Текст книги "Время черной луны"

Соблазн врезать ногой по бездыханному телу был велик, но Лия себе запретила. Она не такая, как этот предатель, она порядочнее. Но оставлять его безнаказанным не станет. Чему он больше всего обрадовался, когда ее увидел? Не бумажнику и не мобильнику, а загранпаспорту. Наверное, такому деловому без него никак не обойтись. Он небось за границу по два раза на неделе летает. Вот паспорт она и заберет. На память…

Одежка с чужого плеча хоть и пахла гадко, зато выглядела вполне прилично. А свитер так еще и неплохо сочетался с шейным платком, который Лия позаимствовала у Иудушки. Платок сошел за гламурную шелковую бандану. Из общего респектабельного фона несколько выбивались боты, но им в гардеробе Иудушки, увы, достойной альтернативы не нашлось. Зато отыскались солнцезащитные очки, большие, в пол-лица, явно дамские, которые очень удачно маскировали царапины на лице. В таком виде не стыдно будет к жэковскому слесарю заявиться, попросить о маленьком одолжении.

Слесарю, сердитому дядьке с одутловатым лицом и синюшным от невоздержанного пития носом, Лия даже врать не стала. Сказала правду – ключи потеряла, а запасная связка осталась в квартире, вместе с деньгами. Слесарь поворчал, что приходится работать без предоплаты, но замок все-таки вскрыл. Правда, не преминул потребовать надбавку за работу во внеурочное время. Лия торговаться не стала, сунула дяденьке несколько купюр, захлопнула дверь и только после этого почувствовала, как напряжение, державшее ее последнее время, спадает.

Сейчас, когда самое страшное позади, можно сесть и спокойно все обдумать. Только сначала нужно снять чужую одежду, смыть с кожи чужой запах и поесть. Иудушкин отравленный кофе – конечно, не еда.

Лия сидела на кухне с чалмой из полотенца на голове, в банном халате и бездумно наблюдала за никак не закипающим чайником. Здесь, на крохотной, каждой трещинкой знакомой кухоньке все произошедшее с ней казалось нереальным и уже не таким пугающим. Да, ее ищет милиция – это плохо. Но, с другой стороны, в больнице она зарегистрирована как неизвестная, никто не знает ни ее фамилии, ни адреса. Персонал запомнил кареглазую блондинку, но сколько в Москве блондинок? Тысячи! Разумеется, милиция выйдет на Иудушку и тот молчать не станет. А и бог с ним! Пусть рассказывает! Много он про нее знает – то же, что и персонал. Нет, все-таки побольше – он в курсе того, как ее зовут. Лия – достаточно редкое имя, но реально ли опросить всех женщин с таким именем? Хочется верить, что нереально. В противном случае ей придется пускаться в бега.

Да что там милиция! Не того она боится. Бояться нужно не милиции, а лжедоктора. Есть, конечно, слабая надежда, что тот страшный человек – хоть и маньяк, но случайный, конкретно на нее, Лию, не нацеленный. Ну, типа, мимо проходил да и решил пристукнуть первую встречную. Только вот сдается, не была она первой встречной, и маньяк не просто так мимо проходил, он пришел прицельно, именно к ней. И к визиту своему подготовился заранее: камуфляж в виде медицинской формы подыскал, шприцем вооружился. А что – очень даже удобно. Халат, маска, перчатки, очки – поди разберись, кто перед тобой. Да никто и разбираться бы не стал, говорила же Петровна, что в больнице пришлые доктора дежурят. Этого в камуфляже тоже приняли бы за пришлого и вопросов никаких задавать бы не стали, в случае чего. А ей просто повезло, что не спала. Если бы спала, то уж точно не проснулась бы после визита такого «доктора».

Но почему именно она? Что в ней притягательного для маньяков? Сначала эти на пустыре, потом вот лжедоктор.

