Текст книги "Кулон месье Лангле"

26

Аромат свежих булок и кофе проникал в комнату, несмотря на плотно закрытую дверь. С улицы, сквозь приоткрытое окно, доносилось громкое и звонкое щебетание птиц, портьера колыхалась от ветерка, впуская солнечные лучи. Они оставляли яркие пятна на стене, то появляясь, то пропадая.

Я открыла глаза и с удовольствием потянулась. Несмотря на то, что я спала всего несколько часов, выспалась я отлично. Я принюхалась к аппетитным запахам, доносившимся до меня, и в животе у меня заурчало от голода.

Спрыгнув с высокой кровати, я накинула на себя домашний халат и подошла к окну. Одним движением раздвинула портьеры, впуская солнце, расплела косу и распушила волосы.

Утро начинается, начинается.

Город улыбается, улыбается.

Открываются окошки, разбегаются дорожки,

Громко хлопая в ладошки, запели звонко дети.

Раз, два, утро, три, четыре, пять,

Приходи играть, приходи играть.

Вместе с нами приходи играть,

Здравствуй, утро.

Я напевала песню из своего любимого мультфильма «Чучело-мяучело», умываясь и приводя себя в порядок. И даже спускаясь в кухню по лестнице, я продолжала про себя ее петь.

Марфа уже напекла целое блюдо плюшек, на столе стоял противень с пирогом, готовый отправиться в печь. А кухарка выкладывала уже готовый румяный пирог на блюдо. От него шел пар и аромат разносился умопомрачительный. У меня снова заурчало в животе.

– Доброе утро, Марфа, – бодро поприветствовала я ее, улыбаясь. Она практически не изменилась, только чуть поправилась и поседела.

– Барыня, голубушка, – вздрогнув, чуть не уронила пирог Марфа, – я вас и не заметила. Как я рада, что вы приехали.

– И я рада тебя видеть, Марфа. Как же вкусно пахнет, сил нет. – Я не удержалась, схватила плюшку с блюда и чуть не уронила ее: она была еще горячей. Я стала перекладывать ее из руки в руки. – Марфа, как же вкусно, какое тесто воздушное получилось, – проговорила я, дуя на плюшку.

Кухарка быстро подала мне тарелку.

– Барыня, да что ж вы так, я сейчас кофе налью. Или чай будете? В малой гостиной Глаша накрывает для вас стол к завтраку. Сейчас пирог ваш любимый с капустой поставлю, скоро будет готов, – засуетилась она, доставая чашки и тарелки.

Да уж, устроила я переполох, нарушила все правила, какие были возможны, смутила Марфу, чуть не устроившись завтракать на кухне.

Глаша, услышав наши голоса, быстро спустилась и, причитая, начала меня отчитывать.

– Барыня, ну как так можно, ночью приехали, так мало поспали, – она не знала, за что хвататься. – Голубушка, идемте, я вас провожу. В малой гостиной ремонт не будут делать, пока там накрыла к завтраку.

– Хорошо, Глаша, идем, – доев плюшку и вытирая руки о полотенце, подсунутое мне Марфой, сказала я.

«Нужно теперь снова привыкать к тому, что мне ничего самой делать не придется, даже умываться нужно с помощью Глаши, – вздохнула я мысленно. – Что ж, хотела отдохнуть от хозяйства, домашних забот, теперь, Маша, отдыхай на полную катушку», – усмехнулась я.

Как, оказывается, мне трудно угодить: теперь меня будет тяготить пристальное внимание и забота прислуги.

После плотного завтрака, который я с большим удовольствием съела, мы с Глашей прошли ко мне в комнату и занялись примеркой платьев Екатерины Андреевны. Постель уже была убрана и на комоде в вазе стояли свежие цветы, собранные для меня заботливым Кузьмой.

– Барыня, какая же вы худенькая, – помогая надевать платья, сокрушалась Глаша, – только длину приберу, и расставлять не придется, совсем не изменились, – закалывая подол иголками, бормотала она.

Я смотрела на себя в зеркало и думала о том, что Александр, скорее всего, уже поднял всех на уши, разыскивая меня, и поежилась, представив его в ярости.

– Барыня, нужно портниху пригласить, сшить новые платья. Негоже вам в обносках ходить, – оценивающим взглядом окидывая гору платьев, проговорила Глаша.

