сообщает, что несколько часов назад папа скончался. Врач сказал, что он умер во сне, не мучился и не задыхался. Мама говорила, а Анна думала про себя: «Зачем нужно было разводиться? А не ускорил ли их развод папину кончину?»

Наступило траурное время подготовки к похоронам, рассылка приглашений родственникам и знакомым.

В день погребения, утром, все собрались в маленькой капелле, прямо на кладбище. После возложения венков и букетов началась служба, которая продлилась недолго и закончилась одной из песен Малера, прозвучавшей в записи. Анна была удивлена, что она, ни во время службы, ни после не чувствовала подавленности и не была удручена: скорее, это было светлое ощущение соприкосновения с вечностью. Она была уверенна, что папе хорошо, что он познал тайну бытия и его завершения.

После поминок мама подошла к Анне, поцеловала её в щёку, что она делала крайне редко, сказав на прощание: «Я напишу тебе», села в такси и поехала на станцию, а оттуда – на поезде к сестре. Знакомые и родные, выразив обычный шаблон соболезнований, расселись по машинам и разъехались в разные стороны. Эрик подошёл к Анне – он деликатно скрывался всё это время – накинул платок ей на плечи и предложил пройтись до папиной могилы; сказал: «Может быть, тебе хотелось бы побыть с ним наедине ещё несколько минут?». Анна подумала: «Да, он прав. Ведь я не скоро приду сюда».

Домой пришли поздно. Не спалось. Хотелось молчать и говорить, и опять молчать…

…На смену грустной зиме, приходила, хоть и медленно, мягкая, ласкающая, освежающая весна. Анне предстояло закончить оформление театрально-сценического проекта, который она запустила. Эрик, воодушевлённый быстрым продвижением работ на море, предложил Анне подумать о подготовке к переезду, и в середине июня, каждый собрав свой скарб, въехали в новый дом. Ещё повсюду видны были остатки строительства – камни и железные прутья при входе, отсутствие загородки с соседями, которые въехали раньше их.

Анна быстро, с лёгкостью профессионала, стала оборудовать место для своей работы, накупила мольбертов и столов, разложила палитру, краски и кисточки на них, и почувствовала себя уютно в своём художественном беспорядке. Жаль только, что света в помещении было не так много, но, ничего: она одолжит его у неба, выглянув в окошко.

Перед домом висел гамак, и, часто после обеда, лежа бок о бок, они оба засыпали в нём, умиротворённые тишиной и лёгким шорохом всплеска волн. И только беспокойный крик чаек заставлял их очнуться…

К концу лета все работы по стройке, как в их доме, так и в городе, были почти завершены, и, Эрик, пребывающий в приподнятом состоянии своего успеха, предложил Анне полететь в Венецию. У Анны чуть ли не подкосились ноги от восторга; она никогда не была в Венеции, и уже предчувствовала, как она месте с Эриком день и ночь бродит по этому призрачному городу – музею. В детстве ей удалось побывать с родителями в Риме – отсюда её нескончаемая любовь к Италии и всему итальянскому. Ей запомнилось многое из того, что тогда так жадно впитывала своим детским художественным восприятием. Огромный Рим, с широкими магистралями, на которых в десять рядов с грохотом, на бешеной скорости «пролетали» мотороллеры. Она так же помнила чудесную площадь Навона, с примыкающими к ней ещё двумя похожими площадями, с фонтанами на них. Анна с родителями ежедневно обходили километрами пешком, заглядывая в церкви и музеи. Она не могла оторваться от Пьеты в соборе Святого Петра, и, мама, должна была силой отвести её плачущую. Новость о том, что какой-то сумасшедший пытался расколоть её (Пьету) молотком, привела Анну почти в болезненное состояние…

…Приехав в Венецию поздно, они ещё успели насладиться вечерним городом на воде. Они сели на вапоретто, который их повёз от вокзала до гостиницы. На следующее утро встали рано, чтобы не натыкаться на толпы туристов, и пошли вдоль всех каналов, по пути заглядывая то в церковь, то в мастерские масок. На завтра решили посетить Сан Марко, а вечером пойти на концерт в церковь Santa Maria della Pieta. После концерта, под впечатлением Вивальди, подошли к воде, и долго смотрели на неописуемую синеву неба, которое не хотело темнеть, и на разбросанные по воде, мерцающие фонари. На следующий день поехали в Мурано. Там обедали в таверне, напротив которой открывался вид на море и белое кладбище вдали; конечно, они поплывут туда на вапоретто, и возложат дань знаменитостям и гениям мира сего.

