Текст книги "Там точно есть любовь"

Константин возмущенно мотает головой. Сквозь скривленные губы пробиваются отрывистые гортанные звуки, исполненные гнева.

Ого, так ты умеешь злиться, оказывается.

Что теперь не так?

Мужчина в инвалидной коляске дрожащей рукой тянется к белой ладье, возвращает ее на место. Еще одно усилие – и он скидывает своего коня с поля боя.

С вызовом смотрит на Андрея.

И вдруг – потешно подмигивает правым глазом.

Приехали.

Вот он какой, ее муж.

Глава 16. Катя

Мрачная махина дубового шкафа заполняет собой почти всю спальню. Узкая кровать Натальи Михайловны неуверенно теснится у окна – непрошеный гость, готовый к побегу. В углу – так и не разобранные коробки с медицинскими справочниками. Похоже, свекровь окончательно забросила свою псевдонауку.

Морщусь, прогоняя чувство вины: в конце концов, не я все это за… Неважно.

В чужой комнате отчаянно неуютно и неловко, но одна дверца местного дубового архаизма зеркальная.

Катя вглядывается в зеркало. Пристально. Жадно.

Испуганно.

Ты уже давно не различаешь свое отражение, малышка? Похоже, дни сплелись в месяцы, пропустив станции недель. А впрочем… Разве не о годах мы говорим? Любопытство исчезло вовсе не этим летом.

Привычно расчесывала волосы, смывала тушь, избавляла щеки от черных подтеков, поправляла шарф, вставляла сережки. Забывала собрать целое из обыденности деталей. Не видела себя, да и смысла видеть не видела. А болезнь Костика лишь успешно устранила необходимость в проверке декоративных деталей. Какая косметика в наших пенатах?

И вот сейчас ты смотришь. Тревожно ощупываешь глазами выступающие ключицы тощей незнакомки напротив. Мечтаешь отменить реальность ее заострившихся скул.

Ты ошибочно протягиваешь руку вперед, ты касаешься холодного стекла.

Ты проводишь пальцами по своей теплой щеке. Что же… Она повторит любое твое движение. Смирись.

Мы это имеем. Обветренные губы, чужая складка между бровями и нечто странное в черноте слишком больших глаз. Ни возраста, ни пола. Кем же ты стала, Катя? И зачем увлеклась этим исследованием?

Пальцы запутываются в отросших волосах. Еще немного – и можно будет заплести какую-нибудь отвратительную косу. Ай, брось. Уже можно.

Катя морщится. Нет больше сил изучать эту убогость. Даже не страшно. Просто (неужели это и правда седина?)… противно.

Богатый пресыщенный гад не имел никакого права им сочувствовать. Уже неделю Катя не может перечеркнуть навязчивый образ: Андрей в гостиной оторопело оглядывается по сторонам, поджимает губы, с презрением смотрит на ее мужа. И вдруг переводит взгляд на нее.

Катя отворачивается от зеркала. Ее трясет. Почти с интересом наблюдает, как россыпь крошечных бугорков внезапно усеивает кожу предплечья. Злость или холод? Обе причины вполне объясняют гулкий набат пульса в солнечном сплетении.

Как он посмел так на нее смотреть?

Синяки под глазами, серая кожа, складки в углах рта.

Как посмел он так ее разглядывать?

И шахматы.

До болезни Костя почти каждый месяц ездил на турниры. Даже не до болезни, а до начала всей этой свистопляски с «грандиозным стартапом». Свистопляски, которая в итоге выжгла половину мозга Женькиному отцу.

Кандидата в мастера спорта Костя получил лет в двадцать пять, если она верно помнит. Оказался бы этот придур… Андрей за одной шахматной доской с Катиным мужем хотя бы в прошлом году.

Катя закрывает глаза. Размытый узор калейдоскопа: Костя задорно улыбается очередному противнику; Костя насмешливо вскидывает правую бровь; Костя сочувственно протягивает руку над почти опустевшей доской; Костя щурится, не скрывая гордости. Он всегда выигрывал легко, будто шутя, будто не прилагая серьезных усилий.

Победитель.

Побежден.