– Скоро должен мой багаж прибыть, – обманула я Глашу, потому что денег у меня совершенно не было. – Глаша, подшей мне сейчас одно платье, я хочу в парк съездить.

Горничная собрала все платья и вышла из комнаты, пообещав все сделать быстро. Я прикрыла дверь, достала из ящика комода портреты Кати и Вани, завернутые в платок. Подошла к окну и стала рассматривать их, проводя рукой по искусно выписанным лицам.

Через пару часов я уже стояла перед зеркалом, и мне нравилось мое отражение. Оказывается, я совершенно свободно чувствовала себя в корсете. Он меня не стеснял, мне не пришлось к нему снова привыкать. Прическа, платье, туфли – все было идеально. И как я ни пыталась найти хоть небольшие изменения в себе, сравнивая по памяти с прошлой собой, не смогла. Придраться было не к чему. Я счастливо улыбнулась.

– Глаша, попроси Платона запрягать, – отдала я распоряжение.

– Слушаюсь, барыня, – звонко проговорила горничная и убежала.

Спустившись вниз, я встретилась со всей прислугой, жившей при доме. И они, как и я, были искренне рады нашей встрече.

Федя, помогавший в саду Кузьме, вытянулся, возмужал и стал меня смущаться. Прачка Пелагея, мать Федора, хоть и была по годам старше меня всего лет на шесть-семь, выглядела гораздо взрослее своих лет. Она прибежала из прачечной, чтобы увидеть меня и поприветствовать.

Садовник Кузьма еще больше осунулся, сгорбился, но его голос оставался звучным и глубоким. Я слышала его пение, стоя у открытого окна.

Кучер Платон был чуть старше Кузьмы, и он совершенно не изменился. Платону не терпелось похвастаться новыми лошадьми, он стоял рядом с ними и поглаживал их по бокам.

Я всех поблагодарила за радушие, с которым они меня встретили, сказала, что скучала по ним, по дому, и, запнувшись, попросила пока не говорить слугам Дмитрия Михайловича о моем приезде. Я никак не стала объяснять это, хотя подозревала, что теперь разговоров обо мне и о Дмитрии между ними будет еще больше. Но я не была готова к встрече с мужем, тем более после таких известий о нем, к которым, несмотря на все мои предположения, совершенно не была готова.

27

Я попросила Платона отвезти меня в парк. Именно здесь мы гуляли с Екатериной Андреевной после моего попадания в прошлое. Кучера я отпустила. И, конечно же, снова нарушила правила, прогуливаясь без сопровождения. Впрочем, в глазах местной знати не впервой – мое «путешествие», якобы из Нижнего Новгорода, прошло в одиночестве и в мужском костюме.

Платье Глаша подогнала мне идеально. Да, на мой взгляд, и не вышло из моды оно совсем. Я смотрела на фланирующих туда-сюда дам, на их одежду. Единственное, к чему можно было придраться в моем наряде, это к цвету платья, который идеально подходил Екатерине Андреевне и делал чуть бледнее меня. Но меня это совершенно не смущало. Голубое платье с кружевными рукавами идеально подчеркивало мою фигуру. Какое-то время мне понадобилось, чтобы снова приноровиться обращаться с фижмами, но уже скоро я совершенно забыла о них, настолько комфортно мне было. Высоко собранные волосы открывали шею, и легкий приятный ветерок обдувал ее, шевеля завитки волос, выбившиеся из прически.

«Хоть здесь в платьях похожу, – усмехнулась я, – совершенно отвыкла, да и с детьми удобнее гулять в брюках». – При воспоминании о близнецах у меня моментально испортилось настроение, и на мгновение я пожалела, что отпустила Платона. Но я заставила себя идти дальше.

Я прогуливалась по аллеям, размахивая так и не раскрытым кружевным зонтиком, примечая изменения, произошедшие за годы моего отсутствия: деревья стали выше, появились новые цветники с оглушающе благоухающими цветами. На пруду стало больше птиц, я даже посмотрела на занимательную битву между двумя селезнями, которые, видимо, сражались за внимание какой-то уточки. Стоял невообразимый гвалт, но он мгновенно прекратился, когда к пруду вышла небольшая стая гусей, и они с громким хлопаньем крыльев прошествовали в пруд, поднимая брызги и наводя свой порядок. На другой стороне я увидела пару белых лебедей, которых раньше здесь не встречала.