…Вот уже несколько дней, как Анне нездоровится: кружится голова, холодеют руки, похоже, что давление. По приезде домой пришлось идти ко врачу. С Эриком встретились к обеду. Он спросил озабоченно: «Ну как?» Анна не могла ответить сразу: ведь у них только что всё началось! А вдруг он подумает, что она хочет «приковать» его к себе. Ах, будь, что будет, и она начала: «У нас ребёночек, в мае. Это ОК? Скажи, если – нет». А Эрик: «Я и не подозревал, что это может произойти так быстро и просто! Ура! Пойдём сегодня вечером танцевать? Ведь, ещё можно!»

Жизнь, внешне, как будто, не изменилась, но появились признаки прихода чего-то нового, загадочного. О чём бы они не говорили, разговор сводился только к одному: «Что будет, если…? А как всё будет происходить?

Первое время Анна чувствует себя плохо. «Нормально!», успокаивают себя оба. Но, всё-таки, собираются и едут в город, в театр, на её любимого «Севильского цирюльника». Но Анна не может дождаться окончания оперы. Следующие дни пришлось провести в постели, в старой квартире Эрика. Его мама, хоть и ухаживала за ней, но несколько раз прошлась по поводу их незафиксированных официально, отношений. «А это ещё что такое?», думала Анна. «Никому до этого дела нет! Нам и так хорошо».

…Однажды, возвратившись домой, Анна попросила Эрика поработать для неё моделью. Она усадила его напротив себя, так, чтобы свет удачно подал хотя бы на лоб; сама уселась напротив, что она делала крайне редко: ей нужно было удобное положение. Приготовив всё необходимое, она принялась рисовать. Ей было непривычно работать сидя, и она встала, примеряясь к новой позиции. Но вдруг голова закружилась, она сделала движение рукой, ища стул, и не заметила, как отодвинула его, и всем телом рухнула на пол. Это произошло в один миг и Эрик, хотя и подскочил к ней, но Анна уже лежала в беспомощной позе и тихо стонала.

…В больнице её оставили на следующие три месяца; эта неожиданная ситуация привела обоих в смятение: они испугались.

А тут ещё соседки по кроватям болтают, что попало, о том, у кого ребёнок заболел менингитом, или о матери, которая на днях родила в восьмой раз и опять мёртвого. Короче, Анна поняла, что надо срочно бежать отсюда. Эрик приходил регулярно и уводил её в какой-нибудь закуток и отвлекал различными новостями или пытался рассмешить. Но Анна почти не реагировала и не отвечала. Эрик решил забрать её домой под свою ответственность.

Унылые времена выздоровления скрашивала девочка, дочка соседей, которая «тоже рисует». Ей семь лет и у неё каникулы, ей скучно, а у Анны – гамак. Она спросила, можно ли покачаться и стала частенько заглядывать к ним. Анне нравилось болтать с ней, её развлекали и очаровывали её детское восприятие, реакция и рассуждения о жизни. Девочка рассказывала о школе, о подружках, о том, за что её обычно наказывает мама – это два проступка: первый – это то, что она иногда косит глаза и второй – кусает ногти, и всегда сознаётся маме в этом. «Какая смешная и милая!», думала Анна. Она с удовольствием рассказывала девочке придуманные ею сказки; потом показывала ей свои работы, зная, что она любит рисовать. Однажды Анна попросила её нарисовать ей что-нибудь в подарок. Девочка принесла лист бумаги, измалёванный каракулями, в которых Анна не увидела ни таланта, ни интереса к так называемому художеству. Анне не хотелось обижать девочку, такую симпатичную, да ещё соседку, и она мило похвалила её.