Ловушка, которую Андрей расставил Косте в той партии, – полнейший примитив: детский сад, начальная группа. Даже Кате, вовсе не блестящей Костиной ученице, это было очевидно при одном взгляде на доску. Прежний Костя вдоволь нашутился бы над наивной затеей слабого противника.

Сегодняшний Костя подставил своего коня.

Слишком поздно они познакомились, Андрей и Костя. Остроумный интеллектуал против недалекого жизнерадостного богача – у Андрея не было бы шансов. Ни в чем. А теперь…

Катя ненавидит Андрея за то, что тот видит в Костике лишь убогого калеку. Не допуская даже равенства, придает природному сбою статус единственной реальности.

Господи, этот мужик хотел похвастаться перед ней, что обыграл ее мужа!

Кстати, она едва не ударила его тогда. Сдержалась: испугалась бы Женька, растерялся бы Костя. Им не объяснить.

Катя еще ни разу не била людей. Ни разу не хотела.

Нет, подождите. Хотела. Там, на лугу, когда дочка свалилась с одного из его животных.

Смешно.

Счастье, что Андрей, наконец, уехал в город – Вика поспешила доложить: не меньше, чем на месяц, любовница там у него. Вот и чудесно. Соседство с отельером-лошадником выматывает Катю, опустошает, а она и так не слишком-то наполнена.

За следующую после незапланированного визита Андрея ночь его рабочие на редкость бесшумно и сноровисто собрали забор. Высокий, прочный, аппетитно пахнущий свежими стружками. Не разбирать же обратно – глупое и лишнее позерство.

Катя выдавила из себя слова благодарности. Особо распинаться не пришлось – соловьем пела Наталья Михайловна, поила благодетеля чаем. Снова.

Андрей в основном молчал; глотал кипяток, разглядывал Катину кофту.

Ну и уехал, наконец.

– Ой, Катюша, ты здесь?

Катя порой уверена, что Наталья Михайловна ее боится: разговаривает осторожно, будто мину дезактивирует. И всегда отступает на пару шагов.

– К нам там Виктор… Виктор Николаевич зашел. Жене очередные сказки рассказывает. Хотела им альбом старый показать. Мамин еще. Вроде в шкафу должен быть. А ты…

– Да я на минуту. Что-то в глаз попало, хотела в зеркало глянуть. Все уже, вытащила.

Катя выскальзывает из комнаты, уклоняется от продолжения беседы; минуя тесный коридор, заглядывает на кухню. И тут же делает осторожный шаг назад, под защиту полумрака: за обеденным столом любимая дочка оживленно болтает с добрым стариком, возбужденно сверкает глазами, смеется.

Дочка, которая неизбежно замолчит, стоит маме попасть в поле ее зрения.

– Деда Витя, а где он там живет, ваш колдун?

– Там прямо и живет. Как Лисий холм перевалишь, по северному склону начнешь спускаться, сразу его хижина и будет.

– Так ведь река же?

– А что река? Зимой замерзает – по прямой можно к холму пройти.

– А летом?

– Летом, конечно, сильно в обход надо. Тут километров восемь в сторону; из камней что-то вроде моста получилось, можно перебраться.

– Далеко.

– Далеко. Но уж если тебе к колдуну действительно надо, расстояние не остановит. Можно и сотни километров пройти, чтобы желанное добыть.

– Он что, правда волшебник? Все что хочешь может исполнить?

– Многое, Женечка. Многое. Бубен у него правильный. И слова верные знает. Да и лекарь он – не сыскать таких уже.

– А сколько же ему платить надо? Дорого?

Стараясь не шевелиться, Катя наслаждается забытым звоном дочкиного голоса. Робость шепота в начале каждой фразы, неудержимый взлет в конце.

Странное физическое ощущение. Катя подносит пальцы к щекам – ощупывает свою улыбку. Тремор отвыкших мышц.

Да она прилюдно признала бы чары любого шарлатана, помоги волшебник вернуть их болтовню с Женькой. Как отчаянно мы готовы довериться возможности чуда: послушно отбрасываем в канаву опыт, рассудок, логику. Только помоги, только помоги – мы не справляемся сами. Заключаем сделки с немыслимым, обещаем быть благодарными. Кому?