Медальон… Циклоп сорвал с нее медальон, и почти сразу после этого наступила клиническая смерть. В тот раз ей, Лие, можно сказать, повезло – удалось не умереть. Но, возможно, оставшись без оберега, она и приобрела особую притягательность для людей с неустойчивой психикой. Как же это явление называл Анатолий Маркович? Повышенной виктимностью – вот как. Она теперь идеальная жертва…

Лия вытерла мокрые ладони о халат, отключила вскипевший наконец чайник. Как ни крути, а выходит, что без медальона ей одна дорога. Если своей смертью не умрет, так от рук маньяка – непременно. И в сложившейся ситуации Иудушка со всей московской милицией отходят даже не на второй, а на сто второй план. Возможно, для нее оптимальным вариантом была бы явка с повинной. Каяться вроде бы не в чем, зато в изолятор временного содержания маньяков не пускают.

Чай был горячим и крепким до хинной горечи, от которой не спасала даже плитка молочного шоколада, оставленная на черный день. Вот он – черный день, еще вчера наступил. И шоколадка ничем ей не поможет. Нужен медальон, но он у Циклопа, попадать в лапы к которому совсем не хочется.

Думать надо, как-то барахтаться. Маму бы порасспросить про медальон, узнать, откуда он, почему его снимать нельзя, но с мамой разговора не получится. Нет больше в ее жизни светлых промежутков, уже почти два года, как нет. И мамы, считай, тоже нет. Женщина с пустыми глазами, которую Лия каждую неделю навещает в психиатрической лечебнице, не мама.

И Анатолий Маркович ничем не может помочь, как ни старается. А он один из лучших психиатров, светило мирового уровня. И еще мамин муж. Любовь там между ними или не любовь, трудно сказать. Поженились они еще до того, как мамина болезнь стала очевидной. О чем-то Анатолий Маркович, конечно, догадывался, но, наверное, думал, что вдвоем они с любыми трудностями справятся.

Не справились. Болезнь прогрессировала, приступы начинались все чаще, но Анатолий Маркович, Лия до сих пор ему за это очень благодарна, их не бросил. А ведь мог. И никто бы его не осудил. Жить под одной крышей с психически нездоровым человеком – настоящее испытание.

Когда однажды мама открыла на кухне газ и по ее вине их дом только чудом не взлетел на воздух, Анатолий Маркович предложил Лие определить маму в частную психиатрическую клинику. Сначала решение это казалось Лие предательством, но потом, изо дня в день наблюдая, с каким маниакальным упорством мама стремится к саморазрушению, как быстро и необратимо меняется ее психика, она поняла, что поступить нужно именно так.

Анатолий Маркович не сумел маму исцелить, но зато смог создать для нее максимально комфортные условия. Доктора сплошь кандидаты медицинских наук, санитары приветливые, обходительные, медсестры улыбчивые, в стильных розовых халатиках. Палаты одноместные, решетки на окнах хоть и присутствуют, но не пугающие тюремные, а ажурные, с завитушечками.

Лия не знала, почувствовала ли мама в своем нынешнем состоянии перемены, но очень надеялась, что в ее сумеречный мир прорывается извне хоть один светлый лучик. Правда, с каждым визитом в клинику надежда эта становилась все призрачнее. Теперь к страхам за мамино здоровье прибавился еще один. Частная клиника – не богадельня, за «спасибо» здесь никого не лечат. А Лииной более чем скромной зарплаты не хватит даже на полмесяца оплаты. Да, к маме отношение особенное, как к супруге ведущего психиатра и сотрудника клиники, но долго ли это продлится? Анатолий Маркович еще молод, полон сил. Придет время, и он захочет создать новую семью. А что тогда будет с ними?

Наверное, отчим догадывался о Лииных страхах, потому что однажды, когда после визита к маме она заглянула в его рабочий кабинет, сам заговорил о главном.

– Девочка, ты боишься, что я вас оставлю? – За чашкой ароматного чая разговор о главном выглядел по-светски непринужденно, но это лишь добавляло тревоги.

– Боюсь. – Отпираться не было смысла, Анатолий Маркович видит ее насквозь. – Боюсь, что в одиночку я просто не потяну.

– Тебе не придется ничего тянуть в одиночку. – Отчим отставил чашку с недопитым чаем, посмотрел на Лию внимательно и одновременно испытывающе и продолжил: – Девочка, давай договоримся: я не снимаю с себя никаких обязательств в отношении твоей матери, но получаю некоторую личную свободу. Ты понимаешь, о чем я?