…Приближалось время, и в один прекрасный день, когда все признаки стали явными, Анна с Эриком поехали в больницу.

Последующие дни были пыткой для всех: приехала мама Анны, остановилась в их доме по любезному приглашению Эрика, и он вынужден был выслушивать тирады об её бесконечных мучениях по поводу появлении на свет Анны. Он отговаривался головной болью и спешил выскочить на улицу.

На утро позвонила врач и пригласила Эрика в больницу. Всё начнётся приблизительно через часа два, и если он желает, то может присутствовать при знаменательном событии. Эрик не знал, что ответить; уже несколько последних недель он уговаривал себя на этот подвиг, но его воображение останавливало его – у него было много страхов, и в первую очередь, не за себя: он был напуган болтовнёй со всех сторон о различных вариантах исхода, тем более, этот случай с её падением…

Эрик подумал, собрался и пошёл. Анну уже увезли в зал, и туда же провели и Эрика. Он сразу увидел её, вернее, её голову в голубой шапочке. Она слегка постанывала, но вдруг зал наполнился почти нечеловеческим, звериным воем: Эрик никогда бы не мог себе представить, что это Анна. Ему стало страшно, и не зря: к нему подошёл врач и сказал, что её сейчас приготовят к операции – другого выхода нет, слишком большой риск. Его попросили ждать внизу.

Эрику показался этот час долгим, как жизнь. Дверь открылась и медбрат предложил следовать за ним. Вскоре они оказались в комнате Анны, и Эрик подбежал к ней с озабоченно-радостным видом: «Всё в порядке?», спросил он. «Вроде бы, да», слабо улыбаясь, пролепетала она. А тот мышонок, который возлежал на её груди, был его ребёночек, его сыночек. Он опешил от неожиданности: такого маленького человечка он никогда в своей жизни не видел.

Жизнь изменилась: новый жилец полностью подчинил себе ритм и образ жизни взрослых. Бессонные ночи выматывали обоих. Эрик держался – он охотно гулял с мальчиком, ездил с ним ко врачам, давая возможность Анне прийти в себя. Мама осталась у них, почувствовав, что без неё не обойтись: вмешивалась во всё, и занимала собой много времени и внимания, утомляя окружающих. Анна с нетерпением ждала, когда мама, наконец, поймёт, что время пришло. Но мама не понимала, и тогда Эрик вынужден был вежливо, но настойчиво попросить её ретироваться. Она обиделась, и пробурчав «невежи», уехала.

Анна медленно приходила в себя. Но, вдруг её потянуло к карандашам и краскам: ей не хотелось фотографировать малыша, и она стала его рисовать. Она сделала массу набросков, причём, в отличии от абстракции её картин, эти рисунки отличались реалистической точностью.

Иногда они втроём садились на маленький кораблик и объезжали близлежащие острова. После тяжёлых времён им очень хотелось «сменить обои»: они срывались в город, посещали выставки, гуляли по парку – ведь с таким маленьким ещё всё можно!

Жизнь входила в свою колею: Эрик заканчивал свой проект, Анна – как всегда, очень организованная, поспевала делать почти всё: и дома, и с малышом, и рисовать, не пропуская почти ни одного дня.

…Как-то вечером, возвращаясь с работы, Эрик почувствовал какое-то внутреннее беспокойство.

Придя домой, он застал Анну в страшном смятении: её щёки горели и руки дрожали. «Что с тобой? Тебе нездоровится?», спросил он взволнованно. «Нет, не со мной, – произнесла она тихо, – что-то с малышом. Он горит и ни на что не реагирует. Я хотела дать ему воды, но он отвернулся. Вот уже два часа, как температура не спадает. Хорошо, что я дождалась тебя. Поедем срочно в больницу».