Ведь именно это сейчас происходит с ее дочерью. Женя ищет сказку, способную вернуть ее прежнюю жизнь. Цветик-семицветик, которому достаточно одного лепестка. Поверив в возможность, девочка неизбежно сломается от действительности.

Катя резко шагает вперед.

– Виктор Николаевич, рада вам. Жень, ты как? Поужинала уже?

– Добрый вечер, Катенька. Извините, что среди ночи к вам нагрянул. Надумал чай пить, уже и чайник поставил – а потом решил: чего в одиночку, когда можно с прекрасной компанией посидеть. Печенье вот с орехами принес, Виктория очень хвалила. Женечка ваша вот меня развлекает, а Наталья Михайловна пошла… Э-э-э… Малыш, а куда бабушка у нас убежала? Вылетело что-то из головы… Женя поела, она умница, уже и посуду за собой перемыла.

Катя вежливо слушает, как Виктор Николаевич старательно и торопливо латает пустоту беззвучия вокруг Женьки. Добрый старик. Хороший человек. Часто не способен вспомнить, что происходило утром, но чутко ощущает людей вокруг себя, словно сумел однажды нащупать струны, связывающие живых на этой планете.

Ай, Катя! Да прекрати ты жонглировать сочетаниями слов. Не веришь ты ни в струны, ни в эмпатию, ни в единое мироздание. Все это лишь неизбывная преданность семантическим построениям. Красота совместного словозвучания – против правды чувства. Бессмысленный графоманский тетрис в голове. Ты не писатель. Хватит.

– Я же говорила, что найду альбом. Там вообще после мамы такой порядок идеальный остался. Мне этого не дано: все по коробкам, подписано. Даты, рубрики… Сейчас, Женечка, я вам покажу эту псину. Мы ее всей деревней боялись страшно.

Глухо щелкает часовая стрелка. Остывает и вновь закипает чайник. По пятому кругу наполняются хрупкие чашки – обожаемый свекровью сервиз. Из-за непрерывной ряби догорающей лампочки дрожит желтый воздух. Катя лениво думает, что завтра надо купить у Вики новую, энергосберегающую, поменять. Закутывается плотнее в кофту, зевает, снова и снова пьет чай. У окна шуршат газетным листом муж и дочь; кажется, они пытаются разобраться с очередным кроссвордом Натальи Михайловны. В последние дни Костя с навязчивой ожесточенностью штурмует эти квадратики. Странно, Катя даже не заметила, когда муж заехал на кухню.

Этот вечер так близок к уюту. Плечи расслабляются от подкравшейся дремы. В голове вкрадчиво складывается несуразная картинка: нам разве что мурлыкающей в кресле кошки не хватает сейчас. Толстой, серой… Теплой.

Как полусумасшедший старик сумел подарить им это мгновение – хрупкое примирение с домом, жизнью, друг другом? Катя думает обо всех этих легендах: великие учителя, странники в ветхих одеждах, мудрецы, которых призывали в королевские жилища, чтобы они хоть несколько минут посидели в углу, гармонизируя, отстраивая пространство.

Влюбленные старики. Жестокая шутка жизненного квеста, расплата за отказ от счастья. Награда за выслугу лет.

Почему Наталья Михайловна даже не пытается своими чудодейственными препаратами вылечить болезнь друга детства? Боролась бы, раз так верит.

Деменция, ранняя стадия. Это все просто слова. Можно и другие произнести, не страшные: рассеянность, наивность, вспыльчивость. Не пасует же свекровь перед Костиным инсультом, спорит с Катей, ежечасно вкладывает в рот сына глупые сахарные крупинки…

Мысли о гомеопатии сегодня не злят Катю. Сонный вечер заколдовал злость.

Катя закрывает глаза. С наслаждением скользит в дрему – она так устала казаться бодрой. Сквозь слипающиеся ресницы рассеянно наблюдает, как заботливые старческие руки укутывают ее тяжелым толстым пледом. Как редко Катя говорит свекрови спасибо.

– Спасибо. Я капельку. Пока вы сидите тут.

– Отдыхай… Катенька. Мы потише будем. Виктор Николаевич, будь другом, сдвинь чайник, чтобы не свистел.

Звуки сминаются в расслабляющий гул, чтобы через секунды и вовсе исчезнуть, потерять значимость.