Она понимала. Отчим предлагал ей сделку. По большому счету, ничего постыдного в условиях этой сделки не было, но на душе стало как-то муторно.

– Лия, ты уже взрослый человек и должна знать, что сейчас мама находится в таком состоянии, что не сможет дать правильную оценку ни твоему самопожертвованию, ни моему… предательству.

Лия хотела сказать, что ни о каком предательстве речь не идет, но отчим, нетерпеливо махнув рукой, заговорил снова:

– Позволь мне взять бремя ответственности на себя. Я не прошу многого, только чуточку понимания. Твоя мама в клинике уже больше года, и нет никакой надежды на то, что ей станет лучше. Она сейчас в гораздо большей степени нуждается в качественном уходе, чем в общении с родными. Было бы разумно, если бы ты взяла на себя заботы о духовном, а я о материальном.

Вот такой у них получился разговор с Анатолием Марковичем примерно год назад. С тех пор практически ничего не изменилось. Если у отчима и имелась какая-то личная жизнь, то на всеобщее обозрение он ее не выставлял и надлежащее лечение и уход за мамой обеспечивал, как и обещал.

А маме было все равно: и на единственную дочь, и на супруга она смотрела с одинаковым равнодушием. В ее глазах, некогда ярких, как васильки, а сейчас тусклых, точно затянутых бельмами, лишь изредка отражалось одно-единственное чувство – беспредельный, физически ощутимый ужас. Когда это происходило, не помогали ни уговоры, ни лекарства. Только смирительная рубашка и комната с белыми мягкими стенами. Через день-два приступ проходил, и мама возвращалась в свою палату, к окну, украшенному затейливой, совсем не тюремной решеткой.

Нет, маму о медальоне расспрашивать нельзя ни в коем случае, именно из-за этой комнаты с мягкими стенами.

Разбираться с проблемой придется самой…

* * *

– …Я поменяла чашки…

Каждое слово отдавалось в черепной коробке набатным боем.

– …поменяла чашки…

– …ненавижу…

Черт, да когда же все закончится?! Что же это за сон такой?!

– …Сейчас проснется. Видишь, как морду перекосило… – Голос противный, скрипучий, от него гул в голове делается еще громче.

– …Ему что, очень больно? – Другой голос, знакомый, но не менее противный. Были б силы, врезал бы этим гадам. Нет от них покоя.

– …Не переживай, Зубарь. Максимум, что ему угрожает, – головная боль, как от похмелья.

– …А чего стонет тогда?

– …Хрен его знает! Ты радуйся, что твой дружок вообще жив остался. Я ж ему говорил, чтобы все колюще-режущее убрал. Не послушался…

Зубарь…

Колюще-режущее…

Девчонка!

Ох, не сон все это. И башка болит не просто так, а как раз по делу, от двух таблеток снотворного. Что ж за снотворное такое убойное?! С ног сшибло всего за пару минут…

– Что-то долго он не просыпается. – Это Зубарь. Переживает.

– А ты его поцелуй. Глядишь, дело быстрее пойдет. – Подленький смешок, похоже, и Франкенштейн сюда заявился.

– Я тебя сейчас сам поцелую. – Монгол открыл глаза и тут же зажмурился от яркого электрического света. Почему-то торшер горит? Непонятно. Утро ж на дворе.

– Тише-тише, болезный. – На лоб легла холодная жабья лапа. – Тебе резких движений делать нельзя, ты ж у нас раненый.

Кто раненый?! Он раненый?! От вспыхнувших в мозгу воспоминаний. Монгола прошиб пот. Девчонка подменила чашки, он отключился, а что было во время отключки?

– Отвали! – Он мотнул головой, стряхивая жабью лапу, и снова открыл глаза.

В поле зрения сразу же попала наглая морда Франкенштейна. Вот, значит, чья лапа. За его плечом маячил Зубарев. В противовес бодрому Франкенштейну товарищ выглядел изрядно помятым, смотрел жалостливо.

– Живой? – Зубарь робко улыбнулся.

– А не должен? – Монгол со стоном сел, ощупал голову. Голова, кажись, на месте, только болит, зараза.

– Так ты ж наедине с маньячкой оставался. – Зубарь подошел ближе. – Мало ли что она могла с тобой сотворить.