Доктор довольно быстро осмотрел его, не увидел ничего определённого, дал какое-то лекарство и отправил всех домой. Но уже по пути, в машине, малыш потерял сознание и его передёрнуло в судороге – признак очень высокой температуры. Повернули назад. Врачи посоветовали оставить малыша в больнице и предложили родителям вернуться домой. Но ни Анна, ни Эрик не могли и думать об этом: они остались.

Ночь показалась им бесконечной. Они поочерёдно подходили с вопросами к дежурной сестре, которая ничего не отвечала. К утру они заснули, прислонив головы друг к другу, как тогда, на диване, в новогоднюю ночь.

Голос врача заставил их очнуться: «Ничего пока не могу сказать – он пришёл в себя, всего минут на пять, и опять впал в забытьё. Мы хотим оставить его здесь». Анна посмотрела растерянно на врача, потом на Эрика. Вдруг она почувствовала, что умирает от страха, и закричала: «Где он? Я хочу его видеть! Я должна его видеть! Иначе будет поздно!». «Будет поздно!» – повторяла она, как в бреду. Её подвели к кроватке: маленькое существо беспомощно лежало поперёк, с закинутыми вверх ручонками. «Он не дышит!», вскрикнула Анна. «Нет, нет, он дышит, но в сознание не приходит», – произнёс врач. Анна повернулась к Эрику: «Что? Что с ним? Ведь только что он был здоров!». Эрик был потрясён. На вопросы врача отвечал невпопад, и только повторял: «Что ж делать? Что же теперь делать?»

Весь день прошёл в мучительном неведении. Подошла ночь. Врачи не выходят, никто ничего не говорит; Анна и Эрик предчувствуют, что в эту ночь произойдёт что-то необратимое.

Вдруг открывается дверь, оттуда выходит врач и направляется к ним. Он что-то говорит, но Анна ничего не слышит; он продолжает говорить, но Анна и не слушает – она уже всё знает. Она не замечает, что Эрик что-то невнятно отвечает доктору. Вдруг слышит его вопрос: «Когда?», а потом: «Почему?»

Анна отвернулась к окну и подняла голову кверху, вглядываясь в небо, как будто ища у него ответа. Эрик подошёл к ней, повернув лицом к себе, сказал: «Пойдём». «Зачем? Куда?», глядя в пустоту, спросила она. «Пойдём», повторял Эрик навязчиво. Опять подошёл врач и спросил, не нужна ли им его помощь. «Какая нелепость», на мгновение подумала Анна, «причём тут мы с его помощью? вот наш малыш…» Ноги у неё подкосились, и её, в полуобморочном состоянии, Эрик медленно подвёл к машине…

…На кладбище она не пошла. С того страшного момента она превратилась в каменное изваяние, сидя целыми днями у окна и глядя в пустоту. У неё не было слёз. Эрика она не замечала. А он, как во сне, передвигался, спотыкаясь о предметы, стоящие на его пути, подавляя в себе подкатывающую волну невыразимой боли.

…Неизвестно, сколько прошло времени. Вдруг Анна встала, подошла к своему рабочему столу, нашла гуашь, повернулась к холсту и стала что-то набрасывать. Эрик наблюдал за её обессиленными движениями, и увидел, что она рисует огромный глаз, напоминающий один из тех, что он видел в Испании в «Гернике» Пикассо. Он пытался заговорить с ней, но понял, что она не услышит его. Потом она подошла к стулу и присела. Он же пристроился где-то напротив. Постепенно сумерки перешли в ночь, а они всё сидели, беззвучно, не шелохнувшись. Но вдруг она медленно повернулась, взглянула на него невидящим взглядом, и еле слышно произнесла: «Это конец»…

…Анна вдруг приоткрыла дверь, сделала шаг, другой; свежий воздух стал тянуть её за собой, ей показалось, что она опять дышит, живёт… Жить? Она приостановилась, как будто оступилась о что-то твёрдое. Жить? Зачем? Бессмысленная борьба! За что? За кого? За себя? Анна подняла глаза к небу, и вдруг на душе стало легко-легко, как будто ушли все заботы.