А потом – собачий вой. Мгновенно вырывает Катю из сна, подбрасывает в кресле, впечатывает в страх. Совсем рядом какая-то собака мучительно рыдает от боли. И вот уже к ее визгу присоединяются сиплые от страха крики других псов, им диссонируют пронизанные паникой женские голоса.

Катя бросается к дальнему окну – оно выходит на соседский двор. Женька опережает – и тут же оборачивается к маме: ужас и красные отблески в распахнутых глазах. За забором кинологов сразу несколько строений охвачены огнем. Стены ближайшего сарая складываются черным домино прямо на Катиных глазах. Страшный глухой треск почему-то кажется знакомым.

Они же держат там своих калечных собак.

Катя торопливо сглатывает подступившую тошноту, изо всех сил старается не понять, почему вдруг оборвался отчаянный скул.

– Наталья Михайловна, пожар! Женя, оставайся с папой в доме! Нужна вода! Боже мой…

– Катя, вот, возьми. Он точно заряжен. А мы с Витей сейчас наполним все ведра. Беги!

Наталья Михайловна впихивает в Катины руки невесть откуда взявшийся огромный огнетушитель, подталкивает к двери. Уже выскакивая на террасу, Катя осознает опрокинутое лицо их любимого старика, его тоскливое и испуганное бормотание: это все я, чайник, забыл, забыл…

Неважно. Потом.

У калитки Анны Катя сталкивается с Викторией и ее сыном-переростком. Оттолкнув женщин, Антон без единой заминки скрывается в дымовой завесе, поглотившей сад собачниц.

– Тоха! Назад! Осторожнее, ради бога! Тоха! Да чтоб тебя! Анька! Наташа! Живы? Ань! Будь все проклято! Катюх, дом учителя под ноль выгорел. Там уже ничего не сделать, Кать! Слышишь? Старика не вытащить уже!

– Он у нас был.

Катя с Викой пытаются пробиться сквозь падающие горящие балки ближайшего сарая. Катя рвет рычаг огнетушителя.

– Да не так, дуреха! Переверни! Ай, дай сюда! – Вика резко дергает огнетушитель на себя, ловко переворачивает его вверх ногами, направляет шипящую струю в самую гущу огня.

– Девочки! Там Аня!

– Наташка! Жива!

– Там Аня! Вик! Аня во втором блоке, вытаскивает собак! Я не смогла пробиться! Она же не уйдет, пока всех не вытащит! Сгорит!

– Ясно! Катька, туши здесь. Смотри, чтобы на забор не перекинулось, не хватало еще вам загореться! Нат, где этот ваш второй блок?

Огнетушитель снова оказывается в Катиных руках, напор явственно отдает в плечо. Виктория с Анной растворяются в дыму, их голоса тонут в общем треске и вое.

Огонь разъедается белой пеной. Жар стискивает горло. Катя старается не захлебываться кашлем. Щуря глаза, упрямо удерживает красный баллон прямо перед собой. Ликующе вскрикивает, когда от пламени освобождается проход в обгоревшее здание.

И в эту секунду огнетушитель, нелепо фыркнув, замирает безвольной ненужной железякой. Не успела. Она не успела. Катя растерянно отступает, оглядываясь по сторонам. Боковая стена вспыхивает вновь.

Так шумно вокруг. Почему же Катя слышит едва различимый стон из глубины догорающего сарая? Катя видит, как внутри блестят глаза собаки.

– Иди сюда! Сюда! Ну иди же! Огня пока нет! Вот проход! Иди! Ну, пожалуйста! Сюда! Пожалуйста!

Катя упрашивает, почти плачет. И понимает сама, что молит не обреченную задыхающуюся от дыма псину, а кого-то Высшего, там, наверху: пожалуйста, пусть она сможет выбраться, пожалуйста, пусть эта сможет ходить, пожалуйста, я же знаю уже, что полезу за ней туда, пожалуйста, мне так страшно! Пожалуйста, пусть опять загорится проход, тогда можно не…

– Ненавижу собак! Ненавижу!

Катя дергает к лицу полу кофты, ныряет в темноту. Вскидывает руку, заслоняясь от чего-то слепяще яркого, шипит от одуряющей боли, падает, ползет.