«Как спокойно и красиво», – подумала я и пошла дальше, оставив пруд с галдящими птицами позади. Гранитная крошка, которой были посыпаны аллеи, тихо хрустела под ногами. Этот хруст звучал для меня своеобразной музыкой с определенным ритмом, под него я стала вспоминать о фактах правления Петра III и о тех событиях, которые скоро произойдут.

«Осталось совсем мало времени до переворота. Меньше недели», – думала я, садясь на скамейку в зеленой галерее берсо. Здесь было тихо и прохладно, только листва приятно шумела от небольшого ветерка.

Петр III превратил дворян в привилегированное сословие, подписав в феврале 1762 года манифест о вольности дворянства. Также он отменил деятельность Тайной канцелярии розыскных дел и запретил применение жестоких пыток для получения показаний. Но усилил крепостное право. Помещики получили возможность своевольно переселять принадлежавших им крестьян из одного уезда в другой. За полгода правления Петра III несколько раз возникали крестьянские бунты.

В 1761 году русская армия одержала ряд блестящих побед, пруссаки были на грани проигрыша. Петр III, став полновластным монархом, в первую очередь подписал с Пруссией мирный договор. Мир был заключен на унизительных для России условиях. Наследник Елизаветы отменил все завоевания Российской империи и вышел из Семилетней войны, наплевав на пролитую русскую кровь и оставив союзников без поддержки.

Петр III хотел в союзе с Пруссией выступить против Дании, которая была союзницей России, за возвращение Гольштейн-Готторпам утерянных ранее территорий, включая родовой замок Готторп. Петр III, по просьбе Фридриха II и ради освобождения своего кумира и планируемого союзника от войны с Австрией, собирался спровоцировать нападение Османской империи на Австрию.

«И все это приведет к правлению Екатерины II, – продолжая размышлять, я вышла из парка и двигалась уже по аллее, вдоль дороги, рассматривая знакомые улицы, – и она еще сама точно об этом не знает, можно сказать – все будет делом случая. Сейчас она готовится, но точно не знает, когда это произойдет, а я знаю».

Я так задумалась, что не заметила, как подошла к дому Дмитрия.

– Боже, – не удержалась и воскликнула я, обнаружив себя стоящей напротив, через дорогу.

Я засуетилась, то собираясь бежать к дому, то от дома, но потом заставила себя успокоиться. Встала под большим деревом и раскрыла кружевной зонтик, который теперь-то мне и пригодился. Выравнивая дыхание, я постояла немного, а потом стала прогуливаться взад-вперед вдоль улицы неспешным шагом, поглядывая в сторону дома в надежде хоть кого-нибудь увидеть.

«Ну и чего я здесь выхаживаю? Нужно уходить, пока меня кто-нибудь не увидел и не узнал», – уговаривала я себя. Но уйти никак не могла, я даже взгляд от дома не могла оторвать, особенно от окон, где находился кабинет Дмитрия.

Наконец, когда я решилась, к дому подъехала карета. Я перевела взгляд на нее, пытаясь рассмотреть, кто приехал, и увидела выходящего из кареты улыбающегося Дмитрия. Волна счастья, нежности и радости накрыла меня.

«Митя», – закричала я про себя и шагнула в сторону дороги, собираясь бежать к нему.

Но заметила, что Дмитрий не один. Меня словно ударили в грудь чем-то тяжелым. На мгновение остановилось сердце, а потом с бешеным ритмом застучало так, что у меня перехватило дыхание, и я закашлялась.

Строганов подал руку молодой даме, помогая ей выйти. Дама была красивой, яркой, даже издали я смогла это увидеть. Она улыбалась, импульсивно размахивала руками, что-то радостно отвечая Дмитрию и рассматривая дом с улицы. Дмитрий негромко засмеялся. Но я вздрогнула, для меня его смех прозвучал как набат. Только со мной он так смеялся, раньше.

«Все правильно, все правильно, это все было раньше, все в прошлом, – шептала я, – я не имею права на него, – твердила я, а слезы тихо катились по щекам. – Мне нужно только дождаться Марко, мне нужен кулон, и все».