Но, что это? Она не заметила, как подошла к воде. Какое чудо! В воде – небо! И оно здесь рядом, близко; к нему можно прикоснуться, в нём плескаться, в него погружаться! Анна не замечала, как небо зазывало её всё дальше и дальше, а она не сопротивлялась и отдавалась ему! И что-то тёплое и живое стало проникать во всё её существо. Ей хотелось кричать от счастья, но небо, вдруг, стало тянуть её вниз, всё глубже и глубже. Она задыхалась. Но вдруг, навязчивая мысль пронизала всё её существо: «Это же освобождение! Это и есть – цель! Я у цели! Какое счастье быть свободной!» А небо продолжало смыкаться над ней, нашёптывая: «Наконец-то мы вместе, мы вместе навсегда и навеки…»

…Пронзительный и навязчивый крик разверзал небо. Это чайки праздновали свою свободу. Вдруг между морем и небом послышался крик, похожий на жалобу или стон – это ещё одна чайка влилась в общий хоровод. И кружась в быстром вихре, хоровод вздымался всё выше и выше, пока не превратился в маленькую точку, исчезающую в бесконечности неба…

2015, Берлин

Пианист

Алексей, одухотворённый и восторженный, почти выбежал на сцену, празднично освещённого старинными хрустальными люстрами, зала, под аплодисменты, полной ожидания, публики. Поклонился, улыбаясь и как бы незаметно ища глазами знакомых в зале. Сел за инструмент, поправил фалды фрака, вытер потные руки о белый платок, и с артистической небрежностью бросил его на пюпитр. Взглянул на дирижёра и кивнул в знак готовности. Дирижер взмахнул палочкой и зазвучали воодушевлённые фанфары вступления Первого концерта Чайковского. Пианист поднял руки, опустил их на клавиатуру в первом аккорде, и вдруг!? – крышка этого огромного рояля падает с таким грохотом, с каким может упасть только крышка рояля. Но это ещё не всё: стул, на котором сидел пианист, пошатнулся, ножки подкосились, и пианист соскользнул на пол, растерянно озираясь по сторонам. А публика, как будто только этого и ожидала: неистово аплодируя, разразилась хохотом и выкриками: «Браво! Брависсимо! Биис!» Пианист залопотал что-то себе под нос, и, вдруг почувствовал, что его знобит, как в лихорадке…

…Он открыл глаза и увидел склонённую над ним Нину, которая трясла его за руку, приговаривая:» Проснись, Алёша!! Проснись скорее! А то опоздаешь на работу. Что тебе причудилось? Ты даже разговаривал во сне». «А что я говорил?», испугался Алексей. «Да что-то невнятное, я не поняла». «Слава богу. Ещё не хватало…», подумал он и быстро встал с постели.

До работы оставалось 3–4 часа. Алексей сел в машину, пристегнулся, включил свой любимый Третий концерт Рахманинова и стал вспоминать этот страшный и странный сон, а заодно и то, как всё началось…

…Алёшу одели в синие короткие штанишки, белую рубашечку, гольфы и лаковые ботиночки, расчесали волосы на пробор; соседка Катя поцеловала его на счастье, мама взяла за руку, и они отправились в музыкальную школу на вступительный экзамен.

А за полгода до этого происходило следующее: мама дружила с женой двоюродного брата мужа, которая жила с семьёй в столице. Они были симпатичны друг дружке и часто болтали по телефону. А иногда, хоть и редко, ездили друг к другу в гости – их разделяло 1500 км. Алёшина мама знала, что дочки её снохи учатся в музыкальной школе на фортепиано, что они очень музыкальные и талантливые, и что она – сноха – счастлива, что профессия у них уже «в кармане»!? Алёшина мама занервничала и спросила: «А что нужно для поступления в музыкальную школу?», «А ничего особенного. У мальчика слух есть?», «Да, вообщем-то, есть». «Ну вот и хорошо! Этого достаточно. Только было бы ещё лучше, если бы он сыграл что-нибудь на фортепиано». «Наша соседка играет на рояле: может быть, она преподаст ему что-нибудь? Я спрошу её».