Обхватывает жесткое брюхо распластанного на досках питбуля.

Глава 17. …Наташей

Наташе хочется коснуться подруги. Провести пальцами по упрямой щетине опаленных волос, стереть мазки сажи со щеки, размять жгуты напряженной шеи – оттянуть на себя ее боль и тоску.

Конечно, не решается: пальцы замирают в воздухе, в миллиметрах от Анны. Наташа проглатывает вздох. Анна не из тех, кто примет сочувствие. Да и Наташа не мастер в искусстве утешения. В их паре роли распределены иначе. Есть Анна – силища, воля, решимость. А есть принцесса Наташа, здесь совсем про другое: Принцессу надо баловать, оберегать, поддерживать. Иногда Наташе даже становится не по себе, возможно, она перерастает гнездо бесконечной заботы. Наташе бывает стыдно за подобные мысли.

Анна окаменела. Ссутулившись, замерла над обгоревшими трупиками собак. Беда – умелая Медуза Горгона – сковывает бетонной неподвижностью тела жертв. Со вчерашней ночи Анна почти не шевельнулась, лишь иногда робко дотрагивалась то до морды Черта, то до искореженных лап лопоухой Лани. А от третьего осталось так мало, так мало. Наташа знает, что изломанная черная горка на сером песке – Рони-весельчак, но не может понять, кто докажет?

Пожар прекратился лишь к пяти утра. Сгорели все собачьи корпуса, часть забора и крыльцо дома. Сам дом уцелел: в Наташиных висках бесконечным стаккато стучит «спасибо, спасибо, спасибо».

Спасибо старой врачихе, неустанно таскавшей с соседнего участка наполненные водой ведра. Утром Наташа видела, как Наталья Михайловна сидела на бревне, обессиленно привалившись к почерневшему забору. Хрупкая, почти детская, фигурка, мертвенная белизна лица, часто, но едва заметно вздымается грудь.

Спасибо Викиному Антону. О, спасибо! Богатырь с лицом трехлетнего ребенка. В первую ходку Антон вытащил из второго блока сразу пятерых псов – как гроздь ягод, свисали гончие с его мощных рук, веером торчали тонкие лапы. Сбросил в безопасность поляны и тут же устремился за новой партией. Прямиком в огонь. Если бы не Антон, Анна погибла бы в том сарае, по одному извлекая своих паралитиков. Вместе они, Антон с Анной, спасли десятерых. Всех обитателей второго.

То, что сделала Вика, переоценить невозможно. Вечная пьянчужка-правдоруб в дыму ночного кошмара внезапно переродилась в гениального командира, четкого, быстрого, рационального. Казалось, Виктория одновременно удерживала контроль над всеми участками спасательной акции, отслеживала новые вспышки огня, предотвращала обвалы, хриплым голосом вбрасывала в ад ясные команды, обуздывала Танатоса, умело управляла крошечным своим отрядом. Она вообще не паниковала, слегка ухмылялась уголками полных губ. Когда огонь, наконец, иссяк, Вика томно потянулась, обняла за плечи Арсения, промурлыкала знакомо: пойдем, голуба, ко мне, есть что отметить и есть чем… Взбила ладонями пышную грудь.

Кстати, Арсений. Их тощий хитрый пасечник. Поставщик любой мыслимой контрабанды, добровольный отшельник. Арсений живет за лесом, на отшибе, сознательно избегает общества деревенских. Как вообще узнал он о пожаре? Неужели всполохи были заметны даже из-за леса? Арсений прибежал позже остальных, в районе четырех, зато приволок два полных огнетушителя, именно они решили исход схватки.

А еще – девочка. Очень упрямая и отчаянная. Женьку прогоняли все (Иди домой! Опасно! Не лезь, обвалится!). Малышка игнорировала взрослых, ловко оттаскивала обездвиженных собак на безопасное расстояние, помогала отцу с ведрами. Инвалидная коляска Кости не могла проехать сквозь обрушившуюся калитку – Женя выбегала на дорогу, снимала полные ведра с коленей парализованного мужчины, по одному протаскивала внутрь. Костя уезжал за новыми. Как он набирал воду? Как вез?