Я с жадностью смотрела на Дмитрия, стараясь как можно лучше его запомнить.

«Митя, слава богу, ты здоров, весел, отлично выглядишь. Этого я тебе и желала. Ты совершенно не изменился за эти пять лет. Зря я боялась», – проносились мои мысли с бешеной скоростью.

Дмитрий поцеловал руку даме и, поддерживая ее под локоть, повел в дом.

«Я так счастлива была увидеть тебя, но почему же мне так больно? – я машинально приложила руку к сердцу. – Почему так больно?» – ощущая выворачивающую душу боль, чуть не простонала я.

Ноги у меня стали чугунными, я побрела, не разбирая дороги. Мне нужно было уйти от дома Дмитрия как можно быстрее. Я ускорила шаг и, сложив ненужный теперь зонтик, размахивала им как тростью. Я не видела дороги, я вообще ничего не видела. Реальность сейчас для меня сузилась до маленькой точки, в которую я и стремилась. Только это точку впереди я и чувствовала. Мне нужно было до нее добраться, словно там я смогу найти покой и смогу выдохнуть.

– Мария Владимировна, неужели это вы, – услышала я голос рядом с собой, и он мне показался оглушительно громким.

Я снова стала различать окружающую меня действительность, заметила людей на улице, птицы все так же громко пели, листва шумела, колеса карет громыхали по мостовой, громко цокали подковами лошади. Я резко остановилась и повернулась.

– Ванечка? – растерянно вскрикнула я, увидев перед собой графа Ивана Григорьевича Воротынского.

– Мария, я глазам своим не поверил. Еду домой и тут на дорожке вижу вас, думал, пригрезилось. – Иван взял меня за руку, наклонился и поцеловал ее, придержав чуть дольше принятого.

– Да, это я, – все еще пытаясь взять себя в руки, ответила я и попыталась улыбнуться.

Иван возмужал за время, что мы не виделись, хоть у него и остался румянец на щеках, но черты лица стали жестче.

– Мария, как же я рад вас видеть. Где же вы так долго были? – улыбался Иван, и тонкие лучики морщинок расходились от его небесного цвета глаз.

– И я, Ваня, рада вас видеть. К сестре ездила в Нижний Новгород, она долго болела. Как ваша матушка, Варвара Дмитриевна, поживает? – поспешила перевести разговор я.

– Благодарю, хорошо. Прихварывает временами, часто уезжает в имение, говорит, что ей там легче дышится. Часто вас вспоминает, – Иван опустил глаза, – и Екатерину Андреевну, дружны они с ней были.

– Я тоже часто Катюшу вспоминаю, – я вздохнула и посмотрела на Воротынского, – передавайте мои наилучшие пожелания матушке. Я, пожалуй, пойду, – я чувствовала, что не могу больше поддерживать дружеский разговор. Мне было плохо, боль и тоска переполняли меня, у меня заканчивались силы, сдерживающие их.

– Мария, давайте я вас подвезу, – Иван указал на карету, которая стояла на дороге. А я ее даже не заметила. – Дмитрий тоже вернулся?

– Да, – голос у меня дрогнул, – вернулся, – хрипло проговорила я и откашлялась.

– Вот вас подвезу и с ним поздороваюсь. Я его давно не видел, – стал настаивать Иван.

– Ваня, не хочу вас утруждать, вы, наверное, со службы?

– Что вы, Мария. Вы ни в коей мере меня не утруждаете, да и службы у меня теперь нет, – развел руками Иван.

– Как это нет службы? – удивилась я, пытаясь вспомнить, где Иван служил и что могло произойти.

– Моя лейб-гвардия была «раскассирована» Петром, уж три месяца как. – Иван нахмурился и плотно сжал губы, но потом спохватился и взял меня под руку. – Все, идемте, я вас отвезу.

– Нет, – вырвала я руку. Иван растерялся. – Ваня, простите, – я лихорадочно придумывала причину, которую можно было бы ему озвучить, – мне нужно в дом к Екатерине Андреевне, я не поеду домой.

– Мария, что случилось? – моментально среагировал Иван, – скажите мне.

«Да уж, врушка из меня никудышная получилась, раскусил меня на раз», – попеняла я себе.