Алёшина мама подумала: «Конечно, мой мальчик не без способностей: когда он поёт, вся улица приходит в восторг! А когда он заиграет! Я уверена, что в нём кроется огромный талант, и, возможно, гениальность! Боже! Мой сын – гений!» Она тут же побежала к соседке и спросила, не сможет ли та научить мальчика играть на рояле что-нибудь не очень трудное.

И вот день настал: Алёша за ручку с мамой шагает в музыкальную школу. Мама, завитая и надушенная, гордо выступает вперёд, волоча своего Алёшу. А тот и не чувствует важности момента: ему всё равно, ему толко шесть лет и он делает то, что мама скажет.

Подошли к школе, а там толпы поступающих. Шум, гам! Дети визжат, а родители их одёргивают, но при этом не забывают друг другу похвастаться способностями своих малышей. Дверь школы отворилась и секретарша огласила список играющих.

Алёшу назначили где-то в серединке. Он наблюдал за тем, как один за другим, дети исчезали за дверью, и вскоре возвращались: некоторые – радостно, ища глазами родителей, что бы скорее поделиться своим успехом, другие – со слезами на глазах. Дошла очередь и до Алёши: он вошёл в класс, где стоял рояль (он опешил, увидев его – до сих пор он видел только пианино у соседки). Его усадили на специальный стул, а под ноги поставили скамеечку. Попросили что-нибудь сыграть. Он поднял правую ручку и сыграл всем известную моцартовскую мелодию, вернее, только начало. Дяди и тёти, сидевшие за большим столом, переглянулись и недоуменно спросили: «Это всё? И только одной ручкой? А что ты можешь сыграть двумя руками?» И тут Алёша обрадовался и стал наяривать «Собачий вальс», (тоже от соседки).

Дяденьки и тётеньки загрустили. Но вдруг один из них проявил желание послушать, как он поёт. Алёша любил петь и обрадовался исполнить нечто из своего любимого репертуара, а именно – песенку Буратино про Папу Карло. Комиссия умилилась: никто до сих пор не пел такого в этих стенах; они нашли Алёшин шаг очень оригинальным, и… приняли его.

Алёшина мама, придя домой, тут же обзвонила всех родственников и знакомых: «Вы представляете? Мой мальчик – гений! Он поступил в музыкальную школу! Ах, как я счастлива! «И это мамино счастье продолжалось долго-долго… пока не произошло нечто… Но об этом позже…

А сейчас, после переживаний поступления в школу, вся семья переехала на дядину дачу на море, находившуюся в 20-ти минутах от центра города. Алёша любил бывать там: он играл с соседскими мальчишками в футбол, ходил гулять с собакой, объедался абрикосами и вишнями, которые падали с дерева прямо в рот. Но больше всего он радовался купанию в тёплом, ласкающем море. Каждое утро, до двенадцати, мама с соседкой и её детьми спускались по длинной лестнице вниз на пляж. Алёше сразу бежал в воду. Плавать он ещё не умел, зато – плескался и дурачился с друзьями до изнеможения, и, выбежав из моря, попадал в объятия тёплого полотенца, с которым мама уже ждала его.

Потом начинался следующий акт: мама раскладывала на газете вкусные вкусности: помидоры, сваренное в крутую яйцо, хлеб, фрукты. Ребята, проголодавшись, подчищали всё в один миг, и, спустя полчаса, опять бежали в воду. Домой шли к обеду, поднимаясь по той же бесконечной лестнице. И так каждый день. Алёше только шесть лет и ему не скучно.