Спасибо. Спасибо. Спасибо.

И Катя.

Вытащив из второго корпуса последнюю собаку, Анна очнулась от наваждения, оглядела плавящийся двор, взвыла от отчаяния: обваливались стены дрессировочного отсека (там в закрытых переносках всегда ночевали ее «танцоры» Лани, Рони и Черт, здоровые активные псы, трюковая элита). Огонь уже закончил свою работу над этим строением. Глаза Анны метались из стороны в сторону – она еще не верила, не осознавала защелкнутых замков на дверцах переносок.

И нигде не было Джерси.

Питбуль дремала на полу их спальни, когда огонь с участка Виктора Николаевича перекинулся на собачьи корпуса. Именно вой Джерси выдернул Анну с Наташей из ленивой нежной беседы, оповестил о приближающейся гибели. На улице женщины тут же потеряли собаку из виду: Анна бросилась спасать инвалидов, Наташа пыталась запустить поливочный шланг. Пожар бушевал, рыжая сука скрылась где-то в дыму.

– Джерси! Джерси, малыш! Ко мне! Где ты?

В голосе Анны звенело сумасшествие. Заглянув в глаза подруги, Наташа абсолютно четко узнала, что Анна уже не оправится, если огонь убил ее питбуля.

– Джерси!

И собака ответила – сдавленный скулеж со стороны калитки.

Катя лежала без сознания в трех метрах от полностью сгоревшего сарая. Ее огромная кофта была до половины сожжена, волдыри искорежили оголившееся правое предплечье. Катины руки намертво сплелись вокруг туловища Джерси, не позволяя суке выскользнуть на свободу. Да Джерси и не смогла бы: задние лапы питбуля были вывернуты под неестественным углом, видимо, во время пожара собаку привалило чем-то тяжелым. Лишь бы не раздробило кости…

Джерси осторожно обнюхивала лицо отключившейся женщины. И только убедившись в чем-то важном, повернула морду к хозяйке, улыбнулась во всю слюнявую пасть.

– Она вытащила ее, Наташ! Понимаешь? Она ее вытащила.

Анна бережно разомкнула спасительные объятия, извлекла собаку, передала ее Наташе. Очень осторожно подхватила на руки хрупкое тело, прижала Катю к груди, прошептала, выпрямляясь: спасибо тебе, Кать.

Спасибо. Спасибо. Спасибо, Катя.

И спасибо за то, что осталась жива. Над Катей хлопотали Женя с Надеждой Михайловной. Пожилая женщина что-то постоянно засыпала в рот невестки, девочка, растеряв всю прежнюю толковость, бессмысленно терла мамины виски мокрой порванной косынкой. Катя быстро пришла в себя. Даже встать смогла – зареванная Женька тут же подставила плечо.

Рассвет и конец пожара случились синхронно: словно огонь и смерть были лишь дурным кошмаром ночи. В сером же тумане утра (дым то был или роса дрожала в воздухе?) Наташа и ее соседи просто разгребали какие-то черные завалы да пересчитывали спасенных собак.

Анна пыталась разломать обугленные переноски «танцоров».

В конце концов ей это удалось… Взглянула в зрачки богини с волосами из змей.

– Наташ, можно я к Анне подойду?

Надо же. Этот ребенок не спит уже сутки – и по-прежнему заряжена неиссякаемой пружинистой энергией. Наверное, в какой-то момент она просто свалится, где стоит, и уснет. Впрочем, как там устроены биологические часы детей, Наташе невдомек.

– Жень, думаю, Аню лучше сейчас не трогать. Ты бы пошла домой, к маме. Проведала ее. А главное, вздремнула. Мы уже справимся. Спасибо тебе, малыш.

Женька робко пятится. Но Анна вдруг оглядывается, напряженно разглядывает девочку. Что-то в прищуре запавших глаз подруги тревожит Наташу, хочется перекрыть Женьку собой, защитить ребенка от… Да от чего, в самом-то деле?

– Иди сюда! Рассказать… про них?

Ого! Похоже, Анна тоже говорит девочке спасибо. По-своему.

Значит, самое страшное позади, Анюта возвращается к ним. Женька аккуратно садится на корточки рядом с Анной и ее погибшими друзьями.