Значит, все-таки что-то сотворила…

– Не парься, Монгол. – Франкенштейн ласково, но решительно пресек его попытку сбросить с непослушного, словно чужого тела плед. – Ничего страшного с тобой не произошло. Морда только в кровь расцарапана, а в остальном все в порядке. Могло быть и хуже.

Могло быть и хуже! Вдруг у этой ненормальной бешенство или, того хуже, СПИД?! А она ему морду расцарапала, кошка драная… А сумасшествие, случаем, через кровь не передается?

– Нашли ее… – Монгол поморщился и все ж таки смахнул плед на пол, – дуру психованную.

– Нет. – Зубарь, отпихнув плед ногой, присел на краешек тахты. – Группа быстрого реагирования прибыла – а в квартире никого. Ну, то есть маньячки нет, а ты на кухне под столом валяешься. Еще счастье, что жив остался.

– Монгол, я ж сказал девице снотворного подсыпать, – встрял в разговор Франкенштейн, – что ж ты сам-то наклюкался?! За компанию?

– За компанию, – Монгол спустил ноги на пол, пошевелил пальцами. – Эта гадина чашки подменила.

– А как же она поняла про снотворное? – Франкенштейн удивленно выпучил глаза. – Ты что, как истинный джентльмен, предупредил даму о своих коварных планах?

– Ты меня за идиота принимаешь? Я сделал так, как ты велел.

– Значит, орал на всю хату, когда со мной по телефону трепался.

– Не орал, вполголоса говорил. Она как-то сама догадалась. Наплела мне с три короба про врача-маньяка, заставила в прихожую сгонять за вещдоком. Вот, наверное, когда я из кухни вышел, она чашки и заменила, стервозина.

– А за каким вещдоком ты ходил, позволь полюбопытствовать? – оживился Франкенштейн.

– Да, ерунда! – Небрежный кивок не прошел даром для измученного организма, в голове зашумело, а худая рожа Франкенштейна стала вдруг расплываться и терять четкость.

– Водичка. Выпей, Монголушка. – Зубарь – вот кто настоящий друг! – сунул ему под нос запотевший стакан, осторожно погладил по гудящей голове.

Водичка помогла, головную боль не изничтожила, но сушь во рту убрала, говорить стало легче.

– Так что там с вещдоком? – не унимался Франкенштейн. – Что она вообще тебе рассказала? Не томи, любопытно же! Да и менты интересовались. Следователь обещал тебя на допрос вызвать, когда оклемаешься, а пока нам все поведай. Как на духу.

Как на духу… ишь, исповедник выискался.

– Ну, я ж говорю, наврала с три короба. – Чтобы придать речи плавность, пришлось сделать еще один большой глоток из стакана. Ну и снотворное! – Сказала, что в больнице к ней в палату маньяк приходил.

– Маньяк маньяка видит издалека! – радостно заржал Зубарь, но под укоризненным взглядом Монгола тут же заткнулся.

– А почему она подумала, что он тоже маньяк? – спросил Франкенштейн таким тоном, точно больничный маньяк и в самом деле существовал.

– Говорит, что не спала, когда он к ней в палату зашел, что он сразу показался ей странным.

– Чем именно? – Франкенштейн в нетерпении подался вперед.

– Ну, типа, свет не стал в палате включать, двигался осторожно, а в руке шприц держал.

– А что в шприце? – Зубарь слушал рассказ, открыв рот. Дите малое, честное слово!

– Девица считала, что яд. Почему-то она сразу решила, что доктор пришел ее убивать, и заорала благим матом. На ее крик прибежала санитарка. Ну, маньяк ей шею и свернул.

– Кому? – Зубарь испуганно хрюкнул.

– Санитарке!

– А зачем?

– Откуда ж я знаю! Может, чтобы свидетеля в живых не оставлять, а может, ради удовольствия. Он же маньяк! – Ну вот, приплыли. Еще чуть-чуть, и он сам в несуществующего маньяка поверит. – В общем, этот злодей-призрак санитарку прикончил, а девчонку вроде как не успел – убежал.

– А она? – нетерпеливо спросил Франкенштейн.

– А она со второго этажа сиганула, потому что ей на то был устный приказ. – Чтобы хоть как-то ослабить головную боль, Монгол сжал виски руками.