На даче было интересно: приезжали гости из города и иногда из других далёких мест. Приезжала также и сноха со своими талантливыми дочками (но только на несколько дней: занятий на фортепиано пропускать никак нельзя). Они старше Алёши: одна на год, другая на два, и, потряхивая косичками, не прекращали лепетать о своих успехах в музыкальной школе. А мама их кивала и поддакивала, прожёвывая очередную котлету, не забывая вставлять: «Мои девочки! Ах, мои талантливые девочки!» Алёша с любопытством переводил взгляд со своих троюродных сестричек, на их маму и обратно. Его же мама улыбалась, подкладывая кушанья снохе в тарелку, и думала про себя: «Вот чванливая курица! Не может угомониться! Промолчала бы!».

Вечером все собирались в беседке за столом, над которым спускались разноцветные лампочки, путаясь в листве винограда, и начинались разговоры. Сначала – сплетни: мама и тётушки обсуждали и критиковали соседей, их образ жизни, отличающийся от жизни нормальных людей: «Как можно иметь такое количество домашних зверей: кур, свиней, 5 собак и 11 кошек? И при этом, позволять им перебегать к соседям сквозь дыры в заборе? Просто ужас!». Потом вступал мужской хор. Говорили о политике, футболе, рассказывали анекдоты: сначала приличные, потом забывали, что за столом дети. Хорошо, что Алёша и его сверстники ничего не понимали, но смеялись от души вместе со всеми.

Через неделю Алёша пойдёт в первый класс одновременно в две школы – общеобразовательную и музыкальную. Никто в семье и не задумывается о том, как он будет это совмещать. Инструмента дома нет, всё лето прошло в бессмысленной болтовне, и никто не вспомнил о том, что Алёша сдал экзамен в музыкальную школу, и что хорошо было бы немножко подготовиться к приближающейся учёбе.

Маму вдруг осенило спросить соседку, где покупают или берут пианино на прокат. Сколько стоит? И можно ли пока Алёше позаниматься у неё? Ну, конечно! Когда он только захочет.

Настало 1-е сентября, и Алёша, как и все дети на земле, пошёл в школы: сначала в нормальную, а на следующий день – в музыкальную. После первого собрания в музыкальной школе стало ясно, что заниматься дома нужно каждый день, и чтобы родители следили за правильностью занятий, постановкой ручек, прилежного исполнения домашних заданий по всем другим музыкальным предметам. Мама забеспокоилась: «Надо позвонить снохе и спросить, что там у её девочек? Должны ли они тоже так много заниматься?»

Алёше – всё равно: как мама скажет – так и будет.

На следующей неделе привезли пианино. Мама поставила скамеечку под ноги, и Алёша, сев за инструмент, стал паясничать и кривляться: он закидывал руки наверх, потом опускал их и тыкал пальцами куда попало: он не приготовил летом ни одной пьески и сейчас предавался свободной импровизации. Папа – о нём мы пока не вспоминали – живёт в своём мире техники и механики. Музыка его совсем не интересует; ему кажется, что вся затея с Алёшей – это очередная блажь его жены. Ну что ж, пускай сама и расхлёбывает: ведь воспитание и образование детей лежит исключительно на материнских плечах!? Но в тот момент, когда до его слуха донеслись неподобающие звуки, его пронесло: «Что тут за безобразие? Это что – музыка? Стоило поступать в школу, чтобы так хулиганить на инструменте? Если я ещё раз услышу что-нибудь подобное, я уж постараюсь, чтобы в следующий же день инструмент увезли обратно в магазин!» Мама обняла Алёшу за плечи и с обиженной миной повела на кухню. А Алёша уж было обрадовался, что пианино завтра увезут.

На этой же недели, предстояло знакомство с учительницей по специальности, т. е, по фортепиано. Ровно в 2 часа Алёша с мамой стояли перед классом Веры Владимировны. Дверь отворилась и молодая, довольно красивая женщина пригласила их войти. Она подала руку сначала маме, потом Алёше. Алёша был несколько рассеян и растерян: он неуверенно озирался по сторонам: в классе стояло два рояля, а на стене висели портреты незнакомых ему людей.