– Это Лани… Самая взрослая среди наших. Ей лет двенадцать-тринадцать. Она сама с нами жить решила… Мы с Наташкой тогда выбивали грант… очередной… мэрия навязала показательные выступления. В городе. Ярмарка там на площади какая-то была, что ли… Хрен знает, не помню… Короче, вывели псов, запустили музыку. И тут прямо из кустов выпрыгивает эта образина. Садится прямиком между нами и зрителями… Дуреха… Прогнали… Переключаем трек на начало – а она снова тут. И так раз пять. Развлекала публику, понимаешь ли. Наташка прямо в микрофон тогда сказала: мол, убедила, старушка, уедешь с нами… А этот – наш Черт. Чертик… Помешан на аплодисментах. Наташка, бестолочь, приучила. Чуть что – хлопала ему. Типа вместо похвалы. Короче, он теперь без аплодисментов вообще не работает. Идиотский рефлекс… Как танец ставить? Как теперь ставить?! Чертик – потому что черный… Ну ты поняла… У него еще глаза в темноте красным светятся.

Анна замолкает, потеряв силы продолжать. Рони, риджбек, не похож больше на собаку. Наташа всей душой рвется на помощь к подруге, но маленькая девочка опережает.

– Аня, я знаю, это Рони. Я его хорошо пом… часто встречаю. Рони очень добрый. Всегда притаскивает мне игрушки. Ну или палки. У него рыжий нос и странная спина такая, с шерстью наоборот. Он породистый ведь, да?

– Вроде того. Почти что риджбек. Это гончая такая. Африканская. Их вывели специально для охоты на львов. Но Рони – не совсем уж чистокровка, он… помесь… Был.

Будь благословенна эта Женька! Наташа выдыхает с облегчением. Кто бы мог подумать, что разговорить окостеневшую Анну сможет именно ребенок? Уже давно Наташа поняла, что с детьми в Анютиной жизни связано что-то малоприятное. Видно, насолила ей однажды какая-то мелюзга. И сильно насолила. Настолько, что Анна физически не переваривает всех людей младше пятнадцати лет: избегает детские площадки, никогда не берет клиентов с детьми (однажды крайне грубо отказалась вести курсы дрессуры для школьников – практически послала того милого представителя мэрии, после этого им, кстати, прилично сократили дотации).

Наташа не лезет с вопросами. Такие уж правила в их семье.

Прошлое не обсуждать.

Прошлое не вспоминать.

Прошлое не принимать во внимание.

Правила установила Анюта, не Наташе их менять.

Наташа подчиняется Анне с радостью и облегчением. Анна – центр Наташиного мира, сила, стабильно удерживающая Наташу в жизни. Аня – единственный человек, которому Наташа позволяет себя касаться. И ни при чем тут полоролевые модели, радуга, меньшинства и ориентация. Просто Анна. Просто человек.

Той весной Наташе исполнилось четырнадцать лет.

С рождения помешанная на звуках, она искала музыку повсюду: в дроби каблуков на лестничной клетке, в мурлыканье аквариумного насоса, в капели, в криках ворон.

Всегда находила. И сразу благоговейно передавала мелодию единственному своему богу – старенькому фортепиано «Лира». Проваливаясь в звучание клавиш, Наташа бесследно исчезала из реальности, в которой жили родные. Блаженная отстраненность девочки раздражала мать, приводила в бешенство старшего брата. Они так мечтали о нормальности: губной помаде, каблуках, хихикающих без повода подружках. Даже подросткового бунта им хотелось, нелепого и забавного. Но в доме жила Наташа. Музыкант. Вежливо выслушивая восторги педагогов музучилища, Наташина мама с трудом сдерживала зевоту. Что толку в скорости Наташкиных пальцев, если девчонка с родной матерью по-людски поговорить не способна! Молчим уж про брата, кровиночку. Играет, играет, играет – голова треснет скоро.

Наташу отправили за хлебом. Супермаркет через два дома, за спортивной площадкой.

Мать кричала что-то несколько раз с кухни. Наташа не почувствовала, что просьба обращена к ней, растворилась в полифонии Хиндемита. Контрапункты, контраст в одновременности, соединение несопоставимого – горло Наташи сжималось от восторга, она почти плакала, играя.