– От кого?

– От зеленых человечков! От кого ж еще?! Валик, ну ты бы меня пожалел! Ты ж человек, к медицине близкий, сам же мне по телефону говорил, что девчонка того… не в себе!

– Не в себе-то она не в себе, но хочется восстановить ход событий. Так сказать, посмотреть на проблему глазами преступника. А что там про яд в шприце?..

– Да не было никакого яда!

– А шприц? – не унимался Франкенштейн.

– Шприц был, но совершенно пустой. Да я на сто процентов уверен, что она его где-нибудь на территории больницы подобрала.

– Покажи! – скомандовал Франкенштейн и хищно блеснул очами. – Где шприц?

– На кухне, кажется. – Монгол сжал виски чуть сильнее, закрыл глаза. В темноте и тишине голове стало легче, но ненадолго, всего через пару секунд хрупкое равновесие нарушил скрипучий голос.

– Так-так, любопытненько. Он в таком виде и был?

– Кто? – спросил Монгол, не открывая глаз.

– Не кто, а что. Шприц так и выглядел?

Пришлось один глаз открыть, посмотреть на несостоявшееся орудие преступления. С того момента, как он видел шприц в последний раз, ничего не изменилось: тот же защитный колпачок на игле, взведенный поршень и пустота внутри. Монгол кивнул, а потом, решив, что одним кивком не отделаешься, добавил:

– Эта ненормальная думала, что в шприце был яд, который несуществующий маньяк хотел ввести ей в капельницу. Но, попрошу заметить, в шприце нет даже следов лекарства, только воздух. Швах у девочки с башкой. Полный швах.

– А вот и нет, – Франкенштейн поднес шприц близко-близко к глазам и удовлетворенно поцокал языком. – Воздухом-то как раз можно убить получше, чем любым ядом. Воздушная эмболия – слыхали о таком явлении? Пару кубиков воздуха в вену – и смерть гарантирована. Мало того, потом еще попробуй установи ее причину.

– А ты откуда знаешь? – шепотом спросил Зубарь.

– Обижаешь. Забыл, что ли, где я работаю? Да и вообще, такого рода убийство – неоднократно описано в детективах.

– Значит, наша чокнутая перед тем, как свихнуться окончательно, почитывала детективы, – резюмировал Монгол.

– Или ее и в самом деле кто-то хотел убить.

Это заявление прозвучало так неожиданно, что Монгол на время забыл о головной боли, даже второй глаз открыл, чтобы получше рассмотреть Франкенштейна, убедиться, что сумасшествие не заразно и зубаревский дружок ничего такого от девчонки не подцепил.

– Ну, чисто гипотетически, – добавил тот поспешно. – Я говорю, что теоретически такой способ убийства вполне вероятен.

– А практически? – Монгол не удержался от саркастической ухмылки.

– Следствие покажет. Но вот что интересно, – Франкенштейн поднял вверх указательный палец, – тебя-то она не убила, хотя и могла. Ты ж был, как телок беспомощный, делай с тобой, что хошь.

– Я тебе дам «что хошь». – Он потер расцарапанную девчонкой щеку. – Мне, знаешь, и вот этой боевой раны хватило.

– Так вот в том-то и суть, что хватило! – не сдавался Франкенштейн. – С чего бы ей останавливаться на полпути, чиканула бы тебя ножиком по горлу – и все дела…

– А может, это… кризис к тому времени миновал? – предположил Зубарь.

– Здорово, – проворчал Монгол, – так давайте ее вообще в покое оставим… до очередного рецидива. Вдруг в следующий раз голоса ей присоветуют что-либо общественно полезное сотворить. Ну а если еще кому шею свернет, так не со зла ж, из-за рецидива!

– Да что ты разошелся, честное слово! – обиженно засопел товарищ. – Это ж я так – гипотетически. Пытаюсь понять, что может двигать такой свихнувшейся девахой.

– Голоса ею движут, она же объяснила! Сказал голос – сверни тетеньке шею, она и свернула, сказал – сигани со второго этажа, она сиганула, сказал, поменяй чашки с кофе, она и…

– В случае с кофе – тут не голос, а ее добрая воля, – перебил его Франкенштейн.