Я начала говорить, но не справилась и, зарыдав, уткнулась Ивану в грудь. Воротынский какое-то время стоял в растерянности, не зная, что ему делать, потом положил мне руки на плечи и стал поглаживать, тихо разговаривая со мной, успокаивая.

– Машенька, тихо, успокойтесь. – Внезапно он подхватил меня на руки и куда-то понес.

Я же продолжала рыдать, словно выплакивала свое горе, бессонные ночи, страхи и боль за детей, отчаяние и тоску. И мне становилось легче. Наплакавшись, я почувствовала, что есть человек, которому можно не все, но хоть что-то рассказать.

Мы ехали в карете, которая мягко покачивалась, успокаивающе действуя на меня.

– Иван, простите меня за мою истерику, это непозволительно, – я дотронулась до руки Воротынского, сидящего рядом со мной.

– Мария, что все-таки произошло? Что-то с Дмитрием? – Иван наклонился ко мне, пытаясь увидеть мое лицо.

– Нет, с ним-то все в порядке. Он еще не знает, что я приехала. К тому же я его сейчас видела с молодой дамой, он повел ее в дом, наш дом, – выпалила я.

– Ну, Мария, – улыбнулся с облегчением Иван, – возможно, это всего лишь гостья, и это ничего не значит.

– Хотелось бы так думать, но даже прислуга судачит о том, что у Дмитрия есть, – я запнулась, но потом выговорила, – любовница. Мы так давно не виделись, я не могла приехать. Что ж, пусть у него все будет хорошо, – и я снова зарыдала, будто снова прощаясь с мужем.

– Мария, прошу вас, успокойтесь. – Иван сунул мне в руку надушенный кружевной платок. – Так же нельзя, вы должны поговорить с ним. Я знаю, как вы любили друг друга. Успокойтесь, прошу.

– Все-все, я в порядке, – вытирая лицо, сказала я. – Спасибо. У меня еще одна просьба к вам, Ванечка.

– Я слушаю, – с готовностью сказал он, – я все сделаю, что в моих силах.

– Я прошу вас при встрече с Дмитрием ничего не говорить ему обо мне. Не хочу, чтобы он знал, что я приехала. – Я остановила Ивана, который что-то хотел сказать. – Так надо, поверьте мне. Я только дождусь приезда Марко и Василисы, а потом уеду в деревню.

– Хорошо, Мария, – вздохнул Иван, – но, простите меня, это неправильно. Нужно поговорить с мужем.

– Я не хочу и не буду снова вмешиваться в его жизнь, тем более я видела, что он счастлив. Так будет лучше, Ваня, – горько усмехнулась я.

Иван только укоризненно покачал головой, но больше ничего не стал мне говорить. Так, в молчании, мы подъехали к дому Екатерины Андреевны. Воротынский помог мне выйти из кареты, велел обращаться в любой момент к нему за помощью и, откланявшись, уехал.

Я отказалась от обеда, сославшись на головную боль, и закрылась в своей комнате. Прогулка оказалась насыщенной на события и полностью истощила меня. Я не стала дожидаться Глашу, переоделась сама и легла на кровать, уставившись в потолок, прокручивая встречу с Дмитрием снова и снова.

28

Кузьма возился в цветнике, который за эти годы разросся: в нем появились новые сорта роз, и пел:

Вниз по матушке по Волге,

По широкому раздолью

Разыгралася погода,

Погодушка верховая,

Верховая волновая.

Федя принес к цветнику ведро воды и стал поливать цветы, подпевая Кузьме:

Ничево в волнах не видно,

Одна лодочка чернеет.

Никово в лодке не видно,

Только парусы белеют,

На гребцах шляпы чернеют,

Кушаки на них алеют.

Я наблюдала за Кузьмой и Федором, стоя у окна, и, усмехнувшись, вспомнила, как советовала посадить картофель и собиралась учить Кузьму собирать колорадского жука. А ведь тогда я даже не подумала, что в России в это время о нем и не могли слышать, потому что его как вид откроют только через шестьдесят лет, а в СССР его завезут только в конце сороковых годов двадцатого века.

Федор отставил пустое ведро и, прислонившись спиной к развесистому дубу, достал из кармана книжицу, маленький графитовый карандаш и стал что-то рисовать в ней. Мне стало интересно, что же он там рисует, и, понаблюдав еще немного, я сбежала по лестнице в сад.