Брат яростно сгреб ее в охапку, отрывая от инструмента.

– Тебе что мать сказала? Хочешь, чтобы на тебя вся семья горбатилась? Пошла за хлебом!

Банкетка отлетела в сторону, завалилась набок. Разлетелись распечатки нот «Четырех темпераментов».

Не опуская Наташу на пол, брат дотащил ее до двери, швырнул к лифту.

– Проветрись и сделай хоть что-то полезное для семьи!

Это просто сила. Разница в росте, весе, силе мышц. И вот уже из живой девочки ты превращаешься в бумажную куклу. Тебя небрежно сминают, бросают на асфальт, пускают по кругу.

Все так и было потом. Два дома, спортивная площадка, темная арка. Упавшая в лужу авоська с хлебом, нож у горла.

Просто сила.

Наташу насиловали по очереди. Наверное, их было восемь. Или девять? Что-то не вспомнить вообще. Всё – не забыть никогда. Удивляет, как быстро она перестала тогда ощущать боль.

Конечно, отчаяние мамы, фанатичный гнев брата: закопаю уродов.

Следствие. У Наташи еще оставались эмоции – протестовать против официального разбирательства, экспертиз. Она что-то скулила, прося родных остановиться.

Наташу не слушали. Таскали в суд, заставляли говорить. Кукла, измятая кукла… Они добивались справедливости.

И справедливость восторжествовала. Виновных наказали.

Наташа перестала чувствовать.

Аборт. Конечно. Тут нечего было обсуждать.

Отказалась разговаривать с родными.

Больше ни разу не подошла к инструменту.

Год пустоты. Бессмысленное курсирование по маршруту: квартира – школа – квартира. Кровать. Еще – интернет, отупляющий серфинг. Маме и брату в конце концов надоело «понимать и поддерживать»: это уже перебор, не правда ли? все живы-здоровы, никто не умер, сколько можно всей семьей в трауре ходить? Наташу оставили в покое: еда в холодильнике, никаких лишних расспросов. «Лиру» продали – глупо держать в доме никому не нужную пыльную махину.

В пятнадцать лет Наташа натолкнулась в сети на идеи русичей. Новые знакомые вовлекли в бесконечный хоровод обрядов и общинных сборов. Продолжая ощущать себя бумажкой, Наташа покорно подчинилась новым правилам, месяцами пропадала в палаточных лагерях.

Танцы на Ивана Купалу.

Застывшие оскомины улыбок.

И мама сказала: живи как хочешь.

Секс. В общине все пронизано любовью. Нельзя сопротивляться. Да и какая разница? Закрой глаза, расслабься, умница. Вот, выпей настой. Замечательно. Просто глухие толчки в твое тело. В них нет даже ритма, совсем нет музыки. Потом гладят по голове, обнимают так… по-братски.

Еще год. Пустоты? Да.

На Алтайском сборе палатки их братства соседствовали с лагерем дрессировки овчарок. Над замершими водами Аккемского озера славянские песни сплетались с воем десятка возбужденных псов. Однажды ночью Наташу, отключившуюся в кустах после очередного обряда «братской любви», обнаружила Анна. Навсегда забрала с собой.

И больше Наташу не насиловали.

Анна ни о чем не спрашивала, загружала рутиной псовых дел, бесконечно шутила над заторможенностью новой подруги. А однажды ни с того ни с сего взялась обучать Наташу приемам самообороны. В день, когда Наташа впервые смогла вывернуться из тренировочного захвата, Анна предложила ей партнерство: дрессировка собак – не самый провальный бизнес.

Научившись драться, Наташа вновь смогла улыбаться.

С улыбкой вернулся и смех. Музыка не вернулась.

Анютиной любовницей Наташа стала гораздо позже, года через два, уже здесь, в Лисичкино. Захотела сама – ближе Анны на свете человека не было. Именно это важно: Аня никогда ни к чему не принуждала. Женщинам вообще не свойственно применять силу.

Почти не свойственно.

…Анна, наконец, встает. Протягивает руку Женьке. Оглядывается, ища глазами ее, свою Принцессу.

Наташа улыбается Анне.

Идет к ней.