– Да что ты говоришь?! У тебя что, уже стокгольмский синдром начался, преступницу пожалел? Выходит, раз не убила, значит, памятник ей за это?! Может, мне ей еще и спасибо сказать прикажешь?

– Спасибо не надо, – отмахнулся Франкенштейн. – Просто даже психам иногда не чуждо чувство благодарности. Ты ее в морге спас, вот она тебя и пожалела – не пришила.

Не пришила – Монгол со стоном встал с дивана, подошел к окну, заглянул в чернильную черноту за стеклом и спросил:

– Который час?

– Половина первого ночи, – отозвался Зубарь и, словно в подтверждение своих слов, широко зевнул. – Ты целый день спал как убитый. Мы с Валиком ждать замучились, когда очухаешься.

– Так и не ждали бы, домой валили. – Монгола забота товарищей не проняла.

– Вот она – человеческая неблагодарность! – Франкенштейн укоризненно покачал головой. – Мы ж за тебя волновались! Вдруг бы тебе хуже стало или эта придурочная вернуться решила. Она ж небось по квартире твоей пошарила. Что, если ключики запасные нашла или документики какие?

Документики…

Документиков на месте не оказалось. Монгол хорошо помнил, что оставлял паспорт на зеркальной полочке в прихожей вместе с портмоне. И вот вам, пожалуйста, – бумажник не тронут, а паспорт исчез. Да что за жизнь такая?! За что столько проблем на его бритую башку?!

– Что? – Зубарь нерешительно топтался в дверном проеме.

– Хоть бы что! Паспорт увела, паскуда!

– Так, может, это не она, вдруг менты с собой прихватили?

– Ты меня спрашиваешь?! – взвыл Монгол. – Я ж в отключке был!

– Не брали менты ничего. – Франкенштейн подошел к зеркалу, состроив рожу своему отражению. – Меня бы предупредили. Она паспорт стащила, как пить дать.

– Стоп! – Зубарь подозрительно сощурился. – А не ты ли намедни убивался, что документики с телефончиком из-за меня пропали, словами меня всякими непотребными обзывал?! Получается, ты мое человеческое достоинство за просто так унижал, ирод?!

– Успокойся, не за просто так. Намедни документов у меня в самом деле еще не было.

– Так откуда ж они взялись?

– Она принесла, маньячка наша.

– Зачем? – в разговор вмешался Франкенштейн, смотрит удивленно, чешет кончик длинного носа.

– Чтобы отдать, – Монголу уже начал надоедать этот словесный пинг-понг.

– То есть ты хочешь сказать, что девица приперлась к тебе, чтобы вернуть документы? – Франкенштейн перестал чесать нос, продолжая изумленно таращиться.

– Нет, блин! Она ко мне на свидание приходила! – Ох, не стоило так орать – утихшая было головная боль усилилась в разы.

– Так, а зачем она тогда паспорт опять забрала? – задал резонный вопрос Зубарь.

– Она же психически нестабильная, мало ли что ей в голову могло прийти, – со знанием дела сообщил Франкенштейн. – Щелкнул в голове тумблер один раз – она документы отдала, щелкнул второй – передумала.

Ерунда все! Щелчки, тумблеры, психическая нестабильность… Девчонка просто решила ему отомстить за снотворное. Вот и отомстила, как умела. А может, и еще что-нибудь сделала, только последствия этой ее мести пока не очевидны. В животе заворочалось что-то холодное и липкое: не то чтобы страх, но чувство, отдаленно на него похожее. Да, вляпался он, ничего не скажешь. И что самое обидное, выглядит в случившейся истории он полным кретином, которого вокруг пальца обвела какая-то чокнутая шмакодявка. Наверное, менты долго ржали, когда доставали его тушу из-под стола. А эта… полудурочная небось до сих пор смеется…

* * *

Разбираться с проблемой придется самой…

Лия налила себе пятую чашку чая, бросила в нее дольку лимона, на глаз, прямо из сахарницы, сыпанула сахара, с тоской посмотрела на пустую обертку из-под шоколадки. Шоколадка съелась как-то совершенно незаметно, Лия даже вкуса ее не почувствовала.