Федя даже и не заметил, как я к нему подошла и, приподнявшись на цыпочки, заглянула через плечо. Оказывается, мальчишка очень хорошо рисовал. Он изобразил Кузьму, сидящего в цветнике.

– Федя, ты настоящий художник, – тихо сказала я.

От неожиданности мальчик выронил карандаш и с испугом посмотрел на меня, отшатнувшись.

– Барышня, – он по-прежнему так меня называл, – простите, я сейчас же вернусь к работе.

– Федя, постой, – я удержала его за руку, – не нужно никуда бежать. Покажи мне, пожалуйста, свои рисунки.

Он растерялся, но протянул книжицу, поднял карандаш и недоверчиво посмотрел на меня.

– Идем-идем, – я подтолкнула его в сторону беседки, – сядем, и ты мне покажешь.

– Мамка и Кузьмич заругают, – уперся Федя.

– Не переживай, не заругают. – Я завела его в беседку, села за стол и положила перед собой книжицу.

Федя рисовал все, что видел. Вот воробей отбирает у более крупного собрата кусок хлеба. И так искусно выписана нахохлившаяся маленькая птица, ее торчащие в разные стороны перья, взъерошенный хохолок, крошки хлеба. Так и казалось, что воробьишка сейчас возмущенно зачирикает, встрепенется и снова бросится в бой. На следующей страничке Федя нарисовал, как Марфа вешает белье. И белье на самом деле казалось мокрым, даже вода капала с него.

Я подняла голову и посмотрела на мальчика – он отвернулся от меня, ссутулился в ожидании моего вердикта.

– Федя, ты просто молодец, у тебя настоящий талант. – Я увидела, как он резко повернулся ко мне и как у него засверкали глаза.

– Барышня, – Федя от радости не мог подобрать слова, – спасибо.

– Тебе нужно учиться в художественном училище, – я стала дальше листать книжицу, поражаясь увиденному.

– Да куда мне, мамка говорит, что работать нужно, а не картинки малевать, – горько сказал Федя.

– А ты хочешь учиться?

– Да, – лицо его раскраснелось, он оживился, забыл про стеснение. – Я хочу быть… – замолчал он и посмотрел на меня.

– Что? Кем ты хочешь быть? Художником?

«Я ведь знаю, кем ты станешь, – подумала я, – интересно, это его решение будет? Самое главное, мне не вмешаться и не повлиять на его выбор».

– Нет, – твердо сказал Федя и смело посмотрел мне в глаза, – я путешественником хочу быть.

– Почему? – я сделала вид, что удивилась.

– Я хочу искать неизведанные земли, хочу науки изучать. Я занимаюсь математикой, как вы меня и учили. Да и Дмитрий Михайлович принес перед отъездом мне книги по математике, физике и географии.

Вот теперь Федя напоминал мне того самого мальчика, которого я знала раньше. Он с таким же энтузиазмом, любознательностью и живостью рассказывал, что его интересует, что ему уже удалось самостоятельно изучить.

– Но ведь ты так талантливо рисуешь, – попыталась спровоцировать я.

– Рисунок мне пригодится в путешествиях, так и барин сказал. Я буду делать зарисовки, чертить карты, рисовать то, что мы будем видеть и находить.

Я хотела снова заговорить о художественной школе, но остановила себя, вспомнив, что обещала себе не вмешиваться.

– Все правильно ты говоришь. Значит, физика тебя тоже интересует. Федя, – пришла мне идея в голову, – хочешь, я покажу тебе опыт, который будет связан с физикой и рисованием?

– Да, а что, есть такой? Как фокус? – Федя улыбнулся, вспоминая мои фокусы.

– Почти как фокус, научный.

Я встала из-за стола, отдала книжицу Федору и, взяв его под руку, вывела из беседки.

– Я сейчас приготовлю все, что мне нужно для опыта, и приду. Но мне потребуется время, – я широко улыбалась, представляя реакцию Феди.

Мне всегда импонировало его непосредственное, искреннее удивление, я бы сказала – изумление, когда он видел что-то новое, неизведанное.

Мне еще в нем нравилось то, что он пытался до последнего понять, как все происходит, почему и в каком порядке, всегда стремился докопаться до сути. Иногда приходилось попотеть, чтобы доступным языком объяснить ему, например, почему летает воздушный змей.