Вера Владимировна задержала его руку в своей, заметив: «Какая свободная, тяжёлая ручка!» Алёша не понял, о чём это она; а мама спросила тихо: «Это хорошо?», «Очень хорошо». Она посадила его на высокий стул, поставила ноги на скамеечку и придвинула всю «систему» к клавиатуре. Сама же села на стул рядом с ним. «Как тебя зовут?», спросила она. «Алёша», ответил он без запинки. «Ты поступил в муз. школу, а это означает, что ты любишь музыку?», вопрос был неожидан. Алёша посмотрел на неё, на потолок, пожал плечами и ничего не ответил. «Ну, что ж, посмотрим, что ты умеешь». Вера Владимировна взяла его правую ручку и попыталась «встряхнуть» её несколько раз. Затем, попросила его представить себе, что он держит яблочко, от чего ладонь с пальчиками образуют купол, с проступающими косточками на нём. Она взяла его руку и в этой позиции беззвучно опустила на клавиатуру. То же самое проделала и со второй рукой. Потом повернулась к маме и произнесла: «Вот за этим Вам придётся последить следующие недели во время его каждодневных занятий. Он сможет по-настоящему играть только тогда, когда ручки будут свободны и правильно поставлены.» Мама испугалась: что делать? Она сама никогда не играла ни на одном инструменте. А теперь что? Придётся начинать учиться? А Алёша ведёт себя так, как будто всё, что происходит вокруг – не имеет к нему ни малейшего отношения.

Следующие недели прошли в борьбе за жизнь: Алёша, не успев сесть за инструмент, тут же вскакивал и отвлекался. Мама нервничала и знала, что ей не удастся сладить с ним. Она поняла, что срочно должна придумать и разработать определённую стратегию. Отступать? Ни в коем случае! Что? Её ребёнок хуже других? Ничего подобного! Он замечательный, и, может быть, во многом лучше других – она всем докажет, чего бы это ни стоило!

Время шло, и, как ни странно, Алёше очень нравилось ходить в общеобразовательную школу: уже с самого начала его заинтересовала арифметика и письмо. И если он что-то неправильно посчитал или написал, то можно исправить, и сразу видишь результат своих деяний. А в музыке? Ведь не напишешь и не потрогаешь! А сколько нужно приложить физических и духовных усилий, чтобы что-то получилось!

Как бы то ни было, всё медленно продвигалось вперёд. Прошло несколько месяцев и Алёша, хоть и нехотя, привыкал заниматься каждый день; мама вдруг почувствовала, что можно заставлять его повторять то или иное место или произведение по несколько раз. И иногда он так забывался, что повторял и повторял до бесконечности. Это не доставляло ему особенного труда, но большой радости тоже не приносило. Явившись на урок после таких занятий, Алёша автоматически проигрывал всё пройденное дома.

Вера Владимировна пыталась вызвать у Алёши красочное воображение, подставляя сюжеты под ту или иную пьеску. Алёше было скучно, с образным мышлением ничего не получалось, и тогда Вера Владимировна предложила взять в помощники своего бывшего студента, чтобы он приходил к Алёше давать частные уроки. Она охарактеризовала его, как талантливого и терпеливого педагога (ему 18 лет). Он учился на 3-м курсе консерватории, и сразу принял предложение бывать у Алёши 2 раза в неделю по вечерам.

Приходя после интенсивных консерваторских занятий, он всегда выглядел уставшим и голодным. Маме было жаль его: к его приходу накрывался стол, и после ужина и болтовни шли к инструменту. Алёше нравился Юра (так звали молодого человека); с ним можно было разговаривать почти обо всём: и о футболе, и об автомобилях, и о звёздах. И когда уже всё было обговорено, приступали к занятиям, во время которых утомлённый Юра боролся со сном. Он просыпался в тот момент, когда не проснуться было не возможно: Алёша, пользуясь усталостью своего учителя, изображал на инструменте Бог знает что: ему было интересно, как далеко он может зайти в своих провокациях.

Но, не смотря ни на что, Алёша вскоре уже мог сыграть пару лёгких пьесок и одну гамму. Вера Владимировна даже похвалила его на очередном уроке, и сказала, что он будет играть на зачёте – первом зачёте в его жизни!