Легко сказать – разобраться самой. А с чего начинать?

Нет, как раз с чего начинать, она понимала очень четко – нужно вернуть медальон. Гораздо более актуален вопрос – как это сделать? Пойти на пустырь к тем страшным людям, которые ее едва не убили? Вот они обрадуются! Особенно Циклоп. Овца сама приперлась в логово льва…

Если б можно было пойти в милицию, написать заявление, скорее всего, дело бы решилось. Задержали б этих уродов, потрясли как следует. Глядишь, и медальон бы отыскался. Он же с виду побрякушка побрякушкой, его и не продашь…

Не продашь… А вдруг Циклоп это тоже понял? Зачем бомжам вещица, которую нельзя ни продать, ни на водку обменять? Может, – ну ведь бывают же в жизни чудеса! – Циклоп медальон выбросил. Надо сходить, посмотреть. Еще же не поздно, и эти… выродки днем где-то прячутся. Нисколько же не страшно, днем-то… Ну, пусть не совсем днем, на часах уже половина восьмого вечера, но ведь до настоящей темноты далеко. А она быстренько: одна нога тут, другая там. Конечно, весь пустырь осмотреть не получится, да и бессмысленно. Она просто пройдет тем же путем, которым шла два дня назад.

Господи, даже не верится, что всего два дня прошло. Столько ужасного в ее жизни случилось. Она, кажется, даже умереть успела…

Принять решение оказалось намного тяжелее, чем его осуществить. Пришлось какое-то время собираться с духом, уговаривать себя, что при свете дня ей нечего бояться, что до наступления темноты пустырь – вполне оживленное место, а она ж только до темноты…

Мир вне Лииной квартиры, казалось, замер. Воздух вязкий и липкий, как патока, безветрие, затаившиеся в траве цикады – затишье перед грозой. Но небо еще светлое, только у самого горизонта черно-синей кляксой тяжелая туча. Если поторопиться, то можно успеть.

Ушибленная лодыжка распухла и ноет, но не сильно. В старых растоптанных кроссовках ногам почти комфортно, получается идти, лишь едва заметно прихрамывая. В сланцах, наверное, было бы удобнее, но рисковать она не станет. Если вдруг придется убегать, сланцы могут оказаться коварнее шпилек. Нет, кроссовки – оптимальный вариант.

А люди на пустыре действительно еще есть. Справа слышны мальчишеские голоса: пустырь идеальное место не только для убийства припозднившихся девушек, но и для игр в «казаки-разбойники». Слева, в прорехах редкого кустарника, видна чья-то ярко-красная ветровка, тихо бубнит плеер. Это, наверное, собачник. Точно. Вот и псина! Огромный черный дог выпрыгивает из кустов на тропинку. Он без ошейника, но Лие не страшно, она вообще не боится животных. Люди намного страшнее.

– Джей! Джей, ко мне! – Хозяин пса совсем молодой, ему лет пятнадцать, максимум шестнадцать, бейсболка повернута козырьком назад, джинсы вытерты добела, на ногах кроссовки, почти такие же, как у нее. – Не бойтесь, он не кусается! – Подросток улыбается, но на всякий случай придерживает дога за ошейник. Пес не сопротивляется, послушно замирает посреди тропинки, смотрит флегматично, из приоткрытой пасти на траву падают хлопья слюны.

– Я и не боюсь. – Хочется погладить пса, но она обходит его стороной и идет дальше. Времени мало, клякса на небе, кажется, стала больше.

…Вот оно – то место, где на нее напали. Да, точно оно. Вон на ветке полудохлого куста шиповника обрывок ее платья, а мягкая земля изрыта следами от шпилек. Ее следы есть, а следов тех уродов нет. Только запах: помойка, кровь, нечистоты… Нет, это ей просто чудится, слишком свежи воспоминания. Все, не думать, сосредоточиться на главном.

Ничего: ни в траве, ни под кустом шиповника. Главное, не отчаиваться, это же только начало пути.

А небо все темнее и темнее, и детские голоса, кажется, стихли, и плеер не бубнит. Ничего, время еще есть, а если промокнет – не беда, гораздо страшнее не найти медальон.

Кусты малины колючие, практически непроходимые. Руки уже в капельках крови от острых колючек, ноги, точно в трясине, вязнут в перегнивших прошлогодних листьях. Назойливый звон комаров становится громче. Птиц не слышно, цикады молчат, а комарам все нипочем. Неистребимое отродье противное…

Вот второй красный лоскут повис на сломанной шипастой ветке. Скоро, еще метров пять – и финишная прямая. Эти последние метры приходится ползти едва ли не на коленях. И как ей тогда удалось тут пробежать?! У страха глаза велики, а ноги легки…

На нос падает первая дождевая капля. Холодная, тяжелая. И потемнело заметно, и воздух ожил, жалобно завыл в кустарнике ветер.

Может, лучше уйти? Так ведь осталось всего ничего, вот арматура, за которую она тогда зацепилась, вот и камень. На камне что-то бурое – ее кровь, никаких сомнений. Земля вокруг вытоптана множеством ног. Конечно, тут же работала следственная бригада…

Как же она не подумала?! Что здесь найдешь после следователей? Ничего, разве только глубокие следы от рифленых подошв. Нужно уходить, зря она все это затеяла.

А дождь усиливается, еще не льет как из ведра, но тяжелых капель все больше и больше. До чего же обидно! Последняя надежда…

Стоп! А что там блестящее под кустом?! Боженька, ну, пожалуйста!

Чтобы добраться до блестящего, приходится встать на четвереньки. Ничего, мелочи, лишь бы это был он – медальон.

Ветка малины царапает щеку, хватает за волосы. Все, совсем чуть-чуть, только руку протянуть…

Мамочки… По щекам льются слезы обиды, смешиваются с дождевыми каплями, скатываются за ворот футболки. Блестящее… но не медальон. Крышка от пивной бутылки…

Выбираться из кустов тяжело, колени и ладони скользят по мокрым листьям, к лицу липнет паутина. Мерзость какая…

– …Опаньки! Это кто тут у нас в такой интересной позе?!

Голос знакомый. И запах: гниль, нечистоты, перегар…

Допрыгалась. Ох, допрыгалась…

Надо встать с коленей. Ну и что, что все равно убьют, надо встать.

Ветка малины цепляется за одежду, через футболку царапает кожу. Над головой погромыхивает. Молний еще нет, но воздух уже потрескивает. Пахнет озоном. Озон лучше, чем перегар…

А вот и они, ее мучители. Циклоп и тот, другой, безликий. Стоят метрах в семи от нее, не спешат подходить.

– Ты?! – В голосе Циклопа безмерное удивление и какая-то шальная радость. – Опять ты!

– Так мы ж ее того… кажись, пришили, – второй испуганно пятится, прячется за спину Циклопа. – Ты ж у нее пульс проверял, и менты приезжали…

– Выходит, не до конца пришили, – теперь удивления меньше, а радости больше. – Так ты, коза, снова к нам в гости? – Грязную рожу перекашивает кривая ухмылка, в руке блестит нож. Решили больше не рисковать, чтобы уж наверняка.

Но за что?

Семь метров – тоже расстояние. Если бы на открытом пространстве, можно было бы попробовать спастись. А тут бежать некуда, позади малинник, впереди эти отморозки. И темнота – еще минуту назад всего лишь легкие сумерки, а сейчас почти ночь. Небо беззвездное, безлунное, но яркое. Из-за молний. Как там учили на уроках физики? Сначала свет, потом звук. Сначала ослепительно белый всполох, потом гром. Или не гром? Бой барабанов – вот что это на самом деле. В небе, за чернильной тучей, притаился барабанщик. Или не в небе, а у нее в голове. Она умрет под аккомпанемент ритуальных барабанов…

Яркая вспышка. Нет, не вспышка – огненный сгусток. Сердцевина белая-белая, а по периферии синие протуберанцы. Сердцевина пульсирует в такт барабанам, а протуберанцы тянутся к ней, Лие.

Шаровая молния, совсем рядом, только руку протяни – и огненная птичка усядется на ладонь. Красиво и ничуть не страшно…

…Это все из-за порванной нити. Луна уже полная, значит, времени почти не осталось.

И кукла не поможет. В эбонитовых глазах ужас пополам с облегчением. Ей тоже не хочется умирать.